Как и обещала, выкладываю перевод третьей книги Кэрол Дринкуотер. Ещё недавно я подумывала о том, чтобы перевести и остальные, но прочитав отзывы и просмотрев рейтинги поняла, что оно того не стоит. Люди говорят, что книги чем дальше, тем хуже и я им верю.
Третья книга меня разочаровала, как и сама Дринкуотер. Если в предыдущих двух были хоть какие-то события, истории, воспоминания, то тут всё ужасно скучно и депрессивно. Нет, конечно есть пара забавных моментов, и трагических, было интересно почитать про пчёл и узнать про некоторые растения, но общая атмосфера книги мне не понравилась.
Еще читая предыдущие две книги Кэрол и её муж Мишель меня, моментами, раздражали. Но в этой книге они меня уже просто взбесили. Иногда кажется, что у них двоих с головой какие-то проблемы, ну, творческие личности, вроде как это нормально быть слегка с приветом. Чего стоит история из прошлой книги, когда они наняли беззубого, откровенного умственно отсталого араба, для полива участка на время их отсутствия и потом получили астрономический счёт за воду. Изначально было понятно, что ничем хорошим это не закончится.
Меня раздражает Рене, подлый, хитрый, старый хрыч, который пытается при каждом удобно случае обмануть Кэрол и заработать на ней деньги. Но, в ситуации с Рене я не понимаю и саму Кэрол, которая вечно ему во всём потакает, отдает выращенные фрукты, поит его литрами вина, терпит его постоянные оскорбления и унижения, я такого деда гнала бы в шею.
Дальше - Хашиа, которого Кэрол хвалит в каждой книге, как-будто это её самый верный помощник и друг, когда по факту - это очередной хитрый, подлый, вороватый араб, который делает минимальную работу на ферме, часто даже вредит, зато за счет Кэрол и Мишеля уже женил/выдал замуж всю свою ораву детей (и даже внуков), построил им жилье и обеспечил приданым. При этом так удобно, вся семья в Алжире, а он последние лет 50 живет во Франции и раз в год, а то и реже наведывается домой. Зато считается главой семьи. Так и не поняла почему он вызывает у Дринкуотер такой восторг. Особенно в этой книге я была просто шокирована тем, что он сделал и как запросто ему это сошло с рук. А главное, что оба, и Мишель, и Кэрол, вместо того чтобы прекратить всё и сразу, пошли на поводу у этого старого маразматика и оплатили его идиотскую идею, вместо того чтобы распрощаться со своим "верным" садовником раз и навсегда.
Мне ужасно не нравится сколько пьют французы, нация откровенных алкоголиков. И Кэрол (между прочим ирландка, если вам это о чем-то говорит) с мужем - не исключение. Люди и дня не могут прожить без алкоголя, я не могу этого понять.
Меня каждый раз злит, когда Кэрол говорит, что денег нет, жалуется что всё плохо, а потом как ни в чем ни бывало платит тратит кучу денег, покупает километры сетки и столбов, чтобы сделать ограждение, 200 оливковых деревьев, платят чистильщику бассейна, арендуют машины, устраивают вечеринку на 80 человек и т.д. У нас явно разные понятия о "нет денег". Особенно я люблю фразу типа "покупаю больше, чем могу себе позволить". Это как? Ты либо можешь себе позволить, либо нет.
Все три книги у меня было чувство, что Мишель Кэрол не любит и не могла понять зачем он на ней женился. Она, конечно, пытается романтизировать их совместную жизнь, но поступки Мишеля, его всегда безразличное поведение, говорит не в его пользу. Их брак продержался только благодаря тому, что они в постоянных разъездах и не видят друг друга неделями, а то и месяцами. Либо Кэрол сидит на ферме, а Мишель в Париже и иногда приезжает на выходные. И даже это положительно не повлияло на их брак. Она за ним бегает и в рот заглядывает, а он всё принимает как должное. Следующая книга, судя по отзывам и описанию, рассказывает о том, как Дринкуотер укатила на 14 месяцев в арабские страны, одна, без сопровождения, путешествовала по глубинке, имея шанс вообще не вернуться домой живой, и потом написала какую-то совершенно ужасную книгу, которая почти никому не понравилась. Потом она поедет по средиземноморским странам и снова будет копировать целые страницы текста из энциклопедий. И каждый раз она уезжает надолго и без Мишеля. Так что, хоть их брак и длится уже сколько-то там десятилетий, по факту у них каждый живет своей жизнью, никакой любви и романтики, зато общая ферма.
Кэрол вообще любит вставлять целые абзацы о всяких исторических фактах или куски из научных статей или мифов, как-будто википедию читаешь. Не говоря уже о том, что часто она эти факты вставляет ну совершенно нелепо.
И, наконец, я каждый раз просто ору в голос, когда читаю какие сравнения она использует в книгах)) Нет, серьезно, дело не в моём английском, она действительно сравнивает желто-оранжевое закатное небо, с красными вкраплениями, с куриным яйцом, в котором есть сгустки крови. Или камни в реке ей напоминают тюленей, ныряющих в желе цвета металла. И такого бреда в книгах сколько угодно. И ещё она ужасно любит смаковать в подробностях всякие неприятные вещи, типа про кровь, кишки, как она вытаскивала клещей у собак, как мухи жужжат над гниющими плодами, как она пальцем раздавила на дереве личинки какой-то там мухи (кто нормальный вообще сделал бы это?), ну короче фу.
Я понимаю, что любая книга на любителя, возможно эта тоже кому-то понравится. Но, если кому-то интересно моё мнение, то я рекомендую читать только первые две. Пожалуй теперь мне нужно почитать что-то милое и уютное, а к Дринкуотер больше не возвращаться никогда))
Кэрол Дринкуотер
"Оливковый урожай: воспоминания о любви, старых деревьях и оливковом масле"
(2004)
авторский перевод: Катерина Коломан
***
Ты ушла. Река разлилась у моих дверей. Цикады смолкли на ветках, покрытых росой. Это момент, когда погружаешься в глубокие мысли. Я долго стою один.
Полярная звезда теперь ближе ко мне, чем весна,
И курьеры из твоих южных земель больше не прибывают.
Но я сомневаюсь в своём видении на далеком горизонте,
Что ты нашла другого друга.
Ли Шан-инь "Мысли на холоде"
Je ne puis pas regarder une feuille d'arbre sans être écrasé par l'univers.
Я не могу смотреть на лист дерева и не быть ошеломленным Вселенной.
Виктор Гюго
Благодарности
Во-первых, я хотела бы выразить признательность всем, кто участвует в распространении и продаже моих книг; без вас я бы заблудилась во тьме.
Особая благодарность Джонатану Ллойду из издательства "Кёртис Браун" за ведение моих дел; моему редактору Кэролайн Норт; друзьям из других издательств, которые продолжают интересоваться выходом моих книг, и Денни Дринкуотеру за огромную поддержку.
Выражаю особую благодарность всем сотрудникам "Орион" и "Уайденфелд и Николсон" за теплый прием, в особенности Малкольму Эдвардсу, открывшему мне дверь, и моему редактору Алану Сэмсону за его поэзию.
Мишелю
Я люблю в тебе цыганскую душу, а также радости и печали твоего меняющегося лица*.
*последняя фраза про "печали твоего меняющегося лица" - это строфа из стихотворения "Когда ты состаришься" У. Б. Йейтса. Автор говорит возлюбленной, что он любил ее даже тогда, когда ее красота начала увядать и стареть.
Сухой прием
Нас встречает озадачивающая тишина. Только знакомый стрекот цикад нарушает раннюю летнюю тишину на нашем средиземноморском склоне. На самом деле, наша оливковая ферма встречает нас таким безмолвием, а террасы выглядят настолько неряшливо, что всё место излучает меланхолию. Оно кажется не спокойным, а заброшенным.
«Боже правый, надеюсь, с месье Хашиа не случилось ничего ужасного».
«Он был в хорошем настроении, когда я позвонил вчера утром и сказал, что мы уже в пути. Он говорил о сюрпризе».
Мы с Мишелем поднимаемся по подъездной аллее пешком, оглядываясь по сторонам, сбитые с толку открывающейся перед нашим взором картиной. Мы останавливаемся, чтобы осмотреть как старые, так и молодые оливковые деревья, большинство из которых, к сожалению, не имеют плодов, пока неторопливо поднимаемся к парковке, к порогу нашего романтического дома. Дойдя до гаража, бросив чемоданы у ног, мы, всё ещё одетые в городскую одежду, разгоряченные, вспотевшие и ошеломленные, останавливаемся, пытаясь понять что происходит. Ставни везде закрыты, а двери заперты.
«Я с трудом узнаю Аппассионату. Как-будто мы здесь чужие». Растущее радостное волнение от прибытия, ожидания, возвращения домой сменяется тревогой.
«Да ладно, Кэрол, всё не так уж плохо».
Я оглядываюсь кругом. Бугенвиллеи в ярком цвету обвили кремовые, обветшалые балюстрады виллы и теперь тянутся густыми пурпурными переплетениями вверх, по линиям электропередач, к крыше; бассейн зацвел, а высохшие и опавшие лепестки роз и увядшие головки герани плавают в лужах на терракотовой террасе.
«У нас тут действительно небольшой беспорядок», — бормочет Мишель.
«Что это там наверху?» показываю я на середину участка, у подножия первых рядов сосен. Там, рядом с нашим дровяным сараем и моим скромным фруктовым садом, виднеются несколько крупных насыпей ржаво-красной земли, башни сложенных друга на друга камней и три увесистых булыжника.
«Отсюда я ничего толком не могу понять. Всё вокруг так густо заросло», — вздыхает Мишель. «У тебя ключи где-то поблизости?».
«Они в моем чемодане. И откуда взялись все эти стройматериалы? Хашиа не стал бы их заказывать».
Вокруг нас и двух наших машин, грязных и заляпанных липкими пятнами смолы, лежит целая партия обработанных сосновых балок и, должно быть, около пятисот провансальских изогнутых черепиц местного обжига. «А где же собаки? Они всегда выбегают, чтобы поприветствовать нас». Я с надеждой осматриваю склоны, окидывая взглядом наши десять неухоженных акров земли (*примерно 4,5 га) в поисках трех неуклюжих дворняг, скачущих в нашу сторону, или одного одинокого араба, занятого своими делами, но не вижу ни души, ни малейшего признака жизни. «И месье Х. ни на что тебе даже не намекнул?».
«Он сказал, что нас ждет сюрприз».
«Ну, он вряд ли имел в виду состояние нашего участка. Он не выглядел так ужасно с тех пор, как мы купили это место. Должно быть сюрприз как-то связан со всеми этими стройматериалами!».
«Давай посмотрим что там на холме», — говорит Мишель, двигаясь вперед, а я топаю вслед за ним по зыбкой тропе. Мои босоножки на небольшом каблуке едва ли подходят для скользящих по склону камней и резкого вертикального подъема.
Середина июня. Во время нашего отсутствия погода была необычно жаркой, а Хашиа жаловался на отсутствие осадков с конца апреля. Весенние полевые цветы давно отцвели, а то что осталось, то что выросло на их месте - сухое, колючее и выцветшее на солнце. Зелёный газон превратился в засохшую, высотой по колено, траву. В середине я замечаю колючий фиолетово-синий цветок, в котором узнаю румянку. Я показываю на него Мишелю, который хмурится, продолжая подъем. Когда-то румянка считалась противоядием от укусов змеи. Я вижу её впервые, потому что наши участки земли обычно аккуратно подстригаются, во избежание пожаров, которые возможны в течение долгого засушливого лета в этом климате.
«Это опасно», — бормочу я.
«Нам с Хашиа придется как можно скорее всё здесь подстричь».
Я задыхаюсь, пыхчу, уже отвыкла взбираться на наш крутой, покрытый мелкими камешками холм, особенно в открытой обуви и юбке, и испытываю грусть и растерянность из-за встретившего нас беспорядка. Мишель, длинноногий и худой, уверенно шагает вперед. Он не произносит больше ни слова, но его молчание говорит мне о том, что он тоже расстроен. Мы останавливаемся у вишневого дерева наверху, плоды которого в этом году склевали стаи сорок-воришек, гнездящиеся здесь. Мы были в отъезде по рабочим делам и у нас не было возможности собрать урожай.
«Странно, что нет никаких признаков Хашиа».
Вдалеке, из одной из соседних средневековых деревень, расположившейся высоко над побережьем, я слышу вой заводской сирены и смотрю на часы. Полдень. Время обеда.
«Он, наверное, отлучился куда-нибудь перекусить». И тут внезапно, из-за изгиба склона холма, мы слышим крик: «Месье, мадам»!». Это месье Х., он машет рукой и улыбается, пробираясь к нам сквозь высокую траву. Несмотря на жару, он в черной шапке из овчины и темных, до щиколоток, брюках. Он никогда, независимо от погоды, не появляется в шортах или без рубашки с длинными рукавами. Позади него, сквозь густой подлесок, я различаю пару поднятых вверх хвостов: Лаки, наша восточноевропейская овчарка, и Бассет, маленькая черно-белая охотничья собака, следуют за ним.
«С него, должно быть, дым идёт в этой старой потрепанной шапке. Где Элла?» — бормочу я. Элла, наш золотистый ретривер, уже перешагнула пенсионный возраст, растолстела и страдает артритом, и я каждый раз беспокоюсь, что, пока нас не будет, мы получим сообщение от Хашиа или Жерара, нашего ветеринара, о том, что она заболела или даже что похуже.
«Она, вероятно, дремлет в конюшне и не слышала как мы приехали». Да, вдобавок ко всему, бедная старушка ещё и глохнет. Лаки и Бассетт заметили нас и теперь скачут впереди своего спутника, счастливый хор завываний и слюнявой приветливости.
Месье Хашиа ускоряет шаг, приближаясь к нам. Он улыбается, радуясь нашему возвращению. Наш верный арабский садовник и главное звено этой скромной оливковой фермы, очевидно, как раз завершал обход участка. Крайне важно регулярно проверять ограждение из-за возможного проникновения диких кабанов, которые прогрызают его, роют землю под изгородью, рушат стены террас и обламывают ветви всех наших недавно посаженных деревьев, особенно яблонь. Стволы двухсот молодых оливок обмотаны проволочной сеткой для защиты от кроликов, которые грызут кору; её приходится время от времени ремонтировать. Еще одной обязанностью является посещение нашего резервуара на вершине холма для измерения уровня воды и предотвращения застоя. Сотни метров трубопроводов, подающих воду со склона холма, также должны находиться под пристальным наблюдением на случай, если какой-то участок выйдет из строя, даст течь и израсходует наш самый ценный ресурс. Все эти задачи требуют времени и внимания дважды в неделю.
«Bonjour! Bonjour! (*Добрый день! Добрый день!)».
Он вытаскивает смятый, в фиолетовую клетку, носовой платок и вытирает вспотевший лоб, прежде чем дважды поцеловать нас двоих в обе щеки. Он обменивается с Мишелем сердечными рукопожатиями и похлопываниями по спине, на меня же устремляет стареющий, но всё ещё с искоркой, оценивающий взгляд, а затем начинает рассказывать о «текущем проекте». Он рассыпается в извинениях за то, что пока не нашел времени подстричь траву на участке, зато гордо объявляет, что копает фундамент.
«Но для чего, месье Хашиа?» умоляюще спрашиваю я.
Чтобы соорудить пристройку для инструментов к дровяному сараю, который он построил для нас несколько лет назад. «Всего несколько структурных изменений и улучшений, над которыми я работал во время вашего слишком долгого отсутствия». Он подмигивает и пожимает плечами с театральной скромностью. «О, как же хорошо, что вы оба дома!».
«Каковы размеры пристройки?» — неуверенно спрашивает Мишель.
«Она будет...» наш услужливый араб гусиным шагом продвигается в своих пыльных башмаках по террасе, о которой идет речь - «... cinq, six, sept (*пять, шесть, семь), — считает он вслух - каждый его шаг широкий, даже слишком - отмеряя метры, пока не достигает восточного края нашего участка, где останавливается, поворачивается и снова смотрит на нас, сияя. «Вот такая. Vingt! (*Двадцать!) Полно места! Это ведь то, о чем Вы мечтали, а, Кэрол?» — гордо улыбается и кричит он мне.
«Ну, я... но, месье Хашиа, двадцать метров, плюс четырнадцать уже в эксплуатации, кажется, слишком много для сарая».
«Pas du tout. Вовсе нет».
Я уже некоторое время бьюсь над освобождением гаража, который никогда не использовался по назначению и в настоящее время служит слишком переполненным и плохо обустроенным рабочим помещением. Я надеялась, когда мы сможем себе это позволить, превратить его переднюю часть, а также две прилегающие к нему конюшни (где спят собаки и живет пыльная стиральная машина), в две светлые и просторные гостевые спальни с собственными душевыми, а по соседству сделать Г-образное, выложенное плиткой, помещение для стирки.
«Я хотел сделать вам сюрприз!».
«Ну, Вам это, конечно, удалось», — вежливо улыбается Мишель.
Устав слушать мои пустые разговоры и грандиозные планы, которые редко воплощаются в жизнь, Хашиа, в наше отсутствие, взял дело в свои руки и заказал всё необходимое у торговцев строительными материалами, у которых у нас открыт счёт. Он аргументирует это тем, что первый этап претворения моего проекта в жизнь требует создания альтернативного места для хранения наших многочисленных садовых принадлежностей и постоянно растущей коллекции фермерских приспособлений и машин. Этот аргумент совершенно логичен, но он повлечет за собой непредвиденные расходы. Я бросаю взгляд на Мишеля, который не отвечает на него; нахмурив брови он осматривает место происшествия. Хашиа никогда раньше не проявлял такой инициативы, тем более в вопросах, которые касаются строительства или могут иметь финансовые последствия.
Мишель и я сейчас и так напряжены, раздражены из-за слишком большого промежутка времени, проведенного порознь, из-за городской жизни вдали друг от друга, и немного не уверены как лучше справиться со сложившейся ситуацией. По крайней мере, такова моя реакция и, судя по выражению лица мужа, его тоже.
Помимо всего этого, я с любовью засаживала и ухаживала за этим конкретным участком, моим фруктовым садом, который расположен в паре террас от задней части дома, ниже соснового леса и удивительно плодородной маленькой пальмовой рощи Мишеля. Сейчас участок выглядит как сильно вытоптанная строительная площадка. Цельные каменные блоки, недавно добытые на известняковом склоне горы, на котором стоит наша ферма - Хашиа, должно быть, взял для этой работы в аренду электрическую дрель в строительном магазине - были обтесаны до подходящего размера, сложены в две треугольные башни и убраны в сторону. Позже они будут использованы для возведения того, что при точных измерениях окажется 24-метровой подпорной стеной пристройки к его сараю. Он разобрал полдюжины необработанных деревянных поддонов, на которых торговцы строительными материалами доставили из магазина плитки (и которые, по договору, должны были быть возвращены), и скрепил их гвоздями, превратив в грубые, но довольно изящные самодельные козлы. К сожалению, он поставил их на мои, недавно высаженные в горшки, черенки бугенвиллеи. Свежевыкопанная земля разбросана повсюду - куда её деть мы с Мишелем должны будем решить позже, объясняет он - в результате чего тут и там образовались ямы и неглубокие траншеи. Из-за беспорядка вокруг отдельные участки оригинальных каменных стен террас покосились. Две тачки, ржавые и деформированные от старости, испачканные засохшим строительным раствором, стоят пустые и без дела; несколько тонн светлого биотского песка насыпаны тремя кучами рядом с другими, более зернистого обычного песка; всё это навалено на листы гофрированного железа и готово к смешиванию с десятками мешков цемента, которые в данный момент хранятся рядом с заготовками дров в стоящем тут же сарае. Песок, должно быть, лежит там уже какое-то время, потому что сквозь него прорастают местные "земляные сосны" (которые, хотя и пахнут как сосна, на самом деле относятся к роду мятных, семейства яснотковых).
Мишель ходит вдоль участка. Я оглядываюсь и вздыхаю. Мне страшно начинать подсчитывать сколько придется заплатить по счетам, накопленным Хашиа.
К счастью, мои молодые фруктовые деревья — два персика, одна груша, нектарин, три абрикоса, один невероятно крепкий, самосевной миндаль, мой любимый гранат (финикийцы перевезли эти кустистые деревья из Западной Азии в Карфаген. Моё же дерево проделало гораздо более короткий и, несомненно, менее опасный путь. Однако, мне пришлось выкопать его и пересадить на приличное расстояние от нашей нижней оливковой рощи по распоряжению одного из многочисленных сельскохозяйственных инспекторов, которые посещали нас) - все они держатся и выглядят прекрасно посреди этой кошмарной строительной сцены, на некоторых есть незрелые плоды.
«Я даже узнал имя торговца древесиной, услугами которого мы пользовались в прошлый раз, и организовал доставку балок», — торжествующе улыбается Хашиа. Он поднимает руку и указывает испачканным мазутом пальцем на длинные деревянные балки, лежащие на парковке, и мое сердце смягчается. Я с грустью замечаю легкую дрожь в его руке. Морщины на его смуглом лице стали глубже и он отрастил живот. Несколько лет назад он бросил курить во время Рамадана, что является нравственным долгом в его исламской вере, а затем заявил мне: «Если я смог бросить курить во время Рамадана, значит смогу насовсем избавиться от этой отвратительной привычки». Я была рада и пообещала поддержать его любым возможным способом. Он был человеком, выкуривающим по шестьдесят сигарет в день, и я знала, что это может оказаться сложной задачей, но недооценила его. Он победил зависимость, так же как это сделал Мишель несколько лет назад, и больше никогда не заговаривал об этом. Тем не менее, несмотря на его интенсивные физические нагрузки, у него теперь появился живот и он постарел.
«Да, мы заметили балки, когда приехали». Как я могу злиться на этого человека? Я люблю месье Х. Он посвятил свою жизнь этой ферме. Как мы можем винить его за его инициативу? Тем не менее, есть много других проектов, которыми я бы предпочла чтобы он занялся, до того как приступать к этому. Денег на мои заветные дополнительные спальни нет, ни сейчас, ни в обозримом будущем. Мы также не стали заказывать архитектурные чертежи и подавать бесконечные формы и документы, необходимые для разрешения на строительство. Мы бы ещё какое-то время пережили беспорядок в гараже и сосредоточились на более насущных делах, таких как бурение подземного источника родниковой воды, которое слишком долго находилось в нашем списке дел. В одиночку Хашиа придется работать всё лето, чтобы завершить строительство этого сарая, и нанимать дополнительную рабочую силу для оказания ему помощи сейчас для нас не вариант.
«Почему бы тебе не позволить мне разобраться с этим самому?» — говорит мне Мишель по-английски.
«Да, конечно».
Мишель протягивает мне ключи. Я прощаюсь, спускаюсь к дому и иду к центральному входу, пока мужчины наверху заняты обсуждением вопросов кладки, сметы, неухоженного состояния участка и бог знает чего еще.
Как правило, мы с Мишелем вместе решаем подобные мелкие проблемы. Это так не похоже на него — отсылать меня.
***
Дом встречает меня запертой внутри жарой. Я снимаю босоножки, ставлю свои усталые ступни на прохладный, твердый пол, выложенный томметтской плиткой, и хожу из комнаты в комнату, распахивая решетчатые ставни и французские окна, впуская резкий солнечный свет, который мгновенно заливает высокие потолки, и прекрасный старый дом, кажется, вздыхает и становится шире, как женщина, сбрасывающая корсет. «Bienvenue (*Добро пожаловать)», — слышу я его тихий шепот. Я вдыхаю ароматы сушеной лаванды, стоящей в небольших сосудах, листьев эвкалипта, упавших из вазы на телевизоре, запахи духов и влажности, пытаясь, заново открывая для себя дом, развеять свое непонятное настроение.
По сравнению с бурной растительностью в саду, интерьер дома кажется приятно спокойным и на удивление аккуратным, если не считать легионов мумифицированных оболочек насекомых, разлагающихся на книжных полках и стульях. Дом, конечно, нуждается в проветривании, а из пары углов на потолке, как миниатюрные гамаки, свисают паутины, но растения политы и видно, что во многом была проявлена забота. Вокруг царит безмятежность.
Выглянув через открытые стеклянные двери, за пределы зоны отдыха во дворе, с ее не очень чистой тиковой мебелью, я вижу ряд бугенвиллей, очень высоких и растущих под таким прямым углом, что кажется, будто они наэлектризованы; насыщенно розовые побеги закрывают вид на море. Предстоит так много обрезки и уборки!
Внутри дома наш сосновый обеденный стол, который мы купили на аукционе на Левом Берегу в Париже, завален книгами и папками. Моими. Я была последней на ферме перед отъездом и в безумном порыве помчалась в аэропорт, не позаботившись вернуть бумаги на полки в мою берлогу. Среди кип бумаг я обнаруживаю стопку писем, скрутившихся от жары, ожидающих нашего возвращения, и решаю заняться ими. Циркуляры, журналы, уведомления двухнедельной давности о предстоящих знаменательных датах от союза фермеров, выращивающих оливки, и удручающе толстая пачка счетов.
Я нахожу сообщение от местного совета, в котором говорится, что если наша земля не будет очищена «sous quinzaine», то есть в течение четырнадцати дней, и не будет содержаться «в соответствии со статьями L322-3 и 14 Кодекса Лесного хозяйства и префектурного указа 96-00261», нам выпишут значительный штраф. Далее в письме указывается, что состояние нашего участка не соответствует ни одному из этих требований. Я удручена. В округе нет другого хозяйства, которое поддерживало бы свою территорию в таком порядке и заботилось о пожарной безопасности, как это делаем мы, но на этот раз у нас нет оснований для споров. Хашиа бросил террасы на произвол судьбы. Я смотрю на дату в верхней части письма. Ему уже больше месяца. Можно поспорить на что угодно, что покопавшись в конвертах я найду другое письмо с требованием заплатить. А вот и оно, предусматривающее урегулирование вопроса в течение семи дней. Выписанный нам штраф - ошеломляющие 1500 франков. Мишелю придется решить этот вопрос. Он у нас занимается бюрократией. Он непревзойденный мастер льстить всем этим fonctionnaires (*государственным служащим). Я уже давно умыла от всего этого руки. У меня просто не хватает терпения.
Я отбрасываю в сторону последнее письменное требование и иду на кухню, решив упомянуть об этом позже. Через окно я вижу как Мишель спускается по склону. Он глубоко задумался, опустив голову. Он выглядит усталым, напряженным, нуждающимся в стрижке и очень бледным. Я заметила это еще вчера вечером, когда прилетела в Париж из Лондона и он встретил меня с поезда "Евростар". Мы не виделись больше шести недель и я думала, что он будет в приподнятом настроении, вне себя от радости от нашей встречи, но он был сдержанным и задумчивым, и таким остается до сих пор. Я слышу как он входит в дом через широко открытые французские окна в нашей спальне. «Скоро мы станем владельцами кривого садового сарая длиной тридцать восемь метров», — кричит он, стаскивая с себя льняной пиджак и бросая его на кровать. Он поворачивает за угол — в этом пространстве открытой планировки мало дверей — и немного неловко сталкивается со мной в просторной гостиной с оригинальным кирпичным камином, когда я иду в столовую и снова возвращаюсь к письмам.
«Я варю кофе. Хочешь чашечку?».
«Она неровная».
«Что неровная?».
«Стена. Он плохо её выровнял. Мне придется за ней присматривать. Не могу понять что заставило его начать это».
«Ну, он же предупреждал тебя по телефону, что в этом году у нас очень мало оливок, поэтому он, очевидно, решил заняться чем-то другим».
«Едва ли наберется ящик на нижних склонах». Это мрачная, но точная оценка Мишелем ситуации с оливками этим солнечным утром после нашего возвращения на ферму. «Я спросил о бассейне и он сказал, что парень не приходил чистить его уже несколько недель».
«Я позвоню в компанию».
«Дикие кабаны разрушили еще две стены под старым виноградником. Хашиа дважды ремонтировал их».
«Надеюсь он больше не просил ружье?».
«Да, просил, и ещё упомянул пчел, всё повторяя как сильно он ждет нашего собственного меда».
Хашиа любит мед и часто просит кого-то из нас привезти домой несколько баночек из наших путешествий. Он ненавидит тот, который продается в супермаркетах, утверждая, что его «кипятят».
«Ну, поскольку ульи так и не прибыли, не говоря уже о пчелах, совершенно очевидно, что меда не будет. Ты подчеркнул, что мы не хотим здесь никакого оружия?».
«Возможно это наше последнее средство».
«Мишель, мы же договорились. Никакого оружия». Я вздыхаю. «Ты обещал».
Я также думаю об урожае оливок, или, скорее, о его неожиданном отсутствии. Это будет первый год, с тех пор как мы купили нашу ферму, чуть больше двенадцати лет назад, когда взрослые деревья не дали плодов. Речь идет даже не о некачественном урожае, а о том, что рощи практически пустые. Почему? Я решаю, что должна позже позвонить Рене, нашему оливковому гуру. Возможно он знает ответ, хотя больше и не несет прямой ответственности за наше производство оливок и не следит за нашими урожаями. Поскольку он так редко был свободен, чтобы помогать нам в сезон сбора и прессования оливок, но продолжал настаивать на двух третях вознаграждения, я некоторое время назад приняла решение прекратить эти довольно дорогостоящие финансовые отношения. Я распределила более легкую работу между мной и Хашиа. Мы занимаемся ею, пока Мишель разбирается с бюрократией и деловыми вопросами, а когда он возвращается домой, они с Хашиа вместе берутся за более изнурительную работу.
Мы можем обойтись и без Рене, рассуждала я, но теперь, несмотря на несколько лет отличного урожая и получения первоклассного масла, боюсь я всё испортила. Могла ли я, по незнанию, нанести ущерб деревьям, неправильно обрезав их или не внеся в них достаточное количество органического конского навоза в решающий момент? У меня нет ответов на эти мучающие меня вопросы. Я озадачена нехваткой урожая в этом году. Но я знаю, что эти деревья выносливы; они выживают par excellence (*превосходно). Когда мы приобрели ферму, они были погребены под джунглями из лиан, змеящегося плюща и разросшихся маквисов. Мы не имели ни малейшего представления о том, что там росло - или о том, что мы покупаем не только дом, но и традиционный образ жизни - но несмотря на бесчисленные годы запустения и удушающие заросли дрока и вьющихся растений, когда мы расчистили землю и обнаружили деревья с бугристыми стволами, оказалось они пышут здоровьем, активно растут и им не хватало только существенной обрезки и заботливого ухода; шестьдесят четыре корявые и продуваемые ветрами, серебристо-серые оливы, каждой из которых около 400 лет. Так что же пошло не так?
Обычно есть вероятность застать Рене дома по вечерам, поскольку, каким бы неуловимым он ни был в течение дня, он всегда возвращается, чтобы поужинать поздно вечером со своей восьмидесятилетней и, к сожалению, домоседкой женой. Рене - наш хитрый семидесятидевятилетний эксперт по провансальским оливкам, который обычно приходит с щедрыми подарками, а уходит, попытавшись обмануть меня в той или иной сделке. Но всё равно я его очень люблю, особенно сейчас, когда оттачиваю свою собственную провансальскую хитрость. В последнее время он делает мне предложение, я делаю ему ответное, мы поднимаем бокалы, договариваемся на условиях, которые устраивают нас обоих, а затем с благодарностью произносим тосты друг за друга. Когда я позже дозвонилась до него и он узнал, что мы вернулись, он был в восторге и предложил заскочить с утра пораньше на следующий день. «И я привезу тебе несколько исключительных помидоров», — с энтузиазмом предлагает он.
«Нет, спасибо. У нас много своих».
«О, немного?».
«Много!».
«Но мои великолепны, вот увидишь».
«Наши тоже. Пожалуйста, Рене, не привози помидоры». Он хихикает. «Эх, я подумал, что могу пристроить их тебе. Тогда увидимся завтра».
***
На следующее утро, после спешного завтрака и борьбы с тем, чтобы завести десятилетний синий «Мерседес» Мишеля, аккумуляторы в обеих наших машинах были разряжены, а окна его машины были еще и забиты сухим, рассыпчатым мхом, — Мишель отправляется в мэрию. Он полон решимости убедить лесной департамент в мэрии отменить штраф или, по крайней мере, свести его к минимуму, заверив, что трава будет скошена до конца недели.
Оттуда он намерен нанести визит в строительный магазин, чтобы установить точную сумму, которую Хашиа накопил на нашем счете. После этого он быстро заедет в садовый центр, возьмет рулон нейлоновой нити для триммера, вернется на обед и затем начнет стричь растительность на участке.
Я провела всё утро стирая чемоданы одежды и развешивая их сушиться на веревке, протянутой между одним из вишневых деревьев и эвкалиптом. Они уже отбелились на солнце и на полуденной жаре превратились в безжизненные тряпки. Я в саду складываю белье в корзину, ломая голову над тем, что может так сильно беспокоить Мишеля, когда слышу как серебристый «Рено» Рене пыхтит по нашей подъездной аллее.
«Diable (*дьявол), ты не сможешь добраться до своих oliviers (*оливковых деревьев) с такими зарослями вокруг. Я никогда не видел ферму такой неухоженной», — приветствует он меня, вылезая из машины и обходит её, чтобы открыть багажник, который загроможден бензопилами, канистрами с маслом, закупоренными бутылками, до краев наполненными ассортиментом домашних вин, в целях безопасности перевозимых в пластиковых ящиках из-под молока, складом пестицидов, резиновыми трубками и корзинами, набитыми овощами внушительных размеров, выращенными на его огороде.
«Я знаю, ты сказала, что у тебя есть немного овощей, но они не такие вкусные как эти, поэтому я всё равно привёз тебе помидоры», — кричит он. Слова звучат глухо, потому что он засунул голову в багажник.
«Ты сказал помидоры, Рене? Они нам не нужны! Судя по всему, это будет единственный урожай, который мы соберем в этом году». Я показываю на огород, находящийся на две террасы ниже, когда спускаюсь на парковку, прижимая корзину для белья к бедру. Все листья салата пустили стрелки, некоторые из них выше фута (*30,48см), но зато помидоров у нас в избытке и они блестят на грядках. Думаю, нас ждет вечное изобилие. Хотела бы я сказать то же самое об оливках».
Мы приветствуем друг друга привычными bisous (*поцелуями) в обе щеки.
«Тебе не жарко?» — пыхтит он. Его щеки блестят и покраснели как свёкла, но лицо осунулось и он похудел. Его всегда насыщенно-синие и зоркие глаза слегка слезятся и взгляд выглядит усталым. Иногда, потому что он всегда кажется намного моложе своих лет, я забываю, что этот удивительно активный человек скоро отпразднует свое восьмидесятилетие.
«Так у вас нет урожая оливок?» — спрашивает он, едва скрывая свой триумф, который я предпочитаю не замечать.
«Может такое быть, что именно эта продолжительная жаркая, сухая погода погубила все плоды?».
«Ты имеешь в виду, что в почве недостаточно влаги для корней?». Он качает головой. «Нет, их корневые системы слишком хорошо укрепились; они вкапывались глубоко в землю веками. Все мои другие фермы процветают. Он хмурится, оглядывается по сторонам и ковыляет к краю одной из террас, чтобы получше рассмотреть. «Вы ведь не обработали эти деревья, не так ли?». Таков ответ Рене на каждый сельскохозяйственный кризис или трудность — опрыскивать каждый гектар галлонами пестицидов. Это извечный спор между нами и я считаю, что он никогда не будет разрешен.
«Зачем нам обрабатывать деревья, если на них нет плодов? Проблема вовсе не в том, что оливки подверглись нападению мухи или червя и сгнили. Хашиа уверяет нас, что деревья цвели, но из цветков не образовались плоды оливок».
«Вы должны обрабатывать деревья, независимо от того, плодоносят они или нет. В этом вся суть. Молодые деревья тоже. Вы должны и их обрабатывать. Вот что я тебе скажу, у меня остался ещё литр или два инсектицида. Вы платите за аренду техники, а жидкость я отдам просто так. Увы, мне придется взять плату за потраченное время, потому что я не могу работать бесплатно. Я не буду учитывать время, потраченное на сбор и разбор опрыскивателя, только время, которое потребуется, чтобы обработать для вас деревья. Это займет une demi-journée (*пол дня)».
Я молча улыбаюсь. Рене искусно начинает вести переговоры.
Раньше я бы восприняла это предложение как огромную услугу, которую мне оказывает мой седовласый коллега, помогая начинающим оливковым фермерам. Сегодня я лучше понимаю, что стоит за его словами и готова поспорить, что со дня на день Рене должен будет обработать оливковые деревья на одной из ферм, где он работает специалистом по оливкам. Также есть вероятность, что отсутствующий владелец уже заплатил ему за инсектицид, который он предлагает распылить. Всё, что ему нужно, это распылительная машина для обработки чужих деревьев. Вместо того, чтобы раскошелиться на нее самому (стоит это около 100 фунтов стерлингов в день), он ловко пытается организовать всё так, чтобы заплатили за нее мы. На опрыскивание наших деревьев потребуется demi-journée, полдня. Во второй половине дня он отвезет машину в другое место и использует её ещё и там. Поскольку он больше не получает прибыли от продажи своей доли нашего оливкового масла, он находит другие способы заработать на мне.
«Что скажешь, Кэрол?» возвращается он.
Рене увеличивает свои две пенсии petit (*мелкими) денежными поступлениями. С каждой фермы он получает две трети оливкового масла первого отжима, произведенного этой фермой. Он продает его и кладет выручку себе в карман. В обмен на это довольно существенное вознаграждение он контролирует обрезку, обработку деревьев и сбор урожая оливок, что требует от него тяжелого труда, а также определенных расходов, я не спорю, но ему обычно удается заключить сделку, благодаря которой кто-то другой оплачивает все счета.
«Я могу позвонить на склад прямо сейчас со своего мобильного, видишь, я обзавелся им! Но какие они чертовски надоедливые, когда ты на дереве! Я могу заказать машину для опрыскивания на послезавтра, если тебя это устраивает. Что думаешь? Вот, если тебе не нужны помидоры, возьми немного кабачков и пару огурцов».
Мясистые овощи прямо с грядки, а также сочные, круглые фрукты, которые так и просятся, чтобы их съели, всовываются мне в руки и кладутся на мое белоснежное белье, пока он сверлит меня своим взглядом.
«Ммм, что скажешь, Кэрол?».
Оплата часов, которые он отработает на нас, — это одно, а вот оплата расходов другой фермы — совсем другое дело.
«Нет, спасибо, Рене», — говорю я. «Поскольку в этом году деревья не плодоносят, я собираюсь дать им год отдыха. И нам тоже. Как видишь, работы более чем достаточно, чтобы занять нас на всё лето, поэтому я приняла решение не обрабатывать деревья».
Он пожимает плечами, но с серьезным выражением лица. По моему тону он понимает, что это не подлежит обсуждению. «Как хочешь, Кэрол, но ты совершаешь ошибку и пожалеешь об этом. Всё равно оставь их себе», — кивает он на подаренные вкусности, а затем смотрит на ярко-синее небо и щурится. Пот ручьями течет со лба, попадая в глаза и стекая по щекам.
«Diable (*дьявол), ну и жара. Есть ли возможность немного освежиться?».
«Конечно. Пойдем в тень». Я веду его к летней кухне, где в холодильнике хранятся охлажденными несколько бутылок "Розе", и он удобно устраивается за маленьким столиком под магнолией. Лаки, дремлющая у подножия ствола, спасаясь от жары встает и нерешительно ковыляет, чтобы поприветствовать его.
Когда мы устроились и Рене смирился с тем, что сегодня никаких выгодных сделок не предвидится, я признаюсь ему как другу, что озадачена и немало обеспокоена отсутствием плодов.
«После того как мы купили эту ферму, наконец очистили участок и освободили наши геркулесовы деревья*, несмотря на все годы пренебрежения, которым они подвергались, годы, в течение которых их вообще не обрабатывали никакими пестицидами, — подчеркиваю я, — они по-прежнему давали первоклассные плоды и в изобилии».
*Считается, что именно Афина подарила городу оливу. Дубинка мифического Геракла была из нее же. Геркулес - это римский аналог древнегреческого героя Геракла. После завершения своих 12 подвигов он посадил оливковое дерево на Пелопоннесе, в древней Олимпии, на родине Олимпийских игр.
«Возможно ли, что отсутствие урожая имеет более серьёзную причину? Может быть деревья, как бы это сказать, перетрудились? Или мы нарушили процесс выращивания? Цикл?».
Рене отхлебывает вино и хихикает, а его круглое лицо покрывается морщинами. «Ты беспокоишься, что твое упрямство и невежество могли окончательно погубить эти многовековые рощи?».
«Невежество! Ну, я бы не стала...».
«Ты считаешь, что твоя неопытность могла ослабить деревья, не так ли? Что из-за неправильного ухода с твоей стороны они истощены, измотаны или, что еще хуже, умирают?».
Я пожимаю плечами, смущенная, внезапно осознавая насколько нелогичными, должно быть, звучат мои сомнения. Мне также обидно, что он так недоброжелательно отзывается о моих методах ведения сельского хозяйства и так прямо возлагает вину на меня.
«Терпение и вера, Кэрол. Всё вернется на круги своя. Поверь мне, деревья более выносливы, чем ты. Разве я никогда не рассказывал тебе историю 1956 года? Легендарная история».
Он прекрасно знает, что рассказывал мне эту сагу уже несколько раз. Каждый пожилой фермер с Юга Франции и всего Средиземноморья до сих пор помнит случившееся и расскажет в лицах, без промедления и с наслаждением, свою ужасную историю страшной зимы 1956 года. Эти истории передавались из поколения в поколение и стали своего рода сборником рассказов. Я впервые услышала об этом от Рене.
«Да, ты рассказывал».
«Ну, ты не усвоила урок, так что я расскажу её снова». Он тянется за бутылкой, наполняет свой бокал, прокашливается и готовится к повествованию. Рене никогда не бывает так доволен, как тогда, когда ему выпадает возможность насладиться un petit verre (*небольшим бокальчиком) в тени дерева, с восхищенной аудиторией, сидящей за столом напротив него, и я обычно с радостью угождаю ему.
«В январе того разрушительного 1956 года дни были мягкими и солнечными», — начинает он. «Был собран обильный урожай оливок и люди готовились к своим ежегодным оливковым fetes (*празднествам). Настроение было беззаботным и казалось, что весна наступила рано. Оливковые деревья по всему югу Франции и северному побережью Испании начали цвести рано, обещая на следующую осень еще один отличный урожай. И вдруг, без предупреждения, в начале февраля случилась катастрофа!» - он останавливается, чтобы отхлебнуть вина, наслаждаясь приятным моментом напряженного ожидания. «Температура резко упала, достигнув отметки минус семи градусов по Цельсию. Минус семь. Diable, можешь ли ты в такое поверить? Ни один из ныне живущих на своём веку не видел ничего хуже. Земля замерзла; оливковые деревья замерзли, и, как сообщалось, многие из стволов взорвались. Бах! Бах!».
«Но почему они взорвались, Рене? Я так и не смогла понять этого». Он нетерпеливо отмахивается от моего вопроса. Он так и не объяснил почему случился такой феномен. Возможно он не знает. Впервые услышав эту историю, я усомнилась в правдивости взрыва стволов деревьев, но затем я прочла, что это реальный факт той зимы.
«Более половины оливковых деревьев в Провансе были уничтожены этим морозом, который длился почти три недели. Это была сельскохозяйственная катастрофа. Не только фермеры Прованса, но и жители юга, la France méridionale (*юг Франции), до сих пор считают это худшим оливковым бедствием с момента начала ведения учета в 1739 году. Шесть миллионов деревьев были повреждены, а один миллион погиб. Деревья, которые росли на этих фермах веками. Представь какое несчастье. Оливковая промышленность северного Средиземноморья находилась в состоянии кризиса. «Мы разорены», — предсказывало большинство. «Мы живем в Сибири или в Провансе?». Наступило полное отчаяние. Некоторые нашли утешение в большом количестве пастиса, в то время как другие, один или два, направили на себя свои охотничьи ружья. Это были пессимисты, неверующие».
Рене наполняет свой бокал. Его лицо становится еще румянее. Он выглядит повеселевшим.
«Когда погода улучшилась, оставшиеся оливковые фермеры, те, кто не был пьян, не обанкротился и не был похоронен на глубине десяти футов под землей на деревенском кладбище, принялись за работу. Они выкопали и выкорчевали старые корни, сожгли их, вспахали свои земли и начали засаживать поля и склоны холмов виноградными лозами, подсолнечниками или любыми другими культурами, которые могли выжить в их конкретном районе. «С оливками покончено! Скатертью дорога!» — яростно кричали они. Но горстка более мудрых и, как утверждают некоторые, более хитрых фермеров взвесила ситуацию, подвела итоги, и, вопреки всем обстоятельствам, эти стоики решили не сдаваться. «L'olivier est l'arbre de l'éternité (*Оливковое дерево – дерево вечности)», — заявили они с невозмутимой уверенностью. «Вы можете заигрывать с другими культурами, но в итоге увидите, что олива — бессмертное дерево».
«Их жизнерадостность, их наивное кредо забавляли некоторых из их соседей в саржевых одеждах, сидевших на деревенских площадях, потягивавших аперитив в тени платанов, игравших в петанк и хихикавших над своими соотечественниками за их спинами. «К этому времени в следующем году такой-то старик будет стоять с протянутой рукой, вот увидите, и мы сможем купить его ферму за су». Таковы были их алчные мечты, о которых они шептались между собой.
Но в другом месте, в мирной гавани и тишине своих рощ, кучки упрямцев были заняты работой. Они спиливали стволы своих потерянных деревьев прямо до уровня земли, а когда заканчивали, вытирали лбы и ждали. Они ничего не делали, пока их соседи продолжали насмехаться и сплетничать.
В течение следующих сезонов эти люди с обветренными лицами мерили шагами свои рощи; они осматривали и приводили в порядок свои земли, вопреки мнению большинства. И через год их упорство было вознаграждено. Медленно начали пробиваться маленькие нежные побеги; бледная, перистая поросль окружила мертвые остатки высохших пней. Эти oléiculteurs (*производители оливок) выбирали самые крепкие побеги с каждого из своих деревьев, подвязывали их, ухаживали за ними и оставались терпеливыми. И день за днем деревья росли и расцветали. Через шесть лет, может быть, восемь, фермеры начали собирать урожай и продавать его по астрономически высоким ценам. Mais, oui (*о да), Кэрол. И недаром этих земледельцев можно было встретить разъезжающими по проселочным дорогам в своих новых фургонах "Ситроен", с торжествующими улыбками на их загорелых лицах, поскольку они точно рассчитали, что французские столовые оливки и оливковое масло будут в цене еще десятки лет. Они могли назначать свою цену и, будучи расчетливыми провансальскими торговцами, быстро сделали это и были вознаграждены солидными банковскими счетами. Видишь ли, фермеров, выращивающих оливки, было мало, урожаи были небольшими, а отдача от них была огромной.
Сегодня, почти пятьдесят лет спустя, есть семьи, выращивающие оливки, которые с гордостью проведут вас по своим рощам, усеянным молодыми полувековыми плодоносящими деревьями. И они будут расхваливать эти oliviers (*оливковые деревья) как идеальный пример стойкости и бессмертия оливкового дерева. «Eh, voilà (*вот оно), дерево вечности», — восклицают они. Довольно поучительная история, не правда ли, Кэрол?».
Больше всего, когда Рене рассказывает эту историю, мне нравятся всё новые и новые детали, которые появляются в каждом его последующем рассказе. Никогда прежде он не делал такого акцента на финансовых аспектах. В первый раз он, кажется, даже не намекал на прибыль, которую фермеры надеялись получить, забросив свои любимые оливковые деревья и преуспев в восстановлении своих ферм. Я не говорю ни слова. Он выдыхает, как-будто запыхавшись от усилий, и выливает остатки "розе" в свой бокал.
«Santé (*Твоё здоровье)». Он поднимает свой бокал и чокается с моим. «Олива — дерево упорства, выносливости и веры». Он, кажется, исключительно доволен собой. «Вот видишь, Кэрол, несмотря на ошибки, которые ты совершала, ты и твои дурацкие городские идеи о сельском хозяйстве, с трудолюбием, верой и каплей столь необходимого здравого смысла», — он подчеркивает эти последние слова, — «ты сможешь исправить нанесенный ущерб. Это не непоправимая ситуация. Я помогу тебе, но ты должна слушать меня и следовать моим советам».
«Рене, я не сомневаюсь, что оливковые рощи более выносливы, чем я могу предположить. Конечно, я обеспокоена и разочарована результатами этого года, но я не в отчаянии, и я, конечно, не собираюсь застрелиться! Более того, по всему Средиземноморскому бассейну есть и другие, кто стремится воплотить в жизнь свои «дурацкие идеи» и преуспеть в производстве первоклассного органического масла».
«Не в Провансе. Кэрол, у нас тут мухи, черви, болезни, от которых мы должны защищаться. Нет, мой самый лучший совет тебе — немедленно обработай деревья, как молодые, так и старые. Сделай это до конца недели. Можешь рассчитывать на мою помощь. Я дам тебе жидкость бесплатно».
Это последние слова Рене по этому вопросу. Но, я всё равно упрямо отказываюсь от его предложения.
***
Когда-то я могла бы обвинить Мишеля в том, что он взял на себя наименее тяжелую часть обязанностей на ферме, бумажную работу, но это было до того, как я познакомилась с французской сельскохозяйственной бюрократией. Теперь я в этом не уверена. Он возвращается из ратуши спустя некоторое время после ухода Рене, и выглядит напряженным и не расположенным к общению. Я надеялась обсудить с ним предложение Рене и услышать слова поддержки: «Да, chérie (*дорогая), ты приняла правильное решение. Ты не упрямая», но, увидев выражение его лица, я решаю отложить это на потом.
«Как всё прошло?».
«Они отменили штраф. Ты дозвонилась до компании по чистке бассейнов?».
«Никто не отвечает и у них нет автоответчика. Я попробую еще раз позже».
«Вот». По пути в свой рабочий кабинет он вручает мне почту, которую забрал из нашего почтового ящика у подножия подъездной аллеи. Я кричу ему вслед: «Ты молодец, что разобрался со штрафом!», но он уже исчез.
Мишель редко, если вообще когда-либо, выходит из себя. Он выражает свое недовольство погружаясь в молчание. Если есть возможность, он на время уходит, чтобы побыть в одиночестве, и остается неразговорчивым, пока не избавится от всего, что его беспокоит, и не будет готов поговорить. Я научилась не вторгаться в это его личное пространство. Поэтому я разбираюсь с небольшой пачкой писем и иду готовить обед. Когда я начинаю накрывать на стол в саду, я замечаю, что одно из писем из Chambre d'Agriculture (*Сельскохозяйственной палаты). Всё ещё надеясь, что это может быть ответ, касаемо статуса AOC нашей фермы, желанном AOC, Appellation d'Origine Contrôlée (*Контроль подлинности происхождения), присуждаемым за продукцию высочайшего качества, я разрываю конверт, но увы. Вместо этого там указана классификация нашего оливкового масла. Несколько месяцев назад сюда приехал один парень и попросил бутылку нашего продукта, которую забрал с собой для снятия пробы. Это письмо, заверенное печатью и подписью Chambre d'Agriculture, является результатом этих официально проведенных анализов. Оно включает в себя оценку качества, вкуса и кислотности одной бутылки масла, отжатого из урожая прошлого года. Масла, которое мы сейчас используем.
Развернув лист, я зову Мишеля, чтобы он пришел и прочитал письмо вместе со мной. Он не отвечает. Я жадно просматриваю результаты. Еще не досмотрев всё содержимое до конца, на глаза наворачиваются слёзы радости. Я спешу найти его, уверенная, что его это тоже заставит улыбнуться, и нахожу его стоящим на коленях на парковке, сосредоточенно склонившим голову рядом с Хашиа, сжимающим в руках полоски старой простыни, которые теперь используются в качестве тряпок. Два триммера лежат между мужчинами на горячем асфальте. Они наматывают нейлоновую нить на катушки и чистят свечи зажигания, готовясь к напряженной послеобеденной работе.
«Одна из приятных новостей, пришедших вместе с почтой, которую ты принёс, — это наша самая первая «commentaire organoleptique sur l'huile d'olive, ainsi que la mesure du taux d'acide oléique» (*органолептическая рецензия к оливковому маслу, а также измерение уровня олеиновой кислоты). Я прочитала эту первую часть вслух, а затем, вручая ему письмо, добавила: «Думаю, это не оставит тебя равнодушным».
Мишель не берет его у меня, потому что его руки испачканы смазкой. Я держу письмо, когда он встает и наклоняется, чтобы прочитать его, а затем разражается смехом. «Потрясающе!».
Хашиа вопросительно смотрит на нас. Он не умеет читать по-французски, так что нет смысла показывать ему письмо. Вместо этого Мишель, не без юмора, читает ему его вслух.
«Содержание кислоты в нашем масле достаточно низкое, ноль целых семь десятых. Это отличные новости, месье Х. Они подтверждают, что мы выращиваем масло, которое может носить этикетку «extra virgin» (*экстра вёрджин/экстра-класса)».
Маслу требуется кислотное число 0,8 процента или меньше, чтобы получить этот документ.
«Теперь послушайте, что Вы думаете об этом, Хашиа? Комментарий к официальному анализу следующий: «Нос масла».
«Нос?».
«Это относится к его аромату. Нос, по их словам, описывается как «сочетание спелого яблока, копченого мяса и какао», а вкус «слегка резкий, с нотками зеленого банана, колбасы и ветчины». Наши высококвалифицированные специалисты по контролю за сельскохозяйственной деятельностью заявили, что наше масло «очень долго остается во рту».
Хашиа выглядит озадаченным. «Долго остается во рту?» — повторяет он.
«Говоря иначе: вкус масла сохраняется, он остается во рту, что также считается важным компонентом контроля качества. В общем и целом», — заключает Мишель с некоторой торжественностью, — «похоже у нас есть восхитительно высококачественное, хотя и несколько необычное на вкус масло! Что Вы на это скажете, месье Х.?».
Хашиа издает пронзительный однозубый возглас. Эти описания, которые достаточно колоритны для наших ушей, для него и его арабского взгляда на жизнь являются совершенно абсурдными.
«У нашего масла есть нос и длинный рот», — хихикает он. «И на вкус оно как сосиски со вкусом банана! Это не для меня!». Хашиа любит, когда его развлекают. Мои шутки часто радуют его, но я редко вижу его скорчившимся от смеха, и вид его, раскачивающегося как развеселившийся ребенок, заставляет Мишеля и меня смеяться еще больше. Мы переглядываемся и широко улыбаемся. Мишель подмигивает мне, и это разбивает между нами лёд. Я подхожу к нему и он обнимает меня рукой, сжатой из-за мазута в кулак, за голое плечо, оставляя грязный отпечаток на моей коже, когда крепко прижимает меня к себе. Я чувствую глубокое облегчение от того, что между нами всё хорошо, и что именно это и значит быть дома.
Вне линии огня
За время нашего отсутствия на ферме имя Мишеля было добавлено в список рассылки еженедельного сельскохозяйственного журнала. Нам он не знаком и мы не заказывали его, но восемь экземпляров, упакованных в прозрачный целлофан, ожидают нас. Моим первым побуждением было выбросить их в корзину для бумаг, не глядя, но мое внимание привлек цветной разворот на первой странице об органическом земледелии в западном Средиземноморье и я решаю пролистать один или два выпуска. Как оказалось, они представляют собой увлекательное и полезное чтиво, поскольку наполнены фактами и датами, касающимися традиций, практик и обычаев Приморских Альп. Двадцать страниц в каждом выпуске, написанные в непринужденном и простом стиле по всем вопросам, интересующим тех, кто любит природу или занимается выращиванием или распространением местных продуктов.
Например, я узнаю, что в городе Опьо, расположенном всего в нескольких километрах от того места, где мы находимся, в начале июля пройдет фестиваль арбузов, а в деревне Сольес-Пон, расположенной между Йером и Тулоном, в департаменте Вар, микроклимат особенно благоприятен для выращивания инжира. Она может похвастаться годовым производством более 2000 тонн с всего лишь 233 гектаров. В конце августа эта скромная коммуна празднует окончание сбора урожая «violette de Solliès» (*фиалок Сольеса - название инжира по месту их произрастания) во время трехдневного шествия. В другом месте проводится ежегодный фестиваль хлеба. Пекарское дело считается во Франции старинным и благородным ремеслом. Fête du Pain de Saint-Martin-Vésubie (*Фестиваль хлеба Сен-Мартен-Везюби) организованный ассоциацией, прославляющей исключительно традиционный французский образ жизни. Это двухдневное мероприятие, которое проходит в течение выходных и завершается в воскресенье выпеканием в общинной деревенской печи 400 килограммов гигантских буханок, которые затем разыгрываются в качестве призов в вечерней лотерее! И есть несколько увлекательных фактов о выращивании оливок. В одной статье мне сообщают, что на нашем побережье осталось около пятнадцати разновидностей оливковых деревьев, которые невозможно идентифицировать. Пятнадцать! Все они выжили в этом южном краю Франции с «antérieur au gel», что переводится как «до мороза» и относится к суровой зиме 1956 года, о которой Рене недавно рассказывал. Из статьи ясно, что 1956 год рассматривается как поворотный момент в современной истории французского oléiculture (*выращивания оливок).
Телефонный звонок прерывает мое чтение. Посмотрев на часы, я вижу, что уже половина одиннадцатого. Пока я лениво тянусь к трубке, включается автоответчик. Я решаю не отвечать и отправиться на кухню. Пора отнести мужчинам на холм новый запас питьевой воды.
Сменив шлепанцы на кроссовки, я поднимаюсь по серпантинной дорожке, перескакивая под возвышающимися соснами от одного покрытого тенью участка к другому, чтобы спрятаться от усиливающейся жары. Земля под ногами пружинит от сосновых иголок. В небольшом рюкзаке за спиной лежат мои запасы провизии для трудящихся: бутылки с охлажденной, но не ледяной водой - здесь считается неразумным употреблять очень холодные жидкости при очень сильной жаре - термос с кофе для Мишеля и еще один, с вербеновым отваром, для Хашиа, а также угощение в виде свежих фиников и плиток темного шоколада.
Оба мужчины рады поводу сделать перерыв. Мы выбираем себе участок уже очищенный от растительности и устраиваемся под доисторическим деревом Иуды. Его единственная оставшаяся верхняя ветвь — остальные были спилены и по толщине напоминали мачту старого корабля — своими листьями обеспечивает нам тень.
Давненько я здесь не была. Расслабившись, прислонившись к благородному красно-коричневому стволу, глядя вверх, сквозь полог из вечнозеленых растений, я заново знакомлюсь с этим небом, с прорезающими его широкими лучами мощного света, с его плотной, обволакивающей пустотой и нерушимой синевой, напоминающей по цвету зимородка. Вокруг тишина, кроме разве что звука разливающихся напитков и болтовни рядом со мной. Я погружаюсь в безмятежность этого утра. Сухая погода устанавливается на весь сезон, проникая в растения и почву. Воздух, наполненный букетом ароматов, ударяет мне в нос: луковый запах скошенных трав, который всегда вызывает приятные воспоминания, и пьянящая острота розового чеснока. На нашем участке он растет как сорняк. Я оглядываюсь и замечаю увядающие пучки его скошенных, бледно-розовых головок. Потянувшись к одной из них, я растираю стебель между пальцами, вдыхаю его терпкий дурманящий аромат и слизываю блестящую вязкую жидкость, медленно стекающую небольшой каплей по моей ладони.
«Жаль я не знала, что он растет здесь. Я могла бы собирать его для наших салатов», — бормочу я, но Мишель не слушает. Он ведет дружеский спор с Хашиа; что-то связанное с сараем.
Присев на корточки, как трио обезьян, мы жуем липкие финики, облизываем испачканные ими пальцы, как-будто это леденцы, и подводим итоги того, что выросло вокруг, а что нет. Хашиа напоминает нам, что на побережье не было дождя уже несколько месяцев.
«Погода сухая как печенье. Может быть поэтому у нас так мало оливок в этом году?». Подозреваю он втайне так же обеспокоен отсутствием урожая, как и мы.
«Вообще-то немного выросло», — протестую я, вспоминая вопиющие обвинения Рене.
«Да, но большинство плодов выросло на молодых деревьях», — вставляет Мишель. «Я прошелся по роще сегодня утром. Размер их плодов весьма впечатляющий; похоже, они готовы обеспечить нас исключительными будущими отжимами». Мы все соглашаемся. «И сами деревья так быстро растут, что больше не напоминают кустарники. Они в отличном состоянии».
«Но их старшие собратья почти не имеют плодов».
«Стоит ли нам попытаться провести хоть какой-нибудь récolte (*сбор урожая) в этом году?» — спрашивает Мишель. «Или есть смысл дать рощам год отдыха?».
«Длительный отпуск? Ммм, возможно, это именно то, что они уже сами для себя выбрали».
«Я сомневаюсь, что у нас хватит оливок хотя бы на одну поездку на маслодавильню, если мы хотим сохранить нашу классификацию производителей масла, отжатого с одного хозяйства. И, учитывая, что сертификат AOC нами еще не получен, я определенно не хочу рассылать еще одну пачку бумаг в различные масляные органы, информируя их о том, что мы изменили свой статус!».
Летом мы обычно занимаемся уходом за будущим осенним урожаем оливок, опрыскивая деревья, когда в этом есть острая необходимость, во избежание появления черной mouche, мухи, которая проникает в основание плода, селится там и лишает оливку возможности цепляться за ветку, а также других насекомых и грибков, которые могут атаковать рощи в сильную жару - мы пробовали использовать ловушки для мух, но это не помогло решить проблему. Поэтому за здоровьем деревьев и ростом драгоценных плодов всегда ведется пристальное наблюдение, но если мы решим ничего не делать со скудным урожаем в этом году, то наши летние обязанности могут оказаться если не незначительными, то, по крайней мере, легкими.
Сейчас не сезон обрезки или посадки. Самой трудной задачей, как всегда, будет полив. Это работа, требующая много времени, потому что ее нужно выполнять вручную: таскать туда-сюда полные ведра, брызгать и поливать, взбираться и спускаться. Не говоря уже о том, чтобы поднимать и тащить змееподобные куски шланга из одного конца участка в другой. Соединенные между собой, они могут достигать длины до ста метров. Когда по ним течет вода, они громоздкие и тяжелые, но поскольку Хашиа решил не ехать к своей семье в Алжир в эти месяцы середины года, он будет рядом, чтобы помочь нам.
«Мы могли бы попробовать замариновать имеющиеся у нас оливки, и если они окажутся съедобными и вкусными, в этом сезоне можно было бы представить нашу ферму как производителя столовых оливок, вместо масла».
«Их очень мало даже для этого», — вздыхаю я. «А расходы на их хранение в течение всего лета могут оказаться непомерно высокими».
«Тогда я должен сообщить в Марсель и Ниццу, что у нас не предвидится урожай».
«Но неплодородная оливковая ферма не получит статус AOC».
Мои спутники берут себе ещё фиников и пьют воду из бутылок, и мы замолкаем, обдумывая дилемму.
«Ммм, что это за запах?».
Этрусская жимолость цветет среди диких зарослей, на участке нашего соседа. Ее нектарный аромат долетает до нас.
«Интересно, плодоносят ли деревья Охотника?».
Мы грустно смотрим на ряды оливковых деревьев за нашей оградой. Их душат заросли цветущего белого вьюнка и ещё не пойми чего. Сердце разрывается, когда видишь такую запущенность. Мы уже некоторое время пытаемся купить этот участок земли, чтобы спасти задушенные деревья и, как только территория будет очищена, посадить еще около дюжины oliviers (*оливковых деревьев), но владелец, живущий в деревне неподалеку, предпочитает крепко держаться за свое владение. Несмотря на опасность возникновения пожаров, из-за которых все сильно переживают, он предпочитает, чтобы эта земля оставалась дикой, поскольку использует эти просторы для охоты.
Его покосившиеся хижины, которые он сколотил из кривых старых досок, кусков клеёнчатых скатертей, потертых занавесок и пыльных тряпок, искусно спрятаны за десятиметровым хаосом из переплетенных между собой растений. Там он ошивается в ожидании своей добычи, в основном птиц и кроликов. Обычно я знаю, когда он на месте, потому что вижу его неухоженный "универсал", припаркованный на травянистом склоне, с видом на долину, напротив нашей подъездной аллеи. Я ему не нравлюсь, или, если быть точной, я сделала себя его врагом.
В первые дни нашей жизни здесь, до того как у нас появились заборы, он имел привычку охотиться и на нашей земле. Доказательством тому служило то, что начав впервые прокладывать путь через собственные заросли, мы обнаружили в густом подлеске несколько его укрытий. Внутри они были завалены старыми банками из-под сардин, окурками, каким-нибудь одним ботинком или носком, вонючими одеялами, одной-двумя раздробленными костями, коробками спичек, деформированными от долгого лежания там и влажности, и жужжащими мухами. Несколько раз, во время этих его незаконных вылазок, я натыкалась на него, либо собаки предупреждали меня о его присутствии, и я носилась по территории, пока не находила его с ружьем и охотничьей сумкой на плече и сигаретой, приклеенной к нижней губе, шагающим или крадущимся с одной террасы на другую, хмурящегося и плюющего на наших лающих собак, как-будто это они вторглись на чужую территорию. Когда я вежливо попросила его потушить сигарету, поскольку это может привести к пожару, он ухмыльнулся, а когда я настояла, чтобы он немедленно покинул нашу территорию, предупредив, что он вторгся на частную собственность, он ответил выражением лица и тоном, которые были, мягко говоря, невежливыми.
Я была возмущена и, в ответ на его поведение, повсюду прибила доски, на которых жирными белыми буквами, неуклюже нарисованными мной, было написано: «CHASSE INTERDITE» — охота запрещена.
Оглядываясь назад, я понимаю, что слегка переусердствовала, поскольку прикрепила несколько своих выкрашенных белой краской фанерных посланий к стволам деревьев, которые, как я узнала позже, относились к его участку, а не нашему. Он, конечно, срывал их, а я, находя их несколько дней спустя выброшенными в maquis (*маквис), снова собирала и яростно прибивала на место. Я была полна решимости, вышла на тропу войны, но он, этот сумасшедший, раздражающий Anglaise (*англичанин) на холме, не обращал на меня ни малейшего внимания и беспечно занимался своими охотничьими делами, весело насвистывая всякий раз, когда замечал меня.
«Местные жители охотятся на этих холмах уже много лет», — предупреждал меня Мишель. «Это часть их исконной традиции и их местной кухни. Это не охота на лис. Это не просто кровавый спорт. Они убивают, чтобы есть. Тебе не остановить их и потом, у тебя нет на это права».
Как эти отдаленные выстрелы винтовки раньше сводили меня с ума!
«Я буду бороться с этим на нашей земле», — отвечала я с непомерным высокомерием. Мишель и я были в начале наших отношений и он не стал продолжать спор на эту тему. Он потакал мне, или, возможно, не обращал внимания на мое невежество.
Даже сегодня я всё ещё натыкаюсь на ржавые синие и красные патроны, разбросанные по нашим террасам. Собаки, должно быть, отыскивают их и приносят сюда, или они были брошены тут давным-давно, потому что этот сельский господин, прозванный нами Охотником на Холме, больше не заходит на наш участок. Во всяком случае, я в этом вполне уверена, хотя иногда патроны кажутся пугающе свежими. В настоящее время я не так яростно противлюсь его занятию или, скорее, я заключила с собой договор, что оставлю его в покое, и пока он не стреляет ни в одно живое существо на нашей территории, я избегаю конфронтации, хотя и остаюсь противницей охоты как таковой. К сожалению, он продолжает таить обиду. Мишель утверждает, что я давным-давно проиграла в этой войне, и что даже если бы я была последней женщиной, оставшейся в Провансе, он бы сжег свой участок дотла, прежде чем продал бы нам хотя бы один квадратный сантиметр ствола оливкового дерева. Так что, деревья Охотника на Холме продолжают бороться за выживание, заброшенные и лишенные любви. И всё же, и здесь рассказ Рене о 1956-м годе вдохновляет меня, ведь хотя деревья нуждаются в радикальной обрезке, они выживают с упорством оливкового дерева.
Мужчины рядом со мной поднимаются, тянутся за защитными очками, которые напоминают мне очки гонщиков, готовые вернуться к расчистке земли. Я собираю остатки нашего импровизированного пикника и посылаю прощальный поцелуй Мишелю, когда начинаю спускаться, всё ещё глядя на раздражающие джунгли за забором. Они похожи на полосу непроходимого тропического леса.
***
Позже, во второй половине дня, уединившись в тишине своей закрытой ставнями берлоги, с руками, ноющими и поцарапанными от обрезки разросшейся бугенвиллеи на верхней веранде, я возвращаюсь к чтению местных журналов, слушая успокаивающее гудение триммеров высоко на холме надо мной. Я вынашиваю небольшой план. Я подумываю предложить Мишелю улизнуть на день-два. Мой муж-кинопродюсер недавно закончил сдачу сложного документального сериала, состоящего из восьми частей; он морально измотан, я это вижу. Короткий перерыв пойдет ему на пользу. Я заключила контракт с независимой компанией из Лос-Анджелеса на адаптацию бразильского рассказа для экрана, но меня не поджимают сроки, поэтому мы могли бы выкроить время и посвятить его себе, чего мы уже давно не делали. Я надеялась, что мы сможем проводить вместе часы досуга здесь, на ферме, но вернувшись в хаос и отсутствие урожая стало очевидно, что появятся непредвиденные дела и сложности, которые нужно будет решать, и как только мы во всём этом погрязнем, нам повезёт, если у нас вообще будет хоть какая-то личная жизнь.
Лучше посвятить этому несколько дней сейчас. Было бы интересно посетить одно или два места, о которых я читала, где идёт сбор урожая, или мы могли бы найти себе другие fetes (*празднества), проходящие в начале лета, или просто поехать куда-нибудь, чтобы открыть для себя те части Прованса, которые мы никогда раньше не исследовали. Мне не терпится получить новые впечатления от этих южных провинций, расширить свои познания в языке, да и Мишель обычно не прочь прогуляться, так почему бы не воплотить мои идеи в жизнь, после того как земля будет очищена, и до того как сельскохозяйственные дела поглотят нас?
Я небрежно пролистываю страницы, пока кое-что не привлекает моё внимание. Немного севернее от нас, в южном регионе Рона, департаменте Воклюз, находится знаменитая деревня Шатонёф-дю-Пап. Я прочла, что её название восходит к эпохе двойного папства, а репутация как винодельческого района является старейшей и наиболее почитаемой в Провансе. Их самые ранние виноградники были посажены в четырнадцатом веке на папской земле. Сегодня на их холмах выращивают тринадцать различных сортов винограда, производя некоторые из самых знаменитых в долине Рона вин.
Мы могли бы совершить короткую экскурсию в некоторые из этих почитаемых винодельческих хозяйств, чтобы узнать кое-что об их методах ведения сельского хозяйства. Поскольку все наши тщательно продуманные планы о размещении ульев на нашей ферме провалились, мы обсуждали возможность восстановления небольшого виноградника, который процветал в былые годы на нескольких акрах южной части поместья Аппассионата, до того, как мы стали владельцами того, что в наши дни является значительно уменьшившимся владением.
В Шатонёф-дю-Пап проходит ряд фестивалей, посвященных развитию виноградного дела. Fête de Saint Marc (*Праздник Святого Марка), покровителя виноделов, vinnerons, проводится в день чествования этого святого, 25 апреля. К сожалению, в этом году мы не успели поднять бокалы за Святого Марка. Следующий раунд празднеств — Fête de la Véraison (*Праздник Веразон). Он проходит в первые выходные августа, так что не вписывается ни в один из наших планов бегства, но какая чудесная идея — собраться вместе и поднять бокалы за цвета созревающих плодов!
*В виноградарстве véraison — это начало созревания винограда. Официальное определение véraison — «изменение цвета виноградных ягод».
А чуть позже наступает Fête des Vendanges (*Праздник Ванданжа) — самый оживленный и, по общему мнению, лучший из всех летних празднеств. Он проводится в середине сентября и посвящен началу сбора урожая. Тем не менее, хотя это и оживленное празднество, оно не является каким-то особенным для Шатонёф-дю-Пап. Во многих винодельческих регионах Франции жители выходят на улицы, чтобы повеселиться перед началом сбора винограда; отпраздновать рождение 'винтажа' этого года. Я вздыхаю и бросаю свой журнал на стол.
Читая о Шатонёф-дю-Пап, я начала сомневаться в нашем AOC, и уже не в первый раз задаюсь вопросом, получим ли мы когда-нибудь этот сертификат качества для нашего оливкового масла или нет. Думаю, в глубине души мы с Мишелем начинаем терять веру в это призрачное признание, которое возможно +нас ждет, хотя мы упорно трудились, чтобы соответствовать обязательным стандартам. Сертификат AOC для оливкового масла — это относительно новая концепция во Франции, существующая немногим более десяти лет, и оливковая промышленность вдоль этой прибрежной полосы вокруг Ниццы — всего лишь четвертая область в стране, которая, как считается, обладает благоприятными условиями для производства масла, что оправдывает такую сертификацию. Очевидно, новизна этого бизнеса создала трудности для различных бюрократических структур, но даже при всём этом я никогда не думала, что процесс получения окажется таким чертовски затянутым.
Интересно, что концепция такого контроля качества зародилась в Шатонёф-дю-Пап в 1923 году, когда местный винодел барон Ле Руа составил свод правил, заложивших основы производства первоклассных вин в его регионе. Это подтолкнуло к созданию Appellation d'Origine Contrôlée (*Контроля подлинности происхождения). Сегодня он считается французским знаком высококачественной пищевой продукции. Шатонёф-дю-Пап получило сертификат винтажного вина в 1929 году и с годами стало всемирно известным благодаря своим насыщенным красным винам, которые претендуют на самое высокое содержание алкоголя во Франции — минимальная крепость составляет 12,5 процента. Простой подсчет показывает, что с момента зарождения идеи барона до ее воплощения в жизнь потребовалось шесть лет, и, посчитав на пальцах, я понимаю, что наше ожидание вскоре сравняется с этим сроком.
Я снова пролистываю страницы, жадно собирая факты, просматривая колонки в попытке найти статьи, сообщающие о мероприятиях, которые должны пройти в середине или конце июня: то есть в ближайшие дни. Я открываю предпоследнюю страницу одного из этих необычайно информативных журнальчиков и вижу, что она посвящена les petites annonces, тематическим объявлениям. В смутной надежде найти нам виноградаря или пчеловода на замену тому, который так и не появился, чтобы установить свои ульи на нашем холме, я на мгновение меняю тактику и начинаю осматривать эти заметки. Мой взгляд привлекает объявление из трех строк, которое могло бы оказаться весьма полезным для создания нашего виноградника, если бы ничего не вышло с долгожданными пчелами. Я смотрю на обложку журнала, дата показывает, что этому конкретному выпуску пять недель. Неважно. Я беру телефон и набираю цифры, указанные в объявлении. Никто не отвечает и я уже собираюсь положить трубку, когда хриплый, пронзительный голос рявкает: «Алло?» и я не сразу понимаю, мужской это голос или женский.
«Bonjour. Я наткнулась на Вашу рекламу», — начинаю я, представляя себе пожилого человека, мужчину, ковыляющего по покрытым листвой виноградникам.
«Послушайте, если Вы автодилер...», говорит он с сильным провансальским акцентом, всё ещё пытаясь отдышаться. Его замечание сбивает меня с толку.
«Нет, я не дилер».
«Значит Вы звоните по поводу выращивания винограда? У Вас иностранный акцент, мадам, Вы звоните из-за границы? Мне много звонят из Калифорнии. Видите ли, я эксперт по сортам вин».
«Да, я понимаю это, месье. Нет, мы живем в Приморских Альпах, всего в нескольких километрах от Ниццы».
«А, восточная часть Прованса. Римские виноградники. Великолепно. Область Беле?».
«На самом деле мы вообще не виноградник».
«Ну, если Вы не производитель вина и не пытаетесь всучить мне еще одну машину, чего Вы хотите?».
У него неприятные манеры и мне хочется положить трубку, но я продолжаю.
«Мы управляем небольшой оливковой фермой, но в предыдущие десятилетия, задолго до того как мы приобрели поместье, на нескольких акрах земли находился виноградник. Даже после стольких лет мы иногда находили дикие лозы и оставили их расти, а позже были приятно удивлены, когда одна или две из них дали плоды. Виноград всегда белый и слегка терпкий».
«Вы определили cépage, сорт винограда?».
«Нет, не определили. Честно говоря, нам только недавно пришло в голову попробовать определить. Но, конечно, месье, должен же быть какой-то сорт винограда, который лучше всего растет на этой почве и при такой сильной жаре, не так ли? Наши оливковые рощи, например, все из сорта cailletier (*кайлетье). Я подумала, что, возможно, Вы могли бы помочь нам разобраться с этим и снабдить нас несколькими саженцами?».
Я слышу, как он раздраженно хмыкает. «Производство вина — более сложный бизнес, чем выращивание оливок, мадам. Толковые виноделы смешивают свой ассортимент по одному основному принципу. Только в Провансе насчитывается восемьдесят восемь различных cépages (*сортов винограда). Каково Ваше местоположение?».
«Наш холм обращен на юго-запад. Большая часть земли, включая тот участок, который когда-то был виноградником, расположена en restanque (*террасами), и мы хотим посадить новые виноградные лозы на тех же самых склонах. Я выбрала en restanque, потому что это старомодный провансальский термин, используемый для описания наклонной земли, которая была огорожена просто камнями или террасами сухой кладки. Я пытаюсь произвести хорошее впечатление на этого довольно сварливого виноградаря. Я бы хотела, чтобы он воспринимал меня как du terroir, то есть местную, а не как иностранку с «дурацкими» идеями, как говорит Рене.
«Ммм. Ваши земли не меловые и расположены не в той части региона, что так близко к морю. Сколько гектаров Вы собираетесь засадить?».
Его оценка положения дел является точной. Земля у нас известняковая, но мы никогда не заказывали экспертный анализ почвы. Возможно следовало это сделать. Я пропускаю этот пункт. «Примерно четыре акра. У нас небольшой участок. Тем не менее, наше оливковое масло может получить статус AOC, поэтому мы не можем сажать виноград на земле, отведенной под оливковые рощи. Сельскохозяйственная палата, похоже, довольно строго относится к этому вопросу». Из бесчисленных инспекторов по оливкам, которые оценивали, обследовали и изучали эти земли, я не могу вспомнить ни одного, кто бы проверял почву. Несомненно, они очень хорошо знают особенности региона, чтобы беспокоиться об этом.
«Четыре акра — это возможно. У Вас будет место для почти двух тысяч pieds (*саженцев)».
Две тысячи лоз? Я поражена этой информацией и внезапно представляю себе во сколько нам всё это может обойтись.
«Да, мы обычно рассчитываем четыре тысячи саженцев на гектар. Вы планируете посадить виноград и для еды, и для вина?».
«Преимущественно для вина». Мой ответ теперь звучит с чуть меньшим энтузиазмом. Я спрашиваю себя, сколько литров вина мы могли бы произвести из такого количества винограда, но решаю не задавать этот вопрос.
«Я лучше заеду к Вам и осмотрю местность, которая, судя по всему, может быть довольно caillouteux (*каменистой)».
«Caillouteux?». Мне приходится быстро соображать, чтобы вспомнить, что означает это слово. Каменистый! «Да, так и есть. На самом деле это горная скала. С этим могут быть проблемы?».
«Нет, от этого может быть польза. Скала поможет сохранить тепло ночью и поспособствовать дренажу воды. Шатонёф-дю-Пап, например, хорошо известен своей каменистой почвой и очень выигрывает от этого. Но мне нужно осмотреть ваш участок, прежде чем я смогу правильно оценить какие сорта винограда могут подойти».
«Думаю, мы бы предпочли сначала навестить Вас в питомнике. Где Вы находитесь?».
«Недалеко от Арля. Как насчет следующего вторника, в первой половине дня?».
Я вижу как поездка, которую я планирую для нас с Мишелем, постепенно складывается как пазл, и торопливо записываю подробную информацию об этом виноделе, который представляется Гийомом Лаплажем из Майана. «Место, где жил когда-то Фредерик Мистраль», — хвастается он. «Провансальский поэт. Слышали о нем?».
Я заверяю его, что, конечно слышала, и что когда вернется мой муж, мы подтвердим дату встречи. Я кладу трубку, чувствуя себя чрезвычайно довольной собой. Надеюсь Мишель согласится поехать. Судьба, похоже, внесла свой вклад, предоставив нам прекрасную возможность совместить фермерские дела с приятным отдыхом.
***
Темнеть начинает поздно. Мы приближаемся к летнему солнцестоянию; солнце в самом зените, наступают жаркие дни, которые я провожу под жужжащим вентилятором в своей берлоге, пока, изнуренная жарой, не выхожу с благодарностью во двор, чтобы полить растения в терракотовых горшках вокруг бассейна и цветочные клумбы, в которых этим вечером я обнаруживаю самосевный белый неаполитанский лук и ярко-синие гиацинты с кисточками среди роз и лаванды. Мне следует их выполоть, но сегодня я не буду их трогать. Нам нужны новые лейки, но больше никаких пластиковых. Собаки настолько сильно изгрызли рассеиватели, что вода шипит и разбрызгивается во все стороны. Закончив с растениями, я устраиваюсь поудобнее, чтобы насладиться вечерней прохладой. Уже далеко за восемь, когда Мишель и Хашиа наконец спускаются с холма. Оба вспотевшие, мокрые и с головы до ног покрыты мелкими кусочками скошенной травы. Хашиа убирает свои инструменты и дружески желает нам спокойной ночи, отказываясь даже от безалкогольного напитка.
Пока Мишель плавает в бассейне, который он сам вычистил сегодня утром, я вытаскиваю пробку из бутылки и наливаю ему заслуженный бокал "Розе". Вино льется в бокал, пока я слушаю как движется тело Мишеля, руки и ноги лениво скользят по прозрачной голубой воде. Я люблю это время года. Мне оно кажется радостным, обещающим сладкие, спелые осенние дары. Сейчас я сижу за нашим деревянным столом, вытянув ноги на другой стул, собачье трио у моих ног, и наблюдаю за заходящими лучами солнечного света, раскрашенными закатом в ярко-красные тона, когда ко мне присоединяется мой муж, уже принявший душ, с влажными волосами и выглядящий явно более расслабленным. Он делает глоток вина и его длинные стройные ноги принимают непринужденную позу. Он заявляет, что доволен проделанной днём напряженной работой. «На автоответчике сообщение от мадам Б., которая просит меня позвонить ей. Интересно, что она хочет после всех этих лет».
«Серьезно? Ну, вернуть себе ферму она не может!» — шучу я, вспоминая нашу первую встречу с грозной и невероятно богатой женщиной, у которой мы купили это райское местечко, достойное изображения на почтовой марке.
«Я подожду и позвоню ей в конце недели, когда мы очистим участок. С такими длинными световыми днями мы должны закончить к пятнице».
«Замечательно». Я показываю ему annonce (*объявление) и рассказываю о своем коротком телефонном разговоре с Гийомом Лаплажем. «Что думаешь?». Расслабленное выражение мгновенно исчезает с лица Мишеля. «Где он находится?».
«В нескольких милях к северу от Арля. Я знаю, что это два часа езды, но...».
«Ты, кажется, забыла обо всех трудностях, с которыми нам пришлось столкнуться, пока мы пытались найти себе пчеловода, а у нас его до сих пор нет! Люди неохотно ездят на такие расстояния».
«Лаплаж, похоже, не был против, когда я сказала где мы живем и он не будет нам постоянно звонить, в отличие от пчеловода. Я предложила, чтобы сначала мы с ним встретились. Мы могли бы найти небольшой отель в Арле, переночевать там или... Я бы с удовольствием посмотрела Камарг...».
Арль — столица Камарга, юго-западного региона Прованса.
«Подумай об этом, Мишель, широкие плоские соленые равнины, белые лошади, ковбои, черные быки, розовые фламинго... Это, должно быть, ответ Франции Дикому Западу, а также родина подлинного сердца провансальской поэзии. Мне он кажется регионом возвышенной романтики. Давай съездим туда».
«Нет, Кэрол. У нас нет средств, чтобы начать восстанавливать виноградник, особенно с тех пор, как Хашиа занялся этим сараем, и это только усугубит нашу и без того непростую ситуацию с поливом», — отвечает Мишель и, честно говоря, я испытываю укол разочарования, но пока больше не собираюсь поднимать этот вопрос. Его усталость проявляется в отчужденности, и мы проводим большую часть прекрасного вечера, готовя вместе ужин, затем сидим, едим, подаем друг другу блюда, но в полумолчании. Задуманная мною прогулка снова оттолкнула его и я не понимаю почему.
Опершись локтями на длинный деревянный стол, я смотрю в небо, считаю звезды, теряю счет миллиардам белых точек на чернильно-синем небе, желая иметь возможность заранее понять картину, которая разворачивается передо мной, предугадать все ходы, одновременно размышляя о том, что, помимо выгорания на работе, может беспокоить человека, сидящего рядом со мной. Стоит ли мне попытаться нарушить молчание и проникнуть в его скрытый мир? Сегодня он кажется мне таким же темным и непроницаемым, как и небеса над головой.
***
Рано утром следующего дня нам снова звонит мадам Б. Она остановилась в Каннах и настаивает на встрече. Мишель приглашает ее на обед. Она отказывается, принося извинения; даже поездка с шофером вглубь страны слишком утомительна для нее. Если мы будем столь любезны и встретимся с ней на побережье, она забронирует столик в «Карлтоне» на завтра.
Кажется у неё что-то срочное. Мы должны принять приглашение.
«Немного неприятно, потому что мы так хорошо проводили время. Неважно. Если Хашиа не против поработать в субботу утром, мы все равно успеем расчистить участок до конца недели».
И вот мы едем на побережье, на déjeuner (*обед) с бывшей владелицей нашего дома. Мы находим ее ожидающей нас за столиком накрытым на четверых, с видом на воду, защищенным прямоугольным льняным белым зонтиком от бликов мерцающего Средиземного моря. Мы идем к ней по тиковой дорожке: не приходится наполнять обувь песком.
Вокруг нас слышен звон бокалов, далекие крики играющих детей, шум неторопливых волн, в воздухе витает пьянящий аромат дорогих парфюмов, золотые украшения соприкасаются с посеребренными столовыми приборами. Моторные яхты проносятся мимо и причаливают; стая гладковолосых, длинноногих женщин в компании уставших от жизни мужчин в белых брюках и мокасинах с кисточками высаживаются на выскобленную, выбеленную на солнце пристань, усеянную шезлонгами и накрахмаленными официантами. Здесь привилегированные слои общества и их приятели собираются, чтобы пообедать.
Когда мы подходим, наша мадам Б., по характеру напоминающая бульдога, сидит одна, нарядно одетая в платье малинового цвета из тонкого шелка и подходящее к нему пальто выше колен. Мы предполагаем, что месье Б., хрупкий мужчина, с которым мы встречались лишь однажды, тоже должен подойти. Она неуклюже поднимается, когда мы приближаемся, и по ее изможденному лицу я вижу насколько она постарела. Она протягивает Мишелю очень ухоженные руки; крупные драгоценные камни сверкают в лучах полуденного солнца. Он целует ей руку с галантностью, которую она ждет от него и, хотя она едва замечает мое присутствие, мы вежливо обмениваемся bisous (*поцелуями) в обе щеки. Нам приносят бутылку шампанского. Должно быть ее заказали заранее; марочный Дом Периньон. Я молю Бога и надеюсь, что она не думает, что счет оплатим мы. Меню аккуратно разложены на столе, но вряд ли мы даже взглянем в их сторону. Обеденный шведский стол здесь легендарен и, вероятно, является одним из самых роскошных, из всех что я когда-либо пробовала. Ирония заключается в том, что большинство людей вокруг нас просто клюют, как птицы, из своих тарелок: либо папики следят за своей фигурой, либо они слишком дряхлые, чтобы нормально переваривать пищу и потому лениво кладут еду на свои тарелки, тоскуя по лучшим дням, когда жизнь могла бы предложить нечто большее, чем дорогостоящий секс и гаванские сигары.
Пока официант разливает вино, появляется четвертый участник нашей группы: Иветт Пастор, личный секретарь мадам Б. и ее постоянная спутница в путешествиях. Нервная женщина, которая кивает, вздрагивает и ерзает в тени своего щедрого, но всемогущего работодателя.
«Месье к нам не присоединится?» — рискует спросить Мишель, поднимая свой бокал, чтобы произнести тост за нашу хозяйку.
«Месье скончался, месье».
«Ох», — Мишель ставит бокал обратно.
«Я хотела сообщить вам об этом лично и поблагодарить за вашу безграничную доброту ко мне и Роберту».
Мы оба озадачены этим заявлением. Мы купили у этой женщины недвижимость, самое маленькое из нескольких поместий, которыми она и ее покойный супруг владели на побережье Ривьеры. За исключением визита к ним домой в Брюсселе — единственного случая, когда он присутствовал на встрече - еще одного обеда с ней в Париже в отеле "Георг V", в котором она проживала, и двух встреч в нотариальной конторе для заключения сделки купли-продажи фермы, а позднее и оставшейся части земли, мы не поддерживали с ними никаких отношений.
Во время обеда Иветта подает мадам Б. тарелку: порцию рыбы и les crustacés (*ракообразных), принесенных со шведского стола, но наша хозяйка едва ли проглатывает хоть кусочек — нам дают отчет о последних годах жизни месье; их последних днях вместе. На самом деле непонятно почему она решила излить нам душу. Я боюсь, что при всем своем богатстве она совершенно одинокое существо и ее слова начинают проникать мне в душу.
«Его не волновали деньги», — признается она. «Он заботился только о своих растениях и садах».
Меня отвлекают воспоминания о благоустроенном парке за панорамными окнами их брюссельского дома, где целая толпа садовников трудилась над фигурной стрижкой кедров, клумбами с травянистыми растениями и идеальными бархатистыми газонами, где вода била струями из фонтанов из итальянского камня, а повсюду рядами стояли небольшие мраморные статуи классических божеств. Я также вспоминаю как в ту нашу встречу она призналась нам, что они с мужем были возлюбленными с детства и это было почти случайностью, несмотря на ее трудолюбие, что они стали так сказочно богаты.
«Я злилась на него». Откровенничает она сейчас. «Я была расстроена, потому что он возмущался тем, что мы жертвуем временем, растрачивая его на работу. Мне стыдно в этом признаться, но где-то на жизненном пути, я осознаю это сегодня, я перестала замечать благородство мужчины находящегося рядом со мной. Я считала его садоводческие занятия пустой тратой времени, легкомысленным хобби. Но я знала, что он был культурным человеком. Обязанный всем самому себе, конечно, как и я. Мы начинали с нуля, но он был — как бы это сказать? — ну, от природы культурным. Мне следовало позволить ему заниматься садоводством. Это был его способ самовыражения и если это то, что мы могли купить ему за наши богатства, кто я такая, чтобы осуждать его путь к самовыражению?». Она замолкает. Даже окружающий нас шум отдыхающих не может отвлечь ее от чувства утраты. «Я подвела его, месье».
Мы мало что можем сказать в качестве утешения. Я выпаливаю одну или две банальности, потому что чувствую, что должна как-то отреагировать, проявить какой-то знак внимания, и она любезно принимает мои усилия и улыбается. «Ваш французский значительно улучшился, мадам».
На этом обед заканчивается.
Она приносит искренние извинения, но ей пора возвращаться к работе. У нее важная сделка. Как же раздражают банки со своими задержками и оправданиями, удерживающие чьи-то средства без особой на то необходимости. Иветт мчится оплатить счет, а мы сопровождаем Мадам, поднимаясь по ступенькам с пляжа на эспланаду. Она и Мишель идут впереди. Я плетусь сзади, любуясь заливом. Она купила двухуровневую квартиру здесь, на набережной; вид великолепный; она рассказывает, что ей предстоит сложная работа. Мишель предлагает ей прилететь на кинофестиваль в следующем году, и он будет сопровождать ее на премьеру. «О, как это чудесно», — хихикает она. «Я всегда хотела подняться по этой красной дорожке. Merci beaucoup (*Спасибо). Было так приятно снова увидеть Вас и Вашу жену. Она становится совсем француженкой, не правда ли? Au revoir! (*До свидания)». И она гордо идет по улице, с посаженными в ряд пальмами, усмиряя дорожное движение, решительная, собранная и деловая, готовая вновь противостоять натиску торговцев деньгами. За ней по пятам следует Иветт, которая ныряет и выныривает из потока гудящих машин, размахивая руками, чтобы не отстать. И никто не догадается какие муки терзают душу нашей хозяйки. Мы немного сидим на набережной Круазетт, глядя ей вслед, а затем идем к морю. Мишель берет меня за руку. «Un peu triste, eh? (*Немного грустно, да?)».
«Да, немного грустно».
Тем вечером, сытый после великолепного ужина из баранины, Мишель гладит меня по плечу и говорит, что если я все еще хочу отправиться на экскурсию, он передумал и не против этой идеи. «Учти, только на два-три дня. Здесь слишком много дел. У меня деловой ужин в субботу в Монте-Карло, но мы можем выехать в воскресенье».
«Деловой ужин в субботу?».
«Один продюсер прилетает из Австралии с черновиками сценариев сериала, и мы встречаемся с финансистом из Монако. Мы с ним пытаемся составить бюджет».
«Неужели это не может подождать до нашего возвращения?».
«Нет, это важно. Я долго работал над этой сделкой».
«Это кто-то, кого я знаю?».
Он называет двух австралийцев, с которыми я встречалась несколько раз.
«Ты раньше не упоминал об этом».
«Сделка слишком важная».
«Понятно. Могу я подтвердить встречу с виноградарем во вторник?».
«Мы можем, конечно, привести в порядок заброшенный виноградник, но я не хочу, чтобы в настоящее время у нас были какие-либо дополнительные финансовые расходы. Посмотрим как пойдут дела с моей сделкой. Если ты все еще хочешь посетить Камарг, я бы с удовольствием посмотрел его снова. Я не был там с тех пор, как водил девочек в поход, когда им было по восемь лет».
Итак, Камарг — пункт нашего назначения, и для того чтобы попасть туда нам не потребуется никаких перелетов. Мы можем путешествовать на машине, в удобном для нас темпе, и погрузиться в атмосферу нашей провансальской родины, исследуя её старинные обычаи и культуру.
***
На следующее утро, вернувшись на побережье, я решаю заскочить в местный librairie (*книжный магазин), магазин канцелярских товаров и к торговцу путеводителями. В Каннах мало точек, где можно купить литературу, поэтому я не слишком настроена найти то, что мне нужно. Я ищу двухтомный провансальский словарь, составленный Фредериком Мистралем вместе с несколькими его коллегами-поэтами. К моему удивлению, в магазине есть значительная коллекция работ покойного, каждая из которых опубликована на двух языках. Мистраль писал на провансальском языке, а затем сам переводил свои произведения на французский язык. Поразительно, но у них также есть в ассортименте словари. Я поднимаю один из увесистых томов — это был труд продолжительностью в двадцать лет — и открываю его. К моему сожалению, они дают перевод только с его родного языка на французский, а не наоборот, и уж тем более не на английский (насколько мне известно, ни одного перевода с провансальского на английский никогда не было). Тем не менее, я в восторге от предлагаемого материала и решаю взять все тома, хотя всерьез сомневаюсь, что когда-либо освою чтение стихов на провансальском. Две дамы, владелицы магазина, сразу приходят в радостное расположение духа и добавляют к моей покупке карманный ежедневник и несколько шариковых ручек для ровного счета. Я победоносно уношу свои сокровища, решив выучить несколько элементарных фраз на родном языке этого региона, чтобы опробовать их во время нашей экскурсии.
Находясь в приподнятом настроении этим теплым июньским утром я делаю крюк и захожу в свою любимую пекарню, которая находится в стороне от оживленной проезжей улицы, на холмах за нашей фермой. Там я выбираю нам на обед оливковый fougasse (*фугас), еще теплый из духовки, и багет à l'ancienne (*традиционный). Выехав из внутреннего дворика пекарни, мне приходится ждать пока в потоке машин не образуется свободное место, чтобы втиснуться туда. Справа, зигзагообразно пересекая проезжую часть, появляется одинокая бородатая фигура, худая и сгорбленная, как ершик для чистки трубок, со спутанными волосами до плеч, которая останавливается прямо перед моей машиной. Я даю ему минуту, но он не проявляет никаких признаков движения, поэтому я высовываю голову из открытого окна и прошу: «S'il vous plaît (*пожалуйста)», но он не обращает внимания на мою просьбу. Я уменьшаю громкость радио и снова обращаюсь к нему. Он все еще стоит у моего капота, заметно покачиваясь, сжимая в руке полиэтиленовый пакет с бутылкой, из которой он прихлебывает. Я замечаю черные, покрытые грибком ногти, руки у него красные от открытых язв и коросты. До него начинает доходить, что сзади кто-то есть и медленно поворачивается. Его лицо также в ссадинах, розовато-лиловое от синяков. Мгновение он щурится в мою сторону, хмурится, а затем уходит, бормоча что-то себе под нос. Что-то в его глазах, похожих на глаза мертвой рыбы, озадачивает меня; они кажутся мне знакомыми. Мануэль, садовник! Я наняла его однажды, много лет назад, на несколько часов, пока он не отключился пьяным в саду. Я не видела его с того дня, когда мы с Рене были вынуждены запихнуть его в багажник универсала Рене и отвезти в дровяной сарай, в котором он, по-видимому, жил, за всё время проведения этой операции он так ни разу и не очнулся. Каким жалким человечишкой он стал.
Эта пригородная дорога домой пролегает через прекрасный открытый парк с прудами, заросшими тростником, и смотровой башней для наблюдения за птицами. Вдалеке виднеются Альпы. Когда мы только переехали сюда, вся эта природа, вместе с величественным особняком, принадлежала одной семье, но из-за неуплаты налога на наследство государство конфисковало эти земли и впоследствии передало их общине для проведения тут досуга. С тех пор здесь царит беззаботная атмосфера: туристы устраивают пикники на траве, бегуны бегают по дорожкам, кто-то запускает воздушных змеев, падая и снова поднимаясь, широко раскинув руки, чтобы противостоять ветру, а родители с детскими колясками прогуливаются в компании своих прыгающих, шумных собак. Хотя, как это ни странно, не сегодня. Сегодня парк пуст и я несколько ошеломлена, увидев, что его граница перекрыта десятками монолитных валунов, а прилегающая парковка огорожена лентой, как-будто это место преступления. Никакого знака, который мог бы объяснить в чем причина, не наблюдается.
Я поворачиваю вправо от парка, на извилистую проселочную дорогу, которая ведет по спирали на юг и в конце концов проходит мимо единственного виноградника в округе, прежде чем обогнуть заднюю часть нашего холма. Я выбрала её, потому что, несмотря на близость к прибрежной городской жизни, эти акры земли остаются зеленой зоной и полотном тайн природы. Именно здесь, много лет назад, я впервые встретила Рене и нашла нашу прекрасную, давно покинувшую нас, и очень оплакиваемую нами бельгийскую овчарку по кличке Безымянная. Это также место обитания диких кабанов. Проезжая по этим дорогам поздно ночью, мы встречаем целые семьи этих вредителей, питающихся на обочинах. Отсюда они поднимаются на холм, пересекают границы нашего участка и проникают на территорию, где портят всё, что попадается им на пути. У нас с Хашиа и Мишелем разногласия по этому поводу, потому что я не соглашаюсь на покупку винтовки, чтобы стрелять в обжор. Тем не менее, несмотря на свое упрямство, я понимаю, что в какой-то момент мне придется уступить, если мы не найдем более гуманного метода положить конец их ночным шалостям и обжорству на нашей земле.
Задумавшись о ситуации с кабанами, я едва не наехала на птицу, которую приняла за скрученный лист. Я съезжаю на обочину и сдаю назад. Присев на корточки возле перевернутого на спину существа, я не могу понять живо оно или нет. При ближайшем рассмотрении кажется, что трупное окоченение уже наступило, но вдруг птица моргает. Она ошеломлена, но не мертва. Должно быть её задело фарой или крылом автомобиля, и на большой скорости выбросило из потока проезжающего транспорта. Одно крыло сильно пострадало и свисает, словно потрёпанные нити на манжете старого коричневого рукава. Определенно она не может летать и, находясь на земле, может стать жертвой множества хищников. Я не могу бросить её на произвол судьбы, поэтому пытаюсь схватить в ладони, но крошка сопротивляется моим попыткам, неожиданно начав испуганно и часто хлопать крыльями. Мое прикосновение или запах предупредили её об опасности и, несмотря на свои раны, она полна решимости не попасть в ловушку и борется с силой крошечного боксера. Когти и клюв царапают и клюют меня, но серьезного вреда не наносят, и в конце концов мне удается успокоить её, нежно поглаживая мягкий меховой животик и розоватую грудку. Хоть она и затихла, но все еще боится. Через подушечку моего большого пальца я чувствую как сильно бьётся её крошечное сердечко. Сбросив сумки с книгами и покупками на пол автомобиля, я устраиваю её, дрожащую и растерянную, на пассажирском сиденье, чтобы отвезти в безопасное место.
Я сворачиваю на нашу подъездную аллею со скоростью улитки, следуя изгибам поворотов, пока не приходится остановиться из-за приближающегося белого фургона. Наша chemin (*подъездная аллея) недостаточно широка, чтобы два автомобиля могли разъехаться. Она расположена высоко над главной дорогой и, вероятно, когда-то была ослиной тропой. Одно из транспортных средств вынуждено сдавать назад, и либо возвращаться в начало аллеи, либо спускаться ещё ниже, на площадку перед воротами одного из двух наших соседей. Существует негласное правило: отступать следует тому, кто находится ближе всего к площадке. В данном случае это фургон. Я нетерпеливо благодарю водителя и поворачиваюсь к птице, которая от страха оставила след на сиденье. Я роюсь в поисках тряпки; обычно она лежит на пассажирском коврике. Когда я снова поднимаю глаза, фургон всё ещё там. Более того, он медленно начинает двигаться вперед. Я беспокоюсь о благополучии птицы и теперь жестикулирую обеими руками, давая человеку сигнал отступить. Следом я оборачиваюсь, чтобы оценить расстояние, которое мне предстоит преодолеть, если я уступлю дорогу. Мне бы пришлось повторно проехать поворот, но задним ходом, и я боюсь, что могу выехать на проезжую часть, став поперек дороги. Я беспомощно оглядываюсь на встречную машину. Теперь она, метр за метром, приближается к моему «Мерседесу». Я вскрикиваю — что, черт возьми, он задумал? — и переключаю передачу на задний ход, но этот парень внезапно дает газу и едва не задевает мой капот, из-за чего мне приходится резко свернуть мой старый кабриолет вправо, прямо к каменной стене дома нашего соседа. Низко свисающие ветви кедра с треском ударяются о лобовое стекло и падают на капот. Листья и сосновые иголки царапают и шуршат по мягкой поверхности складного верха. Птица, испугавшись, начинает трепетать крыльями и пытается взлететь.
«Тише», — нежно говорю я, отчаянно пытаясь объехать этого придурка, который подъезжает ко мне и я вижу, что в машине сидят двое мужчин, которые от души и злобно смеются. Зубы торчат как у кроликов, ненавистные головы запрокинуты назад, я тут же узнаю водителя. Я не узнала его сначала, потому что раньше не видела в этой машине. Это Охотник с Холма.
«Ты эгоистичный, бесцеремонный мужлан!» — кричу я по-английски, но он меня понимает. Он и его спутник снова издевательски разражаются смехом и уезжают, оставив меня продолжать ползти, словно на катафалке, к концу дороги, расстроенная из-за его поведения и пары только что подстреленных черных и певчих дроздов или несчастных кроликов, торчащих из его вонючей охотничьей сумки.
Я оставляю своего пернатого друга в машине, а сама бегу на летнюю кухню - отгоняя от себя наших вечно жаждущих ласки собак - чтобы принести cocotte (*кокотницу), в которую кладу ложку разбавленного молока и несколько кусочков хлеба, наспех оторванных от купленного мной багета. Я устраиваю птицу в пустой коробке из-под обуви, взятой из гаража - Хашиа хранит там целые ящики таких «полезных» вещей - накрываю ее сеткой-колпаком от мух и отношу, в целях безопасности, в одну из конюшен, где много света. Дверь закрывается снаружи, таким образом спрятав ее вне досягаемости трех собак, которые в настоящее время патрулируют двор, ревностно желая узнать чем я занята и какое непрошенное существо получает знаки внимания, которые являются только их, дарованной Богом, привилегией.
Вернувшись в свою берлогу, я снова звоню в компанию по обслуживанию бассейнов, но в ответ тишина. Мне больше везет, когда я набираю месье Лаплажа. Я приношу свои извинения и отменяю нашу встречу, объяснив это тем, что предполагаемая нами посадка винограда в данный момент не представляется возможной.
«Потеряли интерес, да?».
«Нет», — возражаю я. «Мы намерены заняться этим, но не сейчас».
Он предлагает мне взять наши черенки и отправить их ему, предварительно упаковав в прозрачные полиэтиленовые пакеты, чтобы листья не высохли во время транспортировки. Он уверен, что сможет идентифицировать cépages (*сорта винограда), которые использовались при создании оригинального виноградника на нашей ферме. «Если виноградные лозы были посажены для производства розового вина и саженцы этого сорта всё ещё можно приобрести, мы с мужем хотели бы восстановить виноградник для производства именно розового вина».
«Виноград вполне мог быть сорта гренаш. Он произрастает вдоль вашего побережья Средиземного моря и, следовательно, выращивался на протяжении многих поколений. Я могу снабдить вас превосходного качества pieds (*саженцами). К сожалению, хотя я почти наверняка смогу определить растущие у вас сорта, я не смогу точно сказать, давали ли оригинальные растения белый или черный виноград. По этой причине я не смогу сказать, производила ферма розовое вино или нет».
«Но какой, примерно, процент, каждого из них нам потребуется для розового вина, месье?».
Я слышу глубокий вздох на том конце провода. «Мадам, Вы вообще не поняли принцип виноделия», — ворчит он. «В то время как белый виноград используется исключительно для белого вина, а красный — для создания красного, розовое вино — это не разбавленная мешанина двух оттенков. Это не красное вино с каплей белого, добавленной для придания более светлого оттенка».
Хотя этот джентльмен меня не видит, я чувствую, что краснею. «Ах, ну да», — бормочу я.
«Черный виноград используется для розового вина. Всё дело в сбалансированности и процессе ферментации».
«Excusez-moi, monsieur (*прошу прощения, месье)». Я очень не хочу совершить ошибку, подобную той, что я совершила с нашими оливковыми рощами. По незнанию, я смешала всё в одну кучу, купив шесть деревьев в местном садовом центре - а не в санкционированном питомнике! - чтобы позже обнаружить, что это были tanche (*черные оливки), а не cailletier (*кайлетье), сорт "Оливки Ниццы", который растет повсюду на нашем участке. В результате плоды, собранные с этих бедных шести деревьев, никогда, никогда не должны смешиваться с остальным урожаем, когда мы будем отправлять его на прессование для получения масла, если мы не потеряем надежду когда-нибудь получить сертификат AOC. Мы должны придерживаться строгих правил контроля качества, которые не позволяют складывать все сорта оливок в одну корзину. Когда мою ошибку замечали многочисленные эксперты, которые осматривали наши древние оливковые рощи, а это происходило постоянно, я чувствовала себя, ну, как выразился Рене, «простофилей». Теперь я боюсь, что у месье Лаплажа может сложиться такое же впечатление обо мне. «Отправьте черенки, мадам, а там посмотрим».
И он кладет трубку.
***
Позже, вернувшись в конюшню, я обнаруживаю, что моя птица лежит перевернутой вниз головой и неподвижна, как камень, хотя и дышит. Похоже, она упала, пытаясь сбежать. Из-за сломанного крыла и изнеможения она не смогла подняться. Решив, что картонные стенки выглядят для неё как тюрьма, я прихожу к выводу, что нужно заменить коробку на круглую деревянную разделочную доску из кухни. Она создает прочную и широкую основу и плотно входит под сетку от насекомых. После того как новый домик собран, птица кажется успокаивается и я оставляю ее сидеть с вытянутым в сторону пораненным крылом, распростертым как потрепанная хозяйственная сумка.
Я снова запираю двери конюшни, потому что Бассетт занял пост снаружи и смотрит на меня со злобой всякий раз, когда я прохожу мимо.
«Ты дала ей имя?» — спрашивает Мишель, спускаясь на обед с вершины холма. Я отрицательно качаю головой.
«Есть идеи к какому виду она принадлежит?».
Внимательно рассмотрев птицу, её белую шейку и мутные глаза, мы решаем, что эти хрупкие несколько граммов жизни могут быть какой-то певчей птицей. Я рассказываю о том как нашла её и о том как Охотник пытался столкнуть меня с дороги. Мишель смотрит на меня доброжелательно, но ничего не говорит. «Было бы неплохо, если бы мы дали имя этому малышу, как думаешь?».
Я заглядываю в свою орнитологическую энциклопедию. Спасенная птица похожа, согласно одной из иллюстраций, на певчую славку. Их часто можно увидеть в оливковых рощах и лесных районах.
***
К четвергу джунгли на террасах, окружающих древние руины, полностью расчищены. Мужчины уже почти достигли вершины холма. Поэтому, вооружившись секатором и тремя небольшими полиэтиленовыми пакетами, я пересекаю участок за домом, чтобы срезать драгоценные черенки винограда. Присмотревшись в этот раз более внимательно к растениям я вижу, что здесь действительно появляются листья разных форм и размеров. Оценка месье Лаплажа скорее всего верна; виноградник, или то, что от него осталось, был изначально засажен смешанными сортами. Я пытаюсь понять порядок посадки или найти основной ряд, но терплю неудачу. Поэтому решаю срезать наугад. Я собираю пять или шесть черенков с трех террас и аккуратно укладываю их в полиэтиленовые пакеты. Покончив с этим, я возвращаюсь к стене, тянущейся вдоль бассейна, где две очень здорового вида лозы, посаженные мной, бурно плодоносят. В сезон этот виноград становится прекрасным лакомством, его можно добавлять в йогурт на завтрак или подавать на десерт с козьим сыром, но я понятия не имею предназначен ли он исключительно для употребления в пищу или его можно использовать для приготовления домашнего вина. Ягоды черные, что выглядит многообещающе для "Розе"! Я срезаю листву с обоих сортов, выбирая мягкие зеленые побеги с почками, а не более жесткие черенки, которые сложно срезать. Как было бы здорово, если бы оказалось, что мы выращивали тут, даже не подозревая этого, растения, которые могли бы обеспечить нас и вином, и фруктами, и как было бы замечательно, если бы эта старая ферма все еще производила остатки эксклюзивного винодельческого сырья. Наше неожиданное сокровище в виде оливкового масла было давным-давно спрятано в заброшенных рощах на этом забытом склоне холма, так почему бы тут не быть и вину? Я тщательно упаковываю свой мини-урожай и отвожу его на почту, мечтая о винтажах и grand crus (*гран крю) с этой оливковой фермы на Лазурном берегу.
Наша певунья подает признаки выздоровления. Бедняжка все еще не может подняться в воздух, её попытки взлететь заканчиваются тем, что она снова падает на грудку или ударяется клювом, но, по крайней мере, она снова может принять вертикальное положение и её воля к жизни заметно крепнет. Мишель думает, что через несколько дней она будет достаточно здорова, чтобы покинуть нас. Мы продолжим защищать её, пока она не сможет позаботиться о себе сама, а в наше отсутствие о ней позаботится Хашиа. Он любит всё живое, и первым делом, в пятницу утром, я нахожу его в помещении для стирки, где он смешивает хлеб с молоком и болтает с птицей на арабском.
***
В субботу вечером, приняв душ и отдохнув после расчистки участка, зная, что мы отправимся в путь рано утром, возвращается наш верный садовник. Прогулка по холму перед нашим отъездом — это их с Мишелем ритуал, но сегодня, поскольку Мишель уже уехал в Монако, я предлагаю себе занять его место.
Мы поднимаемся не спеша под неистовый стук дятла, останавливаясь, чтобы полюбоваться медленно заходящим солнцем и душистой, свежескошенной травой. Из стен сухой кладки вверх тянутся стебли с красными и розовыми цветками валерианы. Их голубовато-зеленые листья обнимают длинные восковые стебли. В первые дни, когда я была одержима идеей срезать всё подряд, чтобы нам было легче классифицировать, что здесь выращивали или культивировали, Мишель остановил мой секатор, умоляя меня сохранить цветы валерианы. «Смотри, какие они изящные».
«Это сорняки, — возразила я. — Их корни проникли почти во все каменные стены и разрушили их».
«Это полевые цветы, chérie (*дорогая). Они не причиняют вреда. Почему бы не оставить их просто для красоты?» — спокойно настаивал он и оказался прав. Сегодня вечером, когда мы с Хашиа гуляли по участку, сетуя на отсутствие оливок, повсюду вокруг нас цвела валериана и я наслаждалась ею.
«Отличная работа, месье Х.», — говорю я. «Теперь участок выглядит так, как ему положено. Спасибо».
Но Хашиа качает своей лысеющей головой и показывает на участок над небольшой пальмовой рощей. «Я такого раньше не видел», — угрюмо заявляет он. Целая стена рухнула и превратилась в груды щебня. Это дикие кабаны, а не цветы, являются разрушителями террас.
Позднее возвращение домой
Я просыпаюсь, поворачиваюсь в постели и обнаруживаю, что Мишеля рядом со мной нет. Открыв глаза, я пытаюсь сообразить. Ах, да, Монте-Карло. Который час? Почему он не вернулся? Если бы возникла какая-то проблема, меня бы предупредили; он бы позвонил. Почти одновременно с появившимися в моем воображении картинами, начинает звонить телефон, эхом разносясь под высокими потолками комнат открытой планировки. Мое сердце начинает биться быстрее. Я включаю свет. Сейчас двадцать минут второго. Я очень боюсь взять трубку.
«Алло?» мой голос звучит хрипло спросонья и от страха.
«Извини, что разбудил тебя, chérie». Я слышу напряжение в его голосе.
«С тобой всё в порядке?».
«Машина заглохла. Я уже больше часа пытаюсь ее завести, — вздыхает он, — и мне не удалось найти ни единой души, которая согласилась бы прийти и посмотреть её».
Я так рада, что с ним всё в порядке. «Где ты?».
«Все еще в Монте-Карло. Я мог бы остановиться сегодня в отеле, сесть на первый утренний поезд, если не смогу найти открытую ремонтную мастерскую, но это задержит наш отъезд, или... не могла бы ты приехать и забрать меня?».
Мы договариваемся встретиться у одного из крупных отелей в половине третьего ночи. Я спешу одеться и отправиться в путь. До Больё ночь ясная, но потом начинает моросить мелкий дождь. Мой автомобиль мчится без заминок и я прибываю в Монте-Карло раньше назначенного времени. Мишель ждет у входа в вестибюль, он выглядит измотанным, но рад меня видеть.
«Спасибо что приехала. Хочешь, чтобы я повел машину?» — спрашивает он, забираясь в салон.
«Я рада, что не случилось ничего более серьезного», — говорю я, забыв упомянуть, что проснулась с тревожным чувством внутри.
Дождь, кажется, постепенно стихает, говорит Мишель глядя на небо, и вряд ли будет продолжение. И потом, время уже позднее. Он снова предлагает сесть за руль, но я отрицательно качаю головой. Он выглядит очень уставшим.
«Как все прошло?».
«Не так хорошо, как я надеялся», — бормочет он.
«В каком смысле?». Ответа нет. Я поворачиваю голову вправо. Мишель клюет носом. Тем лучше; ему нужен отдых. «Спи», — шепчу я, поглаживая его по колену. «Дорогу будет найти не трудно». Примерно через дюжину километров я выеду на автостраду Экс-ан-Прованс, по которой мы - по прямой - доедем до Канн. Оттуда я сверну вглубь страны на дороги, которые я практически могла бы проехать с закрытыми глазами; через час мы уже будем лежать в кровати.
За пределами княжества дорога становится менее прямой. Дороги вьются серпантином, круто поднимаясь в гору, а этой ночью они еще и блестят от почти невидимого дождя. Но небо чистое, и даже легкий дождь, стекающий по лобовому стеклу, не мешает мне. Мне видны созвездия, а слева, где лимонного цвета луч луны падает на атласную поверхность Средиземного моря, словно центральный прожектор, мне открывается вид с высоты птичьего полета на фантастически пропорциональные океанские крейсеры, следующие ночным маршрутом на Корсику и далее. Ммм. Завтра, в это время, мы уже будем на побережье Камарга, открывать для себя рыбацкую деревню Сент-Мари-де-ла-Мер. На пути к романтическому, подлинному Провансу; в самое его сердце. Не могу дождаться этого.
Я включаю дворники, а затем радио. Оно играет тихо, и мы оба молчим, наслаждаясь сонной, уютной тишиной. Мишель дремлет. Я слушаю джаз и пытаюсь определить пианиста. Мы продолжаем подниматься, преодолевая повороты, снова и снова, петляя и извиваясь, словно летучая мышь, поднимающаяся к своей высокой церковной колокольне. «Это Брэд Мелдау!» — вскрикиваю я, не подумав. Мужчина рядом со мной просыпается, ёрзая на сиденье. «Извини», — говорю я одними губами. Высоко над нами из треснувшей скалы виднеется жилье. Одно или два. То тут, то там встречаются одинокие дома, цепляющиеся за головокружительный склон горы, возвышающейся над княжеством Монако и смотрящей далеко за море, в сторону Африки. Виды, которые перед ними открываются должно быть потрясающие. Мы проезжаем мимо отдельно стоящей роскошной виллы, а затем еще одной, приютившейся на скале. Обе полностью погружены во тьму. Мир дремлет. Я смотрю на часы. Без четверти три. Сквозь звуки пианино и барабанов я слышу мягкий шум двигателя, дорожный серпантин постепенно раскручивается, когда мое купе по спирали устремляется вверх, огибая эти альпийские изгибы в виде восьмерок.
Мишель открывает глаза и, поскольку сидит справа от меня, первым видит приближающийся луч.
«Осторожно», — произносит он тихо, без паники, но уже слишком поздно.
Через несколько секунд появляется небольшой седан, потерявший управление, и врезается на полном ходу, с силой скоростного поезда, в левую сторону моей машины. Мое лицо ударяется о боковое стекло. Я чувствую толчок, рикошет, затем как образовывается вмятина в корпусе автомобиля и резкую, мгновенную боль.
***
Я поднимаю свою гудящую голову, пытаясь сосредоточиться.
«Что слчлось?» — невнятно говорю я.
Сквозь туман в голове я пытаюсь вспомнить. В памяти всплывает слишком быстро приближающийся автомобиль, спускающийся по этому опасному склону на головокружительной скорости.
Свет передних фар.
«Осторожно», — это голос Мишеля.
Автомобиль резко тормозит и скользит по мокрой поверхности. Я слышу громкий визг колес. Машина теряет управление. Она крутится, поворачивается, кружится как волчок, мчась по крутому склону. Её вращение кажется замедленным, пока она не начинает приближаться к нам. Двигаясь по узкой дороге, она вращается все быстрее и быстрее и на полном ходу врезается, с силой скоростного поезда, в левую сторону моего автомобиля. Я чувствую толчок, рикошет, затем как образовывается вмятина в корпусе машины, а затем наступает полная темнота.
***
Я поднимаю свою гудящую голову, пытаясь сосредоточиться.
Кожа под левым глазом саднит. Кровь сочится из того места, где лопнула кожа. Я чувствую на губах солёность собственного жизненного сока.
По склону холма стекают ручейки жидкости и я слышу вой. «Мишель!». Я поворачиваюсь вправо, отчего голова у меня начинает кружиться, и вижу, что он упал вперед, как тряпичная кукла, и лежит совершенно неподвижно.
«О, Боже!». Я отстегиваю ремень безопасности — мои руки трясутся и я делаю это неуклюже — и пытаюсь открыть дверь, отчаянно толкая ее, ударяя по ней плечом и кулаками, потому что передняя часть машины, капот и рама смяты в гармошку. Выбравшись наружу, во влажный воздух ночи, у меня зуб на зуб не попадает и меня охватывает нерешительность и паника. Голова кружится. До меня долетает леденящий душу звук. Должно быть он исходит из другой машины. Сначала я должна освободить Мишеля. Шатаясь, я иду к пассажирской двери и яростно дергаю ее. Она открывается с легкостью, откинув меня назад; с этой стороны корпус автомобиля не поврежден. Кровь, словно кто-то забыл закрыть краник, льется из раны у него на лбу на колени в серых брюках и на коврик. У его ног рассыпаны осколки разбитого зеркала заднего вида, испачканные бордовой кровью.
Должна ли я попытаться вытащить его? Я не знаю что делать.
Похоже, я единственная, кто может двигаться, кто смог выбраться из автомобиля, поэтому я делаю вывод, что бремя ответственности, вызова спасательной службы на место происшествия, лежит на мне. Я должна действовать быстро. Однако голова все еще как в тумане. Мысли путаются. Из радио все так же доносятся лирические, приятно звучащие звуки.
«Мишель», — я стою на коленях рядом с ним. Вокруг меня стекает и пузырится бензин. «Мишель, пожалуйста, ты меня слышишь?» я борюсь с подкатывающей истерикой. Мое сердце колотится так быстро, что кажется вот-вот выпрыгнет из груди.
Он едва заметно кивает. Он ответил. Слава Богу!
«Я иду за помощью. Мы проезжали виллу неподалеку». Я встаю. «Пожалуйста, не умирай!» — кричу я, запрокинув голову назад и голося на луну. Сорвавшись в том направлении, откуда мы приехали, скользя по растекшейся жидкости, я бегу по дороге. Где-то вдалеке лает собака. Я нажимаю на большую кнопку звонка снаружи внушительных черных кованых ворот. «Помогите! Вызовите скорую помощь!».
Женщина средних лет, в кардигане и ночной рубашке, открывает массивную дверь. «Мой муж вызвал экстренные службы. Они уже в пути. Он одевается. Хотите войти?».
Я отрицательно качаю головой, слишком запыхавшись, чтобы говорить, и тут же поворачиваю обратно. Я чувствую вкус крови на губах. Мой глаз слезится и закрывается. Мне кажется меня сейчас вырвет. Меня шатает, голова кружится. Когда я возвращаюсь к машине, Мишель либо без сознания, либо... Я запрещаю себе даже думать об этом.
Я скачу как безумная по альпийской тропе, скользя в потоках бензина, к другому автомобилю, где у руля застрял молодой человек. «Вытащите меня отсюда», — рыдает он, скуля как дворняжка. Я наклоняюсь, чтобы посмотреть что можно сделать и чувствую запах алкоголя в его дыхании.
«Кто-то подъехал», — говорю я ему.
Полицейская машина резко останавливается позади моего помятого «Мерседеса», который стоит поперек проезжей части.
«Пожалуйста, муж мой!» — кричу я. «Быстрее!». Два молодых полицейских разделяются. Один идет за мной, а другой бежит к пьяному водителю.
«Мишель, Мишель!». Я стою на коленях на асфальте, в растекшемся вонючем бензине, положив свои руки на его окровавленные, безвольно лежащие на коленях. «Ты меня слышишь? О, Боже, ты меня слышишь? Полиция уже здесь и скорая помощь уже в пути».
Мишель с трудом подносит палец к губам, призывая меня успокоиться, а затем, закрыв глаза, наклоняет голову вперед.
Рядом появляется полицейский. «Он ведь не умер, правда? Мой муж, он не умер, скажите мне, что он не умер!».
Полицейский беспомощно смотрит — он выглядит совсем мальчиком, он не имеет ни малейшего понятия — затем неуверенно проводит пальцами по замерзшей руке Мишеля. «Боюсь, что так, мадам».
Словами не передать накатившую на меня волну ужаса. «Где, черт возьми, скорая помощь?» — кричу я как не в себе, как сумасшедшая, теряющая контроль над своими действиями и мыслями. Я делаю несколько шагов по обочине, покрытой травой, и ударяю кулаком о валун, пытаясь взять под контроль свои эмоции и обуздать холодящий душу ужас, который держит меня в своих тисках.
Я бегу обратно. И жду. Никаких видимых изменений в состоянии Мишеля не наблюдается. Я резко отворачиваюсь и окидываю взглядом склон холма. Мир вокруг всё такой же безжизненный и безучастный. «Почему скорая так долго едет?». Молодой кадет понятия не имеет. Другой, возможно постарше, говорит по рации.
Спустя время, кажется прошла целая вечность, на холм с визгом поднимается пожарная машина. Из неё выскакивают пожарные с носилками. Похоже, что мы, или скорее Мишель, в приоритете. Слава богу. Рядом с Мишелем стоит мужчина в форме, на вид ему слегка за двадцать. Я спешу туда, ворча и подпрыгивая, путаясь под ногами, шипя как ракета, готовая к запуску. «Он жив?» — начинаю я сыпать вопросами, не давая возможности фельдшеру делать свою работу. «Он жив?» — умоляюще спрашиваю я снова и снова. Меня игнорируют. Приносят носилки и кладут их на асфальт. Знаки аварийной остановки установлены в обоих направлениях, чтобы предотвратить другие аварии. Мишеля отстегивают от сиденья и вытаскивают. Безмолвного и вялого, как тряпичная кукла. Его тело осторожно кладут на носилки, а на нижнюю часть накидывают темно-серое одеяло. К нему прикрепляют трубку от какого-то портативного аппарата жизнеобеспечения. Задняя часть пожарной машины открыта и его засовывают туда, как противень в духовку. Полицейский кадет приказывает мне следовать за ним.
«А как же машина? Где мне ее припарковать?» — задаю я идиотский вопрос. Она не подлежит ремонту и как-будто это вообще имеет значение.
«Мы с этим разберемся. Увидимся в больнице. Вот, не забудьте свою сумочку».
Я забираюсь в пожарную машину и приседаю рядом с Мишелем на корточки. Его глаза закрыты. Кровь, все еще сочащаяся из раны на лбу, засыхает корками на его лице. Я беру его за руку. Только сейчас я начинаю плакать. У меня такое чувство, будто нас заперли в пещере. Молодой санитар, который сопровождает нас, подтверждает, что Мишель «vit encore» все еще жив, но он потерял сознание и довольно внушительное количество крови. Поездка обратно в город, в больницу, оказалась странно короткой. Конечно, после того как я столько носилась туда-обратно, а затем ждала. Привезли каталку. Мишеля везут в отделение неотложной помощи, а я мчусь следом. В отделении травматологии каталку резко заворачивают куда-то вправо. Кто-то убегает в поисках врача. Я следую за кортежем, когда вперед выходит ночная сестра с крашеными черными волосами, туго убранными под треугольную шапочку, суровыми чертами лица и преграждает мне путь. «Извините, но Вам придется подождать здесь», — сообщает она мне.
Ни за что, отвечаю я. Я протискиваюсь мимо нее и когда распашная дверь в просторное белое помещение, где несколько человек ночного персонала готовятся осмотреть Мишеля, вот-вот закроется, я проскальзываю внутрь. Одна из них, молодая медсестра, спешит ко мне. Она пытается увести меня, но я не двигаюсь с места.
«Пожалуйста, подождите снаружи, к Вам скоро подойдут».
«Я беспокоюсь не о себе. Я хочу остаться с ним, с мужем, пожалуйста». Она выглядит усталой и не уверена как поступить.
«Я не уйду», — настаиваю я.
Она собирается возразить, когда шокирующий шум привлекает наше внимание к столу, на котором лежит Мишель. Его тело начинает трястись и издавать какие-то клацающие звуки. Они похожи на музыку кастаньет; цыганских кастаньет в неистовом танце. Все его существо подбрасывает на несколько дюймов вверх, тело становится неуправляемым. Словно рыба, попавшаяся на удочку, которая извивается, стремясь вырваться на свободу. Медсестра бежит обратно к столу. Она и двое других членов бригады скорой помощи пытаются успокоить его; они держат его за лодыжки и запястья. Глаза у него закрыты и я не знаю чем это грозит. Обо мне забыли, поэтому я подхожу поближе, наблюдая за происходящим с выгодной позиции, на расстоянии нескольких метров от его ног.
Одна из фигур в белом вводит иглу ему в руку. Нелегкая задача, учитывая силу этих спазмов. Укол, кажется, действует почти мгновенно. Его тело возвращается, как сдувшаяся воздушная подушка, обратно в состояние покоя. Один из членов команды разговаривает по внутреннему телефону, прикрепленному к дальней стене.
«С ним все будет в порядке?» — умоляюще спрашиваю я. С Мишеля снимают одежду. Его пиджак, галстук, который один из фельдшеров уже ослабил, рубашка, испачканы запекшейся кровью в области груди. Я слышу как выдираются светлые волоски на его груди, когда с него сдирают белый хлопок, но он не замечает всего этого. Где его обувь? Я даже не заметила, что он в синих носках. Я вижу крошечную дырочку на одном из его пальцев и очертания отпечатков обуви на подошвах носков. Что-то в его ступнях есть такое, что разрывает мне сердце. Какая-то уязвимость. Сначала из-за отсутствия обуви. А теперь ещё и из-за оголенного по пояс тела. Он снова начинает дрожать. Дрожь становится сильнее. Дверь открывается. Входят двое мужчин. Каталка ждет снаружи. Мишеля везут в другое место. Куда? Первая медсестра, строгая, которая встретила меня в приемном покое, снова появляется у двери, приказывая мне «убраться». Конвульсии Мишеля становятся все сильнее и теперь он начинает стонать. Глубокие стоны, словно подводные или доносящиеся из-под земли. Большой зверь, пойманный в ловушку, воет из своего подземного логова.
Он в сознании? Спрашиваю я, не обращаясь к кому-то конкретному. Нет, говорят мне. Ему делают еще один укол. Он снова начинает погружаться в неподвижное состояние, в тишину. В забвение. Человек в маске, хмурясь, поднимает тампон от открытой раны. Это напоминает мне отверстие, которое мог бы просверлить Хашиа, неправильное, не совсем круглое, но оно образовалось в черепе моего мужа.
Двое мужчин у двери замерли в ожидании. Куда его везут? Им дают указание сдержанным кивком и они делают несколько шагов вперед, управляя своей каталкой с привычным мастерством. Обе распашные двери открываются и пациента увозят. Вся активность в комнате прекращается. Вся бригада скорой помощи выходит. На месте, где лежал Мишель, видны следы крови. Один мужчина остался, чтобы убрать в помещении. Он поднимает голову, впервые заметив меня, озадаченный моим присутствием, а затем возвращается к металлическим лоткам для инструментов, перевязочным материалам, иглам, лекарствам и бог знает к чему еще. Я возвращаюсь в приемную в растерянности.
Медсестра с папкой в руках, шагающая мимо, останавливается и спрашивает: «Да?».
Я в замешательстве. «Что да?».
«Вы зарегистрировались на стойке регистрации?».
«Я в порядке».
Определенно не в порядке. Она хватает меня за рукав кардигана и ведет к столу, где кудрявая женщина в очках и штатском, глядя на стол, задает тот же вопрос: «Да?», не поднимая головы. Моя проводница уже ушла, продолжив свой путь в ночное дежурство.
«Пожалуйста, присядьте и кто-нибудь скоро к Вам подойдет».
«Со мной всё в порядке. Это мой муж. Я не знаю куда они его увезли и что с ним будет».
«Присядьте вон там, пожалуйста, и к Вам скоро подойдут». Я перемещаюсь в сторону сидений, но, несмотря на сильную усталость, которая наваливается на меня, не могу оставаться неподвижной. Я словно мяч на резинке, прикрепленный к бите. Я шагаю туда-обратно, не останавливаясь. Женщина за стойкой регистрации настаивает, чтобы я села. У меня дико болит голова. Один мой глаз полностью закрылся и я не могу представить, что происходит с Мишелем. Его осматривают, оперируют? Увижу ли я его когда-нибудь живым? Зачем, зачем его увезли? Я смотрю на часы. Половина пятого. Рассвет. Мне следовало бы заняться чем-то дельным. Вместо этого я позволяю себе поддаться усталости и тяжело оседаю на сидение. Я закрываю глаза. Моя голова свешивается вперед. Голос произносит мое имя. Я открываю здоровый глаз. Левый закрылся намертво.
«Вы мадам Дринкуотер?».
Я устало киваю. Откуда у стоящей передо мной женщины эта информация?
«Врач ожидает Вас».
«Позже», — настаиваю я. «Когда вернется мой муж».
«Пожалуйста, следуйте за мной».
Я качаю головой. Логика, если она вообще есть в этом моём сопротивлении, говорит мне, что если я покину приёмный покой, то, возможно, уже больше никогда не увижу Мишеля. Я должна, так сказать, стоять на страже и ждать его благополучного возвращения.
«Вам необходимо будет сделать рентген».
«Я в порядке».
Эта посланница, медсестра, поднимает брови, тяжело вздыхает и исчезает. Через несколько мгновений появляется сам доктор. Я слежу за приближением ко мне его обуви. Это не обувь английского врача или сотрудника британской национальной службы здравоохранения. Этот мужчина щеголяет в элегантных коричневых замшевых повседневных туфлях и бежевых шелковых носках. Я поднимаю голову и вижу мужественного, красивого мужчину лет пятидесяти с небольшим, с волнистыми волосами цвета стали, загорелым лицом и очками для чтения, фирмы "Картье", в золотой оправе.
«Мадам Дринкуотер». Он ведет себя вежливо, спокойно; как очень опытный врач. Мужчина с латинской внешностью, уверенный в своей привлекательности. «Ваше лицо довольно сильно порезано. Для Вашего же блага и для страховой компании мне нужно будет осмотреть Вас, прежде чем я смогу выписать Вас из больницы. Я бы рекомендовал Вам сделать рентген. Это совершенно безболезненно». Хотя этот крошечный кусочек земли имеет свой собственный диалект, здесь все общаются на французском или английском. Этот врач, говорящий со мной с сильным итальянским акцентом на моем родном языке, не является исключением.
«Вы знаете что случилось с Мишелем?» — спрашиваю я, мысленно представляя дырку в его носке.
«Ему делают такой же рентген, какой я хочу сделать Вам, — просто чтобы убедиться, что нет никаких внутренних повреждений, — а затем мы наложим ему швы. У него довольно глубокий порез на голове». Мужчина бесстрастно улыбается. «А теперь, мадам, как насчет Вас?».
Должно быть всё дело в этой безумной ночи, но даже с одним не открывающимся глазом, залитым кровью, и головой, в которой, кажется, звучит оглушительное барабанное соло, я категорически отказываюсь от обследования. Врач едва сдерживает откровенное нетерпение, натянуто гримасничает и переходит к другим, более сговорчивым пациентам.
Как только я остаюсь в коридоре одна, меня одолевает сон.
Меня возвращает обратно к реальности грохот колес каталки, дребезжащей по плиткам пола. Это Мишель, замотанный как мумия в накрахмаленный халат. Он похож на длинную рыбу, en croûte (*в слоеном тесте), поданную на стол на блюде. Он вертит головой из стороны в сторону. Я вижу еще не отошедшие от наркоза голубые глаза. Он в сознании. Мишель! Мишель! Я вскакиваю на ноги. Мои колени подгибаются и я чуть не оказываюсь на полу. Он поднимает слабую руку. Я протягиваю к нему свою и наши пальцы встречаются, когда каталку провозят мимо, а затем она снова исчезает в той же белой комнате — или в соседней? «С тобой все в порядке?» — кричу я, но двери уже захлопнулись. На этот раз они закрыты изнутри и, как бы я ни старалась, мне не дают войти.
Я спрашиваю где находится «дамская комната». В зеркало на меня смотрит либо бездомная кошка, попавшая в переделку, либо пират, вернувшийся из дальнего плавания. Я умываюсь холодной водой, чтобы снять усталость от плавания — я совершенно потрясена всем случившимся — и смыть кровь, размазанную по щеке, шее и воротнику. Теплой водой я размачиваю и смываю липкую субстанцию, возвращая зрение своему левому глазу.
Снова вернувшись в коридор, меня начинает одолевать навязчивая мысль, что я должна сообщить кому-то о случившемся. Но кому? Я бы не хотела тревожить les filles (*девочек), дочерей-близняшек Мишеля, и я, конечно, не буду беспокоить свою мать в Англии, которая спит в этот час, но находясь в состоянии стресса для меня стало просто необходимым сообщить кому-то о случившемся. В конце концов я останавливаю свой выбор на Бобе, австралийском деловом партнере Мишеля и его спутнике за ужином. Я нахожу номер в местном телефонном справочнике и бужу мужчину, спящего глубоким сном. Сонный, он едва соображает и явно полностью сбит с толку звуком моего голоса.
«Это Кэрол».
«Кто?».
«Жена Мишеля. Мы здесь, в Монте-Карло, в больнице принцессы Грейс», — бормочу я. «Несчастный случай. Дырка в носке. Похож на рыбу. Выпрыгнул как рыба. Но он не умер. Он будет жить».
«Да, что ж, спасибо, что связались со мной», — сонно ворчит он. «Ради всего святого, который сейчас час?».
***
В Княжестве Монако день кипит вовсю, когда мы выходим из больницы в ослепительно яркий летний полдень. Тепло солнечных лучей на моем пострадавшем лице, которое, кажется, изуродовано до неузнаваемости, действует как исцеляющий бальзам. Мы стоим, рука об руку, ожидая такси, которое заказали для нас на стойке регистрации. Мы едем домой. Нас заверили, что у Мишеля нет внутренних повреждений. Нижний угол зеркала заднего вида пробил его плоть и глубоко вонзился. Все осколки стекла были вытащены. На рану пришлось наложить четырнадцать швов. Ему прописали обезболивающие, транквилизаторы и сделали инъекцию против возникновения инфекции. Ему было сказано отдыхать. На заживление последствий от удара потребуется время. Врач рекомендовал провести одну-две ночи в больнице, но был готов выписать его при условии, что он вернется для осмотра, что наш врач будет наблюдать за его выздоровлением и что Мишель никуда не уедет в обозримом будущем. «Никаких авиаперелетов».
Мне же не провели никаких осмотров, но настоятельно рекомендовали записаться на прием в ближайшие дни для обязательного рентгена. К моему упрямству отнеслись с разной степени вежливым сочувствием, но предупредили, что страховые компании, полицейские отчеты и т. д. и т. п. потребуют проведения обследования. Водитель, виновник случившегося, который разбил себе обе коленные чашечки и получил другие травмы ног, получит обвинение в опасном вождении в состоянии алкогольного опьянения, по крайней мере так сообщил инспектор полиции, который заехал, чтобы допросить меня. Подробности не задержались в моей памяти. Я очень слабо понимаю происходящее. Единственное, что кажется мне сейчас реальным, это тот факт, что мы оба в безопасности и нас отпускают домой.
Сидя на заднем сиденье такси, плотно прижавшись друг к другу, мы словно зомби, недоверчиво глядящие на знакомое побережье, где народ играет, предаётся любимым водным видам спорта. Тот факт, что сегодня обычный день, как и любой другой, кажется странным. Просто чудом, на самом деле.
Тревожное небо
Такси доставляет нас к нашим воротам, а оттуда мы медленно поднимаемся к дому; шатающаяся парочка, мы пыхтим и отдыхаем, прокладывая себе путь через серебристые оливковые рощи и изнуряющую полуденную жару. Небо настолько пронзительно-голубое, что кажется, будто его только что нарисовали. Я вижу всё это как-будто в первый раз. Буквально за один день всё вокруг расцвело, взорвалось буйством красок, или так мне кажется. Этот жаркий ранний полдень опьяняет не меньше, чем галлюциногены. Я упиваюсь им с жадностью, сквозь взгляд уставших глаз, бодрствовавших рядом со смертью, и нервную систему, которая настолько истощена, что находится на пределе своих возможностей. Никаких признаков присутствия месье Х. Должно быть он где-то на участке, занят своими вечными хозяйственными делами. Но нет, сегодня же воскресенье, не так ли? Я закрываю ставни в нашей спальне, оставляя снаружи бледно-желтые солнечные лучи, и устраиваю нам dies non (*часть фразы на латыни, буквально означающей «день, когда суды не заседают и не ведут дела». Dies non juridicum — полная фраза, буквально означающая «Неприсутственный день в суде»). Одежда падает на кафельный пол, мы бросаемся в кровать, перекатываемся друг через друга, наша плоть, волосы и ароматы тела переплетаются, мы сталкиваемся друг с другом, как волны c ветрозащитными полосами; мы ведем борьбу, прежде чем слиться в одно целое; создаем свою вселенную; крепко прижимаемся друг к другу, словно наше спасение, наша способность пережить эту травму находятся здесь, на этой ферме, где мы познали столько радости; мы поглаживаем друг друга, прикасаемся к разным частям тела, словно хотим убедиться, что мы оба по-прежнему целы и функционируем, и всё ещё способны жить нормальной жизнью.
Здесь мы проводим большую часть дня. Когда наступает вечер и меня будит далекий звон церковных колоколов, возвещающих о призыве к вечерней мессе, я встаю, выхожу из комнаты, иду босиком по теплой плитке, радуюсь открывающемуся передом мной виду, погружаюсь в бассейн, наслаждаясь его прохладой, плыву по-собачьи туда-обратно, стараясь не намочить лицо. Я выгляжу довольно нелепо.
Во время нашего petit sejour (*недолгого пребывания) в глубинах Монте-Карло спасенная мною птица умерла. Я нахожу ее лежащей на спине, застывшей, с вытянутыми вверх, похожими на открытые ножницы, лапками, с крошечными ступнями и загнутыми на концах когтями. Ее перья растрепаны, как-будто она клевала себя, злясь и чувствуя вину из-за неудачных попыток подняться в воздух. Сломанное крыло раскинулось на покрытом известковым пометом полу ее импровизированной клетки, словно рваная занавеска.
Когда Мишель просыпается, мы хороним нашу навсегда умолкшую певунью в саду.
Я заворачиваю её останки в белую бумажную салфетку, представляя, что это накидка из лебединого пуха, пока Мишель выкапывает неглубокую могилку у нижнего вишневого дерева, где мы и хороним её. Когда холмик засыпан землей, плотно утрамбован и обложен камешками, я кладу на него несколько стеблей и один цветок звездчатого клевера, который размножился на наших клумбах самосевом. (Я выбираю их из-за листьев в форме сердца.) Всё ещё пребывая в состоянии шока из-за случившегося, смерть этого пернатого существа глубоко расстраивает меня. Мы так и не узнали была ли она из семейства славковых, мы так и не дали ей имени, мы так и не услышали как она поет. Птица оказалась самцом, мы назвали её Орфей.
В течение нескольких дней после аварии я пытаюсь оградить нас от внешнего мира, от потока телефонных звонков и дел, требующих решения: жандармерии Ниццы, отдела расследований несчастных случаев в Монако, моей страховой компании. Из-за нашего запланированного, но теперь отложенного мини-путешествия в Камарг шкафы с одеждой почти пусты. Оба автомобиля находятся в Монте-Карло. У нас нет ни одного транспортного средства. У нас нет наличных; последние деньги были отданы за такси, которое доставило нас домой из больницы принцессы Грейс. Хашиа, потрясенный тем, в каком мы состоянии, идет в деревню, чтобы запастись для нас провизией. Вернувшись обратно, он выкапывает свежие листья салата и редис, собирает помидоры, конечно, и зелень, моет все под одним из кранов с холодной водой во дворе и, чтобы не беспокоить нас, оставляет овощи внутри, возле входной двери, вне досягаемости вороватых дворняг.
Мне звонят и просят приехать в мастерскую недалеко от границы между Францией и Италией, гаражную пристройку, где хранится мой спортивный автомобиль в ожидании решения о его дальнейшей судьбе, чтобы подписать документы, удостоверяющие личность, и забрать из машины все личные вещи. Приезжают несколько полицейских, чтобы допросить нас, они задают множество вопросов и просят поставить подписи на страницах протоколов. После телефонного звонка очень взволнованной француженки выясняется, что автомобилем-нарушителем владеет мать молодого дурака.
«Полиция сообщила нам, что Ваш муж мог погибнуть», — рыдает она. «У моего сына нет отца», — предлагает она в качестве объяснения. «Вы будете выдвигать обвинения?».
Вопрос застает меня врасплох. Никому из нас это не приходило в голову. Наши мысли не заходили так далеко наперед. Мы все еще боремся с недавним прошлым.
Я говорю ей, что мне нечего ей ответить, что мы выздоравливаем и что мой муж поправится. «Он не умрет», — говорю я благодарно.
«Могу ли я позвонить Вам снова?». Она неудержимо рыдает. «Мой сын проведет шесть месяцев в больнице. Мой единственный мальчик».
Я говорю ей, что мне жаль ее сына, но я считаю, что нам нецелесообразно поддерживать связь. Из Монте-Карло звонит Боб, желая узнать звонила ли я ему рано утром или это был сон. «После того как Мишель и другие ребята ушли, я допоздна сидел и смотрел фильмы. Вечер был такой себе и я немного выпил», — признается он слегка смущенно.
Я подтверждаю, что звонила ему и приношу извинения за свой сумбурный звонок на рассвете.
«Чертовски обидно, что бюджет проекта провалился. Мы все старались изо всех сил, чтобы эта чертова штука заработала, и я знаю лучше многих как отчаянно Мишелю это было нужно, чтобы спасти его компанию от закрытия, но иногда кусочки головоломки просто не складываются. Кстати, как он?».
Мне требуется несколько секунд, чтобы ответить. «Спит». И это факт. Мишель проводит час за часом в глубоком сне в нашей комнате, затененной решетчатыми ставнями. В безвременном мире подушек, полутени и игр света. Нескончаемые сумерки; бесконечность. Я регулярно прохожу мимо и нахожу его свернувшимся калачиком под одеялом, тяжело дышащим; словно спящее раненное существо, забившееся под толстый слой листьев в самую суровую зиму. Я сажусь рядом с ним, стараясь не потревожить, и нежно глажу его по макушке; его мягкие вьющиеся волосы все еще слипшиеся от крови. Как долго он борется с такими финансовыми трудностями и почему не поделился ими со мной? Он не должен беспокоиться. Контракт, который я недавно заключила, обеспечит нас достаточным количеством средств на ближайшие несколько месяцев, если только я не начну инвестировать в виноградники.
Проснувшись, он наконец выходит из нашей комнаты, устраивается на одной из террас, пьет чай и галлоны воды. Мишель не из тех, кто любит чай, но сейчас, с его слов, он находит его успокаивающим. Я кипячу больше воды и молчу о том, что узнала. Он сидит под зонтиком, подальше от солнца, чтобы защитить от палящих лучей свою рану, и смотрит на море. Он выглядит рассеянным, едва вникая в суть нашей беседы, и смотрит на меня с насмешливым выражением, которое меня беспокоит, как-будто он не совсем уверен кто я такая.
Его взгляд нервирует меня.
«Мишель?».
Он знает мое имя и ежедневные подробности нашей совместной жизни. Я так думаю. В разговоре я акцентирую внимание на разных мелочах, пытаясь найти подтверждение того, что всё в порядке. Приходит Хашиа, ему нужен совет по какому-то вопросу, связанному с сараем, и Мишель без труда справляется с этим. Он помнит, что мы строим сарай. Он не забыл свои строительные навыки. Насколько я могу судить, всё в порядке, никакой потери памяти нет, но он какой-то невосприимчивый. Сказанное мной, кажется, не доходит до его сознания. Как-будто он концентрирует своё внимание на другом звуковом диапазоне. Находится где-то в другом месте, глубоко в своих мыслях. Сбитое с толку жвачное животное, пытающееся разгадать головоломку. Слушает ли он свой внутренний голос? Борется ли с возникающими образами аварии? Или беспокоится о работе? На его лице нет беспокойства. Он просто мысленно отсутствует и не участвует в разговоре. А когда звонит телефон, поскольку теперь стало известно, что он пострадал во время аварии, он отмахивается от звонящих. Он не хочет ни с кем разговаривать. Я защищаю его от мира. И я защищаю его от того, что я знаю.
Что касается моих собственных ран, то я более или менее цела. Мое лицо — это сеть царапин, синяков и шишек; мой левый глаз распух и стал похож на корень имбиря, и меня не покидает раздражающее ощущение, что прямо в поле моего зрения находится гора, от которой невозможно избавиться — это начала подпухать рана над скулой — и меня мучает ноющая головная боль, но в остальном я в рабочем состоянии.
Повседневные заботы начинают одолевать нас и становится ясно, что мне придется взять бразды правления в свои руки. Обе машины в Монте-Карло. Дома нет ни одной, а ближайшая автобусная остановка находится в нескольких километрах; других видов общественного транспорта поблизости нет. Пришло письмо от Марсельской организации, которая курирует посадки деревьев и производство оливкового масла. Они просят назначить встречу на понедельник следующей недели здесь, на ферме; они хотят направить к нам финансового инспектора, чтобы прояснить несколько нерешенных вопросов. Форма, предоставленная Мишелем, кажется им неполной, неудовлетворительной. Насколько мне известно, мы никогда не предоставляли никаких учётных записей этим людям, хотя и зарегистрированы у них, поэтому я не могу понять о чем идет речь в этом письме. Я откладываю его в сторону; позже покажу Мишелю и если он не достаточно оправился, чтобы провести встречу, я отложу ее. Из-за усиливающейся жары бассейн снова нуждается в чистке. Фирма, с которой был заключен договор на еженедельное выполнение работ, до сих пор не отвечает на звонки. Интересно, заметил ли Мишель появление водорослей. Он не заходил в бассейн с тех пор, как мы вернулись. Он постоянно мерзнет и страдает от приступов сильной дрожи. Шок, я полагаю. У нас обоих запланировано посещение врача в больнице принцессы Грейс и нет возможности добраться до княжества. Нам придется арендовать машину, потому что не поехать мы не можем. Факт в том, что мне придется пройти рентгеновское обследование, которому я так упорно сопротивлялась.
Через три дня после аварии я встаю рано утром, купаюсь в скользкой зеленой воде и, вооружившись соломенной шляпой, иду в ближайшую деревню, пока солнце не обогнуло горы, чтобы сесть на автобус до Канн, где я арендую нам автомобиль. Оттуда я еду прямо в сельскохозяйственный кооператив, в котором мы завсегдатаи, и спрашиваю где я могу найти Лорана, молодого помощника, который обычно помогает мне решать наши фермерские дилеммы. Лоран заболел, сообщает мне зануда, которая стоит за кассой и редко дает нам скидки, на которые мы, как постоянные клиенты, имеем право. Маловероятно, что он вернется в этом году, объявляет она, поправляя очки на переносице.
«В этом году? Но ведь еще только июнь!».
Кассиршу с подавленным выражением лица, олицетворяющим тяжелые жизненные невзгоды, прерывает долговязый тип с крючковатыми руками, который появляется у меня из-за спины и наклонившись спрашивает: «Дорогая, одолжишь мне свою Библию на пять минут?».
Она разворачивается на стуле, берет увесистую книгу в мягкой обложке, вручает ее, бормоча: «Только верни ее обратно», а затем сообщает мне, что Лоран упал с дерева, сломал ключицу в нескольких местах и повредил плечевой связочный аппарат, из-за чего стал нетрудоспособным в обозримом будущем. Я прошу передать ему пожелания скорейшего выздоровления, женщина обещает передать их лично, когда навестит его завтра в больнице.
«А как насчет Вас, мадам? Вы и сами выглядите не очень».
Я увиливаю от обсуждения наших недавних событий, испытывая чувство благодарности за то, что наши травмы не будут заживать еще год, и направляюсь к новому сотруднику, Александру. «Вы найдете его в ангаре с птичьим и собачьим кормом в глубине двора».
Я благодарю кассиршу и пробираюсь сквозь вереницу грузовиков и фермеров, загружающих или разгружающих продукцию, в поисках Александра. Из темных недр склада шагает худой, атлетичного вида мужчина в футболке, шортах и прочных ботинках, по возрасту - ближе к сорока, обезоруживающе красивый, с бородой, которую при других обстоятельствах можно было бы назвать «дизайнерской». Он широко улыбается и пожимает мне руку с силой трудяги.
«Чем я могу Вам помочь?» — улыбается он.
«Четыре дюжины банок собачьего мяса, пожалуйста, и пятьдесят килограммов смешанного собачьего печенья».
Пока он загружает все это в багажник начищенной до блеска арендованной машины, я рассказываю ему о своей дилемме с бассейном. Александр вежливо слушает, все время изучая мое лицо, отчего мне становится неловко.
«Как называется фирма?» — спрашивает он.
Я сообщаю ему эту информацию и он громко смеется. «Извините, но они обанкротились пару месяцев назад. Вам придется найти кого-то другого».
«Да, но где? Уже почти разгар сезона. Лето обещает быть долгим и жарким… все остальные société (*фирмы) будут полностью забронированы». Я воздерживаюсь от упоминания о том, что заплатила нашей фирме за шесть месяцев вперед; убыток составил около 1000 фунтов стерлингов.
«Жак!» — кричит Александр в сторону двора, и высокий крепкий парень лет сорока, такой же подтянутый и в расцвете сил, укладывающий мешки с темной землей на потрепанный грузовик, машет рукой и продолжает свою работу. «Он почистит ваш бассейн. Не нужно никого искать».
Когда мои покупки упакованы, я подхожу к человеку по имени Жак и представляюсь ему. Он тоже крепкого телосложения, красавец и загорелый как цыган. Он называет мне цену, о которой не может быть и речи, а затем улыбается, обещая заскочить на ферму позже, чтобы узнать в чем заключается работа.
«Что ж, приходите после пяти, пожалуйста. До этого у нас назначена встреча».
«Он со всем разберется», — подмигивает Александр, положив руку мне на спину.
У меня такое чувство, что меня пытаются втянуть в неприятную ситуацию. Двое мужчин ухмыляются друг другу, чувствуя себя как рыба в воде; чисто мужское поведение в компании женщины, да еще и иностранки в придачу. Я благодарю Александра с легкой иронией и мысленно решаю дать от ворот поворот Жаку, когда он позже заедет к нам.
Александр наклоняется и просовывает голову в открытое окно моей машины. «Вы очень красивая. Что случилось с Вашим лицом? Вас определенно избили». Я издаю ворчливый звук и резко разворачиваю арендованную машину, заставив его отскочить. С выражением веселья на лице он наблюдает за моим отъездом.
Я возвращаюсь домой через парковую зону, которая остается огороженной и, к сожалению, теперь там нет ни собак, ни детей, ни просто людей, проводящих досуг. Я приближаюсь к подъездной аллее, чтобы забрать Мишеля. Он пишет заметки в тени одной из групп кипарисов. Мы отправляемся в Монте-Карло, землю прибрежных небоскребов. Оказавшись там, проехав на расстоянии Монако-Виль, скалу на возвышенности, на которой расположен дворец семьи Гримальди, мы отправляемся на поиски брошенного серо-голубого «Мерседеса» Мишеля, который, как он утверждает, припаркован в туннеле под эстакадой, недалеко от лестничного пролета. Но когда мы прибываем на место, его нигде не видно. «Ты уверен, что оставил его тут?» — спрашиваю я. Он упорно стоит на своём.
Либо его угнали (что маловероятно, учитывая как внимательно за этим следит полиция Монако), либо эвакуировали из-за парковки в неположенном месте. С помощью представителя вышеупомянутой суперэффективной группы правоохранительных органов мы в кратчайшие сроки находим машину. Её эвакуировали. На местном СТО нам устанавливают новый аккумулятор. Мы раскошеливаемся на него, а также влетаем на астрономическую сумму за возврат нам автомобиля, затем организовываем гаражное место в одном из отелей, пока я не смогу вернуться за автомобилем поездом позже на этой неделе. Мишель все еще не может водить; его зрение пока полностью не восстановилось и он видит всё слегка размыто.
Посещение больницы принцессы Грейс приносит нам двоим обнадеживающие новости. Медосмотр подтверждает, что у нас нет никаких серьёзных повреждений. С моим рентгеном, к счастью, всё в порядке. На лицо не будут накладывать никаких швов. «Порез прекрасно заживает сам по себе, мы не будем его трогать».
На ране Мишеля сменили повязку — швы исчезнут через несколько дней. Рана заживет, но врач предупреждает, что у него останутся шрамы, что он все еще находится в тяжелом шоковом состоянии и ему во что бы то ни стало нужно отдохнуть. «Шок пройдет нескоро. Постарайтесь не путешествовать и избегать любого стресса».
Обе рекомендации — непростая задача для молчаливого, спящего рядом со мной пассажира.
Мы проезжаем пункт взимания платы за проезд к западу от Ниццы, и я выбираю спокойный, живописный маршрут на нашу ферму через сельскую местность. Я не признаюсь, но поездка по автостраде заставляет меня сильно нервничать. Каждый гремящий грузовик или быстро движущийся седан вызывает во мне дрожь, и в моей голове снова и снова звучит звук столкновения автомобилей. Шарль Азнавур sotto voce (*итал. "тихим голосом") поёт по радио. Мои мысли перескакивают с одной на другую, с музыки на работу, к которой я не прикасалась несколько дней, на финансовые проблемы Мишеля и на то, насколько сильным может быть его шок — поговорить с доктором наедине мне не дали — когда притаившееся сизое облако прямо перед нами, на расстоянии нескольких миль, возвращает меня к реальности. Это стена дыма.
«Это что, пожар?».
Мишель открывает глаза.
«Есть идеи где это?» — спрашиваю я, больше обеспокоенная нашей собственной реальностью.
Мишель отвечает не сразу и я бросаю быстрый взгляд в его сторону, чтобы убедиться, что он услышал меня, что смысл моего вопроса дошел до него.
«Трудно сказать», — таков его ответ.
Подкатив к подножию в нашей подъездной аллеи, где дорога изгибается, мы обнаруживаем Жака, ждущего около запертых ворот, за которыми собаки скачут и лают как сумасшедшие. Лаки бросается на железо, как собака Баскервилей, пока Жак с интересом изучает небо и морских птиц, быстро кружащих над головой.
Я распахиваю дверцу машины, спешу отпереть ворота и посадить Лаки на цепь, которую мы привязали к стволу одного из нижних кипарисов, чтобы ограничивать перемещение собаки по участку.
«Извините, если мы заставили Вас ждать. Стой на месте, Лаки!» ругаюсь я на овчарку, которая буквально рвется на свободу. Я замечаю, что Мишель даже не шелохнулся. Он продолжает безучастно смотреть в никуда со своего пассажирского сидения.
«Позвольте мне», — предлагает Жак.
«Нет, пока Лаки не узнает Вас, она будет вести себя очень свирепо. Берегитесь, иначе она укусит! Но не волнуйтесь, стоит с ней подружиться и она становится податливой как щенок».
Мускулистый садовник не обращает на меня внимания. Он просовывает пальцы под ошейник собаки и она покорно опускается к его ногам. Жак наклоняется, чтобы погладить ее. В его руках она становится как пластилин, колотит хвостом, завалившись на спину подставив живот от безграничного собачьего счастья. Я поражена и останавливаюсь, чтобы насладиться сценой.
«Всё в порядке». Он тянет за дверь кабины своего грузовика и собака прыгает за ним. Они поднимаются вверх по подъездной аллее как старые друзья. Я следую за ними, закрыв ворота, после того как въезжаю на нашу территорию.
«Ты это видел?» — спрашиваю я Мишеля.
«Что?» — отвечает он.
«У тебя что-то болит?».
«Мне нужно ненадолго прилечь».
Возле бассейна три собаки играют с кроссовками Жака и дергают его за джинсы. Он гладит их нежно, но рассеянно, глядя куда-то вдаль, за долину. «Вы видели пожар?» — кричит он мне, когда я пробегаю мимо, чтобы открыть входную дверь и проводить Мишеля внутрь.
«Видела с дороги. Есть идеи где это может быть?».
«На самой окраине Вара. В пятнадцати минутах отсюда. Думаю его обнаружили, но посмотрите». Он поднимает руку. «Еще один начался прямо за ним. У нас есть друзья, которые живут там».
«Я сейчас вернусь». Мне не терпится позаботиться о Мишеле, который выглядит чрезвычайно бледным, но уверяет меня, что с ним все в порядке, машет мне рукой и уходит в спальню.
Вернувшись вниз, я переключаю внимание на бассейн.
«Его нужно хорошенько почистить. Хотите, чтобы я занялся этим прямо сейчас?».
Я колеблюсь. «Все зависит от цены, Жак. Мы не можем заплатить…».
Он пересматривает названную утром сумму и соглашается почти на 50 процентов меньше, если мы рассчитаемся наличными. Я так привыкла к местному черному рынку, что редко противлюсь этому в последнее время – если бы я это делала, мы бы никогда ничего не добились. Мы пожимаем друг другу руки, сойдясь на «раз в неделю», и он буднично идет к своему грузовику, чтобы выгрузить щетки для чистки бассейнов, сетки и метры синего шланга.
«Хотите пива?» — кричу я, направляясь к летней кухне.
«Нет, спасибо, сегодня чертовски жарко. Немного воды было бы здорово». Он стягивает футболку, обнажая подтянутый, крепкий торс в майке, вытаскивает кепку из заднего кармана джинсов, натягивает ее, прикрыв от солнца покрасневшее лицо, и внутренней частью ладони вытирает со лба пот. «Пожары в это время года! Это не сулит ничего хорошего. Это только начало. Я бы сказал, нас ждет долгий период засухи».
***
Я сижу одна на верхней террасе, стоящий рядом бокал белого вина постепенно нагревается, пока я наблюдаю как багрово-красное небо темнеет и становится пепельно-серым по мере захода солнца. Вертолеты и самолеты "Канадэир" жужжали, летая туда-обратно, последние два часа. Теперь они исчезли и летучие мыши пикируют низко, проносясь и поворачивая, как военные самолеты, сквозь последние блики заходящего солнца. Сумерки повсюду: в углах разных предметов и вещей; в появляющихся ночных полутенях; в силуэтах; в угасающем свете вокруг подстриженных верхушек апельсиновых деревьев.
Мишель все еще спит, поэтому я сижу наверху и не накрываю стол у барбекю и бассейна. Я поставила пару тарелок, столовые приборы и всё необходимое на маленький тиковый столик здесь, на случай, если он проснется.
Его появление такое тихое, такое бестелесное, он ступает изящными босыми ногами по плиткам, его руки скользят по моим плечам как легкая дымка и я едва осознаю его появление. Я тепло улыбаюсь, с некоторым отчаянием, я боюсь. «Голодный?».
Я кладу на тарелки пасту и салат, и мы едим, глядя на залив. Из-за сосновой опушки, на покатом вечнозеленом холме, спереди и справа от нашего участка, начинает образовываться облако, похожее на одуванчик, розовеющее и сливающееся с жутким, неестественного цвета небом.
«Это что, еще один пожар?» — шепчу я.
Мы всматриваемся в линию горизонта со стороны Вара. Облако, теперь ставшее темно-розовым, снизу окрашено пожаром. Пламя движется вдоль побережья на запад, к Фрежюсу, освещая участки неба, по мере того как оно приближается, клубясь, словно миниатюрные атомные осадки.
По примерной оценке Мишеля этот свирепый пожарище охватил где-то от десяти до двадцати гектаров. Разрушительная стена, движущаяся на запад. Мы наблюдаем за происходящим, пассивные зрители. Любопытно, как, когда наши собственные инвестиции не находятся под угрозой, мы чувствуем себя отстраненными, отрешенными от происходящего, хотя уже испытали страх от надвигающегося на нас огня; его ревущей, разрушительной силы. Самолеты и вертолеты не могут летать после захода солнца. Работают только пехотинцы, пожарная бригада сухопутных войск. Они участвуют в схватке, едва ли дальше чем в двадцати милях (*примерно 32км) от нашего дома.
***
Сегодня пятница, но это не имеет никакого значения. Утро нас встретило небом, окутанным огненными облаками, мрачными и зловещими, висящими там, словно потерпевшие кораблекрушение. Я чувствую запах горящей вдалеке земли; ветер доносит запахи гари. В воздухе, вдоль побережья, витает атмосфера траура. Я собираюсь вернуться в Монте-Карло до обеда, чтобы забрать синий «Мерседес» и подписать необходимые документы, касающиеся обломков, которые были моим собственным транспортным средством. Я поеду на арендованной машине в Канны, верну ее и оттуда сяду на поезд, идущий вдоль побережья в Италию. Мишель не выразил желания сопровождать меня.
Я торопливо отправляю пару неотложных электронных писем и бегу в спальню за сумочкой. Там я обнаруживаю, что Мишель разложил три аккуратные стопки одежды: несколько пар чистых носков, брюки и джинсы, полдюжины рубашек с короткими рукавами, всё аккуратно разложено на кровати. Я выхожу наружу и наклоняюсь через балюстраду, взглядом ища его в бассейне, но бассейн пуст, вода в нем кристально чистая. Жак проделал отличную работу. Я спешу вниз по ступенькам, примыкающим к одной из внешних стен дома, в поисках Мишеля. Его нигде не видно. Я бегу к задней части дома, осматривая территорию в поисках Хашиа, которого нахожу за работой, он замешивает цемент недалеко от своего сарая. Я высматриваю по сторонам Мишеля, который, возможно, дает распоряжения, но его нигде нет. Я взбегаю по каменным ступеням, ведущим к деревянной хижине и пальмовой роще Мишеля, за chantier Хашиа, его строительной площадкой, но и там его нет. Возвращаясь назад, я останавливаюсь на той террасе, где находится Хашиа и быстро шагаю по тому, что было когда-то травой, а теперь оголилось и вытопталось из-за строительных работ, чтобы спросить о своем муже.
«Бонжур, Кэрол, что думаете об этом?».
Камень, который Хашиа добыл на склоне нашего холма для строительства своей феноменальной стены, представляет собой известняк, пористый, как губка. Столетия пребывания под водой под нашей охристо-красной почвой придали ему великолепный цвет. Когда он сверлит, камень довольно естественно раскалывается на куски размером с небольшую раковину, которые имеют светящийся янтарный оттенок и, после установки, выглядят весьма впечатляюще. Когда ряд молодых фруктовых деревьев зацветет, если они переживут огненный штурм, это будет великолепное зрелище. Я обдумываю шутку о Великой Китайской стене, но затем решаю промолчать.
«Бонжур, месье Хашиа — да, всё действительно хорошо складывается. Вы не видели Мишеля?».
Он бросает лопату на землю, достает носовой платок, вытирает лоб под шапкой и шагает в своих брогах, чтобы обнять меня. Когда он раскидывает руки, я замечаю, что на нем резиновые кухонные перчатки: одна робингудовского зеленого цвета, а другая - ярко-розового. «Он был здесь некоторое время назад. Хотел еще раз просмотреть замеры и места установки балок, прежде чем уехать...».
«Уехать?» — кричу я и ухожу в спешке.
«Кэрол, когда будете проезжать мимо строительного магазина, сможете забрать еще дюжину мешков цемента и двадцать десятисантиметровых металлических креплений для деревянных балок?».
Я киваю, не оборачиваясь. «Завтра, месье Хашиа. Сегодня не могу».
В конце концов я нахожу Мишеля в гараже, роющегося на полках, проседающих под тяжестью старых сценариев и программных листовок, и на полу, заваленном кучами мусора, коробками, контейнерами, инструментами и оборудованием, не говоря уже о нагромождении всяких штуковин и хламе Хашиа, который он собирал и копил, словно сорока, на всякий случай. Что он ищет?
«Что ты делаешь?» — спрашиваю я, стараясь чтобы в моем голосе не проскользнули обвинительные нотки.
«Ищу кожаный чемодан. Чем скорее этот дрянной сарай Хашиа будет закончен, тем лучше. Это место хуже, чем барахолка».
Кожаный чемодан.
Мы с Мишелем так часто путешествуем, что у нас накопилась настоящая коллекция сумок — дорожные сумки, компьютерные сумки, сумки-шопперы, чемоданы для выходных, портфели, «Гладстоны», маленькие тележки на колесах для перевозки сценариев и видеокассет без необходимости надрывать спину, — но у нас на двоих есть только один кожаный чемодан. Это очень вместительный и довольно непрактичный предмет, и мы вытаскиваем его только для дальних поездок на длительное время.
«Зачем?».
«Потому что он мне нужен». Пыль поднимается и оседает, разные предметы, сдвинутые со своего места, падают на пол, вокруг моего мужа, самого аккуратного человека в мире. Он выпрямляется и оглядывается вокруг, не с отвращением, это не в его стиле, а с тревогой. «Нам придется что-то со всем этим сделать. Ты его не видела?».
«Да, рядом, в подвале центрального отопления».
«Что он там делает?» — кричит он, пробираясь мимо открытой двери, висящей на последней оставшейся петле, в подземную скальную пещеру, где живет наша допотопная система отопления, которая нуждается в техобслуживании. Мгновенно заметив чемодан, он извлекает его из-под простыней и матрасов, которые должны защищать съемный жесткий верх моего разбитого автомобиля-купе, опрокинув при этом блюдце с крысиным ядом. «Что ты собираешься с этим делать?» — указывает он на верх автомобиля.
«Не знаю. Я об этом не думала. Это важно? Куда ты идешь?».
Мишель выносит чемодан на улицу, на солнце, и бросает его на асфальт. Поднимается облако пыли, когда он отправляется на поиски губки и чистящих средств. Я стою возле чемодана, у гаража, совершенно ошеломленная; ошеломленная событиями, ошеломленная солнцем, ослепленная его светом — мои солнцезащитные очки остались в доме. Я не знаю что сказать. Этот человек, который вчера, казалось, находился в коматозном безмолвии, теперь пыхтит по утрам, как-будто это ему поставили новый аккумулятор. И куда он собирается?
«Куда ты едешь?».
«На работу».
«На работу? Ты имеешь в виду Париж?».
«Давай не будем это обсуждать».
«Почему бы и нет? Мишель, прошло всего несколько дней с тех пор, как...».
«Кэрол, мне пора возвращаться на работу и я не хочу никаких дебатов по этому поводу». И с этими словами он поднимает пустой чемодан, несет его к крытой дорожке, которая огибает бассейн, вверх по наружной лестнице и в дом. Я в замешательстве. И немного напугана. Я решаю оставить его в покое, но теперь размышляю о своей запланированной поездке в Монте-Карло. Возможно, мне стоит забыть об этом на сегодня. Вместо этого я могла бы заскочить к торговцам строительными материалами для Хашиа и посмотреть в каком настроении будет Мишель, когда я вернусь. Так я и решаю поступить. Я иду по тому же маршруту, по которому Мишель только что прошел в верхнюю часть дома, но, входя в парадную дверь, я замечаю его на веранде, прислонившимся к столу, за которым мы ужинали вчера вечером. За его спиной, в нижнем среднем секторе, горизонт напоминает грозовой морской пейзаж с его чернеющими облаками и полосами пожаров.
Мишель стоит ко мне спиной, опустив голову. Я колеблюсь. Мне идти дальше в дом или подойти к нему? Я решаю подойти. Я осторожно подхожу и останавливаюсь примерно в пяти ярдах (*4,5м) позади него, в нерешительности. Он, кажется, не заметил моего появления. Его голова остается опущенной. У него что-то случилось? Может ли открывающийся вдалеке вид отражать хаос в его голове?
«Мишель, послушай, я знаю о финансовых трудностях, но...». Это всё что я успеваю сказать, прежде чем он резко разворачивается на 180 градусов, комок нервов, я никогда раньше не видела его таким. Затем наклоняется, поднимает стул, обычный деревянный садовый стул, над головой и швыряет его. Он крутится и перелетает через перила, падает на террасу под нами, где приземляется, разлетевшись на куски, из-за чего собаки в ужасе разбегаются, а металлический каркас еще какое-то время вертится, а затем, погнутый, останавливается.
Я отступаю назад в ужасе. Теперь я действительно боюсь.
За годы нашей совместной жизни, с тех пор как мы впервые встретились в Австралии, мы ссорились всего дважды. Препирались, конечно. Не сходились во мнении по многим вопросам. Но физические вспышки гнева совершенно не присущи Мишелю. Он человек, который никогда не бывает жестоким, никогда не выплескивает свои негативные эмоции перегибая палку, в отличие от меня, с моей чувствительностью актрисы. Я смотрю на него, желая подойти, обнять, защитить и исцелить его, но не решаюсь. Потому что не знаю к чему это приведет. Я не узнаю человека, стоящего передо мной. И потому что у меня нет опыта в подобных ситуациях.
Он медленно опускается на один из трех оставшихся стульев, измученный человек. Я подхожу немного ближе.
«В конце следующей недели я должен посетить международный телевизионный фестиваль. Это прекрасная возможность, рыбное место для сериала, который я только что закончил. Там будет много клиентов. Я не могу сидеть здесь и упускать эту возможность. Моей компании нужны продажи. Мне нужно ехать в Париж и готовить документы».
«Не может ли кто-нибудь — Изобель? — поехать вместо тебя?». У Мишеля есть две женщины, работающие на него в Париже.
«Это не то же самое».
«Где пройдет фестиваль?».
«На Филиппинах».
Я быстро подхожу к столу и устраиваюсь рядом с ним, одновременно раскрывая зонтик, чтобы защитить нас, его, от солнца. Жара просто невыносимая.
«Я знаю, что ничто не сможет остановить тебя от того, что ты собираешься сделать; уж точно не я», — поддразниваю я, накрыв его руку своей, и замечаю какие холодные у него пальцы. «И я не хочу показаться брюзгой, но у тебя травма головы. Перелет в Париж дело рискованное, давление воздуха и все такое, но сколько там, семнадцать часов до Филиппин? Пожалуйста, будь реалистом. С какими бы профессиональными трудностями ты сейчас ни столкнулся, помни что сказал врач».
Он не отвечает.
«Мишель, ты недостаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы выдержать такую поездку. Я не позволю тебе поехать. Если хочешь, можешь дать мне свою адресную книгу и я отправлю факсы твоим клиентам, или Изобель может связаться с ними». По-прежнему никакого ответа. «Я планировала чуть позже поехать забрать твою машину. Почему бы тебе не поехать со мной, тогда мы могли бы заскочить в больницу, узнать что скажет док…».
«Я собираюсь прилечь».
Зовет Хашиа. Мишель уходит в дом.
Обойдя дом сзади, с загороженной стороны, я прохожу мимо Лаки и Бассета. Они лежат на спине, прижавшись к кремовым стенам, цепляясь за тень, словно умирающие насекомые. Месье Х. говорит мне, что не может работать в такую жару и что он сейчас сделает перерыв. Я киваю, едва слушая. «Я буду начинать работу пораньше и работать по вечерам, но о полудне не может быть и речи. Я никогда не видел такой жары».
«Делайте как Вам удобно». Я похлопываю его по шерстяной шапке и мы оба ухмыляемся. «Зачем Вы это носите? В ней душно. Почему бы Вам не купить себе канотье?».
«Или пробковый шлем! Эта уже приняла форму моей головы; она мне впору. Как Мишель? Он уезжает?». Он видит озабоченность в моем взгляде.
«Надеюсь, что нет». Я поворачиваю голову. Я слышу как внизу звонит телефон.
«Ему следует отдохнуть. Вам обоим следует. Мечетесь постоянно как светлячки».
«Я должна взять трубку. Звонок может потревожить его. Увидимся позже».
«Не забудьте о моих покупках!».
К тому времени как я добралась до дома, Мишель уже взял трубку. Это первый звонок после аварии, на который он ответил. Я застаю его кладущим трубку.
«Ты мог бы не вставать, я бы...».
«Автоответчик был выключен».
«Извини. Кто это был?».
«Оливковые чиновники из Марселя. Видимо, они отправили письмо с просьбой провести осмотр деревьев в следующий понедельник».
«Да, я забыла об этом упомянуть. Я… и что ты ответил?».
«Я сказал, что мы согласны. Инспектор будет у нас к полудню».
Я пытаюсь осмыслить информацию. Этими вопросами всегда занимается Мишель. «Значит ли это, что ты…?».
«Я останусь на выходные и займусь предстоящей встречей с инспектором — его визит показался мне важным и мы так близки к получению статуса AOC — а затем посмотрю как буду чувствовать себя в понедельник днем. Если мне станет получше, вечером уеду в Париж».
Я вздыхаю с облегчением, радуясь нескольким дням отсрочки.
***
Сегодня понедельник, прошло восемь дней с нашей аварии. Хотя о командировке Мишеля на Филиппины больше не упоминалось, я беспокоюсь, что он все равно решит поехать. Я возвращаюсь из Монте-Карло на старом Мерседесе. Погруженная в мысли о своем пострадавшем, я проскочила наш съезд с автострады. Пропустив разворот на Канны, затем Канны-Ла-Бокка, промчавшись мимо Фэйанса, я уже въезжаю в район Вар, когда наконец прихожу в себя. В зеркале заднего вида я вижу очертания внушительной, темно фиолетового цвета, горы. Даже с моим слабым умением ориентироваться в пространстве я знаю, что то, что отражается в зеркале не может быть силуэтом Альп. И вдруг я понимаю: это еще один пожар, где-то в обратном направлении. Я качу дальше так быстро, как только может этот старый автомобиль, пока не нахожу объездную дорогу, затем поворачиваю машину, громоздкую без усилителя руля, вправо, на кольцевую дорогу, объезжая два круговых перекрестка, пока в конце концов не выбираюсь обратно на автостраду, двигаясь теперь в противоположном направлении.
Я начинаю беспокоиться, поскольку слишком долго отсутствовала дома.
Слева я вижу столб пламени. Он должно быть 15 метров в высоту. На вершине холма бушует пожар. Небо над головой красное как сырое мясо, как-будто его поджаривают. Самолеты стремительно приближаются с юга, набрав воду из Средиземного моря они поливают растительность, двигаясь к месту катастрофы. На автомагистрали мигает аварийный сигнал «Опасность!», информирующий путешественников о том, что следующий prochaine sortie (*следующий съезд) закрыт; пожары мешают проезду.
Я вся на нервах. В этой старой машине почти не осталось свободного места. Взяв себя в руки, я изо всех сил нажимаю на педаль газа, отчаянно желая оказаться дома прежде, чем застряну тут.
Приблизившись к следующему съезду, я вижу образовавшуюся пробку. Должно быть, метров 100 в длину. Люди прижимаются к своим машинам, руками прикрывая глаза, ослепленные светом и страхом, завороженные разгорающимся со скоростью звука пожаром, глубоко затягиваются сигаретами, отчаянно желая покинуть это место, чтобы продолжить свой путь. Интересно, они смотрят на свои собственные фермы?
Я нажимаю на педаль газа, со страхом поглядывая на пылающие холмы. Пламя приближается, угрожая автостраде. Я включаю радио, кручу ручки, нажимаю, хлопаю по кнопкам, ища какую-нибудь местную станцию, но все, что я слышу, — это пронзительный свист. Я выключаю его.
Сосредотачиваю всё своё внимание на возвращении домой.
Когда я приезжаю на ферму, на часах уже за полдень. Я измотана, мокрая от пота и дрожу. Приехал инспектор из центрального оливкового офиса в Марселе. Мишель посадил его за наш длинный деревянный стол у бассейна. Я нахожу их там, укрытых большим зонтом и навесом из Magnolia grandiflora.
Мы пожимаем друг другу руки. И снова я ошеломлена чиновником, которого занесло на наш двор. Финансовый инспектор, работающий в государственном учреждении? Его волосы до плеч и две серебряные серьги в левом ухе далеки от образа человека, которого я себе представляла, уделяющего пристальное внимание деталям и одержимого цифрами.
«Вы, должно быть, проехали мимо пожаров, месье?».
Он качает головой не веря в происходящее. «Шок, шок. Вдоль всей дороги были пожарные машины. На окраине Марселя я проехал мимо трех их колонн. В первой было восемь машин, во второй — девять, а в последней — шесть. Позже, когда я подъехал ближе, через шесть километров, ну, вообще-то почти семь, после объездной дороги, двигаясь со стороны трассы A57, я заметил еще две колонны по десять машин в каждой. Всего сорок три пожарные машины, мадам. Насколько я понимаю, правительство вызвало помощь из Пиренеев, где, хотя погода и теплая, но прохладнее. Ситуация у них не такая критичная, и, насколько мне известно, в этом году там не было поджогов. Пожарная служба Тулузы может отправить до двадцати восьми пожарных машин, а также бригады, которые в общей сложности насчитывают сто восемьдесят семь человек». Говоря это, он кладет свой портфель на стол, вытаскивает его содержимое и раскладывает четыре тонкие стопки бумаг. Он рассматривает их, а затем делит одну из стопок на две и перекладывает все пять так, чтобы они были разложены перед ним на одинаковом расстоянии. Он достает шариковую ручку, ластик и карандаш. Затем калькулятор. Он перекладывает их с места на место до тех пор, пока не остается удовлетворенным. Затем снова роется в своем портфеле и достает точилку. Теперь он удовлетворенно выдыхает. «Très bien (*очень хорошо/что ж), сначала займемся бумагами?».
Мишель откупоривает бутылку "Розе". Барометр показывает 34 градуса по Цельсию. Я бросаю быстрый взгляд на месье, уверенная, что этот человек неодобрительно отнесется к распитию алкоголя во время деловой встречи, особенно на открытом воздухе в жару. Я быстро вмешиваюсь. «Я думаю месье предпочтет воду, n’est-ce pas (*не так ли)?» В конце концов, этому парню еще два часа ехать обратно в Марсель. Не дожидаясь его ответа, я спешу на летнюю кухню и возвращаюсь, вооруженная охлажденными и комнатной температуры бутылками "Сан Пеллегрино" и "Бадуа". «Или Вы хотите негазированную воду? Может со льдом? Или, как вариант, лимонный напиток?».
Наш финансовый инспектор бросает взгляд на различные виды минеральной воды, которые я держу в руках, затем изучает бокалы, расставленные перед ним на столе. Три винных бокала и три стакана. Он барабанит пальцами по бумагам, а затем задумчиво отодвигает стакан немного влево от себя, придвигая поближе винный бокал.
«Эм, да, немного воды, конечно, но я бы еще и бокал "Розе" выпил. Почему бы и нет? Раз уж Ваш муж потрудился открыть его».
«Ты присоединишься к нам, chérie?» — спрашивает Мишель.
Я качаю головой. «Нет, на случай если я тебе понадоблюсь». Я все еще немного взбудоражена своей поездкой и хочу поскорее оказаться в доме, подальше от солнца.
«Мадам, прежде чем Вы нас покинете, я попрошу, чтобы Вы подписали каждый комплект этих форм, если Вас это не затруднит».
«Конечно не затруднит». Я сажусь и наливаю себе и обоим мужчинам по стакану воды.
Месье делает глоток воды и переключает внимание на Мишеля. «Начнем с бумажной работы, разберемся с этим, а потом перейдем к деревьям. Не составите ли Вы мне компанию в soupçon (*распитии) "Розе", месье?».
Мишель наливает себе три четверти бокала. Я бросаю на него взгляд. Я понятия не имею какие транквилизаторы или обезболивающие он сегодня принял. Меня утешает тот факт, что ответ, скорее всего никакие, учитывая отвращение Мишеля к лекарствам. Я все еще не совсем уверена какова цель этой встречи и мне интересно успел ли Мишель за время моего отсутствия выяснить это. Могу ли я спросить?
Месье, который уже осушил свой бокал "Розе", поднимает ручку и начинает с первого комплекта форм. «Имя?».
Мишель терпеливо повторяет наши имена. По причине, которую я уже не могу вспомнить, мы зарегистрированы в оливковых органах под нашими личными фамилиями, а не под общей, как муж и жена, и это, похоже, беспокоит инспектора.
«Это очень досадно, месье; это может повлечь за собой еще один комплект форм», — раздраженно заключает он. Мишель поднимает бутылку и подносит ее к бокалу месье. «Да, спасибо, я не против. Две фамилии, не одна…».
Загвоздка с двумя фамилиями после этого решается в мгновение ока и мы двигаемся дальше, но я не могу отделаться от ощущения, что вопросы, которые он задает, являются теми же, на которые мы уже отвечали множество раз в прошлом. Мишель выглядит измотанным. Я понимаю, что теряю терпение, когда этот парень осушает еще один бокал "Розе" и старательно заполняет паучьими маленькими буковками строчку за строчкой нудные данные.
«Сколько всего участков земли у вас есть? И на скольких из них растут оливковые деревья? И на скольких участках росли оливковые деревья, когда вы купили ферму? И на скольких из этих участков земли нет оливковых деревьев? И сколько еще неиспользуемых участков вы собираетесь в будущем использовать для выращивания оливок? Сколько деревьев было посажено за последние пять лет?».
Я вижу как глаза Мишеля стекленеют. Его лицо становится пепельно-серым. Он выглядит так, будто сейчас упадет со своего стула и рухнет на землю. Лаки, которая сидит на цепи у гаража уже почти час, начинает безумно лаять.
«Месье, извините, если я... эээ, я не совсем понимаю в чем именно суть этой встречи?» осмеливаюсь я спросить.
Ле Месье поднимает голову, осушает свой бокал, специально освобождая его для добавки, и отвечает. «Оливковые деревья».
«Да, но что именно?» давлю я на него.
Мишель выливает из бутылки остаток вина в бокал Месье. Месье начинает становится таким же блестящим и румяным, как шарик малинового мороженого. Самолет "Канадэйр" проносится над крышей. Мы все поднимаем головы. Пожары где-то неподалеку. Они подступают всё ближе.
«Я здесь, чтобы посчитать деревья».
«Вы здесь, чтобы посчитать наши оливковые деревья?» — повторяю я.
Он кивает.
«Вы ехали из Марселя два часа в одну сторону…».
«Один час сорок пять минут», — парирует он.
«…чтобы посчитать наши оливковые деревья. У нас их двести семьдесят».
«Это заявленная цифра, мадам, но моя работа — проверить ее. Ложное заявление может привести к… Вы удивитесь как часто случаются ошибки». Он подавляет икоту и быстро тянется за стаканом с водой.
Мое терпение скоро лопнет. Уже больше часа дня — время обеда; у меня пострадавший и встревоженный муж; солнце в зените; жара изнуряющая, мертвенно-тихая, но жужжащая; цикады стрекочат, как переутомившиеся дети; Лаки сходит с ума, а теперь к хору присоединился и Бассетт.
«Что ж, давайте посчитаем их и...». Наверху начинает звонить телефон. Я встаю. «Мы заявили о двухстах семидесяти деревьях. Фактически, поскольку садовник и я воткнули в землю несколько черенков, отростков, побегов от старых деревьев - мы экспериментируем с пересадками - на нашем участке в общей сложности двести семьдесят пять оливок. Однако мы решили, что отростки слишком незначительны, чтобы упоминать о них. Надеюсь это не будет считаться ложным заявлением».
Мужчина смотрит на меня через стол. Он выглядит немного опьяневшим от вина.
«Вы обедали, месье?». Он сонно качает головой. «Почему бы мне не приготовить закуску для Вас и моего мужа, пока Вы ходите и считаете деревья?».
Мишель встает рядом со мной. Его движения медленные, усталые. Он касается головы. «Я помогу тебе, chérie».
«Прошу прощения, сэр, но мне нужно, чтобы Вы меня сопровождали», — заявляет месье Мишелю. «В таком случае я пойду с Вами, а мой муж сделает нам всем по сандвичу». Я настаиваю на этом, всё больше беспокоясь за Мишеля, который, боюсь, должен лежать в постели, а не бродить по саду при такой температуре, считая деревья.
«На декларациях главной подписью является подпись месье. Было бы намного проще, если бы меня сопровождал он».
Я готова начать спорить, но вижу, что Мишель не хочет, чтобы я это делала. Наш гость продолжает: «Мадам, если Вы пойдете со мной и если в цифрах будет несоответствие, нам придется пройти весь процесс заново, с самого начала, но с месье».
«Почему должно быть расхождение? Там двести семьдесят деревьев!». Я в полном замешательстве. Снова звонит телефон. Я начинаю понимать почему Мишель настаивает, чтобы чиновниками занимался он. Я натянуто улыбаюсь и заверяю их, что вернусь, чтобы поставить свою подпись, когда деревья будут подсчитаны и формы заполнены. Мужчины уходят вдоль террасы к самой дальней из оливковых рощ. Я убираю пустую бутылку из-под вина и спешу внутрь.
***
Три часа дня. Закуски, которые я вынесла, начинают сохнуть и сворачиваться. Я убираю их с деревянного стола и оставляю в прохладной, прикрытой ставнями летней кухне. Не могу понять куда подевались мужчины. Я уже дважды поднималась за дом, звала их, но никто так и не ответил. Теперь я начинаю тревожиться. Не в последнюю очередь потому, что, когда принесла тарелки с едой, обнаружила пробку и остатки второй бутылки "Розе". Я снова зову. По-прежнему никто не отвечает. Может что-то случилось? В конце концов я вижу их, идущих ко мне с самого дальнего конца фермы, находящегося недалеко от дикой местности, гарига, принадлежащей Охотнику на Холме. Оба мужчины выглядят очень уставшими. Я спешу навстречу Мишелю. «С тобой все в порядке?». Он кивает, пыхтя, пока поднимается.
Инспектор, чьи волосы торчат в стороны сбившись в пучки, выглядит так, будто жил как дикарь в одном из укрытий соседа. Он красный как помидор, глаза налиты кровью и дышит как собака. «Плохие новости», — первым делом выдает он.
«Почему? Все в порядке?». Мое внимание приковано к Мишелю. Может с ним что-то случилось? «Как твоя голова?» — спрашиваю я по-английски. Его повязка ослабла из-за изнуряющей жары и он вспотел. «Почему бы тебе не лечь? Я разберусь с этим».
«К сожалению, мадам, новости очень плохие. Боюсь, что вы и ваша ферма больше не имеете права на получение разрешения, которое позволило бы вам выдвинуть свою продукцию на получение статуса AOC».
«Почему это?» — рявкаю я.
«У вас нет необходимого количества деревьев. Минимальное количество для получения права выдвигать свою продукцию — двести пятьдесят, и...».
«Мы это знаем!».
Он старательно опускает глаза. «А у вас есть двести сорок девять деревьев, следовательно, вам не хватает одного».
Я смотрю на мужчину, открыв рот, а затем поворачиваюсь к Мишелю. «Сколько вина вы оба выпили? Или, точнее, сколько он выпил?». Я снова говорю по-английски.
«Дело в том, что вы подали ложную декларацию, что является очень серьезным делом. Эта информация доходит аж до Брюсселя. Моя прискорбная обязанность — вычеркнуть вашу ферму из наших списков. Вам не может быть предоставлен статус AOC». Он протягивает мне наши земельные планы, теперь помятые и потускневшие от палящего полуденного солнца. Я беру их у него, ломая голову как спасти положение.
«Участок Хашиа! Держу пари, Вы не посчитали дерево в саду коттеджа?» — кричу я как сумасшедшая. «Вот, посмотрите на этот небольшой участок земли через дорогу, где живет наш садовник. Одно дерево! Можете остановить машину по пути назад и посчитать. Одно!». Месье бросает взгляд на Мишеля и смотрит на план, по которому я постукиваю пальцем.
«Э-э, нет, это мы не учли».
«Это составляет нашу квоту в двести пятьдесят деревьев для начинающих фермеров! А как насчет четырех восстановленных деревьев на вершине холма? Самый последний из расчищенных участков земли. Чуть выше самых высоких из недавно посаженных саженцев. Вы их считали?».
Инспектор теперь выглядит смущенным и не очень крепко стоит на ногах. «Эм, нет». «Двести пятьдесят четыре! У нас прогресс! Удивляюсь, что общее число не составило двести семьдесят умножить на два!».
«Извините?».
«Ну это когда в глазах двоится, сэр! По крайней мере, тогда Ваше видение сработало бы в нашу пользу».
«Chérie…» — осторожно предупреждает меня Мишель.
Мимо, со стороны побережья, проносится самолет и исчезает в лесах, раскинувшихся на возвышенности. «Когда мы купили эту недвижимость, она была зарегистрирована в кадастре как владеющая шестьюдесятью четырьмя оливковыми деревьями. Многие из ваших коллег приезжали сюда и осматривали эти деревья, стоящие на этом склоне холма веками. Я по ошибке посадила шесть деревьев сорта tanche (*черный сорт французских оливок). Затем мы приобрели в одном из ваших зарегистрированных питомников еще двести молодых деревьев. Эти деревья также были осмотрены и копия квитанции об их покупке была подана в офис в Марселе. Мне продолжать? Что Вы предпочтёте, съесть сандвич или еще один бокал вина?".
«Chérie, месье здесь отвечает за проверку количества получаемого нами оливкового масла. Он будет заглядывать к нам каждый год. Я думаю, было бы разумно, если бы…».
«Я вам вот что скажу», — говорит месье с натянутым дружелюбием, пот струится по его лицу. «Давайте быстренько переместимся с солнца вон туда и подпишем бумаги. Я зарегистрирую цифру двести шестьдесят четыре — те что росли тут раньше плюс недавно купленные молодые деревья. Остальное я отмечу как ошибку в расчетах».
«Ошибку? Нет!».
«Пожалуйста, не волнуйтесь. Я пересчитаю их все еще раз, когда буду здесь в следующий раз, и тогда добавлю в ваш перечень остальные деревья».
Еще один самолет пролетает мимо, сотрясая верхушки наших деревьев. Может ли это быть первым признаком приближающегося мистраля? Раздуваемые обжигающими ветрами в Варе, пожары устремятся в этом направлении.
Измученная, вся на нервах, я как собака, впившаяся в кость. «Заявлено двести семьдесят деревьев, потому что мы обладаем именно таким количеством, не считая крошечных саженцев. Почему Вы не можете зарегистрировать точную цифру?».
«Чтобы сделать это, пришлось бы начинать все сначала, мадам. Мне пришлось бы пересчитать их все сегодня днем», — отвечает он. «Я не хочу ехать, когда вокруг такое…» — его глаза поднимаются к небу. «Мне нужно вернуться в Марсель».
Итак, информация в официальных формах скорректирована и я, стиснув зубы, добавляю свою подпись рядом с подписью Мишеля к цифре, которая не дотягивает до общего количества оливковых деревьев на нашей ферме. Интересно, останавливается ли этот чудаковатый инспектор цифр когда-нибудь, чтобы спросить себя, почему он так часто находит ошибки. Но я держу язык за зубами, пока он поглощает свой сандвич, желает нам доброго дня и торжественно отправляется, хотя и с легким похмельем, в Марсель, старейший (или, может быть, второй по возрасту?) из всех французских городов. Несомненно, по пути он будет неправильно считать пожарные машины.
Вместе, Раздельно
Настал сезон estivale (*летний сезон); лето в самом разгаре. Побережье забито, переполнено транспортом и туристами; ночные джазовые и блюзовые группы играют в душных садах, а пьянящие ритмы в стиле "техно" доносятся из дискотек и клубов вдоль всех пляжей и до самых пустынных холмов. Городские жители, обычно ведущие дневной образ жизни, став отдыхающими, превращаются в завсегдатаев баров и ночных свингеров: вечеринки, пьянство, буги-вуги ночи напролет: les nuits estivales (*летние ночи).
Душные жаркие ночи. Бессонные ночи наготы и липкой жары.
Месье Х. начинает свою работу в пять утра и сворачивается в половине одиннадцатого, чтобы спрятаться от жары. Меня будит его натужный кашель и я вылезаю из постели, чтобы сварить нам всем кофе. Он возвращается в четыре и продолжает до семи, когда мы начинаем полив. Ритм наших дней определяется его рабочими часами, а им самим руководит погода. Единственная приятная вещь в этих ужасно жарких, угрожающих засухой условиях заключается в том, что комары где-то прячутся. Нас не беспокоят их жужжание, укусы и зуд от этих укусов во время бесконечно долгих вечеров; вечеров с закатами, которые кровоточат, как разбитые птичьи яйца и пролитое по всему горизонту варенье. Мы сидим в шортах или саронгах, едим, бок о бок, наши поздние ужины на террасах, освещенных масляными лампами, разделяя обыденные, но такие бесценные ритуалы супружеской жизни; это незначительные детали, но я крепко цепляюсь за них, потому что Мишель мысленно где-то витает, где-то далеко отсюда.
В течение нескольких недель после аварии, недель адской жары, он сидел в углах, под деревьями, выискивая пурпурные тени сада. Он оглядывается вокруг или хмуро смотрит на землю, слегка ссутулившись. Я страстно желаю узнать о чем он думает. Я никогда не видела его таким бездеятельным. Эта неподвижность, эта глубокая задумчивость тревожат меня. Он становится все более отстраненным, молчаливым и занимает оборонительную позицию. Я теряю его.
Я наблюдаю за ним с верхних террас, бессловесный, обеспокоенный зритель. Время от времени, когда он поднимает глаза в мою сторону, я ободряюще улыбаюсь ему. Он кивает в ответ, как-то неопределенно, как-будто не до конца осознавая мое присутствие. Он погрузился в молчание. Он собирает сосновые шишки, снова и снова переворачивает их в ладонях, разглядывая. Прутики, маленькие веточки, листики разной формы; раскладывает их на каменных ограждениях и стульях. Он всматривается в деревья, по-видимому, изучая их историю, их формы, цвета, их древесность.
Я подхожу к итальянским кипарисам, где, подняв голову к небу, он щурится от яркого утреннего света.
«Как насчет этого?» — предлагаю я, указывая на высокие и тонкие вечнозеленые деревья, «в иранской мифологии кипарис, в мире растений, был олицетворением огня, пламени и напоминал человеку о рае, который он потерял». Мишель смотрит на меня как на сумасшедшую и я удаляюсь в свою берлогу, оставляя его в покое, слушаю как пожарные машины мчатся вдоль побережья с включенными сиренами, закрываю глаза в молитве, зная, что они мчатся к очередному пожару. Природное наследие Прованса находится под угрозой. В огне. Потерянный рай. На сегодняшний день сожжено около 6000 гектаров.
Из-за отсутствия отвлекающих внимание факторов и потому что я знаю, что сумма, заработанная по моему последнему контракту — наш единственный доход, я заставляю себя работать, с удвоенной силой набрасываясь на адаптацию сценария, а когда чувствую себя измотанной, просматриваю свои провансальские словари и книги по краеведению — они для меня настоящий тоник. Я становлюсь зависимой от новостных репортажей. Однажды вечером, просматривая новости на канале TF1, главном телеканале Франции, я узнаю о первых жертвах пожаров. Пожары, которые все еще продолжаются, в которых многие потеряли свои дома. Туристов и местных жителей эвакуируют, поскольку кемпинги тоже пострадали. Съемочные группы на низколетящих самолетах и вертолетах снимают обугленные равнины, почерневшие леса и опустевшие населенные пункты.
Одинокий поросенок, sanglier (*дикий кабан) месяца от роду, пробирается через безлюдную пустыню из повалившихся деревьев и закопченной земли. Существо кружится на месте в ужасе — оно потеряло свое стадо, лишилось дома — а затем бежит, спасая свою жизнь. Единственный выживший, не осознающий своей роли на национальной сцене - олицетворение печального образа неподвластного времени пейзажа, стертого с лица земли.
На следующее утро, по пути к бассейну, я прохожу мимо старого синего автомобиля Мишеля и обнаруживаю, что он покрыт конфетти из лилово-серого пепла. Хашиа говорит о новостном репортаже, радуясь, что дикие кабаны, которые часто посещают наши земли, спрятались. «Или погибли в пожарах», — добавляю я. Поросенок казался таким беззащитным, таким не имеющим отношения к зверям, которые бесчинствуют на нашей земле.
Он спрашивает хочу ли я, чтобы он помыл машину. Я качаю головой. Лучше беречь воду. Не то чтобы у нас был дефицит, но кто знает как на неё повлияют эти жуткие, засушливые условия? Последние новости из саги о моей разбитой машине таковы, что страховая компания дала указание ее отремонтировать. Она не подлежит списанию, постановили они, но работы по ее восстановлению займут несколько месяцев. Мишель пока не вернулся за руль, а мои единственные вылазки за пределы фермы — это поездки за продуктами и другими жизненно необходимыми вещами, а также в местную деревню за ежедневной газетой Le Monde (*"Монд", переводится как "Мир"), так что я довольствуюсь тем транспортом, который у нас есть. Меня беспокоит другое.
С приближением июля мы переходим на более южный европейский темп, перенимая испанские привычки: долгие сиесты в течение дня, ужины ближе к полуночи. Даже собаки не съедят ни кусочка, пока не стемнеет и не спадет жара. Они проводят дни, как мумии, съёжившись в углах террас или крадучись от одной затененной стены к другой. Телефон звонит редко; люди смирились с тем, что Мишелю нужно уединение.
Пожары полыхают по всему Вару и теперь сельская местность вокруг прекрасной старой village perché - деревни Эз, по направлению к итальянской границе, также охвачена огнем. Облака, с пронзающими их красными зигзагами, предупреждающие о пожарах, бушующих в других местах, сходятся в небе с двух направлений одновременно. Мы смотрим на море с террас, Средиземное море приобрело грязно-коричневый, маслянистый блеск. Пока, слава Богу, наш маленький уголок в глубине побережья не достигли пожары. Нашим оливковым деревьям пока ничего не грозит и на данный момент с нами всё в порядке, но чувство безопасности, которое я испытываю, имеет не больше здравого смысла, чем мотыльки и летающие насекомые, которые появляются на закате.
Пока Мишель выздоравливает, мы с Хашиа делаем всё возможное, чтобы наша земля была полита. Мои дни проходят в изнуряющей жаре, в борьбе за выздоровление моего мужа и противостоянии иссушающей всё вокруг силе солнца.
Однажды утром, перед завтраком, я поливаю молодую оливковую рощу, прилегающую к саду, где медленно наливаются и созревают несколько оливковых плодов, размышляя о том, не является ли дефицит урожая в этом году тайным благословением, учитывая состояние здоровья Мишеля, помимо того как это повлияет на наш статус AOC, когда замечаю его на нижней части участка, копающегося в розарии. Сначала я предположила, что он занимается прополкой, окучивает растения лопаткой, но потом вижу как он достает из земли крошечный предмет и кладет себе в карман шорт. Я зову его, но он меня не слышит. Лаки следует за ним, бегая взад-вперед; скачущая верная тень, и когда Мишель на мгновение останавливается, она довольная падает у его ног. Я роняю шланг и наблюдаю за ними. Немецкая овчарка, чья гладкая шерсть блестит в лучах раннего солнца, сильно преобразилась с тех пор как мы взяли её к себе измученным несчастным существом, ее черная шерсть теперь тронута сединой, она выглядит прекрасно; теперь она стала сильнее, здоровее, более бдительной, чем была когда-то. Здесь она испытывает покой. Но что с Мишелем? Порез, рана, след от зеркального осколка заживут. Оставят шрам, но Мишель не будет изуродован. Я беспокоюсь о нем как о человеке. Я едва его знаю. Я не понимаю почему его мысли постоянно находятся где-то далеко, и я изо всех сил пытаюсь найти способ направить его в нужное русло или помочь преодолеть то, что не оставляет его разум в покое.
Чуть позже, после утреннего купания, пока варится кофе, а Мишель принимает душ, я очищаю скиммеры в бассейне. В фильтре, среди водоворота застрявших лепестков и листьев, лежит мертвый богомол. Я вытаскиваю его и кладу на плитку. Мишель с кофейником подходит посмотреть. Стоя на коленях у бассейна мы исследуем насекомое. Его ярко-зеленое, окоченевшее, тонкое тело на фоне лиловых лепестков бугенвиллеи завораживает. Мишель кладет его на ладонь и рассматривает. Наверху, на террасе с видом на море, я нахожу еще одного богомола, живого, ползающего по балюстраде. Поскольку я немного не уверена, укусит ли или ужалит ли меня насекомое, если я возьму его в руки, я снимаю тапочек, подталкиваю богомола, чтобы он залез на него, а затем, с одной босой ногой ковыляю к Мишелю, который сидит внизу за длинным деревянным столом и раскладывает узоры из ракушек.
«Откуда они взялись?». Я аккуратно стряхиваю насекомое с тапочка. Оно прыгает на стол и замирает. Ракушки с острова одного из архипелагов Фиджи. Мы собрали их на пляже Сансет-Бич, еще до того как поженились. Вернувшись в Европу, мы разложили их в саду, на стене из сухой кладки; с тех пор ветры и дожди переместили их на клумбу, где они и лежали до сегодняшнего утра, пока Мишель не достал и не вымыл их.
«Я сделаю что-нибудь из них».
«Будет чудесно, если ты используешь их. Что это будет?».
«Пока не уверен».
«Я и забыла о них. Смотри, живой богомол. Возможно, партнер утонувшего». Всё длинное тело насекомого, похожее на веточку, начало вибрировать. Он насторожен, его глаза завороженно смотрят на нас, взвешивая фактор опасности. «Правда у него глаза такие большие, словно линзы бинокля?» — бормочу я. И пока богомол окидывает нас взглядом, я наблюдаю за возникшим у Мишеля интересом, его пристальным вниманием. «Посмотри, какой он зеленый», — говорит он. «Зеленый, как лаймовая газировка».
Позже в тот же день, когда я отправляюсь за покупками в Мужен, бегая по разным делам, стоя в очереди на парковке, забегая в магазины, оплачивая счета, заказывая строительные материалы, стремясь поскорее закончить дела и быстрее вернуться домой, у меня начинается помутнение. Мой пострадавший глаз пульсирует и от жары у меня кружится голова. Вместо того чтобы помчаться домой, я решаю остановиться на некоторое время и выпить citron presse (*французский напиток, похожий на лимонад, но подаётся в виде отдельных компонентов, которые вы смешиваете за столом сами. Лимон (его сок), сироп, вода, лёд) в одном из кафе в самом сердце старой деревни. Здесь, под тенью платана с густой листвой, я устраиваюсь со своим потрепанным блокнотом, чтобы понаблюдать за миром и расслабиться у тихо журчащего фонтана.
Здесь, где местная ратуша располагается в старинной часовне, некогда служившей убежищем Ордену Белых Кающихся Грешников, я вспоминаю как давно не посещала это прекрасное место и, поскольку мне особо нечего делать, я решаю заглянуть в Музей фотографии.
В галерее музея фотографии пусто. Испытывая благодарность за тишину каменных залов, я передвигаюсь из помещения в помещение, вглядываясь в черно-белые аэрофотоснимки этого знаменитого кантона (*административно-территориальная единица в некоторых странах), сделанные на рубеже прошлого века, как раз когда строили нашу виллу, поднимаясь по извилистым каменным лестницам, оставляя без внимания великолепную коллекцию старинных фотоаппаратов — может они заинтересуют Мишеля? — выискивая фотографии в этой постоянно действующей выставке: Пикассо и его жизнь на Лазурном берегу глазами нескольких очень почитаемых фотографов двадцатого века. Большая часть жизни Пикассо была связана с Муженом. Впервые он приехал сюда со своей темноволосой Дорой Маар и, после многих лет жизни и рисования в разных местах в окрестностях, на побережье, он умер неподалеку, в доме который делил со своей последней партнершей - Жаклин Рок. Когда мы купили ферму, еще до того как посадили наши молодые оливковые деревья, и когда у меня было больше свободного времени, я проводила часы в замке Гримальди во Вьей-Антиб. В конце Второй мировой войны, когда Пабло жил на курорте Гольф-Жюан с Франсуазой Жило, он занимал часть этого великолепно расположенного замка в качестве своей студии. Сегодня там расположен музей Пикассо.
Я нахожу постоянную экспозицию на верхнем этаже и перехожу от фотографии к фотографии, пристально вглядываясь в жизнь художника, на одних фотографиях - в периоды его уединения, на других - он в компании друзей и возлюбленных — как-будто могу найти ответ на вопрос, который даже не могу сформулировать, пока не обнаруживаю себя стоящей перед портретом, сделанным Робером Дуано, который я никогда раньше не видела. Его объектом, конечно же, является сам художник. Глаза Пикассо сверкают, он смотрит прямо в камеру и весело демонстрирует богомола, сидящего на кончиках его пальцев.
Мои мысли неизбежно возвращаются к Мишелю, к тому, как я могла бы пробудить в нем желание вернуться к жизни, вспомнив его реакцию на насекомых этим утром. Может ли его любовь к цвету и форме стать для него спасательным кругом? Я спешу домой, с сумками полными покупок, в приподнятом настроении и воодушевленная.
***
Всё начинается с одного крыла; удивительного, ярко окрашенного крыла бабочки, которое я чуть не раздавливаю, обнаружив на полу своей берлоги. Оно размером с два моих ногтя и четкой треугольной формы. Я поднимаю его и рассматриваю через увеличительное стекло. Оранжевый, коричневый, белый, тонкая полоска красного; каждый цвет обведен черным, как глаза, подведенные сурьмой; своей замысловатостью узор отчасти напоминает арабеску. Я кладу хрупкую конечность на стол и ищу её в одной из своих книг о средиземноморской дикой природе, но, ничего не обнаружив, сдаюсь и отношу Мишелю, который читает в шезлонге в саду. Или, скорее, не читает. У него на коленях лежит раскрытый сценарий, но он клюет носом, глаза почти закрываются, а затем широко раскрывает их, уставившись в даль. Я опускаюсь на корточки возле шезлонга.
«Как ты себя чувствуешь?» — тихо спрашиваю я.
Нахмурив брови, он поворачивает ко мне голову, как-будто никогда меня раньше не видел. «Нормально».
«Посмотри что я нашла».
Он берет бестелесную материю и кладет крыло, как экзотическую марку, в ладонь левой руки. Я пристально смотрю на него, пока он его изучает. «Могу ли я оставить его себе или оно тебе нужно?».
«Нет, я принесла его тебе. Красивое, правда? Интересно что случилось с бабочкой. Она ведь не могла улететь такая искалеченная, не так ли?».
«Такая искалеченная», — повторяет он отрешенно. Он качает головой и я оставляю его наедине с нашей находкой.
Перед наступлением вечера, когда я в огороде собираю кабачки на ужин, мою пыльную работу прерывает телефонный звонок. Желая успеть добежать до телефона, пока он не потревожил Мишеля — трубка радиотелефона не работает так далеко от дома — я бросаю корзину, продираюсь сквозь паутину оливковой сетки, которую Хашиа натянул над тростниковыми колышками, чтобы защитить салат от кроликов, бормоча, что нам следует организовать себе менее замысловатое ограждение, и беру трубку.
Месье, который хочет поговорить со мной, совершенно мне незнаком. О нас ему рассказал пчеловод, который должен был стать нашим пчеловодом. Некоторое время назад мы с ним заключили соглашение, согласно которому он обязуется разместить на нашей земле дюжину ульев для зимовки, а взамен мы будем получать весьма скромную долю собранного меда. Увы, из-за неожиданного ухудшения самочувствия его жены он не смог соблюсти договоренность. Хотя расстояние от его пасеки до нашей фермы составляло всего сорок километров, он решил, что мы находимся слишком далеко; поездка занимала бы время, которое он мог бы потратить на жену, чье состояние становилось всё хуже и хуже. На этом этапе, после почти года поисков подходящего кандидата, мы решили отказаться от мечты об ульях на нашей земле. Так что этот звонок застает меня врасплох.
«Но ведь прошло так много времени, месье», — восклицаю я, — «с тех пор, как мы в последний раз говорили с Вашим коллегой! Я думала он забыл о нас».
«Ах, мы, пчеловоды, всегда так заняты нашими пчелами. Desolé (*извините)». Голос у него высокий, но мягкий.
«Ничего страшного. Мы с мужем будем рады разместить у нас Ваши ульи».
«Мадам, сначала нам нужно будет осмотреть Ваши земли и решить, подходят ли они для наших маленьких девочек».
«Да, конечно, извините. Пожалуйста, приезжайте и осмотрите всё, что необходимо».
Мы договариваемся о встрече в воскресенье, ближе к концу июля. Он приедет на машине из Альп, где они с женой строят шале, и поэтому не может сказать точно в котором часу это будет. «Сложно что-либо организовать, когда вокруг так много туристов», — вздыхает он. «К счастью, нам не нужно пока везти пчел».
Когда я выразила обеспокоенность тем, что его деревня находится далеко от нас, он заверил меня, что путешествует с севера на юг и с востока на запад Приморских Альп в поисках идеальных мест для своих пчел. «Летом мне нравится, когда они находятся поблизости от лучших лавандовых участков. Так что увидимся через две недели».
«Я не расслышала Вашего имени, месье». Я беру ручку и открываю ежедневник.
«Месье Уилье (*сосуд для растительного масла или уксуса, который ставят на стол, как соль и перечницу)», — говорит он.
«Простите?» я уверена, что ослышалась.
«Месье Уилье», — повторяет он.
«Вы шутите?».
«Шучу?» — его голос звучит оскорбленно. «Мадам, это моя фамилия, а также фамилия моей дорогой жены».
Боюсь я попала впросак и испортила наши и без того скудные шансы на установку ульев.
«Что ж, месье Уилье», — торопливо продолжаю я, затаив дыхание, — «Мы с нетерпением ждем встречи с Вами. Рада знакомству. Пожалуйста, позвоните нам, когда Вы доберетесь до съезда с автострады, и мой муж», — я бросаю взгляд в сторону Мишеля, но он не обращает на меня внимания, — «и мы объясним Вам куда ехать дальше. Ферму найти нелегко, но не волнуйтесь, если понадобится, я приеду и встречу Вас».
Он, кажется, успокоился и мы прощаемся.
Месье Уилье переводится как Мистер Маслёнка или, возможно, Мистер Графинчик для масла и уксуса или Мистер Производитель масла или Мистер Торговец маслом.
«Это звонил мистер Маслёнка, пчеловод», — кричу я Мишелю, все еще раздумывая не розыгрыш ли это. «Может быть у нас все-таки будут пчелы».
Почти сразу, как только я кладу трубку, телефон звонит снова. Это Гийом Лаплаж.
«Я ждал от Вас звонка», — в его хриплом голосе звучит обвинение. Правда в том, что я временно отбросила мысль о винограднике, потеряла его номер телефона, куда-то подевала журнал, в котором был этот номер. Он где-то лежит, но то одно, то другое… Я приношу свои глубочайшие извинения.
«Я в пяти минутах от вашей фермы и решил заехать».
Я колеблюсь, расценивая это как вторжение.
«Я идентифицировал ваши лозы».
«Наш участок находится в немного отдаленном месте и мой муж...».
«Я найду вас». В трубке слышны короткие гуди и через четверть часа на дороге появляется автомобиль насыщенного синего цвета. Прекрасный старый "Пежо" в идеальном состоянии. Я не специалист, но он, должно быть, был выпущен в 1950-х годах.
Месье Лаплаж, эксперт по сортам вин, вылезает наружу. Сутулый, как вопросительный знак, он шаркает по парковке, опираясь на корявую трость из вишневого дерева, его широкая улыбка расположилась между ушами как у эльфа, и приветствует меня своим хриплым голосом с сильным акцентом.
«Великолепная машина, месье».
«Старые машины — моя слабость. Возможно Вы не откажетесь от нескольких цыплят, прежде чем я уеду?», — с этого он начинает наш разговор, а затем следует просьба о бокале портвейна в качестве аперитива. На нем надета рубашка в клетку томатно-красного цвета с закатанными до плеч рукавами и синие брюки-комбинезон, типичная униформа французского земледельца, с оливково-зелеными подтяжками с вышитыми на них охотничьими мотивами: кролики, зайцы, орлы в полете. На ногах у него зеленые сапоги Веллингтон, а на макушке - плотно прилегающий темно-синий берет. Ему восемьдесят один год, с гордостью сообщает он Мишелю, и он работает на своем винограднике, в своем поместье, в одиночку. Он никогда не был женат. Раньше он управлял этим местом вместе со своим братом, который уже умер. Его ногти в бороздках и пятнах от табака; они напоминают мне панцири миниатюрных черепах. Он осушает свой портвейн одним глотком, а затем предлагает нам «продолжить», потому что ему предстоит долгий обратный путь. Мы медленно пересекаем участок и в сгущающихся сумерках движемся к каменным руинам на краю нашего поместья. Он говорит на ходу, опираясь на свою вишневую трость.
«Я почти уверен, что виноградник на этой территории был создан в 1930-х годах, может быть, в сороковых, но я сомневаюсь в этом, учитывая войну и ограничения того периода. Мой вердикт — довоенный. Дело в том, что то, что у вас здесь есть, ну, pieds - виноградные лозы, теперь уже нельзя использовать для виноделия. Они слишком старые». Он наклоняется, чтобы потрогать несколько лоз.
«Но мы могли бы использовать этот же сорт, не так ли? Если из него получалось отличное вино?».
«Пожалуйста, позвольте мне закончить, мадам. Я собирался сказать, что то, что производилось на вашей ферме, было мусором».
«Мусором? Но качество оливковых деревьев...».
«Это не имеет никакого отношения к винограду. Я предполагаю, что это было столовое вино».
Это озадачивает меня.
«В наши дни производство вина стало чем-то вроде искусства. В прошлом веке, когда был основан ваш виноградник, многие землевладельцы сажали виноград для производства чего-угодно, что было бы хоть немного buvable - пригодным для питья. Я подозреваю, что его раздавали работникам, чтобы они могли утолить жажду и в качестве дополнения к еде, которую им предоставлял хозяин. На самом деле, сорта винограда, которые вы мне прислали, сегодня используются редко, если вообще используются. Мне пришлось бы потрудиться, чтобы их разыскать. Однако, я могу предоставить вам первоклассные сорта, из которых можно производить вино, подходящее для этого региона, и которым вы бы очень гордились».
«Понятно». Немного разочарованная, я благодарю его за беспокойство. Он отказывается от любой формы оплаты и я заверяю его, что когда мы будем готовы вспахать и засадить эти участки земли, мы снова свяжемся с ним.
«Это отличное место, почва хорошая; вам бы здесь подошел крепкий сорт гренаш».
Возвращаясь к своей машине, он останавливается, чтобы пожать руку Мишелю, на большой террасе, начинающейся у оригинального пролета каменных ступеней.
«Это очень красивый подъем», — замечает он.
«Да», — соглашается Мишель, — «мы обнаружили эту лестницу, когда впервые расчистили территорию».
«Теперь их редко так строят. Знаете, вы могли бы вернуть ей былое великолепие, установив металлическую перголу и обвив ее виноградной лозой. Залитая лучами южного солнца, это стало бы прекрасной экспозицией. Я знаю одного человека, Паскаля Пира (*pear переводится с англ. как "груша"), лучшего кузнеца вы не найдете во всей Франции. Я скажу ему, чтобы он связался с вами».
Я провожаю нашего винного эксперта обратно к его шикарному синему автомобилю, после еще одного бокальчика "на дорожку", хихикая про себя. Мы нашли пчеловода по имени Маслёнка, а теперь ещё и грушевидную скобяную лавку. Прежде чем сесть за руль, мистер Лаплаж показывает на заднюю часть автомобиля, которая набита сеном, а при ближайшем рассмотрении - батареей из полудюжины изящного окраса красных и бирюзовых кур, высиживающих яйца в сене.
«Редкие птицы», — заявляет он. «Прекрасные несушки. Я могу оставить Вам пару за очень хорошую цену».
Я рада, что месье Х. здесь нет, потому что он регулярно просит завести на ферме кур, но с нашими собаками это было бы катастрофой.
«У меня собаки и среди них есть охотничья. Если бы не это, мы бы с удовольствием взяли несколько».
Лаплаж пожимает плечами. «Вино, куры, оливковое масло и машины — что еще может предложить жизнь? Подумайте о pieds (*виноградных лозах) на позднюю осень или весну. Я могу поставить две тысячи, если уведомите меня за две недели». Он пожимает мне руку с силой солдата, прощается и уносится по подъездной аллее, ревя мотором.
Наступают сумерки.
Я в одиночестве совершаю еще одну прогулку к каменным руинам, где когда-то выращивали «мусорный виноград», а работники жадно поглощали дешевое вино.
Одна внешняя стена, удивительно хорошо сохранившийся пол из томметтской плитки, камин с дымоходом и две пристройки — вот всё, что осталось от этого жилища. Дикие лозы пробиваются по всем ближайшим террасам. Интересно, что теперь станет с нашими планами по восстановлению виноградника.
Мишель и я считаем, что эти руины когда-то были коттеджем или небольшой фермой, cabano по-провансальски, где жил садовник поместья или, точнее, виноградарь: хижина виноградаря. То, что осталось от этой каменной резиденции сегодня, без дверей и окон, состоит из двух уровней и с верхнего этажа открывается потрясающий вид. Обрамленный высокими соснами и нашим деревом Иуды, вид простирается до самого низа долины, за нашим бассейном, к морю. Жилище давно лишилось крыши, хотя мы часто откапываем вокруг участка побитую черепицу. Стоя внутри, я иногда размышляю о том, кто жил тут, о его истории жизни. Была ли у него жена или он был одиноким виноградарем? Открытый огонь служил местом для готовки, нагревая вместительные чугунные котелки, бурлящие дымящимся супом или восхитительным pot-au-feu (*пот-о-фё), ожидающим его на ужин.
Рядом с жилыми помещениями находятся развалины двух надворных построек. Для чего они могли служить? Скорее всего, в качестве спальных помещений для животных или укрытий от непогоды. В последний раз, когда Мишель и я стояли здесь вместе, мы размышляли о том, какой скот содержался на этой ферме и что находилось в этих грубых каменных сараях. Мы отбросили идею о козах, хотя они и были обычным явлением в этой местности на протяжении столетий, поскольку они имеют привычку свободно перемещаться и есть всё, что попадается им в поле зрения, а это уничтожило бы виноградники и нанесло ущерб оливковым рощам. В старые времена листья оливы иногда использовали в качестве зимнего корма для овец и коз. Собакам не отводили отдельных спальных помещений. Все лошади в поместье размещались в конюшнях рядом с главным домом. Этот каменистый склон настолько не подходит для разведения лошадей, что мы были удивлены, что кому-то могла прийти в голову подобная идея, но здесь есть конюшни — мадам Б. купила это место в качестве подарка на день рождения одной из своих дочерей, которая увлекалась верховой ездой, — а в более ранние времена, когда моторизованные экипажи были лишь новомодным изобретением, лошадей использовали как основное средство передвижения. Так что же еще, курятники? «Возможно, но я думаю, что по крайней мере в одном из них содержали осла», — утверждал Мишель.
Осел, да, для перевозки материалов и ежегодного урожая вверх и вниз по этим скользким, извилистым склонам.
«Возможно, нам следует завести осла», — пошутила я.
«Chérie, ты отказываешься даже рассматривать вариант с козой, потому что утверждаешь, и это верно, что она съест всё, что попадется ей на глаза. Но поверь мне, осел - это ещё хуже».
«Но у нас нет возможности поднять тяжелое оборудование на вершину холма, а когда небольшие деревья будут готовы к сбору урожая...».
«Мы найдем решение, Кэрол, но это будет не осёл».
Сейчас я улыбаюсь, вспоминая этот беззаботный обмен мнениями. И вздыхаю.
Мы отдали так много нашей энергии и вечно недостающих средств на реконструкцию фермерского дома под названием "Аппассионата", на восстановление древних рощ, на посадку деревьев на террасах, где не было oliviers (*оливковых деревьев), и на производство нашего золотистого масла, что у нас никогда не было достаточно времени, чтобы узнать как функционирует остальная часть фермы, как жили ее прежние обитатели и что еще мы могли бы создать на этом сельскохозяйственном полотне.
Мы с Мишелем мечтали, что однажды построим на месте этих руин, сохранив при этом их дух, пространство, которое можно будет использовать как библиотеку или мастерскую, в зависимости от того, что будет нужнее всего. Стоя здесь сейчас, в пятнистой тени нависающего фигового дерева, которое самовысеялось в том месте, где раньше располагались спальни хижины, и наблюдая за закатом солнца за холмами, я спрашиваю себя, что может помочь Мишелю выздороветь, помимо времени. Пока что он не выразил особого интереса к перспективе прибытия ульев; из его офиса в Париже звонят ежедневно, но звонки только усугубляют его уныние, если то что я вижу - именно уныние. Так чем же еще я могу его заинтересовать? Он всегда проявлял живой интерес к архитектуре, ему нравятся дизайны, общая конструкция зданий, и я наблюдала вспышки восхищения в ответ на расположение объектов, их формы и цвета. Подарит ли ему такой крупный проект какую-то цель? Когда проект будет закончен, он может стать его рабочим местом. Он сможет перевезти свой монтажный комплект из Парижа и закончить свои программы дома. Здесь он будет в безопасности; он сможет потратить столько времени, сколько ему нужно, чтобы выздороветь. Я буду заботиться о нем. Да, восстановление этого коттеджа должно стать нашим приоритетом. Я решила найти способ профинансировать это.
***
С каждым днем становится все жарче. И ещё жарче. И все чаще случаются пожары. Ветер поворачивает в нашу сторону. Я вижу его на море, белые барашки скользят по волнам, frissons (*дрожь) и в кронах деревьев. Раздуваемые мистралем, свистящим в долине Роны, пожары бушуют и распространяются. Но каким-то чудом они все еще держатся на расстоянии от нас. Вертолеты борются с огнем. В небе активное движение, как на трассе. Облака, похожие на беззвучные персикового цвета взрывы, завешивают горизонт. Несмотря на исходящую от них скрытую угрозу, со стороны они кажутся мне прекрасными: словно балет без музыки, караван, движущийся по небесам; грациозный, беззвучный и зловещий.
Жак, крепкий мускулистый, молчаливый, чистит бассейн в своей неторопливой манере и смотрит в небо. Он напоминает мне потерпевшего кораблекрушение моряка, ожидающего спасения. Он может точно определить где находится центр пожара. Он рассказывает нам, что все они начинаются с поджога. Каждый год, без исключения, в сухие летние месяцы, небольшие группы пироманов спускаются на побережье с конкретной целью поджечь растительность. Они ждут ветра, зажигают спичку и смотрят как горят леса, ища острых ощущений, что находится за гранью нашего понимания. «Менее двух процентов вспышек здесь — несчастные случаи или результат халатности», — говорит он. На прошлой неделе 30 000 гектаров прибрежных лесов и пустошей сгорели дотла. Жителей эвакуируют.
Оглушительный рев, пронзительный вой мчащихся пожарных машин и непрекращающийся гул самолетов "Канадэйр" начинают сливаться в непрерывную, невыносимую мелодию, в то время как тревога и нарастающая паника быстро становятся самыми повторяющимися фразами лета. Воздух наполнен отвратительным ароматом. Пепел сыпется с неба цвета металлик, словно осенние листья. Он покрывает поверхность бассейна и застревает в углах балюстрадных террас. Пепел чего? Обугленной жизни и природы.
Прошло четыре месяца с тех пор, как в последний раз шел дождь, и почти столько же дней с тех пор, как Мишель произносил больше одной фразы. Призрак себя прежнего, он ведет себя так, будто ошеломлен, озадачен, сбит с толку, словно он в буквальном смысле не знает что с ним произошло. Растущая коллекция предметов, которые он собирал — наше крыло бабочки, различные причудливой формы срезы дерева, ржавый замок, который он нашел, когда я отвела его на верхний участок, чтобы поговорить о реконструкции руин, осколки расписной терракотовой плитки, сломанные кастрюли — была отброшена в сторону. Они стали неинтересными, неважными вещами, выброшенными в сухую траву, не дающими никакого дальнейшего вдохновения. Я снова нахожу ракушки среди цветов. Я встревожена; я начала верить, надеяться, что здесь для него открывается путь вперед, возможность вернуться к его творческому «я».
Теперь он весь ушел в цифры, записывая длинные суммы в маленьких блокнотиках, и у него обеспокоенное выражение лица. Я делаю аккуратный звонок специалисту в больнице принцессы Грейс. Я выкладываю свои опасения и он терпеливо слушает. «Может мне привезти его к Вам?» — умоляюще спрашиваю я.
Врач уверяет меня, что состояние Мишеля вполне нормальное, учитывая силу удара.
«Как думаете, какой-нибудь проект может помочь ему? Я думала о восстановлении...».
«Ему нужен отдых и Ваша терпеливая поддержка».
«В профессиональном плане он испытывает финансовые трудности, но не говорит об этом».
«Дайте ему время и всё снова будет хорошо. Он вернется в своё естественное состояние».
***
Мы просыпаемся от воздуха, пропитанного запахом обугленной земли. Но сейчас в небе тихо. Слишком тихо. Жутковато. Я собираюсь в Ниццу, в художественный магазин, расположенный на одной из узких улочек старого города. Когда я уже стою в дверях, Мишель останавливает меня. «После выходных я уеду», — спокойно объявляет он.
Я жду.
«Мне нужно вернуться в Париж».
«Но ведь скоро август», — возражаю я. «Столица опустеет. Ты тоже мог бы остаться на период отпусков и поехать в сентябре, когда Франция вернется к работе».
«Я проведу август в Париже. Мне нужно наверстать упущенное по контрактам».
«Почему бы тебе не слетать, собрать нужные материалы и не привезти их сюда? Или я могу полететь вместо тебя. Управляй своими делами отсюда. Я не буду тебе мешать».
«Я не вернусь, Кэрол».
Я стою у полуоткрытой двери, одной ногой на коврике, потерявшая дар речи, едва понимающая услышанное. Я делаю движение, чтобы закрыть дверь, вернуться в холл и обсудить это. Мое сердце бешено колотится.
«Мне нужно прогуляться. Увидимся позже». Он поворачивается и выходит через французское окно на террасу за нашей спальней, проходит мимо нашего уголка для завтрака и исчезает из виду. Фраза «я не вернусь» пульсирует в моей голове.
***
Спустившись на побережье, я захожу в гости к к подруге, которая живет в квартире на набережной, над гаванью, откуда отправляются паромы на Корсику. Мы сидим на её затененной виноградной лозой террасе, в пересветах света и тени, особо не разговаривая — слишком жарко — праздно глядя на порт, попивая холодный чай, наблюдая за суетой. Я жажду излить душу, поделиться своей болью и страхами, но желание защитить Мишеля сдерживает мои порывы. Обсуждение его душевного состояния, его профессиональной неуверенности кажется предательством. Эта женщина тоже работает на телевидении, поэтому я сопротивляюсь своему желанию открыться ей. Внезапно из моря, прямо за яхтами, появляются два "Канадэйр", ревущие, выросшие из ниоткуда, словно чудовищные рептилии в фильме ужасов. Они издают громоподобный грохот прямо над головой, приближаясь к суше. Даже не взглянув наверх, моя подруга замечает: «Новые бедствия, я полагаю. Хочешь еще чаю?».
Я потрясена ее непринужденным комментарием и задаюсь вопросом, не делает ли это постоянное состояние тревоги нас бесчувственными. Если мы будем жить бок о бок с опасностью достаточно долго, хотя и защищенными от нее, не считая затянутого дымом неба, станет ли это для нас нормой?
Внутри у меня появляется чувство тревоги.
Когда я возвращаюсь домой, Мишеля нигде нет. Я оставляю альбом для рисования и цветные карандаши, которые купила для него, а также несколько катушек пленки для его камеры на столе в летней кухне, подальше от вечернего солнца. Я звоню нашему новому знакомому, пчеловоду, чтобы подтвердить его предстоящий визит к нам в воскресенье через две недели. Я уже готова к тому, что номер окажется неверным, или неисправным, но я отчаянно пытаюсь внести хоть какое-то разнообразие в нашу повседневную жизнь, которое могло бы разжечь интерес у моего мужа и не дать ему уехать. Я натыкаюсь на миссис Пчеловод, или, точнее, на мадам Уилье. Она отвечает на звонок щебечущим «Алло». Я называю свое имя и она, кажется, искренне рада слышать меня.
«Я хотела бы подтвердить нашу встречу в воскресенье».
«О, да, в десять часов. Мы с нетерпением ждем этого».
Мне приятен ее энтузиазм. Встреча была назначена на одиннадцать утра, но неважно, я подтверждаю ее на десять и повторяю, что они должны предварительно связаться с нами и мы объясним как доехать до ворот. «После долгой поездки вас будут ждать здесь прохладительные напитки», — заверяю я ее.
«A bientôt (*до скорой) встречи, мадам», — щебечет она.
Я откапываю свой старый пчелиный фолиант и снова начинаю тщательно изучать тему пасеки. Я теперь обращаю внимание на пчел, работающих на нашей земле; садящихся на цветы, собирающих нектар, опыляющих; указываю на них Мишелю, делюсь тем, что узнаю, надеясь привлечь его к этому делу. Он проявил некоторый интерес к предстоящему визиту пчеловодов и я пытаюсь увлечь его еще больше.
«Пчелы не летают повсюду. Например, белые четырёхлистные цветы в наших оливковых рощах пчелы никогда не посещают и не опыляют. А что насчет инжира? У него нет цветков, или так я ошибочно думала. Я часто задавалась вопросом как опыляется инжир и наконец узнала об этом весьма необычном явлении. У инжира есть цветки; они располагаются внутри ранних плодов. Но только плоды с женскими цветками созревают в съедобные плоды инжира. Так как же пчелы получают доступ к цветкам?».
Мишель обдумывает мой вопрос, но не может найти ответ.
«Они не получают его!» — восклицаю я. «Пчелам нет дела до инжирного дерева. Есть особая оса, инжирная, которая опыляет плоды инжира. Эти осы развили симбиотические отношения с инжирными деревьями. Самки ос, крошечные, около трех миллиметров в длину, заползают внутрь растущего инжира, чтобы добраться до цветков, которыми выстлана внутренняя часть плода. Некоторые цветы опыляются, в другие откладываются яйца. После того как яйца вылупились, самцы ос, которые бескрылы, оплодотворяют своих новорожденных сестер, а затем девочки улетают на поиски других деревьев, где начинают процесс по новой. Рождается в двадцать раз больше самок, чем самцов. Думаю, работать им приходится больше, чем самцам». Я смеюсь. Он улыбается, и я с воодушевлением добавляю: «Почему бы не снять документальный фильм о бесчисленных формах размножения прямо здесь, в саду? Ты бы работал из дома… Я могла бы написать текст».
Но Мишель не клюет на это, не подхватывает мою идею. Поэтому я не утруждаюсь сообщить, что инжирная оса обитает в Азии, Южной Европе, Австралии и Калифорнии и опыляет Ficus carica, обычные инжирные деревья, растущие здесь повсюду. А также, что именно благодаря финикийцам инжирные деревья растут в изобилии в западном мире, что можно отнести и к оливковому дереву. Хотя Мишель не ухватился за идею снять фильм вместе, я пользуюсь моментом, чтобы спросить: «Не останешься ли здесь еще на неделю, чтобы познакомиться с пчеловодами?».
Вдруг я вижу как его лицо снова омрачается. Оказывается, он думал, что визит пчеловодов состоится в это воскресенье. Ускользает ли от него чувство времени или это простая ошибка?
«Почему бы тебе тогда не остаться до конца месяца и не встретиться с ними?».
«Я не знаю».
Позже, когда мы начинаем готовить ужин, я нахожу альбом для рисования, карандаши и катушки пленки, лежащими на полу, под стулом, у мусорной корзины в его кабинете. Я отбрасываю свое унылое настроение, решив не сдаваться.
***
Мишель остается.
И во многие из этих дней во второй половине июля он кажется бодрее, более досягаемым, менее потерянным. Мы становимся ближе. Но мне еще предстоит узнать, что есть хорошие дни и регрессивные (*движение назад). Его прогресс не последовательный, не непрерывный и не стабильный. Я постоянно нахожусь в поиске того, что могло бы увлечь его, могло бы связать его с настоящим.
Ближе к концу третьей недели июля я прочитала в одной из французских газет, что мы, на юго-востоке Франции, сталкиваемся со «stress hydrique (*водным стрессом)». Hygrométrie (*гигрометрия) для нашего региона составляет 16 процентов. Я показываю Мишелю статью. Что это значит? Он не знает. Я предлагаю провести расследование.
Гигроскоп, или гидроскоп, — это прибор, используемый для определения влажности воздуха. Шестнадцать процентов, его текущие показатели, эквивалентны, скажем, такой жаркой и сухой местности, как Марракеш в конце августа. Просто ради забавы мы ищем это слово в моем английском словаре и также обнаруживаем «гидроскопист»: водный прорицатель, лозоходец. Это побуждает меня позвонить нашему собственному водному прорицателю, Клоду, с которым я не говорила уже очень давно. Я выбрала неудачное время. У его жены случился инсульт и она умерла во сне несколько дней назад. Я выражаю свои соболезнования и он обещает снова связаться со мной, когда немного придет в себя.
Затем я звоню Рене, который рад слышать меня, но разговаривает так, как-будто я вычеркнула его из своей записной книжки. Я воздерживаюсь от упоминания о том, что он дважды подвел меня в нашей недавней истории.
«Слишком жарко для рыбалки на моей лодке, поэтому я поехал вглубь страны, избегая побережья. Сейчас сезон красных фруктов», — мурлычет он. «Я гулял в горах, очень бодрящие прогулки, собирал землянику и myrtilles - чернику, чтобы сварить варенье. Я привезу тебе пару банок; ты никогда не пробовала вкуснее. Когда я могу заскочить?».
Я восхищаюсь энергией этого человека.
«Как твои оливковые деревья? Держу пари, ты жалеешь, что не обработала их».
«С ними все в порядке», — парирую я. «У нас полно работы по поливу молодых деревьев, но в остальном…».
«Ради всего святого, не переусердствуйте! Даже в адское пекло нашего лета их не нужно поливать чаще, чем раз в три недели, иначе у молодых корней не будет стимула укореняться глубже и защищать себя самостоятельно. Лучше я заскочу и посмотрю как вы справляетесь».
Я улыбаюсь. Мы договариваемся о времени и дате, он должен заехать через два дня, но, как обычно, Рене не появляется.
***
В третье воскресенье июля мадам и месье Уилье катятся, пыхтя, по нашему склону на своем полноприводном автомобиле вслед за Мишелем, который отправился на их поиски, когда они позвонили и сообщили, что заблудились почти час назад. Это первый раз, когда он сел за руль после аварии, но он захотел поехать и я была рад его интересу. Пенсионеры приезжают с банкой золотистого рододендронового меда (*пишут, что он обладает опьяняющим эффектом и содержит родотоксин) со своей miellerie (*пасеки). Мишель провожает их на террасу с бугенвиллеями, пока я спешу внутрь, чтобы приготовить кофе, потому что они отказались от холодных напитков, которые я приготовила.
«Рододендроны — это более дикая, низкорослая разновидность сказочно пышного паркового растения, известного англичанам под тем же названием. Здесь они представляют собой кустарник, растущий по земле, скорее похожий на небольшую азалию», — объясняет мадам, когда я возвращаюсь с кофе на подносе. Пчелы собирают мед с рододендронов в Parc de la Mercantour (*парке Меркантур) на высоте 2000 метров. Меркантур — великолепный национальный парк в полутора часах езды от нашей фермы и к востоку от нее. Ульи Уилье также производят мед, собранный с лаванды, сосны и белого вереска, но самый главный — это miel de pissenlit, одуванчиковый мед, который, признаюсь, я никогда раньше не встречала.
«О, вы бы видели, как загорелись наши глаза, когда мы обнаружили, что можем производить такой восхитительный деликатес, но, увы, из-за погоды в прошлом году наши планы рухнули».
Я озадачена. Предыдущее лето было чрезвычайно жарким, поэтому я прошу объяснить.
«В горном регионе, где мы живем, у нас было пасмурное лето. Слишком дождливое, а, как вы, вероятно, знаете, пчелы не расстаются со своими ульями, когда идет дождь». Это говорит месье.
Я этого не знала.
«Вес падающих капель воды делает невозможным их полет, и может повредить их крылья. Прошлый год был полной противоположностью ужасной жаре этого года. В течение двух недель в сезон цветения одуванчиков дождь лил как из ведра, не прекращая. Наконец, когда небо прояснилось и пчелы отважились вылететь из ульев, цветение одуванчиков закончилось».
«Тоже самое случилось со всеми нашими схемами быстрого обогащения», — хихикает мадам, как-будто это не так уж и важно. «Мы, конечно, любим зарабатывать на жизнь, кто не любит? Но мы делаем эту работу, потому что любим пчел. О, смотри, дорогой». Мадам встает. Месье следует за ней и пристально смотрит в самое сердце куста бугенвиллеи, находящемся в полном цвету. Пара бредет по террасе, их головы скрывает листва, очарованные каждым насекомым на цветах.
«Видите пчелу, которая работает вон там?» — окликает нас месье. Я встаю, беру Мишеля за руку и мы следуем за ним. «Она — une solitaire. Одиночка».
«Одиночная пчела. Откуда Вы знаете?».
«Посмотрите на ее размер. Она меньше. Одиночки, как следует из их названия, — чужаки, насекомые-отшельники; они охотятся в одиночку. У них нет улья или социальной структуры, которая могла бы их защитить».
«Так как же они справляются в одиночку?» спрашиваю я.
Месье пожимает плечами. «Если их вынудить, большинство существ найдут способ выжить в одиночку».
Месье, которому сейчас семьдесят, был профессиональным садовником, работающим в местном совете. Его хобби было пчеловодство. Когда он вышел на пенсию, они с женой решили заняться пчеловодством на постоянной основе. Их энтузиазм по отношению к своему делу согревает душу и заражает. Взглянув на Мишеля, я вижу, что он тоже выглядит очарованным, увлеченным.
«Мы ищем прибрежное место, где зимой мягкая погода, чтобы разместить пятьдесят ульев. Чтобы выжить, пчелам необходимо поддерживать температуру в улье не ниже отметки двадцать пять-тридцать градусов. Если на улице холодно, а внутри улья, скажем, всего пятнадцать градусов, пчелам придется начать расходовать свои запасы меда, чтобы создать достаточное количество калорий для поддержания тепла и здоровья пчелиной матки. Здоровье матки имеет первостепенное значение. Они собираются вокруг нее и постоянно машут крыльями, как миллионы маленьких вентиляторов, но делают это для создания тепла, а не для вентиляции. Конечно, это очень тяжелая работа. Для этого нужны крепкие пчелы. Их сила необходима для создания идеальной среды для матки, которая откладывает до тысячи яиц в день. Один улей может потреблять до семидесяти грамм меда в день.
«Семьдесят грамм», — повторяю я, переваривая информацию.
«Возможно, Вам кажется, что это не много, мадам, но в месяц это получается почти три килограмма меда на улей!». Это снова говорит месье. Я немного озадачена его тоном. Мадам сглаживает ситуацию, незаметно проведя по его руке.
«У нас двести ульев», — объясняет она с широкой улыбкой. «Цифры говорят сами за себя. Если пчелы за зиму будут съедать все запасы меда, нам нечего будет продавать. Если мы сможем разместить их в более теплом климате с октября по март, им потребуется меньше еды, чтобы защитить свою матку, согреть её; она будет здоровее и будет откладывать и высиживать гораздо больше яиц. Расположение вашей фермы просто идеальное».
«Есть одна petit souci (*небольшая проблема)», — говорит ее муж. «Где бы мы могли поставить наш грузовик и прицеп?».
Я сбита с толку тем, что он описал как «небольшую проблему». Наша парковка достаточно велика по любым меркам, даже несмотря на то, что завалена строительными материалами Хашиа. Я поспешно извиняюсь за беспорядок и заверяю его, что к октябрю там всё будет убрано.
«Нет, мадам, Вы не поняли».
О, боже, я уже не раз слышала подобный упрек!
«Трейлер – la remorque – в котором мы перевозим наши ульи, оснащен дорогостоящим оборудованием, напоминающим миниатюрный кран. Он поднимает ульи и опускает их на место зимнего отдыха. Он доставляет пчел в точное место их пребывания, понимаете?».
Я хмурюсь. Месье явно недоволен мною.
«Мадам, вы же не думаете, что мы поставим пятьдесят ульев вдоль автостоянки и оставим их там, не так ли? В любом случае, она окружена высокими кедрами. Проезда к территории за стоянкой нет и она находится слишком близко к вашему дому. Нет, ваша парковка совсем не подходит».
«А как насчет того участка, что за домом?» — предлагает Мишель. Я согласно киваю, воодушевленная его позитивным настроем, хотя мои стремления заняться пчеловодством начинают угасать из-за негатива, исходящего от месье.
Месье качает головой. «За домом — самое неподходящее место. Хотя пчелы проводят большую часть зимы в ульях, если погода особенно солнечная, как это бывает здесь, они покидают ульи и некоторое время летают вокруг. Представьте, что вы наслаждаетесь небольшим обедом al fresco (*на свежем воздухе) прямо здесь, где мы сейчас сидим, и тут появляются — ну, в каждом улье обитает двадцать тысяч пчел, а мы подумываем разместить здесь пятьдесят ульев, так что посчитайте сами. Это было бы слишком большое количество незваных гостей на обед. Нет, ульи нельзя размещать близко к жилому дому».
«Миллион пчел к обеду, понимаю».
Мы с Мишелем осматриваем нашу землю, надеясь предложить альтернативу. Последняя попытка, прежде чем наши мечты о пчеловодстве окончательно рухнут. К сожалению, что бы мы ни предложили, господин Уилье лишь с серьезным видом качает головой. «Hélas (*увы), боюсь из этого тоже ничего не выйдет. Дело в том, что на вашу землю нет подходящего заезда». Подводит résumé (*итог) месье. Он уже готов махнуть на всё рукой, когда его упитанная и добродушная жена вмешается с сияющей улыбкой на лице, оптимистично и решительно настроенная. «Почему бы нам всем вместе не прогуляться и не посмотреть, что находится в пределах досягаемости подъемного крана?».
Что мы и делаем, и хотя мы находим много мест, которые они считают идеальными для размещения ульев - l’emplacement des ruches - мы не находим ни одного достаточно доступного места. К тому моменту, когда мы возвращаемся к подножию наших земель у ворот, готовы дружески пожать друг другу руки и забыть об этой идее, Мишель вдруг предлагает: «А как насчет этого места?».
Когда предложение произносится вслух, всё становится ясно как божий день.
Мадам в восторге и хлопает в ладоши: «Идеально!».
Месье, менее предприимчивый, менее расположенный к тому, чтобы находить положительные стороны, должен удостовериться в хорошей новости. Он расхаживает туда-сюда, сгибаясь, как клюющая птица, подсчитывая, методично организуя доставку воображаемых ульев, а затем останавливается, горестно качая головой. «Мы никогда не уместим здесь пятьдесят ульев. Они будут прижиматься друг к другу, как горошины в стручке».
«О, chèrie, а почему бы нам не поставить тридцать ульев здесь, а остальные - в Таннероне?». Она оглядывается вокруг, глаза сияют. «У нас уже есть договоренность на размещение пятидесяти ульев и там осталось еще немного свободного места. Ну, для еще двадцати ульев точно достаточно, я уверена. «Один заезд сюда обеспечит надежное размещение тридцати ульев. Très bon (*очень хорошо), тогда решено».
Месье нерешительно кивает. Его жена предоставила факты, которые он не в силах опровергнуть, так что согласие наконец достигнуто. На нашей ферме будут зимовать тридцать ульев, а взамен они обеспечат нас несколькими килограммами меда и позволят мне иногда сопровождать их в качестве ученицы пчеловода. Мы пожимаем друг другу руки, но месье хочет расставить все точки над «i». «Итак, во избежание недоразумений: мы оставим на ваше попечение не миллион пчел, а всего лишь шестьсот тысяч, так мы договорились?».
Все кивают, радуясь, что вопрос решен окончательно.
«Боже мой, как жарко», — пыхтит мадам, обмахиваясь руками. «Мы, горцы, не привыкли к такой изнуряющей жаре. Благодарность небесам за тень деревьев, не так ли?».
Смысл этого невинного замечания мгновенно доходит до меня. Никто, включая меня, не заметил, что мы все сгруппировались под спасительной тенью двух старых оливковых деревьев. Мы находимся на самой нижней террасе у подножия четырехсотлетней рощи. Зима - период, когда ульи будут тут - это время сбора урожая, а начало года — сезон обрезки деревьев. Как мы будем расстилать вокруг деревьев сетку, когда повсюду ульи? Как мы сможем обрезать ветки, когда такое количество пчел будет находится прямо под лезвием бензопилы? Я не решаюсь озвучить эти вполне реальные недочёты, чтобы не быть той, кто вставляет палки в колеса, но эти вопросы нужно решить, и как только дело принимает положительный поворот, я осторожно высказываю свои сомнения.
Месье тут же хватается за эти обстоятельства и подтверждает, что ничего не получится. Мадам бросает взгляд на мужа. Я вижу как она пытается найти выход, но как бы она ни старалась, она не может ничего придумать. Зато теперь я, поднявшая этот вопрос, предлагаю решение.
«Подождите, но в этом году у нас нет оливок! Этой осенью не будет необходимости застилать сетку. И, как вы хорошо знаете, оливковые деревья лучше обрезать раз в два года. Мы обрезали их все в феврале прошлого года, так что в следующем году мы сможем оставить этот крошечный уголок в покое».
Мое объяснение встречают многочисленными восторженными возгласами. Даже Мишель гордо улыбается и крепко обнимает меня. «Отличное решение, chérie, а в следующем году мы позаботимся о том, чтобы появился проезд, который будет вести далеко за дом, где пчелы смогут зимовать в мире и спокойствии».
В мире и спокойствии. Ммм. Все пожимают друг другу руки, как старые приятели, и Уилье отправляются в свое шале в горах, оставляя нас наслаждаться остатком нашего воскресенья в мире и спокойствии. Но как мое сердце может быть спокойным, когда Мишель может уехать в любой момент?
Погода становится пасмурной; похоже будет гроза. Слабые рокочущие звуки затихают и я чувствую как приближается смена погоды. Дождь. Я никогда не думала, что это слово может звучать так заманчиво. Небо серое, как бронза. Птицы быстро летят по небу в поисках убежища. Воздух остается пыльным и сухим, дым все еще поднимается вверх от тлеющих вдалеке углей, а звуки пожарных сирен все еще эхом разносятся по траурным склонам холмов, но надежда на дождь — это долгожданное облегчение для всех, кроме туристов, поджаривающих свои тела на пляжах.
Начинает накрапывать; несколько щедрых больших капель, словно птичий помет, шлепаются на садовую мебель. Такое пьянящее чувство облегчения, и я знаю, что растения, посевы, фермеры, пожарные и жители повсюду чувствуют тот же прилив безумия, восторга. «Дождь!» — кричу я, подняв голову к небу. Собаки нервничают и напуганы, они прыгают на двери, чтобы войти в дом. Я начинаю метаться, готовясь к тропическому ливню, стаскиваю подушки со стульев, перетаскиваю матрасы с шезлонгов на летнюю кухню, закрываю зонтики, убираю стаканы и забытые кофейные чашки.
Сухие раскаты грома, впечатляющие вспышки молний, а затем - ничего. Ничего не пролилось из пустых, пасмурных облаков. Изменения в погоде исчерпали себя. Потемневшее небо светлеет и мы снова оказываемся в испепеляющей, терзающей нервы жаре. Жизнь превращается в ожидание. Ожидание, когда спадет жара, ожидание ливня, ожидание дождя. Ожидание того, что Мишель решит делать дальше.
Я не могу перестать есть или двигаться, но мои мысли слишком спутаны, чтобы я могла сосредоточиться на адаптации сценария. Однако я не единственная, кто тихо сходит с ума. Другие тоже стали раздражительными, иррациональными, странными. Они стонут лишь о пожарах, климате, усиливающейся жаре, если вообще говорят.
Во время одной из моих воскресных утренних поездок на овощной рынок в Каннах я проезжаю мимо мужчины, который кричит, в буквальном смысле кричит, на багаж в открытом багажнике своего универсала. Я вижу трех девушек, японских туристок, в широкополых джинсовых шляпах, держащихся за руки, которые спускаются по крутому склону в замедленном движении, как-будто солнце высосало из них всю жизнь, словно они лунатики, бредущие во сне. Повсюду люди ходят почти голышом. В местной épicerie (*бакалейной лавке) я встречаю нескольких семидесяти- и восьмидесятилетних, посещающих церковь, женщин, всегда нарядно одетых в свои лучшие воскресные наряды, поглощающих прохладительные напитки и мороженое, одетых в шорты и очень короткие майки.
Однажды рано утром, когда я еду по набережной, мне преграждает путь группа полицейских и пожарных машин, припаркованных у многоквартирного дома с видом на море. Мигают сиренево-синие огни; с разной скоростью, в чередующемся ритме. На фоне лихорадочно-желтого цвета побережья они создают призрачно-бордовую атмосферу.
Я паркую машину на обочине, возле высотных зданий, и спрашиваю прохожего что случилось. Пожилой джентльмен выпал из окна шестого этажа. Я смотрю вверх. Пот струйками стекает у меня со лба, щиплет глаза. Десятки жителей на соседних балконах, одетые в трусы-боксеры или махровые халаты, щурятся на далекий тротуар, с растерянными и серьезными лицами, или размахивают руками, крича, сцепившись в яростном споре.
Балконные ограждения надежно защищены прочными коваными перилами высотой по грудь.
«Как он мог упасть?» — размышляю я.
«Он прыгнул», — угрюмо заявляет женщина из толпы.
«Это всё проклятая жара», — говорит другой. «Кто ее выдержит? Я бы тоже прыгнул, если бы мне повезло жить на верхнем этаже».
Лазурный берег стал местом действия рассказа Рэймонда Карвера.
***
Дома земля настолько сухая, что утратила свои цвета. Лишена жизни, лишена питательных веществ. Ходят разговоры о надвигающейся засухе.
Поливать, поливать и поливать, чтобы защитить то, что у нас есть. Кристальные брызги воды, опускающиеся на растения, высвобождают их ароматы. Вечерний воздух приносит запахи, приглушенные в течение дня жарой. Располагающие к приему пищи.
Наступила последняя неделя июля. Приближается самый оживленный месяц туристического сезона, но в раннем утреннем воздухе уже чувствуется бодрящая свежесть, как-будто на дворе сентябрь. Все времена года перемешались. Будем надеяться, что сегодня будет прохладнее, вздыхаю я, но это никогда не случается. День за днем солнце жарит и нет от него спасения.
И вот однажды, ранним вечером, небеса наконец разверзлись. Широко распахнув двери, я бегаю туда-сюда по дому, открывая все окна, ставни, все возможные проемы, чтобы впустить свежий, влажный воздух. Я слушаю как шумит и бурлит поток. Я скольжу по террасам, собирая полотенца и прочий хлам у бассейна. Промокший саронг прилипает, как пленка, к моей липкой, потной плоти. Я привязываю дворняг, которые мечутся с места на место, обезумевших и испугавшихся, словно раскаты грома — это выстрелы, угрожающие им. Я вдыхаю зловонный запах грязных собак, ароматы влажной растительности, намокшей пыли и напитанной влагой земли. Я танцую польку в ритме застоявшихся, забитых листьями водосточных труб, из которых хлынули потоки дождя. Природа жадно пьет, как голодный ребенок материнскую грудь. Я подставляю своё лицо под колющие капли воды. Как ныряльщик, всплывающий со дна океана, я поглощаю полной грудью поток воздуха, облизывая губы, смакуя каждую каплю. Словно зазвучала песня; внутри меня всё торжествует, подобно барабанам туземцев.
Мишель безучастно сидит в доме, за обеденным столом. «Я должен уехать», — снова говорит он мне, когда я с хлюпаньем вхожу обратно в дом, ступни мокрые и поскрипывают, когда я иду по напольной плитке, кожа и волосы блестят и по ним стекают струйки от восхитительного ливня. «Я должен уехать», — повторяет он.
«Так скоро?» — осторожно спрашиваю я. «Думаешь это разумно?».
«У меня деловые встречи».
«Хочешь я поеду с тобой? Теперь, когда погода улучшилась, мы на некоторое время освобождены от полива. Хашиа может позаботиться обо всем остальном».
Он отрицательно качает головой. «Я возьму машину напрокат и поеду в Париж».
Я замираю как вкопанная. Лужа растекается у моих ног. Он хочет забрать с собой свои файлы и личные вещи, потому что он уезжает надолго. В области желудка возникает тошнотворное ощущение.
«Ты уходишь из дома, бросаешь меня?» — выдавливаю я из себя, опускаясь в кресло рядом с ним, не обращая внимания на следы, которые оставляю за собой.
«Я вижу страх в твоих глазах и от этого только хуже», — отвечает он. «Мне нужно время, чтобы побыть одному».
Ничто из того, что я могу сказать, не остановит его, ни один аргумент не заденет струны его души; начинается организация его отъезда. Два дня спустя он упаковывает вещи в арендованную машину, а я не могу до конца осознать происходящее. Перед тем как уехать, он усаживает меня себе на колени, на скамейке в саду, и говорит, что дело не в том, что он меня не любит, а в том, что ему нужно пройти через это самому. А затем он уезжает, петляя по аллее, которая вьётся через наши серебристые, бесплодные рощи и машет рукой, словно человек, отправляющийся в отпуск.
Я не вижусь ни с кем, кроме Хашиа, в течение следующих двух дней.
Слишком много бездомных
Возвращается жара. Как-будто ливня и не было, как-будто это был мираж, краткий сон. Небо все еще заполнено гудящими самолетами, курсирующими туда-сюда, патрулирующими с высоты парки и леса, всегда бдительные, всегда настороже.
Подъезжает Жак на своем грузовике. Он неторопливо шагает, чтобы поздороваться.
«Хорошие новости», — кричит он, приближаясь с радостным выражением лица, в то время как я едва могу выдавить улыбку. «Недавний кратковременный дождь погасил последние остатки пожаров в Варе». Он рассказывает мне, что в одном лесу черепаха выползла из золы невредимой. Это было единственное существо в округе, которому удалось спастись. Пока мы разговариваем, три кролика пробегают по одной из террас, покрытых травой, в поисках пропитания. Пять часов вечера, все еще светло. Они, должно быть, чувствуют себя в безопасности; Бассетт измучен жарой и у него нет сил преследовать какое-либо живое существо.
«Вам следует поговорить с Александром об этих ребятах. Он пристрелит их для Вас».
«Я не хочу, чтобы их убивали», — протестую я. «Мы огородили всё что нужно. Я предпочитаю оставить их в покое».
«Кэрол, в близлежащих парках и лесах колонии кроликов заразились миксоматозом, и большинство из них ослепло». Жак предупреждает меня, чтобы я обращала внимание на тех, которые появляются на нашей земле. «Эта болезнь очень заразна. Одичавших животных в парках придется отлавливать и убивать из-за риска для гуляющих с собаками».
В ходе нашего разговора я узнаю, что причина, по которой прекрасный парк позади нашей фермы был закрыт, заключается в том, чтобы защитить территорию не от кроликов, а от цыган. Ранее в этом году, пока Мишель и я отсутствовали во Франции, «их отряды на шикарных автомобилях и фургонах», по-видимому, вторглись на территорию парка, обосновались там, «монополизировав территорию и разрушая ее». Это вызвало всеобщее возмущение. «Местный совет приложил немало усилий, чтобы выгнать их. Парковая зона откроется только после того, как будет возведен достаточно высокий барьер, который помешает их повторному проникновению». Жак переключает своё внимание на состояние наших террасных стен. «Они стали выглядеть хуже, с тех пор как я сюда приезжаю. У вас серьезная проблема с кабанами, даже большая, чем с кроликами. Вам определенно стоит поговорить о них с Александром».
«Почему с Александром?».
«Он лицензированный охотник. Он приедет, застрелит их, и на этом ваши беды закончатся».
Цыгане, охота и арабы — темы, которые я предпочитаю не затрагивать. «Спасибо, но в этом нет необходимости. Sangliers (*дикие кабаны) вторгаются на нашу территорию с тех пор, как мы сюда переехали. Мы справляемся».
«Вы не боитесь?».
Я качаю головой. Сначала мне было страшно, особенно когда я была одна, а они исследовали окрестности дома, но через некоторое время я к ним привыкла.
«А следовало бы, Кэрол. Они могут напасть на собак или, если Вы столкнетесь с разъяренным кабаном, он может наброситься на Вас. Я сам не охочусь — я рыбак — но если Вы подстрелите одну, остальная часть стаи не будет спешить вернуться».
Несмотря на разрушения, которые они причиняют, моя позиция против охоты остается неизменной. Мишель не согласен. Он считает меня непрактичной, но он никогда не навязывал мне свою точку зрения.
А теперь его здесь нет.
«Ну, у Вас есть время передумать».
Я не понимаю.
«Sangliers не будут беспокоить вас месяц или два. В это время года они направляются в горы, где земля не такая сухая, а подпочва остается влажной».
«Это правда», — бормочу я. «Они оставили нас в покое».
Я возвращаюсь в свою берлогу, где провожу ленивые дневные часы, укрываясь от невыносимой жары. Я отбросила свой наполовину законченный сценарий в сторону. Вместо этого я прочесываю свои книги и словари, наслаждаясь новой информацией об этом столь дорогом моему сердцу регионе. Мне нужно напомнить себе, что удерживает меня здесь.
Свет и море; я начинаю познавать их в разные периоды дня. Их постоянно меняющиеся изображения подобны разговорам, в которых я могу участвовать, когда захочу. И хотя сейчас наш каменный дом кажется гулким и пустым, он приносит мне облегчение. Тут прохладно и есть свежий воздух даже в самые жаркие летние вечера, когда я разваливаюсь на подушках, все двери открыты настежь, читаю или слушаю незамысловатые скрипичные сонаты Учеллини, борясь с тягостной, бездушной меланхолией, которая терзает меня изнутри. Я поднимаюсь с подушек и смотрю вниз на огни Канн. Черничного цвета облака, словно синяки на моём сердце, рисуют узор на темном небе. Я прослеживаю контуры моря до ожерелья из светящихся огней вдоль мыса Эстерель, глядя на знакомые виды другими глазами.
Мы с Мишелем почти не разговаривали с тех пор, как он уехал. Я потеряла 6 килограмм за десять дней. Я едва узнаю себя и не могу перестать беспокоиться о нем. Без него мой мир опустел. Он был моей путеводной звездой.
Из Марселя приходит письмо. Я смотрю на конверт, прежде чем наконец открыть его. Бюрократия - вотчина Мишеля. Оно подтверждает, что наша ферма по-прежнему имеет право претендовать на получение сертификата АОС, несмотря на то, что мы отправили ложную декларацию, заявив о своих правах на семнадцать деревьев сверх общего числа растущих на нашей земле! Я читаю дальше, уведомление сообщает мне, что мы не будем оштрафованы; наши документы будут обработаны. К счастью, у нас есть 251 дерево, а минимальное требование, как мы прекрасно знаем, составляет 250. Я ошеломлена. Как они пришли к цифре 251? На нашей территории растет 270 заявленных деревьев. Это неопровержимый факт. Я обошла все террасы и пересчитала их дважды.
Проблема не в наших расчетах, а в проклятом инспекторе, который выпил слишком много "Розе" в жаркий полдень середины лета. Однако, поскольку у меня нет ни малейшего представления о том, как исправить эту ситуацию, и поскольку на душе у меня слишком паршиво, чтобы начинать битву, я решаю оставить все как есть и не обращать внимания на это.
Рано утром следующего дня, Хашиа, во время полива огорода, обнаруживает, что часть забора оторвана от кирпичной стены, наши кусты крыжовника вырваны с корнем, а овощные грядки испорчены. Какое-то существо опустошило наш урожай. Он зовет, чтобы я пришла из кухни и взглянула. Ущерб, безусловно, впечатляет.
«Это, должно быть, вернулись дикие кабаны. Но собаки, похоже, отпугнули их, потому что они не тронули картофельные грядки».
«Сейчас для них не сезон», — отвечаю я.
«Ни у одного другого животного нет морды, достаточно мощной, чтобы прорваться через этот забор. Я сам его установил, я знаю какой он крепкий. Вы должны что-то сделать, Кэрол. Почему бы Вам не купить мне винтовку?».
Как бы я ни была расстроена видом наших разграбленных листьев салата и помидоров, я отклоняю его настойчивые просьбы и мы начинаем пересаживать и приводить в порядок то, что осталось. Хашиа выкапывает чеснок, заплетает стебли в серебристые косы и передает мне гирлянды, чтобы я повесила их на летней кухне. Головки меньше тех, что продаются на рынке или в овощном магазине. Им, возможно, не помешал бы еще месяц в почве, но они все равно будут хороши, чего нельзя сказать о десятках помидоров, раздавленных в кашицу и втоптанных в размокший верхний слой почвы. В этом году мы посадили всего пятнадцать саженцев, потому что они всегда очень обильно плодоносят, и это лето не стало исключением: красные, блестящие помидоры, поспевшие под средиземноморским солнцем. Но теперь целых осталось совсем немного. Пробираясь между ними, я вдыхаю их пикантный аромат, но не осталось ни одного неповрежденного стебля.
«О, небеса, посмотрите на это!». Два зайчика, крошечные, как только вылупившиеся цыплята, испуганно прячутся съежившись за баклажанами. Обрадованный своей находкой, Хашиа демонстрирует зайчат, крепко сжимая их между своими испачкавшимися пальцами.
«Откуда они взялись? Тут нет норы».
«Эти проклятые свиньи затоптали её. Мать, должно быть, сбежала и бросила их».
Им явно не больше одного или двух дней, а промокнув от струи воды из шланга, они выглядят как пара клочков мокрой газеты.
«Самостоятельно им не выжить. Нам придется оставить их здесь и выпустить на волю, когда они подрастут», — говорит Хашиа.
Я колеблюсь, вспомнив Орфея, нашу певчую птицу, но выбор таков: позаботиться о них или утопить, а на такое я не могу пойти. Поэтому дорогой мсье Х. проводит большую часть утра, сколачивая куски дерева и делая клетку. Пока строится их новый дом, мы помещаем парочку скользких серых комочков в пластиковый поддон для газонокосилки, вне досягаемости собак, где они непрерывно дрожат, словно работают на батарейках.
Bon appétit (*приятного аппетита), машет мне рукой мой верный садовник, спускаясь в свой коттедж на обед. «Решение насчет оружия должен принять Мишель, а не Вы», — добавляет он твердо, но без желания меня обидеть.
На следующее утро Лаки появляется у широко открытых дверей моей берлоги с продолговатым черным камнем во рту. Она с торжествующим стуком бросает его на плитки террасы. Я встаю, чтобы посмотреть что за драгоценность она мне принесла, думая, что это может быть обугленный плавник дерева, оставшийся после одного из недавних пожаров, но это оказывается копыто кабана, черное, волосатое, крепкое и раздвоенное. Я пытаюсь поднять его, рассмотреть, чтобы убедиться, что это копыто дикой свиньи, но моя овчарка отказывается расставаться со своей добычей. В тот момент, когда я наклоняюсь и тянусь за ним, она снова его поднимает и уносится в дальний конец патио, крепко сжимая копыто в своих слюнявых челюстях. Это трофей, ее добыча и она гордится ею. Но откуда ты его притащила, Лаки? Без сомнения откуда-то поблизости.
Позже, выходя из дома, я замечаю в наших нижних рощах собаку. Это довольно привлекательный светло-бежевый крепкий парень, среднего телосложения, по цвету напоминающий ламу, но он чужак для наших окрестностей. Как он проник на нашу территорию? Он отбегает и прячется за стволом оливы, когда замечает, что я размышляю о нем. Если это голодный бродячий пес, может ли он быть тем, кто нанес ущерб нашему огороду? Надеюсь, что так и есть.
Мой путь к фермерскому кооперативу пролегает мимо прекрасного поместья с общественным парком. На лугу, который был оцеплен чтобы защитить окрестности от цыган, теперь стоят пожарные машины, колоннами по две и три. На каждой из них, на сверкающих, цвета красный металлик кузовах, сидят члены экипажа в синей форме: крепкие, цветом загара напоминающие лесные орехи, и играют в карты под палящим солнцем, ожидая вызова по долгу службы.
Остановившись у своей любимой пекарни, где сейчас кипит торговля, предлагая толпам проходящих туристов мороженое и прохладительные напитки, я присоединяюсь к длинной очереди, завидуя семьям, собравшимся вместе на солнышке, поглощающим рожки с мороженым, смеющимся и дурачащимся, загорелым от времени, проведенного на пляже. Из радиоприёмника в café (*кофейни) я узнала, что в районах, выгоревших в прошлом месяце, расследование выявило доказательства поджогов: следы шин одной и той же машины, ведущих от очагов возгорания в нескольких разных местах. Девять пожаров начались с разницей в несколько часов. В районах, где был нанесен наибольший ущерб, из пепла и мусора были извлечены бутылки с зажигательной смесью и остатки яхтенных сигнальных ракет. Для защиты от дальнейших поджогов будут приняты превентивные меры: леса и парки будут закрыты для публики в разгар сезона, доступ туда будет разрешен только егерям; для правонарушителей будут введены более суровые наказания, а выгоревшие территории будут засажены менее огнеопасной флорой, такой как оливковые деревья, виноградники и другая растительность с высоким природным содержанием влаги. Стоя в очереди и слушая новости, я замечаю за стойкой женщину в стиле Лотрека, с румяным лицом, крашеными в рыжий цвет волосами и сверкающими ногтями. Она ведет жаркий спор с красивым молодым пожарным, который запасается банками кока-колы. Несмотря на то, что туристический сезон всё ещё в самом разгаре, среди местных жителей преобладают другие настроения. Это гордое южное побережье, богатое флорой и фауной, пейзажи которого были написаны многими величайшими художниками девятнадцатого и двадцатого веков, известные своей захватывающей игрой цвета, стали цвета сепии, утратили краски или были стерты с лица земли. Возмущение и отчаяние разжигают перебранки, а также вызывают растущее недоверие, зачастую неприкрытое, к тем, кто не из этих мест. Это разжигает огонь расизма.
Когда я подъезжаю к кооперативу, там как раз разгружают партию блестящих синих тракторов. Я останавливаюсь, чтобы полюбоваться ими. Даже если бы мы могли позволить себе один, он никогда не смог бы одолеть наши каменистые склоны. Александр замечает меня и кричит из утренней тени своего сарая. «Bonjour, Кэрол, я вижу, что Ваше лицо зажило. Теперь Вы так же прекрасны, как биение сердца».
Я поражена поэтичностью его замечания и скрываю свою неловкость, решительно шагая к кассе, чтобы заказать ограждение, которое нам с Хашиа нужно для укрепления разрушенного забора. Через несколько мгновений Александр оказывается рядом со мной. «Хотите я загружу рейки и все эти метры grillage (*проволочной сетки) в Вашу машину?».
Я киваю, оплачивая свои покупки.
«Александр, это ты стащил мою Библию?» — рявкает крайне-неприятная-помощница.
«Зачем мне это, Иветт?». Он быстренько исчезает из виду, а она качает головой, цокая языком, словно имеет дело с подростком.
Я нахожу подозреваемого в ангаре, где хранятся разноцветные рулоны оливковых сеток, укладывающим толстые деревянные рейки в багажник «Мерседеса» Мишеля.
«Ставите новый забор? Вы похудели. Выглядите немного подавленной».
«Я в порядке», — невозмутимо отвечаю я, помогая ему с укладкой материалов, но он спешно отводит меня в сторону.
«Я справлюсь. Понравилось мороженое?» ухмыляется он. «Оно капнуло Вам на грудь».
Я смущенно тру футболку.
«Обещаю заставлять Вас смеяться по пять минут каждый раз, когда Вы приезжаете сюда. Где будет забор? Вокруг Вашего сердца?».
«Дикие кабаны уничтожили грядки с овощами».
«Я мог бы избавить вашу ферму от этой проблемы в кратчайшие сроки. Я заеду и помечу их основные drailles».
Я не узнаю это слово. «Draille (*драй)? Что это?».
Александр вытирает пот со лба тыльной стороной ладони. Он объясняет, что кабаны всегда повторяют свои маршруты. Draille — это и есть их тропа, по которой они проникают на участок. Оно произошло от старых провансальских слов draia и dralha, которые возникли из идеи прокладывать тропу, проход через кукурузные поля. «Таким образом, draille — это также слово, обозначающее маршрут, по которому перегоняют овец во время сезонного перегона скота на зимние или летние пастбища».
«Вы говорите по-провансальски?» — перебиваю я его.
Его глаза загораются и он начинает расхаживать туда-обратно, гордо задрав голову, довольный, словно только что забил гол. «Говорил, когда был ребенком. Мой отец, которого уже нет в живых, свободно владел провансальским. Хотите я Вас научу?».
Он видит, что заинтересовал меня. Это его подстегивает.
«Так что по-французски draille — это путь - le chemin (*путь). Определив их маршруты, я буду точно знать где положить для них еду: кукурузу, сухари, фрукты — une bonne salade! (*хороший салат). Они существа привычки. Они будут возвращаться в одно и то же время каждую ночь, а я буду наготове!» завершает он свою речь, взмахнув рукой.
Судя по ночным приступам собачьего лая, его догадка верна.
«Обычно это происходит где-то около десяти часов вечера», — подтверждаю я.
«Это летом, — предупреждает он. — Зимой они будут приходить раньше».
«Но, со слов Жака я поняла, что летом они держатся подальше от побережья».
«Дикие кабаны чувствуют, когда вы полили оливковые деревья. Они спускаются с возвышенностей, чтобы покопаться во влажной земле у основания стволов, в поисках корневищ и луковиц растений. В поисках корма они могут преодолевать до пятидесяти километров за ночь».
Он предлагает поставить ловушку, а после первой ночи прийти и посмотреть клюнули ли они на приманку. Если клюнули, он снова оставит еду в том же месте на следующий вечер. Он будет делать это в течение трех дней и, если семья или небольшое стадо будут каждую ночь вестись на приманку, на четвертую он придет с ружьем. «Но, — подчеркивает он, — это место должно быть вдали от какого-либо жилья, где полностью отсутствует риск несчастных случаев».
Если в клетку-ловушку попадется детеныш, охотник обещает забрать его, вырастить и выпустить в горах. Здоровенный самец будет застрелен на месте, как и самка весом 60 кг или больше, старая свиноматка. Молодая мать будет поймана и отвезена в горы, где ее выпустят, чтобы она снова размножалась. Если животное будет застрелено, Александр оставит тушу в нашем гараже на ночь и вернется на следующий день, чтобы разделать ее.
«Если захотите провести эксперимент с ловушкой с приманкой, я помогу. Просто дайте знать, когда планируете снова поливать оливки».
Машина загружена. Я благодарю его за объяснение и заверяю, что обдумаю предложение.
Он оглядывает меня, улыбается, оценивает.
«Я вижу, что Вы не одобряете подобного. О, и еще кое-что», — добавляет он.
Я завожу двигатель и переключаю рычаг на первую передачу. Через открытое окно Александр наклоняется ко мне. «У Вас весь рот в шоколадном мороженом».
Пёс, которого я заметила ранее, все еще рыскает неподалеку. Я застала Хашиа бросающим в него палки, чтобы прогнать, но тот все еще бродит по ферме, прячась за корявыми стволами вековых олив, выглядывая то с одной, то с другой стороны, играя в прятки, увлеченный нашими передвижениями, хотя и отказывается приближаться. Я пыталась приблизиться к нему весь день, и когда думала, что начинаю понимать игру, он начинал отчаянно лаять или скулить, всегда держась на расстоянии. Я не вижу ошейника, поэтому делаю вывод, что это бродячий пёс. Хашиа думает, что он пробирается на нашу территорию по одной из кабаньих троп.
Позже, когда солнце передвинулось на запад, спрятавшись за холм, мы с моим помощником приступаем к ремонту ограды.
«Думаю нам следует оставить этого пса у нас», — предлагаю я, пока мы работаем. «Он поможет отгонять диких кабанов».
«Мы его не поймаем. Если бы Мишель был здесь, мы бы его схватили». Мне тяжело видеть как Хашиа страдает из-за отсутствия компании Мишеля. Ему не хватает его советов и дружбы, он постоянно о нем расспрашивает, а его работа на участке требует помощи кого-то сильного, крепкого, то, чего я дать не могу.
Я делаю всё, что в моих силах, но этого недостаточно. Мы вбиваем в землю деревянные столбики, между ними натягиваем зеленую металлическую сетку и делаем себе совершенно новую, надежную ограду. Уже наступил вечер, когда мы вбиваем последний столбик, а собаки начинают бродить в поисках еды. Я весьма довольна проделанной нами работой, но Хашиа считает её ненадежной. «Это не решит нашу проблему. Если не принять меры, свиньи в конечном итоге уничтожат все, включая оливковые деревья. Мы должны изгнать их с этой земли. Если бы Мишель был здесь, он бы согласился. Он прощается со мной поцелуями в обе щеки и уходит вниз по склону, я же чувствую себя обессиленной и обеспокоенной его настроением.
«У меня, возможно, есть решение», — кричу я ему вслед. Я размышляла над предложением Александра, раздумывая, можно ли убедить его поймать кабанов и выпустить их в другом месте. Или они просто вернутся, разыскивая свои привычные drailles (*тропы)?
«Нет, Вы не решите эту проблему; Вы слишком мягкий человек», — выдаёт Хашиа на прощание.
Сидя на террасе, глядя на звезды, с бокалом вина, стоящим рядом со мной, поглаживая трех собак у моих ног, терзаемая сомнениями в своей способности управлять этим местом в одиночку, я внезапно осознаю, что у Эллы вокруг глаз куча клещей. Их вздувшиеся серые тельца, налитые кровью, напоминают крошечные пластилиновые шарики. Я их ненавижу. Они высасывают силы из животных, делая их вялыми и раздражёнными. Я должна ей помочь. Глубоко вздохнув, я пинцетом вытаскиваю кровопийц, сдавливая кожу двумя пальцами, затем выкручивая и выдергивая каждого клеща. Чем они толще, тем больше крови высосали и тем труднее их отодрать. Это ранит плоть Эллы и она скулит, сопротивляясь мне. Вытащив их, я бросаю их на землю и, прежде чем они успевают убежать на крошечных красных лапках под пластиковыми панцирями, я безжалостно раздавливаю их подошвой своей обуви. Кровь Эллы стекает струйками на мраморный пол, и она энергично слизывает ее, словно пытаясь вернуть обратно. Тьфу. Ужасные сгустки крови на лапках. Я допиваю вино, тщательно мою руки и в подавленном состоянии падаю в постель.
На следующее утро Хашиа обнаруживает клещей, спрятавшихся на длинных висячих ушах Бассетта и вокруг его гениталий. Он просит меня принести из аптечки бутылку спирта и рулон ваты. Это помогает ослабить их хватку, объясняет он. Я не знала этого. Басси поднимает одну из своих задних лап, зарывается мордой в мягкую плоть своего живота и терзает её, роясь и чавкая в отчаянной попытке освободиться от вызывающих зуд кровопийц. Я переворачиваю его на спину и раздвигаю ему лапы, чтобы помочь, но он извивается, рычит и не подпускает меня близко к своим интимным частям. Мой маленький охотничий пес сердится на меня. Его глаза смотрят сердито и подозрительно. Он встает и со злобным видом уходит, ожидая, когда я войду в прачечную чтобы покормить кроликов, полный решимости, когда я отвлекусь на что-то другое, прикончить их или найти другой способ наказать меня.
«Боюсь, это придется сделать Вам», — говорю я Хашиа. «Он не подпустит меня к себе».
«Если Вы одобряете убийство насекомых, почему мы не можем прикончить кабанов? Это ферма, Кэрол, она требует принятия таких решений. А пока Вам лучше съездить в садовый центр и купить этим дворнягам ошейники».
Выходя из дома, я нахожу в нашем почтовом ящике желтую листовку от местного совета. В ней сообщается, что в связи с огромным ущербом, нанесенным дикими кабанами, нам предлагают услуги двух лучших стрелков, профессиональных охотников, для очистки наших земель от диких животных. Среди утренней почты также есть последний выпуск нашей великолепной сельскохозяйственной газеты. По данным издания, численность диких кабанов в населенных прибрежных районах настолько возросла и они наносят такой ущерб в этом департаменте Приморских Альп, что дату открытия сезона охоты на les sangliers изменили. Официально охота начнется 17 августа. Это на месяц раньше начала охоты на остальных диких животных. Изменение политики было утверждено при соблюдении самых строгих правил: охота запрещена ночью и на расстоянии менее 500 метров от жилья, и она может осуществляться только при наличии соответствующего разрешения. Сезон охоты на остальных диких животных в южных Альпах откроется в середине сентября. Это уведомление очень встревожило меня. Интересно, настанет ли день, когда закон обяжет нас истреблять вторгшихся на участки животных так же, как обязывает нас сокращать площади наших земель?
Я нахожу Александра за работой в его ангаре и делаю шаг вперед, чтобы пожать ему руку, когда мое внимание привлекает старомодная треугольная деревянная лестница для фруктовых деревьев, прикрепленная к стене высоко над его головой, за сложенным штабелями кормом для кур и мешками с навозом.
«Я давно ищу такую. В наши дни люди редко ими пользуются, но они милые и довольно романтичные, не правда ли? Она продается или висит там просто для красоты?».
Он смеется громко, но беззлобно. «Романтичные? Ну да, я могу представить Вас на верхней перекладине, а себя на земле, держащим ее для подстраховки. Это была бы действительно романтическая лестница. Она не продается, но если хотите, Жак привезет ее в следующий раз, когда приедет чистить Ваш бассейн. Подарок от меня».
«О, это очень мило, но нет, спасибо. Я думала, что она продается. На самом деле, я ищу ошейники для собак, от клещей».
Он пожимает плечами. «Как хотите. Три?».
Я киваю. Лежащий открытым на его столе каталог с фотографиями винтовок привлекает мое внимание.
«Моя страсть», — улыбается он, перелистывая страницы, чтобы показать патроны. «Вы против этого, не так ли?».
Я неловко шаркаю ногой.
«Я думал Вы хотите узнать о нашем провансальском образе жизни. Мне показалось Вас заинтересовали drailles (*тропы) диких кабанов».
«Да, но я не хочу на них охотиться», — возражаю я. «Я знаю, что Вы убиваете ради еды, но…».
«Я не охочусь ради еды. Я охочусь, потому что мне это нравится, и это традиция на которой я вырос, передаваемая из поколения в поколение моей семьей и семьей моей жены. Ваше неодобрение было написано на Вашем лице, еще когда Вы были здесь в прошлый раз».
Я в растерянности и не хочу критиковать его хобби.
«Почему бы Вам не сходить со мной на охоту, тогда Вы бы лучше поняли о чем идет речь? Правила очень строгие и мы их придерживаемся. Иначе я бы лишился лицензии. Например, нельзя прикасаться к bête suitee».
И снова его французский озадачивает меня.
«Bête suitée — это кобыла с жеребенком или любое млекопитающее женского пола с потомством, которое еще слишком незрелое, чтобы добывать себе пропитание. Убийство bête suitée противоречит, по понятным причинам, охотничьему кодексу Прованса. В каждом департаменте свои правила. Они не сильно отличаются, но лицензированный охотник должен придерживаться правил своего департамента.
«Я стреляю, чтобы убить, а не покалечить», — признается Александр. Если он случайно ранит животное, он должен его добить. Он никогда не целится, когда животное движется. Он ждет, пока оно не успокоится или не остановится, чтобы напиться воды, чтобы снизить риск промаха.
«Приходите, когда начнется сезон - но ружье ношу только я и ни при каких обстоятельствах не дам его Вам. Возьмите с собой воду, еду, упакуйте всё в рюкзак. Никаких сумок через плечо. Абсолютно никаких духов и никакой одежды, пропитанной духами».
Я слушаю, пораженная силой его страсти.
«Ещё нужны хорошая прочная обувь для ходьбы и носки». Охота предполагает выслеживание на больших высотах и, иногда, шесть или семь часов ходьбы, прежде чем удастся обнаружить какую-либо дичь. Хотя сезон охоты открывается в середине сентября, меня не пригласят в первое воскресенье; это только для экспертов и будет слишком много желающих. Я могу пойти с ним на следующей неделе после l’ouverture (*открытия). «Вы пойдете?».
Я качаю головой. «Не думаю, но спасибо за приглашение». Я покупаю ошейники от клещей и насекомых для собак, а также спрей, который он рекомендует мне. Собираясь уйти, я озвучиваю истинную причину своего визита: «Александр, не могли бы Вы поймать для меня кабанов и выпустить их на свободу, не убивая?».
Он качает головой. «Какой в этом смысл?».
По дороге домой я паркую машину в нескольких минутах ходьбы от общественного парка. Хотя валуны и пожарные машины никуда не делись, территорию снова открыли. Двое садовников от местного совета высаживают десятки маленьких сосен в глубокую траншею, вырытую по периметру. Я решаю прогуляться к озеру. Я скучаю по Мишелю, а Хашиа недоволен мною. Если бы Мишель был здесь, что бы он посоветовал? Может мне позвонить ему, напрячь вопросом насчет кабанов? Я прохожу мимо семьи, разговаривающей по-английски. С ними три пойнтера, резвящихся у кромки воды. Знак гласит: «Кормить диких птиц запрещено». Несмотря на это, туристы бросают уткам хлеб. К сожалению, куски настолько велики, что птицы давятся этим угощением. Отдыхающие смеются и подбрасывают еще. Одна птица, похоже, в беде, она ухает и хлопает крыльями. Старший из мужчин дает команду своей собаке залезть в озеро. «Принеси! Принеси ужин!» — кричит он. Худая, мускулистая гончая, не сильно отличающаяся от Бассета, плюхается в пруд, продираясь сквозь заросли тростника, и преследует испуганную, беспомощную птицу. Туристы подвывают от восторга, подначивая собаку, пока птица, в итоге, не взлетает с гладкой поверхности воды и неуклюже спасается, издавая громкое кряканье. Туристы неторопливо уходят, довольные устроенной ими забавой. Этот не редкий пример жестокости человека по отношению к животным побуждает меня и дальше твердо придерживаться моих антиохотничьих принципов.
Дни идут и я наблюдаю как инжир медленно гниет, размокая в водной голубизне бассейна, оставляя на дне темно-лиловые пятна. Мишель любит эти полные семян фрукты, а я ем их нечасто. Я бы упаковала и отправила их ему, но они слишком хрупкие. Каждое утро, спускаясь вниз, чтобы покормить собак и искупаться, я нахожу большое количество плодов на плитке вокруг бассейна и в самом бассейне. Я поднимаю их пальцами ног, а затем подбрасываю в воздух, наблюдая как они покачиваются на воде, а затем невесомо идут на дно. Выловив плоды, я бросаю их в сад, чтобы осы могли попировать, но я ненавижу смотреть как фрукты пропадают зря. Мне нужна компания.
Бродяга, у которого определенно нет ошейника, появляется снова. Я думаю он голодает, потому что выглядит худее, чем когда был здесь в последний раз. Я заманиваю его едой и он начинает нервно приближаться, но в момент, когда он рысцой бежит по подъездной аллее, наше трио предостерегает его яростным рычанием и лаем. Самой злобной из всех оказывается Элла, которая, несмотря на свой старческий возраст, агрессивно демонстрирует кто главный на этой территории. Неукротимая энергия, приток жизненных сил хлынули из ее старых костей. Это довольно недостойное поведение, но я уверена, что моя банда в конце концов подружится с чужаком, если мы сможем поймать его. У нашего почтальона на этот счет другое мнение. Прошло довольно много времени с тех пор, как я видела этого дородного парня в последний раз, и тут он, как гром среди ясного неба, влетает на своем желтом скутере и вручает мне почту, с хмурым выражением на бородатом лице.
«Как-будто этих было недостаточно!» — срывается он. Я хмурюсь, глядя на почту. Всего два письма и ни одного от Мишеля.
«Что у вас тут, приют для бездомных? Это грязное, мохнатое бежевое существо чуть не отгрызло мне вчера ногу, кусаясь и бросаясь на меня. Я подам на вас в суд», — клянется он, разворачивая скутер и уносясь вниз по подъездной алее.
Я вздыхаю, прекрасно понимая как люто он ненавидит наших гончих, но на то есть веские причины. На ферме в прошлом была ситуация, когда наши и бродячие собаки играли в игру «Запугать жалкого почтальона», и я не забыла как он натравил на нас местные власти, угрожая целой кучей судебных исков, если мы не будем держать наших дворняжек под контролем. Может мне не стоит приманивать этого новичка, который бродит по оливковым рощам?
Жак говорит, что это пастушья собака из Пиренейских гор на юго-западе Франции и она могла бы стать отличным уловом. Спутанная, сбитая шерсть пса создает иллюзию более крупного зверя, но когда он наконец делает резкий рывок, чтобы схватить предложенную еду, я вижу какой он тощий. Хотя вид у собаки голодный, вряд ли у неё хватило бы силы, чтобы проникнуть в огород. Этот нечёсаный проказник кажется мне совсем непростым и комичным, и я принимаю решение, что если мы когда-нибудь поймаем его, он может остаться с нами. Элла постепенно становится глухой, ее задние лапы подгибаются, и, хотя аппетит у нее по-прежнему хороший, она худая как скелет. Я планировала завести еще одного или двух щенков, чтобы составить компанию остальным, когда она в конце концов покинет нас, и добавить свежую кровь в собачью команду, так почему бы не приютить этого оборванца, которого я окрестила Чужаком? Однако, Лаки ужасно недовольна. Она чувствует угрозу со стороны этого приспешника и начинает проявлять признаки своей прежней натуры, того побитого животного, которое я обнаружила дрожащим в траве у подножия холма: она снова становится нервной, неуверенной в себе, травмированной и требовательной. Она обращается ко мне настойчивым, умоляющим взглядом, придвигается близко к моей ноге и толкает меня своим щетинистым туловищем, умоляя не позволять незнакомцу узурпировать ее. «Здесь ты в безопасности», — шепчу я, но это не успокаивает её.
Постепенно Чужак вливается в банду, но интеграция оказывается более сложной, чем я могла предположить. Преданные питомцы кружат у моих ног во время кормления и недовольно рычат, словно ведьмы на шабаше. «Я не могу позволить ему голодать!» — рассуждаю я, но они не принимают ни одно из моих оправданий, и пока я пытаюсь их успокоить, Чужак скалится, привлекая мое внимание, гавкая, чтобы его покормили первым, и кусая меня за пятки и икры до крови. Вернувшись наверх, за столь необходимым мне бокалом вина, я нахожу на траве возле магнолии оторванную заячью голову. Я поднимаю её и заячьи мраморно-холодные глаза смотрят на меня с укоризной. Мелкие насекомые роятся вокруг неё, жужжат и шумят, пока я подбираю разлагающуюся плоть, чтобы выбросить в мусорное ведро. Это, должно быть, сделал Бассет.
В последнее время я ложусь в постель измотанной, немного читаю, а затем проваливаюсь в глубокий сон или беспокойно ворочаюсь три четверти ночи и просыпаюсь слишком рано. Мои волосы отросли и стали длинными и непослушными, выгоревшими на солнце. Я становлюсь типичной сельской жительницей и слишком одинокой, но пока Мишель находится где-то в другом месте, я решила сражаться здесь, продолжать восстановление нашей фермы, развивать ее, заботиться о ней, о животных и Хашиа, и ждать возвращения мужа. Я не хочу отказываться от всего, что имеет здесь значение, от всего, что мы создали вместе. От поезда, на котором мы совершаем наше совместное путешествие... от нашего draille (*пути), нашей мечты.
А сарай Хашиа, кажется, начинает обретать смутные очертания. Когда вечернее солнце освещает большие камни, окрашенные в насыщенный медовый цвет красной землей, из которой он их вытащил и обтесал, на это стоит посмотреть. Он провожает меня по вымощенной камнями дорожке, чтобы я могла полюбоваться его достижениями, и я снова начинаю проникаться симпатией к этому месту. В воздухе уходящего лета повсюду жужжат мухи; мухи любят разгар сезона и его аппетитные предложения. Плоды на молодых деревьях трескаются, сочатся и вокруг начинают роиться осы. Плоды нужно собрать, но Хашиа их не возьмет, а я одна много съесть не смогу. Террасу, конечно, нужно основательно привести в порядок, но не сейчас, а сарай, громоздкий и неровный, придает этому уголку простое, сдержанное благородство. «Мы должны создать здесь что-то особенное», — говорю я своему верному помощнику. «Когда Вы закончите тут работу».
Он хохочет, счастливый, что его «жалкий сарай» оставит память о нём. Я фотографирую его стоящим перед строением, позирующим как солдат: прямого, покорного и неулыбчивого. Собаки толкают друг на друга, чтобы занять место рядом с ним, а он отталкивает их, но не сильно. В своей деревенской манере.
«Вы можете отправить фотографии своей семье», — говорю я ему. «Я могу сделать Вам небольшой альбом. Подарок для всех представителей семьи Хашиа из Константина. Некоторые я отправлю в Париж».
Он гордо улыбается, идея ему понравилась. «Это заставит мою жену замолчать. Она вечно жалуется почему меня нет дома. Почему я так редко приезжаю с визитами». Он тут же жалеет о сказанном. «Но она в порядке. Я ей там не нужен; она справится», — добавляет он, отчаянно пытаясь загладить свою вину.
«Месье Хашиа, если Ваша семья нуждается в Вас, Вы должны поехать. Какое-то время я могу справиться сама». Конечно я понятия не имею как буду обходиться без него. Мы и вдвоем едва справляемся.
«Они не нуждаются во мне. Она окружена семьей: сыновьями, дочерями и таким количеством внуков, что мы едва можем их сосчитать». И снова я вижу как во взгляде его слезящихся глаз отражается faux pas (*чувство оплошности).
«Эй!» — восклицаю я, — «У меня есть отличная идея. Когда закончим работу над Вашим сараем, давайте перенесем сюда огород! Вы же сами сказали, что ограда, которую мы установили - это ненадолго. Мы могли бы посадить его вместе. А как насчет того, чтобы купить старую теплицу и поставить ее здесь, чтобы у нас были фрукты и овощи круглый год? Это отпугнет всех непрошенных гостей. Или я спрошу Жака, может ли он найти нам кого-нибудь, кто мог бы построить каркас. Есть мистер Пир, я могу попытаться связаться с ним. Я закажу стеклянные панели и Вы сможете их установить.
«Кускус», — бормочет он, мечтая об овощах, за которыми обычно раз в неделю ходит на арабский рынок в Каннах.
«Да, кускус круглый год!» улыбаюсь я, наслаждаясь его воодушевлением, «и тропические фрукты!». Я радуюсь, что мой отказ купить оружие не рассердил его.
«Но почему бы Мишелю не найти нам кузнеца? Когда он вернется?».
Чтобы смягчить разочарование бедного месье Х. и дать возможность отдохнуть, я предлагаю ему взять выходные. Ему будет полезно провести некоторое время в мужской компании. Обрадованный, он в пятницу, рано утром, уезжает на поезде с попутчиками в Марсель, оставив меня одну. Одну и остро осознающую свое одиночество.
Я провожу последние часы изнуряюще жаркой пятницы поливая увядающие кусты и клумбы. Приложив ладонь ко лбу, чтобы защититься от солнечных лучей, я смотрю в небо, за похожие на бисквитное печенье, покрытые стерней террасы, на зазубренные крылья и красивые пятнистые отметины на нижних частях тела двух осоедов, скользящих по небу всё сужающимися кругами. Возможно они высматривают кроликов, белок или землероек, хотя их основными источниками пищи являются осы и шмели. Эта пара гнездится в нашем хвойнике, я в этом совершенно уверена. Я вижу их довольно часто.
«Иногда осоеды мигрируют из Южной Африки в Сибирь, чтобы вывести потомство, преодолевая феноменальное расстояние в тринадцать тысяч километров», — могла бы я рассказать Мишелю, если бы он был здесь.
Вода вытекает из клумбы и я чувствую как она касается моих ступней. Я отступаю назад, опускаю взгляд и замечаю пучки золотистых цветов на нашем засушливом склоне. Я могла бы поклясться, что в этот засушливый сезон здесь не цвело ничего, кроме наших орошаемых рядов деревьев и виноградных лоз. Кустарник, привлекший мое внимание, имеет ярко-желтые цветы. Я выключаю насадку на шланге и срываю липкий стебель, который пахнет как смола. Я несу его в свою берлогу, ставлю в воду и начинаю искать название в энциклопедии полевых цветов. Это ароматный девясил, представитель семейства маргариток. Несмотря на жару, я обуваюсь и отправляюсь осматривать нашу землю. Мне понадобилось пройти совсем чуть-чуть, чтобы понять, что склон холма вовсе не пустынный. Он изобилует цветами и цветущими кустарниками, преимущественно желтыми и синими. Я отрываю по одному образцу с каждого экземпляра и иду дальше, продолжая разведывать до самой вершины холма, где наши земли не имеют ограждения. Здесь я натыкаюсь на свежие, похожие на блюдца следы, круглые вмятины на сухой земле. Я не уверена кому они принадлежат: кабанам или другим хищникам. Скрученный серебристый лист на одном из молодых оливковых деревьев взлетает в воздух, когда я приближаюсь. Это меня озадачивает. При более тщательном осмотре я обнаруживаю целую батарею крошечных мотыльков, пасущихся на деревце. Я двигаюсь вдоль рядов оливковых деревьев, но больше нигде не обнаруживаю этих крылатых насекомых. Лаки и Бассетт следуют за мной по пятам. Чужак плетется позади, тявкая и рыча, терзая своих товарищей, пока они не начинают рычать и кусаться в ответ, а он обиженно ускользает и прячется за ствол сосны. Внезапно Бассетт срывается с места, ревя как охотничий рог, и исчезает на земле Охотника, примыкающей к нашим неогороженным акрам.
«Басси!» — кричу я, но он не обращает внимания. Я мчусь на вершину и слышу как раздается выстрел. Я бросаю свой букет и несусь в сторону зарослей. Еще один выстрел. Я останавливаюсь; слишком опасно идти дальше. Бассетт воет. «Басс!». Я слышу шорох и хруст ломающихся веток, когда существо, дикая свинья, слишком тяжелая для поступи Бассетта, отступает в густую листву. Я уже собираюсь сделать шаг вперед, когда из кустов, с каменным выражением лица, появляется месье le Chasseur (*Охотник). «Вы незаконно проникли на чужую территорию», — резко говорит он, закидывая винтовку на плечо.
«Там моя собака».
«Да, и если она здесь появится снова, то превратится в фарш».
В этот момент появляется Бассетт, гордо шагая по своей территории с поднятым хвостом, довольный своим набегом, а я отступаю, покрасневшая и злая. Я смотрю в небо: осоеды исчезли. Их могли отпугнуть выстрелы. На них ведется активная охота. Находясь дома одна, сердце ужасно колотится, я ставлю цветы в вазу вместе с девясилом, а затем дрожащими руками начинаю искать названия каждого растения. У меня есть календула полевая, которая обильно произрастает в таких местах, как наше, и цветет с марта по октябрь. Я достаю цветок (его стебель слегка мохнатый) и рассматриваю его лепестки, которые имеют прекрасный, насыщенный золотисто-оранжевый цвет. Слезы текут по моему лицу. Что еще тут у меня есть? Эрика сизая. Якобея морская. Ромашка. Тысячелистник. Коровяк выемчатый. Купидон: это нежное и великолепное растение насыщенного синего цвета. Еще один цветок с нежными синими головками — цикорий, здесь это дикорастущее растение. Любовь-в-тумане и крылатая морская лаванда усиливают поэтичность букета. Хотя морская лаванда растет по всему Средиземноморью, ее предпочтительная среда обитания — сухая песчаная почва, обычно недалеко от моря, но иногда и в глубине страны. Ее выращивают для использования в качестве сухоцвета.
Мой неожиданный букетик цветов и определение их названий подбадривает меня, дает соломинку, за которую можно ухватиться. Всё не так мрачно, как кажется; когда всё вокруг угасает, жизнь продолжается. Начинается рост. Я высушу под прессом эти цветы и отправлю композицию Мишелю. «Урожай из Аппассионаты, с любовью». Каждую неделю, каждый сезон я буду находить другие растения. Чтобы мы не забывали друг о друге.
Субботу я провожу в одиночестве. Мухи вьются у магнолии, любимого места Мишеля. Их утонувшие тельца усеяли гладкую поверхность бассейна. Жак приезжает, чтобы почистить его и привозит в кузове своего грузовика треугольную деревянную лестницу. «Подарок от Александра», — подмигивает он. «Вижу, свиньи снова нанесли визит. На двух стенах, на нижнем западном склоне, посыпались камни».
«Я думаю они были здесь вчера вечером».
«Когда пойдут дожди, грязевые потоки разрушат эти террасы».
«Поблагодарите, пожалуйста, Александра. Лестница — это нужный подарок, но когда я в следующий раз буду в кооперативе, обязательно заплачу за нее».
«Будьте осторожны, пожары еще больше усугубят ваши проблемы с кабанами».
«Почему?».
«Те, кто спасся, двинулись на восток, из Вара в Приморские Альпы. Знаете, Кэрол, хоть это и не мое дело, но Вы отстаиваете свои принципы, в то время как весь вложенный в вашу ферму труд рушится. Что говорит Ваш муж? Где он? Александр может помочь Вам».
Когда Хашиа возвращается после своих выходных, я сообщаю ему, что мы должны огородить вершину холма. Он качает головой. «Мы тратим силы на строительство заборов, через которые можно будет пролезть. Вы видели нижние рощи? Ограждение разрушено за три дня моего отсутствия. Кабанов нужно убить, Кэрол. Я сам куплю себе дробовик, если Вы мне его не купите».
«В этой стране Вам нужна лицензия на оружие». Мои слова временно заставляют его замолчать, но я боюсь, что теряю поддержку самого важного человека в моем оливковом мире, дорогого и надежного месье Х.
***
Прибывают целые колонны машин и улыбающихся лиц. Сначала ирландцы, а затем немцы; день за днем крики приветствия оживляют этот серебристый склон холма, и я приветствую прибывших с распростертыми объятиями, ободренная их компанией. Я все еще продолжаю работать в своей берлоге или помогать Хашиа, в то время как новоприбывшие гости и их потомство купаются и бездельничают или отправляются осматривать достопримечательности. Но когда наступает вечер, мы собираемся вокруг длинного деревянного стола в саду, чтобы выпить перед закатом и насладиться ужином всей en famille (*семьей). Такой жизнью я особенно дорожу на этой старой ферме.
Эта возобновившаяся активность побуждает меня позвонить Мишелю. «Здесь твоя семья, а также мои ирландские родственники. Мы скучаем по тебе. Ты не приедешь домой?».
Он слишком занят, говорит он. У него нет времени. Бизнес требует его внимания. Попрощавшись, я кладу трубку, разочарованная и расстроенная.
Дети с удовольствием помогают мне с кроликами, убирают их клетку, собирают листья салата и кормят ими голодную, нервную пару. Мы натираем морковь целыми мисками, но мохнатые близнецы воротят от них свои дрожащие носы. Они также не притрагиваются к молоку, но пьют в огромном количестве воду. Я наблюдаю за глазами ирландской детворы, когда они смотрят на эти грязные, неуклюжие коричневые комочки страха.
«Сколько им лет?» — спрашивает моя шестилетняя племянница.
«Я бы сказала, около двух недель».
«Сколько это лет по человеческим меркам?» — хочет знать ее брат.
Однажды утром я нахожу веснушчатую маленькую девочку в прачечной, прижавшейся лицом к проволочной сетке клетки и шепчущей кроликам: «Я из Дублина. А вы откуда?».
Я благодарна за приезд на ферму этих радостных детей с их живыми, невинными лицами, с их бесконечными вопросами и воображением, переполненным таинственностью и озорством.
Увы, единственный кто создает домашнюю дисгармонию — это Чужак. С каждым днём он становится всё более невротичным и когда дети протягивают ему руки, чтобы погладить и успокоить, он рычит и лает на них, и удирает в угол, в то время как другие собаки смотрят на него, угрюмые и безутешные. Всё дело в том, что этот чужак не приживается. Я правильно окрестила его. Я стараюсь привязывать его во дворе, но его скулёж действует мне на нервы.
Однако крольчата являются постоянным источником новых открытий, и по мере того как они растут, новые отличительные черты наталкивают меня на мысль, что мы растим зайцев. Теперь я понимаю почему нигде не было норы, когда мы их спасли. Зайцы рождаются на земле, а их матери возвращаются на закате, чтобы покормить своих детенышей. Может быть их всё-таки не бросили? Нам доставляет огромное удовольствие наблюдать за тем, как они развиваются и проявляют свою природу: черно-белые короткие хвостики, черные отметины на кончиках ушей, мощные задние лапы и, когда я беру их на руки, они демонстрируют неистовые попытки заняться кикбоксингом. Дети очарованы, и я тоже. Их враг — Бассетт, который однажды утром на рассвете появляется у моей спальни с тушкой дикого кролика, еще теплой, зажатой в зубах. Он бросает ее к моим ногам. Его послание становится понятным, когда он убегает.
«Не ревнуй, Басси», — кричу я ему вслед. Но безрезультатно.
Как у старушки, которая жила в башмаке, мой дом трещит по швам. За моим ирландским кузеном Ноэлем с семьей и немецким племянником Мишеля, Хайо, который отпраздновал свое четырнадцатилетние с нами здесь, на ферме, вскоре после того как мы купили это место, и который приехал в гости в этом году со своей матерью, сестрой-подростком и поразительно красивой молодой подругой, приезжают сестра Мишеля, Анжелика, муж Ральф и трое их сыновей. Мужчины призывают меня прислушаться к словам Хашиа. Они совершили обход территории и вернувшись сообщили о масштабах ущерба, нанесенного кабанами. Ноэль предупреждает, что дикие свиньи начали воровать яблоки и, пытаясь дотянуться до них, обрывают листья и ветки, оставляя их свисать сломанными, словно опавшие крылья, или увядать на земле. Ближе к вершине холма звери роются у стволов молодых оливок, переворачивая пласты земли. Многие молодые деревца покосились набок, отмечает Ральф. Пока не повалились, но сильно наклонены. «Они в конечном итоге погибнут в этой жаре, если их корни будут вырыты, и они не смогут добраться до грунтовых вод», — предостерегает Ноэль. Я рада, что Хашиа ушел в свой коттедж и не слышит эти предостережения.
«Думаешь я упрямая?», - адресую я свой вопрос Ноэлю, который для меня почти как родной брат, и я верю, что он ответит честно.
«Это глупо, Кэрол, и недальновидно. Нужно что-то делать».
«Нельзя ожидать, что Хашиа будет работать так, как он работает, а потом каждое утро обнаруживать, что то, что он уже отремонтировал нужно ремонтировать снова. Подумай о нем, Кэрол, а не о диких свиньях», — присоединиться к разговору Хайо.
Сегодня вечером мы ужинаем поздно, и хотя уже за десять, дети едят с нами. Слишком жарко, чтобы спать. Ноэль, Хайо и Ральф приготовили мясо на гриле. Наш домашний чеснок пользуется огромным успехом. Зубчики чистятся дольше — они маленькие и делать это неудобно — но они являются чрезвычайно вкусным дополнением к нашим блюдам. Как ни странно, но собаки начинают беспокоиться, когда мы собираемся вокруг поскрипывающего стола. Они ходят по террасам, лают и рычат в темноту, в сторону сосновых деревьев, силуэты которых вырисовываются на склоне холма. Что-то там, наверху, пугает их. Мы прекращаем болтать, чтобы прислушаться, когда пронзительный, леденящий кровь визг пронзает душную, тихую ночь.
«Боже, что это было?».
Я качаю головой. Я никогда раньше не слышала здесь такого крика. Встревоженные, все встают из-за стола. Дети в ужасе и крепко цепляются за бедра своих матерей. Визг раздается снова. Может быть это уханье филина? Древесная землеройка? Или мои осоеды? Холм снова затихает, а мы, потрясенные, возвращаемся к сервировке ужина и говорим приглушенными голосами.
Вдруг Бассетт срывается с места. Он начинает бегать вверх и вниз по террасе, туда-обратно, вперед и назад, как взбешенная лошадь. Я кричу ему, чтобы он успокоился, но из-за моей преданности зайцам и Чужаку я в последнее время не являюсь его лучшим другом. Повернув голову, он бросает на меня взгляд, а затем галопом отправляется в ночь, жалобно лая. Он продолжает бежать, завывая, пока не достигает уровня под нашим маленьким яблоневым садом, где останавливается, глядя на верхние части холма. Я вскакиваю из-за стола, чтобы привести его назад, но останавливаюсь как вкопанная, когда дохожу до небольшой кедровой рощи. Там, угрожающе глядя вниз на нашу ощетинившуюся маленькую собачку, из-за игры света кажущуюся огромной как бизон, стоит дикая свинья. Зверь держится у края каменной стены, злобно глядя на нашу охотничью собаку, которая скалится в ответ.
«Viens ici (*иди сюда), Бассетт», — прошу я, затаив дыхание. Но собака, не обращая на меня внимания внезапно бросается вперед и устремляется к дикой свинье.
«Нет!» — кричу я слишком громко, когда кабаниха прыгает с возвышенности. Для такого гигантского зверя она кажется поразительно проворной. Она приземляется с раскатистым стуком на одном уровне с псом и начинает атаковать, готовая убить его.
«Басс!» — кричу я. Все снова вскакивают на ноги. Дети плачут. Матери пытаются затащить их в дом, а Бассетт резко разворачивается и спасается бегством, исчезая с тропинки, по которой со скоростью ветра несется зверь. Он проносится мимо меня, когда Хайо, который предусмотрительно сбегал за фонариком из своей машины, подбегает и направляет луч на кабана, который поджимает хвост и поспешно отступает, чтобы укрыться в тени между каменными руинами, соснами и монументальным деревом Иуды. Хайо светит на длинную, без клыков, морду свиноматки, и видит её дикие, злые глаза, полные страха и неуверенности, в то время как Басс, надежно спрятавшийся между двумя своими приятелями под обеденным столом, дрожит и находится в шоковом состоянии.
Я ворочаюсь без сна большую часть ночи, зная, что пришло время принять решение.
На следующее утро, очень рано, Анжелика находит меня сонной и уставшей на кухне, готовящей кофе.
«Извини за мой английский, — говорит она, — и за мои слова, но я думаю, что у тебя не всё в порядке в последнее время». Анжелика — настоящая живая мадонна, уступчивая, но сильная. Мы сблизились в последние дни жизни ее отца, Робера, когда проводили часы у его больничной койки. Хотя она почти на десять лет моложе меня, я смотрю на нее снизу вверх, восхищаюсь ею и уважаю. Я нерешительно высказываю свои опасения по поводу Мишеля, пытаясь открыться ей. «Я его не узнаю. Я боюсь за его здоровье, за наш брак».
«Тебе нужно поехать к нему», — советует она.
«Ты уверена?».
«Нет», — улыбается она, приобняв меня за плечо. «Но однажды, когда мы были детьми, Папа́ переживал трудные дни, и именно Мишель оказал ему самую большую поддержку. Он проводил с Робером часы, особо не разговаривая, придумывая небольшие проекты, чтобы помочь ему вернуть уверенность в себе. Мне кажется, что теперь Мишелю нужна такая поддержка».
«Кажется, он не хочет такую поддержку от меня».
«А ты попробуй».
***
Перед отъездом в Париж я звоню в приют для потерявшихся собак. Рассказав о своей проблеме с Чужаком, я получаю от дежурного администратора ответ, что эта порода пастушьих собак редко уживается с другими. Он преданное и верное животное, но становится агрессивным, если его главенствующее положение находится под угрозой. «Привозите его сюда», — советует она. «Мы найдем ему хороший дом с хозяином, у которого нет других животных».
Чужак должен покинуть нас.
Я отпускаю его с привязи, на которой он находился большую часть последних трех дней, свистом подзываю к машине и он энергично запрыгивает внутрь. Он сидит рядом со мной на пассажирском сиденье, в позе талисмана на удачу, язык высунут, тяжело дышит и пускает слюни, довольный, как Панч, на своём подпрыгивающем во время движения месте. Его глаза блестят как звезды, потому что он думает, что завоевал мое безраздельное внимание; что он избранный и отличается от остальных собак, смотрящих на машину в тоскливом недоумении.
«Мне не хочется этого делать, приятель», — говорю я ему во время короткой поездки.
Когда мы приезжаем в приют и я вижу упрек и отчаянную последнюю мольбу в его глазах, у меня практически сердце разрывается, но что еще я могу сделать? Я решительно подхожу к нему, целую в жесткую челку и энергично отскакиваю, когда он пытается укусить меня за щеку.
Из приюта я поворачиваю в противоположную от прибрежной сторону, в поисках Александра, который, как я узнаю, уехал на неделю в горы со своей семьей. Я не оставляю ему никаких сообщений. Когда я возвращаюсь на ферму без Чужака, собаки прыгают от радости и облизывают мне ноги.
Два дня спустя я прощаюсь со своими гостями и оставляю их наслаждаться пребыванием на ферме, а сама отправляюсь к Мишелю, взяв с собой собранные и высушенные мною цветы, пакеты с зеленью, выращенной в нашем огороде, инжиром, чесноком и ранним виноградом. Я нахожу его живущим очень скромно и в уединении. Он похудел, но не пугающе. Что меня поражает, так это то, что он покрасил все деревянные элементы в студии, в которой живет и работает, в матиссовский синий цвет ставен Аппассионаты. Поворотная лестница, ведущая на антресоль, где он спит, окрашена в насыщенный лазурный цвет; двери и оконные рамы выполнены в том же цвете — синем или бирюзовом. Два подоконника на кухне пылают огненно-красными геранями, посаженными в терракотовые глиняные горшки. Лестница, ведущая с первого этажа в мастерскую, выкрашена в темный кирпично-красный цвет. Ни одна поверхность не осталась нетронутой. Это пещера, состоящая из насыщенных цветов.
Стеклянные банки из-под йогурта тщательно вымыты, заполнены темно-коричневой землей и рассадой или яркими порошками: желтыми, фиолетовыми, изумрудно-зелеными, белыми. Десятки банок, словно шеренга часовых, выстроены вдоль стен. С момента нашей первой встречи Мишель всегда выражал глубокую симпатию к цвету, световому спектру, тонам, палитре, формам и очертаниям. Я часто думала, что, помимо любви, это один из величайших даров, который преподнесли мне наши отношения: мир, раскрывшийся передо мной и обретший формы сквозь оттенки и текстуры света. Ещё летом я надеялась, что это его путь к выздоровлению, но теперь я в растерянности. Моя реакция на это пространство — оно чрезмерное, обволакивающее, удушающее. Я подозреваю, что нахожусь в компании человека, который находится в затруднительном положении. Что это — личностный кризис, эксперимент? Отчаянная попытка обрести цвет после черной депрессии, вызванной шоком?
Слова Анжелики были понятными и простыми, но, столкнувшись с реальностью, я не знаю как лучше всего поддержать его. Я спрашиваю его о здоровье, о его профессиональной жизни, о том над какими фильмами он работает. Он говорит мне, что дела серьезно пострадали из-за его длительного отсутствия; получение контрактов идет медленно; он решил направить деятельность своей компании исключительно на создание документальных фильмов. Однако, в конечном итоге, он говорит, что хочет отойти от дел. Он намерен меньше путешествовать.
«Чем бы ты хотел заняться вместо этого?». В надежде, что он захочет проводить больше времени на ферме, я предлагаю реконструировать руины, построить ему студию. Он качает головой. «Спасибо, но нет. Я пока не вижу, что принесет мне этот новый жизненный этап, будущее, но я должен встретиться лицом к лицу с настоящим в одиночку», — отвечает он.
«Надеюсь, в нем будет место для "нас"», — говорю я тихо.
Один выстрел, более или менее
Вечером, накануне нашей отправки на охоту, Александр звонит, чтобы уточнить, что мне понадобится: дополнительная футболка и запасная пара носков из натурального материала, не синтетики, и никаких духов, повторяет он. «Вы можете помыться, конечно, но не ароматизированным мылом». Походные ботинки должны быть обязательно. Теплый свитер так же жизненно необходим, как и походная ветровка — если у меня ее нет, он может привезти. «Можете взять с собой любую еду, какую захотите и не забудьте минеральную воду». Все нужно нести в рюкзаке, руки должны быть свободны, и я не должна надевать ничего белого, яркого или бросающегося в глаза. Это предупредит gibier - дичь - о нашем приближении.
«Если у Вас есть одежда цвета хаки или военная форма, то еще лучше».
«Военная форма? У меня? Извините, но нет».
Затем он сообщает мне, что нам нужно выехать из дома его матери, который находится в нескольких минутах езды от подножия горы, в половине пятого утра. «Жак заберет Вас. Договоритесь с ним об этом. Увидимся завтра».
Мы с Жаком договариваемся, что он заберет меня в четверть третьего. Сейчас 9 вечера. Я вернулась на ферму всего два часа назад. Я осталась в Париже на несколько дней, чтобы поддержать Мишеля любым возможным способом, но он по-прежнему жаждал остаться один, а затем мне позвонили и вызвали в Лондон. Я вернулась в пустой дом, все гости уже уехали, на полках с едой совсем пусто. У меня нет хлеба, а boulangerie (*булочная) уже закрыта. Хашиа, чей рабочий день вернулся в обычный режим, после того как спала изнуряющая жара, предлагает заскочить в местную круглосуточную арабскую закусочную и купить мне буханку хлеба. Я с радостью принимаю его любезное предложение и начинаю рыться в шкафу и разных ящиках в поисках свитеров, рюкзака и моих походных ботинок, которые я не носила больше полугода. Мне следовало бы подготовиться к предстоящему походу, снова привыкнуть к ботинкам.
В половине второго ночи, после двух с половиной часов сна, я снова встаю с кровати, набираю ванну, делаю сандвичи, меня знобит от усталости. На улице глубокая ночь и Лаки непонимающе смотрит на меня.
Жак приезжает с опозданием и бормочет извинения. Он успел поспать всего час, проведя вечер с пятилетней дочерью в цирке. «Тигры были потрясающие», — говорит он, когда мы отправляемся в путь. Дорога должна занять около двух часов. За исключением еженедельных разговоров о бассейне, пожарах или кабанах, мы с Жаком едва знаем друг друга и, поскольку эта поездка не кажется мне подходящим моментом для знакомства, я дремлю или смотрю в окно. Я почти не могу разглядеть проносящийся мимо пейзаж, потому что вокруг все еще темно. Альпийские деревья и горные деревни кажутся всего лишь театром теней, но за ними, пока мы преодолеваем крутые повороты, поднимаясь по спирали вверх в его "Рено-4", виднеется чистое тёмно-синее небо с кукурузно-желтым полумесяцем и мириадами звезд, освещающими наш путь. В какой-то момент я замечаю созвездие, напоминающее по форме дерево, и, поскольку оно мне незнакомо, я показываю его своему новому товарищу, но он, слишком уставший, чтобы проявить интерес, лишь издает какой-то звук.
В деревне Бельведер, на высоте более 500 метров, в шале Симоны, матери Александра, которая спит наверху, нас встречают трое мужчин и Бетховен — ленивый черный пес размером с осла. На кухне включен телевизор, мужчины смотрят фильм о рыбалке, пьют кофе и надевают охотничье снаряжение. Тема беседы — рыба. За исключением приветственного кивка, меня игнорируют. Никто не выражает удивления или неодобрения по поводу того, что я, женщина, иду с ними. Я ничего не говорю, кроме застенчивого «бонжур» и затем «мерси» в ответ на предложенный кофе. Они переговариваются между собой, а я осматриваю комнату. Кухонные полки и верхние части шкафов заставлены коллекцией эмалированных кувшинов с яркими орнаментами. Всё вокруг выглядит либо опрятно и вычурно, либо невыразительно и первобытно. Жак, рыбак, участвует в разговоре в основном для того, чтобы подтвердить разновидности улова, показываемые на экране. Помимо Александра, который одет впечатляюще в облегающие брюки цвета хаки, с несколькими большими карманами по бокам, и футболку в тон, и выглядит с головы до пят красивым как греческий бог, есть еще двое. Жаки, пожилой мужчина с большой полоской пластыря на лбу, которого мне представляют как отца Александра, но, как я позже узнаю, на самом деле он его отчим, и Дидье, грациозный молодой спутник и постоянный член их охотничьей команды, также одетый с головы до пят в тщательно отутюженный костюм цвета хаки.
Четыре желтые резинки, похожие на медицинские браслеты, аккуратно лежат на столе. На них напечатаны буквы и цифры. Мужчины обсуждают их - я не могу понять, о чем они говорят - а затем Александр упаковывает их в свою сумку.
«Для чего они?» — спрашиваю я, не обращаясь ни к кому конкретно.
«Les bracelets (*браслеты)». Что никак не помогает мне понять их назначение. Я ошибочно предполагаю, что это именные бирки, по одной на каждого человека, необходимые на случай, если с кем-нибудь случится несчастье в горах или его придется оставить где-то по пути. Мне бросают стеганый зеленый охотничий жилет и дают сигнал выдвигаться. Без двадцати пять утра. Снаружи, во дворе, мужчины забираются в заднюю часть белого фургона "Транзит". Я собираюсь последовать за ними, но меня отправляют в кабину водителя, на сиденье между Александром, который будет вести машину, и его отцом, который упорно называет меня "мадам" и говорит обо мне так, словно я невидимка.
«Мадам должна сидеть рядом с тобой».
«Пожалуйста, зовите меня Кэрол», — прошу я Жаки, когда чрезмерно игривого Бетховена отводят обратно в дом, мы все рассаживаемся по своим местам, и фургон на бешеной скорости несется задним ходом по крутой подъездной дороге к дому, где прошло детство Александра. Жаки не обращает внимания на мою просьбу. Сомневаюсь, что он меня услышал, поскольку беспрестанно и громко болтает. Несмотря на время, разговоры ведутся оживленно и полны предвкушения. Намечается охота, всего лишь вторая в этом сезоне, и я отчетливо осознаю, что ни как женщина, ни просто как человек, не понимаю удовольствия, которое доставляет им этот вид спорта. Пока мы едем по главным дорогам и узким тропам горной деревни, Александр замедляет ход автомобиля, чтобы дать себе и своему отцу, который перегибается через меня, когда смотрит налево, возможность внимательно осмотреть извилистые подъезды к другим домам.
«А, Луи уехал. Он будет на своем посту», — говорит один другому, или «Машина Анри стоит. Должно быть он уже вернулся из своей поездки».
«У твоей тети горит свет».
«Не может быть! Она уехала в Ниццу».
Кажется, они знакомы с каждым жителем и знают наизусть личные маршруты обитателей каждого жилища, а о близлежащих прибрежных городах они говорят так, словно это иностранные владения, находящиеся в миллионе миль от их живописного альпийского анклава.
Вскоре мы оказываемся на каменистом склоне, похожем на вход в горное ущелье, и все вываливаемся наружу. Без десяти пять, все еще темно и, из-за высоты, чрезвычайно холодно. Я слышу как где-то высоко шумит поток. Должно быть он питает довольно впечатляющий водопад Каскад-дю-Ре, который мы проезжали несколько минут назад. Пока достаются рюкзаки и винтовки, я созерцаю великолепно чистое, звездное небо и темные силуэты возвышающихся вокруг нас вершин. Четыре винтовки перекидываются через четыре плеча — их убойная сила тревожит меня, поскольку металл отсвечивает при свете луны и создает призрачный эффект — мой рюкзак кидают в мою сторону и я взваливаю его на спину. Он тяжелее, чем я ожидала. Жаки вручает мне палку, трость для ходьбы, со словами: «Мадам это может понадобиться». Александр возглавляет процессию и мы начинаем восхождение. Мужчины отправляются в путь не спеша и вскоре начинают шагать в определенном темпе, равномерном, но слишком быстром для меня. Я оказываюсь третьей в цепочке, когда мы движемся гуськом по усыпанной галькой, пыльной и каменистой тропе. За мной - Дидье, молчаливый участник квартета, а замыкает шествие старый Жаки.
Через несколько минут я уже задыхаюсь и борюсь с потребностью начать пыхтеть и тяжело дышать. Я пытаюсь избегать тяжелых вдохов и выдохов, которые могут привлечь внимание мужчин. Я спала чуть больше двух часов, я не в форме, рюкзак уже врезается мне в плечи, а ботинки кажутся свинцовыми гирями, когда я поднимаю ноги. Я также отправилась в поход на большую высоту, чем привыкла. Наша ферма находится где-то на высоте около 100 метров над уровнем моря. Мы же сейчас приближаемся к отметке 600 метров и направляемся к плато Сим Валетт, которое возвышается над облаками на высоте 2200 метров и подъем, как мне сказали, займет два часа. Я поднимаю взгляд, пытаясь оценить расстояние до нашей цели. Однако в темноте, за рядами елей, я ничего не могу разобрать. Резкий наклон головы вызывает головокружение и мне кажется, что меня вот-вот стошнит. Мое дыхание становится тяжелым. Я хватаю ртом воздух и, вдыхая, слышу хрипы в груди. Вслед за этим следует стреляющая боль в левой руке, а другая боль пронзает нерв, защемленный в шее, и распространяется вверх, в левую часть головы. Я боюсь, что нахожусь на грани сердечного приступа. На самом деле я в этом уверена. Я страдаю от всех тревожных признаков. Мы продолжаем путь, поднимаясь всё выше и разговаривая. Или, скорее, быстроногие мужчины переговариваются, шутят и подтрунивают друг над другом, включая и выключая свои тонкие как карандаш фонарики, пока они, точнее мы, переступаем через странные корни или острые камни, опасно возникающие за крутыми поворотами. Я храню молчание. Я не могу говорить, поскольку сосредоточена на своих с трудом передвигающихся ногах, а также на своей нескладной, дающей сбои системе. Я вспотела. Под несколькими слоями одежды спина у меня холодная и влажная, но мне жарко и тело стало липким. Я прекрасно понимаю, что прямо за мной идут двое мужчин и я мешаю им двигаться быстрее. Время имеет решающее значение, когда начинается охота, и одно из основных правил заключается в том, что мужчины должны достичь вершины и занять свои посты еще до рассвета. Я боюсь, что кто-нибудь заметит мое ухудшающееся состояние. Ради них я не должна медлить. Я делаю огромное усилие и начинаю идти быстрее. С другой стороны, если я продолжу двигаться с такой скоростью, то могу развалиться на части. Мое сердце колотится как сумасшедшее, а дыхание стало таким громким, что кто-то, должно быть, это заметил. Я натыкаюсь на что-то похожее на небольшую пирамиду из камней на обочине тропы. Из-за моей неуклюжести она сдвигается и несколько камней с грохотом катятся вниз по безмолвному склону холма. Внезапно Александр останавливается. Он поворачивается и протягивает мне свой фонарик. «Вот, возьмите. Всё в порядке?» — спрашивает он. У меня не хватает воздуха в легких, чтобы ответить. Все, что я знаю, это то, что четверо крепких мужчин смотрят на меня в ожидании.
«Всё нормально», — наконец выдавливаю я. «В начале всегда тяжело. Дальше будет легче. Давайте продолжим», — говорит он и мы продолжаем путь, а я упускаю возможность признаться, что, возможно, недостаточно подготовлена для такой экспедиции.
Зачем я здесь? Мысленно ною я. Это Мишель убедил меня отправиться на охоту, после того как я рассказала ему про эпизод с Бассетом и дикой свиньей и призналась, что не знаю как решить эту дилемму.
«Прими предложение Александра», — посоветовал он. «Узнай на собственном опыте что такое охота, а затем принимай решение». И вот я здесь, карабкаюсь по склону горы с четырьмя здоровыми мужчинами, с двумя из них я едва знакома, остальные - абсолютные незнакомцы, и трое из них вооружены.
Спустя десять минут идти не становится легче. На самом деле, на мой взгляд, стало гораздо хуже и расстояние между мной и двумя мужчинами впереди увеличилось. В голове и груди у меня сильная пульсация. Слюна имеет металлический, кровавый привкус, и теперь я убеждена, что умру прямо здесь, на этой горе, посреди ночи, в компании провансальских охотников. В конце концов я прихожу к выводу, что должна признаться. Притворяться, что я смогу преодолеть этот подъем просто смешно. Это никому не принесет пользы и, скорее всего, станет причиной несчастного случая, в результате которого я останусь на большой высоте с желтым браслетом на запястье. Я открываю рот, чтобы высказать свои опасения, но оттуда вырывается лишь бессвязный поток слов: «Не могу… не думаю… не получается…».
Мужчины снова останавливаются. Я могу сказать по языку тела Александра — его выражение лица плохо видно в эти ранние утренние часы — что он становится нетерпеливым. Они должны продолжать двигаться, если хотят занять позицию до того, как дичь выйдет на кормежку.
«Думаю, мне придется повернуть назад. Я не могу идти дальше», — наконец признаюсь я.
Александр наклоняется всем телом вперед, как-будто я только что выстрелила в него. Я чувствую себя виноватой и униженной.
«Вы все идите», — продолжаю я, пытаясь говорить более непринужденно и менее отчаянно. «Я вернусь назад и подожду вас у фургона. Я могу почитать книгу, со мной все будет в порядке».
Квартет собирается вместе и начинается напряженная дискуссия.
«Мадам не справится», — доносится до меня из небольшой группы слабо виднеющихся в полутьме тел и чувствую как краснею от стыда. Наконец решено, что Александр, Жак и Дидье продолжат путь к пункту, а Жаки, семидесятидвухлетний отчим, который не выглядит на свои годы, составит мне компанию. Это будет не возвращение к фургону, которое я предложила и на которое надеялась. Мы должны продолжить подъем вместе, но в размеренном, менее головокружительном темпе.
«Вы согласны?» — спрашивает меня Александр.
Я киваю, опустив голову, как провинившийся ребенок. Честно говоря, я бы предпочла признать своё поражение, но не смею спорить и еще больше нарушать план подъема.
«Если Вы всё равно не сможете, тогда Жаки проводит Вас обратно».
«Меня это вполне устраивает, мадам», — любезно подтверждает старик. «Я охочусь уже шестьдесят лет. Какое мне дело, сделаю я на один выстрел больше или меньше? Мы будем двигаться не спеша и подстраиваться под Ваш ритм».
Я возвращаю фонарик Александру. Он забирает его и молодые люди перегруппировываются. Александр по-прежнему движется впереди всех, Дидье идет вторым, а затем следует Жак, который хоть и более плотного телосложения, чем его товарищи, но все равно мускулистый и подтянутый мужчина. Через несколько секунд быстрое трио скрывается из виду и исчезает далеко за пределами нашей слышимости.
Я поворачиваюсь к Жаки. «Очень мило с Вашей стороны».
«Послушайте, у нас впереди есть целый день до наступления темноты. Давайте действовать спокойно и размеренно. И потом, попробуйте вес вот этого». Жаки протягивает мне свою винтовку, которая на удивление тяжелая. «А мой рюкзак весит сорок пять килограмм. В общем, я несу больше шестидесяти пяти килограмм и в моем возрасте я более чем счастлив неторопливо прогуляться».
Прогуляться!
Жаки теперь занимает лидирующую позицию, а я, шатаясь, следую за ним, подавленная, всё ещё не уверенная, что когда-нибудь увижу плато.
Следующие полтора часа мы продолжаем подъем. Жаки регулярно останавливается, чтобы показать бобровые норы вдоль тропы и посетовать на то, что животный мир в наши дни значительно уменьшился. Я узнаю, что вода, бьющая из этих горных скал, питает реку, известную как Везюби, которая является левым притоком знаменитой реки Вар; что поблизости протекают две реки; и что высокие дикие цветы вокруг нас — это chardons, или чертополох, который собирают и сушат для букетов.
А это маленькое растение, что это? Спрашиваю я, желая отправить несколько штук Мишелю. Как бы мне хотелось, чтобы он был здесь. Насколько я могу судить, это низкорослая версия чертополоха, хотя ни один из этих цветов не похож на чертополох, который я видела в Англии. У них круглые, плоские как блюдца, головки цветов, скорее похожие на подсолнухи, за исключением того, что они белые, пушистые и увенчаны колючими прицветниками.
«Chardons bas (*низкий чертополох)», — подтверждает мою догадку Жаки.
Позже, когда я искала названия собранных мной засохших цветков, я определила, что это расторопша.
Жаки ставит приклад винтовки на землю и опирается об неё, а я мысленно надеюсь, что она не заряжена. Он оглядывается, удовлетворенно вздыхая. Затем указывает на далекую вершину. «Видите гору за теми двумя, что поближе к нам, за той самой широкой расщелиной? Это Сим дю Жела. Самая высокая вершина в этих южных Альпах. Там, на западе, Cime du Diable. Вершина Дьявола. «Я взбирался и охотился на каждой из этих cimes (*вершин)». Он явно знает эту древнюю местность как свои пять пальцев. Я узнаю, что он родился в Андорре и лазил по горам с самого раннего детства.
Каждая из этих остановок — это повод рассказать и показать мне, что за некоей далекой расщелиной лежит Италия, что недалеко от места, где мы собираемся охотиться, есть пять горных озер, что здесь хорошо растет можжевельник, вороны гнездятся одинокими парами или даже что сияющий огонек к востоку от нас — это не звезда или планета, а телевизионный спутник — «Смотрите как он поворачивается!». Эти тщательно рассчитанные паузы также являются передышкой, позволяющей мне перевести дух и нормализовать сердцебиение. Этот старый охотник — джентльмен. У меня нет причин стыдиться. Он, кажется, совершенно доволен тем, что ведет меня вверх по склону Альп в моём замедленном темпе и делится со мной тем, что, несомненно, является величайшей страстью его жизни.
«Подождите, пока рассветет», — повторяет он регулярно. «Подождите, пока Вы не увидите красоту всего этого. И эти последние les jours caniculaires (*жаркие дни), самые великолепные из всех».
«Тут и сейчас прекрасно», — честно говорю я ему. Моя паника утихает. Я становлюсь спокойнее, наслаждаюсь всем, что раскинулось передо мной, сливаясь с окружающей средой. Теперь мы поднялись выше альпийских лесов и из растительности здесь есть лишь вересковая пустошь, сухие тонкие травы и высокий чертополох. Я слышала как мужчины в фургоне говорили о том, что это лето было самым трудным для крупных диких животных, источники пищи которых полностью исчезли из-за изнуряющей жары.
Темно-синие горные пики, рифленые, как флейта Пана, устремляются ввысь, к насыщенному лилово-фиолетовому небу. Звезды мерцают, словно рассыпанные горстки блесток. Появляется легкий рассветный туман. Когда я поворачиваю голову, призрачные ореолы, какое-то сияние света появляется и исчезает, и я не могу сказать, вызваны ли они моим головокружением или это чудо природы. Тишина, если не считать болтовни Жаки и журчания воды, поистине потрясающая. Ни птицы, ни шепота ветра, ни дыхания жизни. Только мы двое, самая невероятная пара, стоящая плечом к плечу, с винтовкой с одного боку, на мгновение застывшие на ладони этих гор, созерцая чудо просыпающегося утра.
«Подождите пока мы достигнем вершины, мадам, и Вы увидите долину Мадон де Фенестр в парке Меркантур. Невозможно быть ближе к природе, чем там; Вы нигде больше не увидите такой красоты».
Наверху, в том направлении, куда мы идем, мигает крошечный круглый огонек.
«Смотрите, это Александр! Они прибыли на наблюдательный пункт и сигнализируют нам о своем местоположении».
«Сколько еще?» — рискую я спросить.
«Около тысячи метров. Еще около часа подъема».
Мое сердце замирает.
Мы продолжаем идти, проходя по пути мимо двух больших деревянных хижин.
«Они принадлежат пастуху», — объясняет мне Жаки. Нет никаких признаков пасущихся животных и cabanos (*исп. хижины) кажутся заброшенными. Зимой это должно быть уединенное и страшное для проживания место. Открытые всем ветрам мира и являющиеся приманкой для волков, в которых для тепла и комфорта используются только овчина и огонь, эти грубые каменные хижины вызывают в памяти образы более ранних времен, когда деревенские жители носили деревянные башмаки, а пастухи пили теплое молоко от своих овец.
Красные полосы света возвещают рассвет. Вдалеке я вижу розовато-серый густой смог, нависший над спящим мегаполисом Ниццы, в то время как здесь рассвет ясный и чистый, как журчащие ручьи. Один самолет, а затем другой, освещенные снизу нежно-розовым солнечным светом, приближаются к своей приморской посадочной базе.
***
Без четверти семь. Наше марафонское восхождение подходит к концу и я, наконец, шатаясь и тяжело дыша, поднимаюсь по последнему участку осыпного склона к высокому плато, где дует ветерок и остальные, где-то вне пределов видимости, расположились, наслаждаясь, несомненно, заслуженным завтраком. Через несколько секунд после нашего прибытия, пока я поворачиваюсь, чтобы насладиться кремовыми и темно-фиолетовыми оттенками, бархатными рельефами природы, радуясь предстоящей возможности подкрепиться и отдохнуть, Жаки начинает размахивать руками. Мне требуется мгновение, чтобы понять, что он отчаянно сигнализирует мне спуститься. Я стою в нерешительности, сбитая с толку, слишком уставшая, чтобы решить что делать дальше, опасающаяся, что если сделаю как он просит, мои ноги, дрожащие от усталости, никогда не смогут снова поднять наверх мое ноющее тело, но он настойчив и бежит с оружием наготове к близлежащей возвышенности, а затем исчезает за ней. Я не вижу никаких признаков жизни вокруг или животной активности и признаюсь, воспринимаю его пантомиму как позерство. Однако, сейчас я послушно сижу на корточках, любуясь окружающими меня широкими холмами цвета хаки, и понимаю, почему Александр предложил мне надеть камуфляжную одежду. Открывшийся передо мной вид на национальный парк просто потрясающий, плато похоже на лоскутное одеяло. Внезапно раздается выстрел, за которым тут же следует еще один. Отзвуки, пронзающие тишину и покой, совершенно шокируют. Я приподнимаюсь, чтобы выглянуть, и слышу быстрый стук копыт. Вдалеке я замечаю трех небольших, коричневого цвета, удирающих животных. Они карабкаются вверх, направляясь к соседней вершине, а в это же время, ближе к нам, четвертое животное взметнулось в небо и теперь катится вниз с верхних склонов. Грохот и стук его падающего тела, эхом разносящиеся по этому горному амфитеатру, вызывают у меня дрожь. Очевидно, существо подстрелили.
Жаки легкой рысцой возвращается обратно, улыбающийся и восторженный. Это серна, горная антилопа. Это единственный вид антилоп, живущий среди дикой природы Европы, и успешно выживающий на этих возвышенных горных цепях. Одна из причин, по которой Александр так настаивал на том, чтобы я не пользовалась духами, заключается в том, что у животных очень острое обоняние и даже на таком расстоянии они учуяли бы мой запах.
«Mamma mia! Ты принесла мне удачу», — вскрикивает старый Жаки. «Но я не уверен, что она мертва». Порывшись в своем рюкзаке, он вытаскивает бинокль - les jumelles - и смотрит в него в направлении, где упала его дичь. «Она забралась под тот большой камень. Видите ее?». Он передает мне бинокль. Я пытаюсь нацелить его в нужном направлении, но не могу определить где именно укрылась антилопа. Я знаю лишь, что большая серая каменистая скала, под которой прячется серна, напоминает мне, с моей точки обзора, обугленный куриный каркас.
«Идите, — взволнованно приказывает он мне, — найдите остальных и приведите их сюда. Я попробую выстрелить еще раз, но не хочу ее пугать, не хочу, чтобы она убежала и скрылась в парке, потому что как только она туда доберется, она будет под защитой; тогда стрелять в неё становится противозаконно и она будет медленно там умирать».
Я встревожена полученной информацией. Вероятность того, что антилопа истекает кровью в углублении в скале, приводит меня в состояние растерянности и я не могу пошевелиться. Инстинктивно я становлюсь на сторону животного, а не человека.
«Поторопитесь, мадам! Скорее, найдите остальных и приведите их обратно. Мне нужно подкрепление».
Я поворачиваюсь и начинаю продвигаться по резко идущей вверх тропе, но куда? Я торможу как дурочка. Я понятия не имею куда мне идти и не могу перестать представлять себе раненое существо, прячущееся в скале. Ситуация разрешается без моей помощи, когда через несколько секунд на ближайшем склоне появляется Александр и быстро шагает в моем направлении.
«Подстрелили серну», — кричу я ему.
«Да, мы видели это с нашего поста». За ним следует Жак, но Дидье не видно.
«Putain!». Слово буквально означает «шлюха», но в этих краях это часто используемое ругательство для выражения удивления — эквивалент фраз «черт возьми!» или «чтоб тебя!».
«Она жива», — объявляю я, когда мужчины подходят ко мне.
«Я знаю. Мы должны прикончить ее».
Примерно в пятидесяти метрах под нами, лёжа на животе за другой, меньшей скалой, с оружием наготове, расположились два подростка.
«Putain! Это Томас, сын мэра, и его безмозглый приятель». Жаки и Александр торопливо идут переговорить с молодежью и, как я предполагаю, предупредить их о том, что животное наше, а не их.
Мое внимание снова возвращается к долине Мадон-де-Фенестр, на территории национального парка Меркантур, которая простирается до границы с Италией, и мой слух впервые улавливает звон колоколов. Это не звон колокольни церкви Мадонны, возвещающий о заутрене; это стадо рыжевато-коричневых коров, пасущихся на открытой равнине, совершенно не подозревающих об антилопе, спрятавшейся в темной пещере высоко над ними и теряющей свою жизнь. Теперь, сфокусировав взгляд, я вижу и другие стада крупного рогатого скота, разбросанные тут и там, поднимающиеся по песочного цвета склонам. Провансальское название этих вызывающих приятное ощущение колокольчиков — picorns (*ботало). Их размеренный, дребезжащий звук, на мой взгляд, совершенно не соответствует опасности, которая таится вокруг.
«Где Дидье?» — спрашивает Жаки у Жака. Я смотрю на Жаки и замечаю, что марлевая повязка у него на лбу скрутилась как телефонный провод, потому что он вспотел.
«Ему показалось, что он увидел дичь в той стороне и ушел туда».
Жаки начинает отчаянно махать рукой вдаль, в тщетной попытке привлечь внимание Дидье. Он начинает терять терпение. И это тот человек, который сегодня утром рассказывал мне, что в национальном парке Меркантур произрастает более двух тысяч видов диких цветов, и для него не имеет значения, будет сделано на один выстрел больше или меньше. «Он нам нужен», — бурчит он каждому, кто слышит его, но не Александру, потому что тот спустился по склону холма, чтобы оценить ситуацию. Через несколько секунд он возвращается. «Три твоих антилопы, которые убежали, вернулись с еще одной. Их четыре! Взгляни! Посмотри где они кормятся!».
«Они находятся в опасной близости к парку», — так Жаки резюмирует положение дел.
«Я спущусь к ним и загоню обратно. Не волнуйся, я оставлю ружье тут. Вы с Дидье поднимитесь на тот уступ. Дидье может занять позицию на том нижнем изгибе, в его основании, а ты, Жаки, расположишься на краю с левой стороны, вон там, видишь вершину этого высокого утеса? Понимаешь о чем я? Жаки взволнованно кивает. «Направьте винтовки прямо туда». Александр прищуривает глаза и круговыми движениями вытянутой руки указывает на лощину, о которой говорит. «Как только дичь расположится в этой впадине и я отойду на безопасное расстояние, вы можете открыть огонь. Но ради Бога, подождите, пока я не отойду от впадины на достаточное расстояние. Не торопитесь».
«А что насчет раненого? Где, черт возьми, Дидье?» — Жаки, как сумасшедший, подает сигналы в пустоту. «Он нужен нам, если мы собираемся осуществить задуманное. Мы должны поторопиться, иначе добыча убежит».
Александр резко поворачивается и пристально смотрит на меня, но решает отказаться от своей идеи, что бы там ни было у него на уме, и останавливает свой выбор на Жаке. Жак мгновенно понимает, что должен отправиться на поиски пропавшего солдата и тут же исчезает на тропе. «Жак, когда ты приведешь его обратно, составишь мне компанию, ладно, и поможешь загнать животных вверх по склону и во впадину?».
Жак спокойно кивает и продолжает свой путь.
Тем временем два оставшихся охотника поднимают бинокли и всматриваются в куриную скалу. «Ты выстрелил ей в бок». «Она едва жива». «Она ведет себя тихо». «Нет, подожди! Attendez (*подожди)! Она снова встает. Putain, она шевелится!». «Она собирается попытаться добраться до парка!». «У неё не получится». «Где, черт возьми, остальные?». «Сейчас она склонила голову набок, отдыхает. Она слабеет». «Боже, Дидье, да где же он?».
А затем возвращаются пропавшие. Теперь мужчины повторяют план действий. Не один раз, а четыре, пять, шесть раз они повторяют направления, указания, словно это мантра, словно это мобилизующая сила, которая заряжает их энергией для выполнения поставленной задачи. Или армейского маневра.
«После того как мы с Жаком загоним четырех животных в ловушку, я пройду по верхнему выступу, подойду к скале сзади и прикончу истекающего кровью зверя ножом».
«Это похоже на партизанскую вылазку во время войны», — нервно подшучиваю я, потому что услышанное расстраивает меня.
«Вот именно, Кэрол! Это - война».
Я возвращаюсь к месту, где были оставлены все рюкзаки, пораженная тем, что они восприняли сказанное мною всерьез, что эта охота так важна для них, и открываю свой рюкзак, чтобы достать минеральную воду и сделать глоток. Сейчас, когда солнце полностью взошло, на этих горных хребтах жарко и сухо, и я чувствую тошноту.
«Надеюсь эти чертовы парни не будут стрелять». Мои спутники подошли и роются в своих рюкзаках в поисках шоколада.
«Не волнуйтесь, они ушли. Кэрол, Вы останетесь здесь, с оборудованием». Я не хочу ждать сидя возле сумок. Кто тут может что-либо украсть? Теперь они заряжают свои винтовки бронзовыми патронами размером с мизинец. Щелк, щелк. Миниатюрные боевые ракеты.
«Я бы предпочла понаблюдать со смотровой площадки на скале, с той где были деревенские мальчишки, Вы не против?». Я адресую свой вопрос Александру, поскольку для меня совершенно очевидно, что он здесь командир, и я чувствую, что должна спросить разрешения; я и так создала достаточно проблем для одного дня.
«Хорошо, если хотите, но Вы должны пригнуться и всё время находиться в этой позе. Оставайтесь в ней, даже когда займете позицию, и ни при каких обстоятельствах не двигайтесь и не перемещайтесь, это понятно?».
Я киваю.
«И никакой камеры. Она отражает свет и животные ее заметят. Мои инструкции ясны?».
Я снова киваю. Затем мчусь, согнувшись пополам, словно от боли в животе, к своему потайному месту, которое, когда я добираюсь до него, оказывается гораздо более тесным, чем казалось сверху. Я втискиваюсь во впадину и жду.
Мужчины исчезают в разных направлениях. Жаки взбирается по вертикальному склону горы, словно конькобежец, и я понимаю как сильно он, должно быть, сдерживался раньше, чтобы подстроиться под мой темп. Я так понимаю все заняли свои позиции, хотя Жак и Александр исчезли из моего поля зрения. Я жду и жду, но, похоже, ничего не происходит. Я смотрю на часы — прошло полчаса; холодный воздух раннего утра давно испарился. Солнце поднялось высоко в небо и нестерпимо жжет. Я пытаюсь привести в чувство немеющие ноги, шевеля мышцами под ягодицами, но при этом не сдвигаясь с места. Проходит три четверти часа. Это долгое и томительное ожидание. Я сосредотачиваюсь на тенях, цветах, безмолвии. Интересно, чем занят месье Х. на ферме, конечно борется с ужасным сараем, а Мишель в Париже, как он сегодня? Я с болью осознаю насколько иной стала моя жизнь без него, и я по прежнему не уверена, что смогу помочь ему пережить этот кризис или, что еще важнее, что он хочет, чтобы я помогла ему.
Самолеты, сверкающие серебром и белизной в теплом дневном свете, бесшумно пересекают линию горизонта, а затем я теряю их из виду, когда они готовятся к посадке на уровне моря, где-то за горными хребтами, в аэропорту Ниццы. Всякий раз возвращаясь домой, я вижу эти южные Альпы через иллюминаторы самолета. Впервые я наслаждаюсь видом с противоположной стороны. Теперь я буду смотреть на них с воздуха другими глазами.
Тишину позднего утра нарушают очень далекие выстрелы, не имеющие никакого отношения к отряду Александра. Не много, но они все равно потревожили эту зону совершенного спокойствия. Слишком отдаленные, однако, я полагаю, они были сделаны чтобы напугать ничего не подозревающих антилоп, на которых мы охотимся. Я понятия не имею что происходит. Я не вижу никого, кроме Дидье, который терпеливо лежит на животе с оружием наготове. Солнце палит нещадно. Похожие на ос насекомые жужжат вокруг моей головы, раздражая меня. Я не смею отмахнуться от них. Мои веки тяжелеют. Я стараюсь и дальше внимательно следить за происходящим. Что, насколько я могу судить, не представляет собой ничего интересного, кроме звона коровьих колокольчиков и жужжания насекомых.
Я засыпаю на солнцепеке. Когда я просыпаюсь, мужчины идут обратно, каждый со своей стороны. Они возвращаются ни с чем, потерпев поражение. Я тайно ликую, а затем, прищурившись, вижу, что у Александра что-то перекинуто через левое плечо. Это что-то похоже на мохнатую шаль.
Раненая серна наконец-то была убита и извлечена из своего укрытия, и Александр притащил её на нашу базу на плато. Он снимает её с плеч и она падает на землю, изогнувшись словно акробат. Первое, что поражает меня — это синева невидящих глаз существа, приковывающая взгляд лазурь, полная удивления. Один из закрученных рогов серого цвета вырван из коричневой мохнатой головы животного, и я вижу алую кровь в круглом отверстии, где раньше рос рог.
Жаки рассказывает мне, что если бы она осталась в живых, ее рога выросли бы примерно до шести дюймов (*около 15см) в длину и были бы более закрученными. Она, la bête (*животное), самка и ей меньше двух лет, так что она еще не достигла размера взрослой особи. Она еще не спаривалась и этой осенью у нее должна была быть первая chaleur - течка, а также первое спаривание. Пуля вошла в нее через половой орган и вышла через правый бок. Я не могу не сравнить этот выстрел с проникновением сексуального характера, а также не думать о том, что она умирала три часа. Это девственное животное пронзили раскаленный огонь и боль. Я наблюдаю за тем, как у нее вырезают желудок и извлекают его вместе с прикрепленными к нему различными обвислыми мешкообразными частями бордового-черного цвета. Я решила, что это печень и почки, но, по-видимому, ошиблась. Александр швыряет желтоватый, похожий на шар мешок и его придатки в сухую траву позади себя. Через несколько минут он кишит жужжащими, назойливыми мухами. Зловонный запах смерти просто невыносимый.
Молодая антилопа распластана на спине, а ее внутренности вынуты. Даже сейчас она всё ещё выглядит милым созданием, но, как ни странно, я не испытываю отвращения к этим людям. Я ожидала, что меня будет тошнить от увиденного, но этого не случилось. Я скорблю о животном, об её упущенных возможностях и испытываю сострадание и огорчение из-за боли, которую ей пришлось вынести. Но я все равно пытаюсь беспристрастно посмотреть на происходящее. Могла бы я это сделать? Спрашиваю я себя, и мой ответ — нет. Смогу ли я теперь разрешить охоту на кабанов на нашей ферме? И на этот вопрос я тоже мысленно отвечаю, что очень сомневаюсь, но Мишель был прав. Важно было убедиться в этом самой, прежде чем принять окончательное решение и, цитируя его слова, «бросить вызов своим предвзятым суждениям».
Внезапно один из мужчин замечает парящего в небе сапсана, и трио охотников и Жак останавливаются, чтобы понаблюдать за ним и обсудить соколиное преследование. Мне интересно охотится ли большая птица за внутренностями антилопы, но мужчины говорят мне, что нет. Эти сапсаны обычно выслеживают более мелких птиц, нападая на них в полете.
Я упоминаю, что на нашем участке гнездятся осоеды и, возможно, орлы-карлики. Однажды вечером, плавая в бассейне, я заметила кружащего над головой орла, говорю я им. Мужчины, кажется, удивлены и отвечают, что я наверно ошиблась, что это, вероятно, был канюк. «Они очень похожи».
Жаки спрашивает меня, видела ли я когда-нибудь casseur d’os за работой. Костолома? Нет, качаю я головой. А что это?
«Это бородач, самая крупная из всех альпийских птиц. Чертовски огромный и очень любопытный вид. Здесь, в парке, их всего полдюжины. Их вновь завезли в Альпы около десяти лет назад после почти столетнего перерыва. «Если бы мы оставили эту серну здесь, она бы забрала её. Эта птица парит высоко, патрулируя горы в поисках мертвых овец или антилоп, затем пикирует вниз, хватает большую кость и уносит ее, а затем бросает с высоты на камень, чтобы разломать, отсюда и прозвище — костолом. Невероятно. Когда ты смотришь на нее, кажется, что она движется в замедленной съемке».
«Зачем он ломает кости?».
«Одним из самых важных источников пищи является костный мозг. Увидев одну из этих птиц, Вы никогда ее не забудете. Они выглядят весьма впечатляюще».
Жак молча стоит позади нас, наблюдая за небом. Как и я, он слушает и наслаждается, но, в отличие от меня, не задает вопросов. Время от времени он снимает на видеокамеру живописные моменты, но не фотографирует свежевание. Хотела бы я, чтобы Мишель был здесь со своей камерой. Я хочу всё запомнить и рассказать ему об этом заповеднике.
Я разочарована, узнав, что охота не закончилась. Хотя до полудня осталось совсем немного, я надеялась, что убийство этого существа станет завершением, что теперь жажда этих пылких людей будет утолена и мы пойдем обратно. Но нет. Животное упаковали в зеленый полиэтиленовый мешок для мусора и засунули в рюкзак Александра — всё, что он взял с собой в поход, за исключением своего драгоценного ружья, карабина с мощным съемным оптическим прицелом, перекладывается в рюкзак Жаки — и мы отправляемся в путь. Александр уходит вперед, чтобы возглавить процессию. Его брюки, аккуратно отутюженные, когда мы выходили из дома его матери, испачканы кровью вокруг ремня и карманов.
Настроение сейчас крайне возбужденное, адреналин зашкаливает. Вокруг бродят серны, и хотя четверка антилоп, пасшихся неподалеку от умирающей самки, уже во второй раз за сегодняшний день благополучно скрылась из виду, они остаются где-то в этом районе, и это вызывает волнение, давая мужчинам возможность чуть позже достичь еще больших результатов. Но затем, внезапно, обсуждение и планы как-будто меняются. Я не уверена по какой причине. Теперь они говорят о том, чтобы спуститься на несколько сотен метров вниз, пока мы не вернемся на лесистые склоны, где они тоже смогут выслеживать и охотиться. Сейчас они говорят об обеде, а позже - о выслеживании кабанов; вряд ли серны будут пастись на тех нижних уровнях. Хотя там есть и другие виды оленей.
Во время нашего спуска, который физически так же изнурителен, как и подъем, мы встречаем пастуха, беззубого мужчину в темно-синем берете. Вероятно, ему около пятидесяти, он больше похож на лавочника, чем на горного пастуха. Первым делом он выдает: «Уже и с женщинами охотитесь, а?».
На что мой лучший друг Жаки отвечает: «А почему бы и нет?», в то время как я пытаюсь отмахнуться, говоря: «Я здесь не для того, чтобы охотиться». Но никто не слушает что я говорю, так что я замолкаю. Они поглощены обменом новостей. Я улыбаюсь про себя, вспомнив историю, которую Рене рассказал мне давным-давно, о семье фермеров, рядом с которой жил в горах и которая прозвала своего пастуха «Тетушкой».
Пастух рассказывает нам, что он и его стадо из 500 овец и шести собак поднимаются на вершину, а оттуда перейдут на новые пастбища, за cime (*вершиной), где, как он надеется, еще остались акр или два хороших пастбищ. «Земля высохла», — вздыхает он. «Даже на этой высоте. Так что нам придётся подняться еще выше». Во время долгого разговора под полуденным солнцем — окруженные ревущими овцами и резвыми, тяжело дышащими черными и белыми собаками — я узнаю, что он живет в той же деревне, что Симона и Жаки, и ночует здесь только время от времени. Он делится своей печальной историей о том, как альфа-самец волка загнал тридцать овец из его стада к склону горы несколькими ночами ранее. Они вырвались из загона и пастух потерял их всех. Ни одна овца не выжила после падения.
До недавнего времени я не знала, что на юге Французских Альп обитают серые волки (Canis lupus). Они повсеместно считаются исчезающим видом и я думала, что в Западной Европе их больше нет. Однако, это не совсем так. «В последние два десятилетия двадцатого века волки перебрались в этот национальный парк из Абруцци в центральной Италии», — объясняет пастух, когда я спрашиваю его. «Там эти проклятые создания находятся под защитой».
Хотя волки адаптируются к переменам лучше, чем почти любое другое млекопитающее, и уровень их выживаемости здесь, с момента их появления, является историей экологического успеха, они по-прежнему редко встречаются в пределах своего обширного ареала обитания. Люди по-прежнему охотятся на них и преследуют, как это было на протяжении столетий, поскольку они всегда считались главными убийцами ценного скота. Фермеры ненавидят их и утверждают, что их появление — это возвращение былого кошмара.
Также было доказано, и этот факт действительно подтверждается нанесенным пастухам уроном, что волки не ограничиваются выбраковкой старых и больных животных в стаде, как предполагалось изначально. Эти хищники из семейства псовых также нападают на молодых, крепких животных, и очень редко убивают больше, чем могут съесть за раз, убийство чрезмерного количества скота встречается редко.
«Как Вы можете быть уверены, что это был волк?» спрашиваю я.
«Я могу сказать это по их помету; в нем содержится шерсть».
Возрождение популяции волков — это острый вопрос и я не хочу заводить эту тему с пастухом. К счастью, сегодня утром ему нужно беспокоиться лишь об одном скитальце, поэтому в сопровождении трех своих замечательных пиренейских овчарок он спускается вместе с нами, не сбавляя темпа, чтобы спасти потерявшегося ягненка, оставив остальное стадо под защитой трех других пастухов, тощих черных колли, чья шерсть от старости поседела. Жаки спрашивает можем ли мы пообедать в его хижине и пастух радушно дает своё согласие. Мне приходит в голову мысль, что, возможно, он пошел с нашей компанией, потому что ему тут очень одиноко, но когда тропа раздваивается, мы машем друг другу на прощание и расходимся.
Мне отчаянно нужно пописать и я молюсь, чтобы в одной из двух хижин пастуха были необходимые удобства, но когда мы добираемся до места и я интересуюсь актуальной для меня темой, все смеются надо мной и поддразнивают. «Нет, мадам, но зачем беспокоиться? Вся природа в Вашем распоряжении. Чувствуйте себя как дома».
Я бросаю рюкзак на землю, прячу взятую с собой в поход туалетную бумагу под джемпер и исчезаю за двумя хижинами, надеясь, что никто из парней не пойдет неосмотрительно в моем направлении с той же целью. Конечно они оставляют меня в покое и когда я возвращаюсь, они уже опустошают свои ланчбоксы.
Жаки обнаружил очень шаткую деревянную скамейку и поставил её напротив трех других мужчин, которые сидят на полу, прислонившись к стене, раскинув ноги в стороны, пьют и жуют. «Это для мадам», — объясняет он, садясь рядом со мной, и мы вдвоем располагаемся на скамейке, как старые приятели на сытном охотничьем пикнике.
Обед мужчин состоит из saucisson (*колбасы), банок pâtés (*паштетов) из дичи, розового вина, целых буханок хлеба, нарезанных тут же охотничьими ножами, огромных кусков сильно пахнущего сыра, плиток шоколада и энергетических батончиков.
Мой собственный обед гораздо более скромный, собранный наспех. Я разворачиваю свой сандвич с тунцом pan bagnat (*пан банья), который к этому моменту размяк от оливкового масла и часов, проведенных в полиэтиленовом пакете. Между двумя кусочками цельнозернового хлеба я положила листья рукколы с нашей салатной грядки; теперь они больше похожи на безжизненных черных гусениц, но я слишком голодна, чтобы обращать на это внимание. На десерт два персика, которые мне дал Хашиа, две бутылки минеральной воды и гроздь восхитительного черного винограда, тоже из нашего сада.
«Кто-нибудь хочет виноград?». Мужчины даже не удосуживаются ответить. Они все еще поглощают пищу. Они разговаривают и жадно едят, намазывая паштетом толстые ломти хлеба и энергично жуя. Жаки наливает мне бокал "розе" – он притащил с собой пять стеклянных стаканов, а также термо-сумку, чтобы вино оставалось охлажденным. Я отказываюсь; он настаивает, поэтому я соглашаюсь и потихоньку потягиваю угощение. Я измотана и боюсь, что из-за вина могу вообще отключиться. Он предлагает мне кусочек колбасы. Это я принимаю, что радует его и он отрезает мне новый кусок, толщиной с клаб-сандвич. Жак протягивает мне один из своих банановых энергетических батончиков. По вкусу он не похож ни на один фрукт, который я когда-либо пробовала, он ужасно сладкий и совершенно отвратительный. Тем не менее, наш специалист по бассейну съедает три штуки подряд, между поеданием хлеба с паштетом из утки в зеленом перце, клянясь, что они снимут его усталость. Его глаза покраснели от усталости. Он также съедает всю банку паштета с всего двумя кусками хлеба.
«Qui veut un Boonty (*Кто хочет Баунти)?» — слышу я. Заинтригованная, я поднимаю глаза и вижу как они предлагают друг другу батончики молочного шоколада "Баунти".
Александр вскакивает на ноги, достает кожаную флягу, или бурдюк, с красным вином и начинает пить его способом, который, как я всегда считала, является традиционным в северной Испании. Это значит, подняв флягу и удерживая ее на некотором расстоянии от открытого рта, вы вливаете вино непрерывной, дугообразной струей прямо в горло. Провансальское слово, обозначающее этот сосуд для вина, говорит он мне, расхаживая взад и вперед на солнце, — bachourle, он произносит его как «бачоли». Позже, посмотрев его в словарях Фредерика Мистраля, я обнаружила, что корень этого слова, по-видимому, происходит от bacho, корыта для воды или чаши фонтана. Оно также означает «промокший».
Я спрашиваю, могу ли я попробовать сделать глоток из его bachourle. Моя просьба всех очень развеселила, из-за чего я чувствую себя немного неловко, но не проливаю вино. На самом деле мне отлично удается направить струю прямо между губами. Но, к сожалению, никто не объяснил мне, что вино держат во рту и не глотают до тех пор, пока не уберут флягу, поэтому я глотаю жидкость сразу и захожусь в приступе кашля, чуть не задохнувшись. Вино грубое. Глаза щиплет, а мужчины покатываются от смеха в приступе веселья.
Когда остатки обеда наконец-то убраны, пастушья столовая под открытым небом приведена в порядок, а сам пастух со своим стадом в 500 голов уже поднялся на самую вершину горы и теперь исчезает из виду, направляясь к параллельному уступу, принимается решение, к великому ужасу Александра, что нашу охоту, нашу journée de chasse (*день охоты), следует прекратить. Засовывая остатки двух раздавленных гроздей винограда обратно в рюкзак, я слышу как Жаки шепчет остальным, что мадам «en a ras le bol», что означает, что мадам сыта по горло, пресытилась по самые уши или, буквально, её чаша переполнена.
Это не совсем так, но я ничего не говорю. Я физически измотана и не могу больше карабкаться вверх по пыльной жаре или думать о том, чтобы преследовать очередную ничего не подозревающую жертву даже в более прохладной атмосфере альпийского леса. Тем не менее, погода исключительная, места потрясающие и я получаю удовольствие, наслаждаясь приключением.
«Ну, в путь!». Судя по всему, жена Жаки, Симона, мать Александра, ждет нас на обед.
Обед?
***
Тем временем в деревне Бельведер, в своём ухоженном саду, Симона с прыгающим и лающим рядом с ней Бетховеном, с нетерпением ждет нашего возвращения. Она радостно хлопает в ладоши, когда узнает, что Жаки оказался самым удачливым охотником этого дня. Жак наливает себе бутылку воды, садится на садовые, в цветочек, качели, расположенные в тени под раскидистой виноградной лозой, и тут же засыпает. Я отправляюсь на поиски уборной, чтобы умыться и накраситься помадой и тушью, пока Жаки играет в пластмассовые кубики с двумя крошечными детьми, его племянниками, которые возятся в просторном манеже под зонтиком на террасе. Александр и Дидье уехали в фургоне с нашей антилопой. Они должны съездить в деревню, в офис местного отделения Федерации охоты Приморских Альп, чтобы зарегистрировать смерть животного. Там номер его бирки занесут в каталог и желтый браслет будет сдан. Антилопу взвесят, зафиксируют дату и время смерти, укажут охотника, который подстрелил её; всё должно быть заявлено и зарегистрировано. Таковы требования закона. Это также означает, что количество животных уменьшилось на одну особь. Три оставшихся браслета дают этой охотничьей группе право до окончания охотничьего сезона подстрелить еще трех серн. Каждый браслет является эквивалентом права на отстрел. Если охотника поймают за перевозкой убитого животного, у которого нет бирки, он лишится разрешения на охоту и будет оштрафован на огромную сумму, а в редких случаях может даже оказаться в тюрьме. У этих людей, у этой группы мужчин, осталось три браслета на сезон. Для sangliers, диких кабанов, браслеты не нужны. Охотникам разрешено убивать их столько, сколько они смогут, главное стрелять только в дневное время и на расстоянии не менее 500 метров от жилья.
Пока мужчины отсутствуют, тарелки расставляются на столе с бешеной скоростью. Сейчас около половины третьего, с тех пор как мы наслаждались едой на свежем воздухе прошло меньше часа. Симона не позволяет мне даже пошевелить пальцем. Я пытаюсь незаметно предупредить ее, когда вижу, как то, что, как мне кажется, готовилось не один день, разогревается и подается на стол, что мы, скорее всего, не сможем столько съесть.
«Почему?» — испуганно кричит она Жаки.
«Не слушай. Мы умираем от голода».
Мужчины возвращаются из охотничьего общества, антилопа подвешивается в гараже, готовая к свежеванию после обеда. Они говорят об упущенных утренних возможностях.
Подается охлажденное местное горное пиво и мы все садимся за стол. Еда уже выставлена на стол и ждет, причем выставлено всё сразу, и hors d’oeuvres (*закуски) и основные блюда, шведский стол из лакомств: грибы, собранные на склоне холма и замаринованные в провансальских травах, ветчина из свиньи, забитой прошлой зимой Жаки и засоленной Симоной, восхитительно острое блюдо из курицы, дымящийся картофель, сыры, вина, пиво, хлеб, кексы, а затем кофе и снова кексы, все блюда домашнего приготовления. У Бетховена праздник: все беззаботно подкармливают его и оживленно болтают. Он поглощает куски курицы, кекса, ветчины, сыра, перебегая от одного гостя к другому, тяжело дыша, его закрученный колечком хвост угрожающе виляет, а пасть широко раскрыта в жадном восторге. Он бы съел всю свинью, если бы она была на столе. Кажется никого не волнует и никто не замечает, сколько еды он поглощает. Я не представляю какой породы может быть этот огромный слюнявый зверь, но когда спрашиваю, оказывается это помесь золотистого ретривера и ньюфаундленда.
«Его назвали в честь персонажа из фильма?» — спрашиваю я Симону.
Она хмурит брови. «Какого фильма?».
Пока я рассказываю Симоне истории о наших собаках и обсуждаю тонкости прессования оливкового масла, разговоры мужчин всё так же крутятся вокруг охоты. Наша утренняя вылазка пересказывается и анализируется снова и снова, каждый мужчина вставляет свои комментарии о том, почему или как мы поймали только одно существо, как мы потеряли четверых, находящихся на расстоянии вытянутой руки, и о необычайной удаче, которую Мадам принесла Жаки. Симона, которая не выделила себе места за столом, не принимает участия в трапезе и поставила свой стул в стороне от остальных, говорит мне, что так они обычно и живут до конца сезона. Каждую среду, субботу и воскресенье мужчины встают и выходят до рассвета, и всю оставшуюся неделю они говорят о том, что было или о том, что предстоит. Они дышат, едят и спят, не прекращая думать об la chasse (*охоте). Их жизнь посвящена охоте.
«А Вы?» — спрашиваю я.
«Я родилась в этой деревне. Мой первый муж, отец Александра, был охотником, Жаки тоже, а теперь и мой красавец-сын». Она бросает полный обожания материнский взгляд на Александра. «Что я могу сделать? У меня только один ребенок и он самое дорогое, что у меня есть. Лишь бы он и Жаки были счастливы, тогда и я счастлива». Она показывает фотографии своих внучек, обе уже подростки и очень стильные. Я делаю комплимент Александру, который заметно раздражается, когда его мать возвращается к столу с еще одной фотографией. На этот раз это семейное фото Александра с женой и девочками.
«У меня прекрасная невестка, Вы согласны?».
Я киваю.
Александр резко встает, бросая на мать испепеляющий взгляд. «Идемте свежевать шкуру животного!» — рявкает он. Очевидно есть что-то, о чём я не знаю, скрытое напряжение, к которому я не имею отношения и потому не могу понять. Симона уходит. Остальные собираются у гаражных ворот.
В умелых руках Александра шкура антилопы спадает с ее тела, словно сброшенный танцором костюм. Симона появляется с блокнотом и ручкой. Ей поручена роль записывать распределение частей туши. Мясо разрезается на шесть кусков. Каждому члену охотничьей команды из шести человек, независимо от того, участвовал он в сегодняшней охоте или нет, полагается кусок. Сегодня их было трое, поэтому часть мяса убирается в холодильник для второй тройки. Кусок, который был выделен каждому члену группы, записывается в блокнот Симоны. Видимо, после каждого успешного похода каждому достаются разные части туши. Жаки предлагает мне мясистую gigot (*ногу), предназначенную для него, от которой я отказываюсь, но он настаивает. «Даже если Вы не хотите его есть, мадам, возможно, Вашему мужу она понравится».
Я думаю о Мишеле, живущем в одиночестве в Париже, который изо всех сил пытается удержать свою компанию на плаву, и принимаю предложенное. Тетя Симоны, Тата, приезжает в сопровождении своего мужа, Тонтона Огюста, одного из группы охотников. Ему восемьдесят, он самый старший член группы и прямо-таки пышет здоровьем. Пара, вероятно, заскочила, чтобы забрать долю серны Тонтона Огюста, хотя не вижу, чтобы он забрал её.
Все усаживаются на террасе. Подается ещё больше домашней выпечки вместе с кувшином свежезаваренного кофе. Тонтон Огюст садится на углу стола, в тени, и начинает читать "Нис-Матин" (*ежедневная региональная французская газета). Женщины зовут меня присоединиться к ним. Они говорят о готовке. Симона подробно описывает что подавала нам на обед и как она это готовила. Тата отвечает своими вариациями тех же рецептов и, заметив мою улыбку, они спрашивают что вызвало у меня такое веселье.
«Французы и их готовка, их мания обсуждать каждый кусочек съеденного», — объясняю я.
Женщины вздыхают. «Ах, но мы ничего не можем с собой поделать. Вот, попробуй этот кекс. Ты знаешь что это за сорт сливы? А какой ликер ты использовала?» … И так день ползет к своему завершению. Жак снова пытается заснуть; охотники упаковывают мясо, моют ножи и готовятся к следующей вылазке, которая состоится в ближайшую субботу. Жаки ползает по земле, играя с малышами. Бетховен рухнул в прохладном углу, пукает во сне, и, несомненно, мечтает о новой охоте и о новом праздновании. Это приятная и очень французская сцена из повседневной жизни, которая может продолжаться до позднего вечера, когда приходит время ужина, но здесь, в этой горной деревне, солнце садится рано, скрываясь за соседней вершиной, и это сигнал того, что пора пожелать друг другу bonne nuit (*доброй ночи). Все прощаются, обнимаются, целуются и снова обнимаются, после обещаний вяленой ветчины, кексов, еще одного обеда, еще одной встречи когда-нибудь в будущем в обмен на наше оливковое масло, а затем мы с Жаком отправляемся в обратный путь, домой.
***
Двигаясь в сумерках вдоль побережья, в компании этого красивого чистильщика бассейнов, который является чем-то средним между незнакомцем, товарищем-охотником и другом, я чувствую острую печаль от того, что Мишель не разделил со мной этот странный и необычный день, ни его красоту, ни его жестокость; что его не было со мной на плато, чтобы насладиться восхитительным рассветом и почувствовать палящий зной. Как бы я хотела передать ему эти необычные впечатления; как бы я хотела помочь ему избавиться от нынешнего кризиса. Но, какой бы потерянной я себя не чувствовала, я также испытываю некий покой. Мне подарили его горы.
Мы с Жаком молчим, погруженные в свои мысли, смертельно уставшие и задумчивые. Мысленно мы возвращаемся к прожитому дню. Хоть он и немногословен, я подозреваю, что он, как и я, переживает трудности и проблемы, о которых просто не говорит.
Наконец я спрашиваю его, что может, в свете сегодняшней вылазки, ему стоит заняться этим видом спорта. Он обдумывает вопрос и решает, что нет, но подчеркивает, что его друзья занимаются важной работой. «Как Вы видели, Кэрол, охота строго контролируется, и если стада не отстреливать селекционно, они становятся слишком большими, пастбищ не хватает и повышается риск заболеваний и недугов».
Я высказываю мысль, что волки являются природными врагами антилоп и рассуждаю, что они могли бы быть более экологичным решением проблемы. Он хмурится, не понимая к чему я клоню.
«В Соединенных Штатах в XVIII и XIX веках первые поселенцы охотились на бизонов, лосей и оленей без всякого контроля, что привело к гибели более шестидесяти миллионов диких животных. В те дни водилось много серых волков, но, поскольку количество их источников пищи сократилось, поскольку на их добычу теперь охотился и человек, волки начали выслеживать и убивать единственное оставшееся доступным им мясо: скот поселенцев. Это стало причиной ожесточенной войны между поселенцами и волками, которая длилась более двух столетий, пока волки не были почти полностью истреблены. В те дни для государственных учреждений было обычным делом платить огромные суммы за тушу волка. Это подстегивало частных охотников за вознаграждение бороздить горы и равнины в поисках волков для поимки. Многие мужчины зарабатывали на жизнь, охотясь на волков ради наличных денег. Охота за вознаграждение была запрещена в Соединенных Штатах только в 1965 году. К концу шестидесятых годов в дикой природе осталось менее 700 серых волков. Конечно, сегодня серый волк является там охраняемым видом».
«Я не понимаю к чему Вы клоните», — зевает Жак.
«Если бы дичь и волки были предоставлены сами себе, природа сама бы регулировала их численность. Охота была бы не нужна».
«Ммм», — бормочет он, включая фары. «Думаю я займусь рыбалкой».
Считая овец
Погода восхитительно теплая; ясная и осенняя. Листья на деревьях по цвету напоминают бычью кровь, цитрусовые и пятна на абрикосах. Дни восхитительно благодатные, температура в среднем 25 градусов, а закаты повторяют цвета осени. К сожалению, это не приносит нам дождя, что беспокоит фермеров. Почва превратилась в порошок и без обильного полива ничего не выживет. Это первый раз, когда нам пришлось заниматься поливом до конца сентября.
***
Прошел Михайлов день. Сейчас начало октября и Мишель прилетел на юг, на осенний телевизионный фестиваль МИПКОМ. Это радость и облегчение, что он дома, хотя я его почти не вижу во время пятидневной выставки. Он встает в семь утра и возвращается только после полуночи. Он согласился остаться на выходные, после окончания мероприятия, но намерен потратить эти свободные дни на написание своих «последующих» электронных писем. (*то есть, писем, которые составляют и рассылают всем участникам по итогам встречи. Цель — зафиксировать результаты и установить связь между собеседниками). Он говорит о том, чтобы превратить на выходные свое любимое место под магнолией в офис на открытом воздухе, если погода останется хорошей. Я умоляю его пожертвовать нам воскресенье в надежде, что мы сможем посвятить его более расслабляющим занятиям и провести драгоценное время вместе. «Давай прогуляем работу и устроим незапланированную вылазку», — прошу я его.
Пока Мишель бегает туда-сюда, пытаясь заключить новые деловые сделки, встречаясь с руководителями, устраивая обеды для сотрудников телесети в одном из прибрежных ресторанов. Хашиа, в свете замечаний Мишеля по поводу конструкции, возобновляет штурм своего бесконечно строящегося сарая, а из гаража доставляют мою отреставрированную машину, чистенькую и выглядящую как новенькая. Чем не повод прокатиться на ней? Идеальная возможность, я считаю, для нашей вылазки. Вопрос лишь в том, куда поехать? Камарг находится слишком далеко и не подходит для однодневной поездки.
Жак рассказывал мне истории о сезонном перегоне скота — обычае пастухов перегонять свои стада на зимние пастбища. Подобно пчелам, овец следует размещать на пастбищах, расположенных ближе к уровню моря, где вероятность выпадения снега мала и где будет достаточно места для выпаса скота. Последние три недели пастухи повсюду находятся в пути. Если бы мы поднялись на вертолете в Альпы, говорит он, мы бы увидели десятки и десятки отар, каждая по пятьсот или шестьсот голов, спускающихся по склонам гор, направляясь в низины. Это, должно быть, впечатляющее зрелище.
В воскресенье два пастуха со своими отарами сойдутся в деревне Рубьон, куда публику приглашают всего на пару часов, чтобы принять участие в знаменитом обычае сопровождать животных, пока их перегоняют из одной деревни в другую, на расстояние не более четырех-пяти километров.
«Почему бы нам не присоединиться к ним?» — предлагаю я Мишелю, хотя не совсем уверена, что ему понравится провести большую часть дня, гуляя с овцами. Удивительно, но он, кажется, в восторге от этого плана. Он говорит, что возьмет с собой видеокамеру. «Это может стать интересной вставкой в программе тележурнала. Да, давай съездим туда».
Наступает воскресенье, день теплый и солнечный, мы завтракаем в саду. Пока я плаваю в бассейне, Мишель собирает виноград и готовит нам petit déjeuner (*небольшой завтрак). Я подхожу к столу, абсолютно мокрая, и обнаруживаю, что из тарелки с йогуртом на меня смотрит улыбающееся лицо из фруктов: глаза из разрезанной на две части виноградной ягоды, улыбающийся рот из кусочка яблока, треугольник из груши в качестве носа и брови из раскрошенного печенья. Солнце сушит влагу, стекающую с моих мокрых волос, передо мной стоит эта простая, но вкусная еда, и я наливаю нам кофе, вспоминая наши ранние, без гроша в кармане, дни здесь. Тогда я смеялась, когда говорила, что мы никогда больше не будем такими счастливыми, такими беззаботными. Я смотрю на море, на флот парусников, которые сигнализируют о регате, отправляющейся из старой гавани в Каннах. Так много всего изменилось. Время пролетело, а этот год еще и нанес нам шокирующий удар, но мужчина рядом со мной сегодня утром кажется менее травмированным, менее замкнутым, и он остается, по крайней мере отчасти, в моей жизни, несмотря на его сказанные летом слова, и за это я ему глубоко признательна.
Мы бросаем в машину удобную для прогулок обувь и отправляемся в путь, чтобы увидеть осенний пастуший перегон, когда животные отправляются в сторону моря на свои зимние пастбища. По крайней мере, это будет полезная для здоровья и активная прогулка по прекрасным южным Альпам, возможность для нас побыть вместе, а для Мишеля — снять стресс после напряженной телевизионной ярмарки. Мы съезжаем с автострады на последнем съезде к западу от Ниццы и начинаем наше путешествие вглубь страны, въезжая в промышленную зону, где пустые парковки, с множеством скрутившихся от жары и увядающих кустарников, кажутся зловеще заброшенными под ярким летним солнцем бабьего лета. Оставив позади жилые кварталы, мы проезжаем через долину, с одной стороны граничащую с высохшей речкой с галечным дном, а с другой — с рядом пышно украшенных садовых центров, каждый из которых открыт для посещения и по выходным заполнен покупателями. Тут мы прощаемся с урбанизированным, предоставляющим повсюду обслуживание побережьем и движемся к более низким склонам самых южных гор Приморских Альп.
Теперь мы начинаем наш подъем, чтобы оказаться на природе. Где-то на отметке около 700 метров, на крутой и опасной развилке, мы поворачиваем налево, следуя указателям на La Route des Grandes Alpes. Здесь дорога сужается и мой недавно установленный двигатель начинает скорее завывать, чем урчать, по мере того как мы продолжаем набирать головокружительную высоту. Дорога тут заасфальтирована не везде. Длинные участки остаются такими, какими были всегда: покрытые галькой, пыльные, спиралевидные козьи тропы. Слева, в сотнях метров ниже нас, вода течет по лесистому оврагу. Я начинаю тихо паниковать насчет машины. Выглядит она надежно, но вот замененный двигатель мне не знаком, и как насчет сцепления шин и тормозов? Это не совсем тот спокойный тест-драйв, который я себе представляла. Я была неосмотрительна и не учла, - в конце концов мы же в Альпах - что траектория движения автомобиля окажется столь опасной. Пока мое воображение рисует возможные вариации на тему «слететь в пропасть на бешеной скорости», в реальности, двигаясь зигзагом по принципу сейчас-меня-видно, а сейчас-нет, из-за поворота, буквально из ниоткуда, появляется внушительного размера "Рено", движущийся нам навстречу. Я за рулем, как и в ту дождливую ночь за пределами Монте-Карло, и моя память возвращает меня к тому кошмарному столкновению.
И я, и водитель "Рено" проворно тормозим на середине поворота, моя машина плавно замедляет ход и останавливается. К счастью, мы оба двигались со скоростью улитки, но даже несмотря на это нам едва удалось избежать лобового столкновения. Оба автомобиля теперь стоят нос к носу, находясь в нескольких сантиметрах от обрыва. Мы на высоте 1000 метров над уровнем моря. Не отрывая взгляда от стены скалы и не позволяя себе думать о зияющей пропасти, я медленно сдаю назад, в то время как другая машина ползет вперед, нетерпеливо желая поскорее снова тронуться в путь. Глубоко дыша, успокаивая дрожь, я отбрасываю воспоминания о нашей аварии. Когда мы останавливаемся, я смотрю на Мишеля, гадая, переживает ли он тот же ужас, но его мысли, кажется, находятся где-то в другом месте. Я протягиваю правую руку через коробку передач и слегка касаюсь рукой тыльной стороны его ладони. Его пальцы снова на удивление холодные и на мгновение я пугаюсь, но ничего не говорю по этому поводу. Мы вместе, проводим время в компании друг друга. И все же эта накатывающая на него отрешенность очень раздражает меня.
Мы продолжаем нашу поездку.
Осенние краски потрясающе красивые. Альпийская вечнозеленая листва разбавлена темным медово-красным цветом, который, рискну предположить, принадлежит листьям какой-то разновидности клена. Платаны окрашены в изумрудный цвет, переходящий в нежно-желтый, словно мякоть недозревших дынь. Повсюду, тут и там, на этом полотне видны заросли низкорослых кустов красновато-коричневого цвета, которые я не могу идентифицировать. Бросая взгляд в невероятно глубокую расщелину, впереди или слева от нас, в зависимости от того как поворачивает тропа, мы видим бурную реку, кристально-серую, со скользкими мокрыми камнями, которые напоминают мне выдр, ныряющих в желе цвета металлик. Открывающийся вид похож на театральную панораму, и, как-будто этого недостаточно, нам тут же непринужденно подбрасывают удивительную, неожиданную картину. Мы погружаемся во тьму, въезжаем в пробуренный в скале туннель и выезжаем с другой стороны на ослепляющий дневной свет, где происходит самая поразительная геологическая трансформация. Гора изменила цвет. Теперь она уже не того известняково-бежевого цвета, который так распространен в этом районе, а баклажанного. Да, именно баклажанного. Каждый утес, каждая скала, насколько хватает глаз, несомненно, бесспорно, окрашена в баклажанный цвет. В качестве фона для осенней растительной палитры это производит потрясающее впечатление, а над всем этим царит безмятежное небо цвета синьки.
«Что это за камень?» — спрашиваю я Мишеля. «Я никогда раньше не видела камни такого оттенка». Он качает головой и тоже удивлен.
Мы поднимаемся дальше, поворачивая на очень узких пространствах, гадая, не свернули ли по дороге куда-то не туда, пока не видим указатель, а вскоре после этого вдалеке появляется деревня Рубьон. Она зависла высоко в горах, на высоте 1310 метров, словно привязанная шнурком ботинка, вопреки законам гравитации. Место из сказки, возникающее из ниоткуда, словно затерянный город пещер.
«Не похоже, что это будет туристическое мероприятие», — говорю я Мишелю. «Мы почти не встретили ни одной живой души, так что, возможно, мы будем тут единственными посторонними».
Как же я ошиблась!
Когда мы наконец приближаемся к деревне, нам приходится остановиться из-за колонны автомобилей и горной девушки, машущей рукой и перебегающей от одной машины к другой. Раскрасневшаяся и взволнованная, она объясняет, что в деревне не протолкнуться, а обочины забиты припаркованными автомобилями. «Единственное возможное решение — ехать до Рубьон-ле-Бюисс. Там полно мест», — уверяет она нас с милой улыбкой на лице и ясными, как ручей, глазами. «Там будет navette (*шаттл, небольшой маршрутный автобус), чтобы доставить вас обратно».
Я не могу себе представить какой автобус сможет справиться с этим хаосом. В любом случае, если это не слишком далеко, мы бы предпочли вернуться пешком. Мы совершим приятную прогулку и, конечно, это будет быстрее. Вопрос в том, как добраться до следующей деревни? Этот переполненный улей — единственный проезд. Поскольку мы находимся во Франции, конечно, несколько машин, стоявших в очереди за нами, потеряв терпение попытались объехать нас, тем самым заблокировав проезд со всех сторон и не оставив даже небольшого участка, на котором можно было бы развернуться или сдать назад. Со всех сторон раздаются гневные возгласы. Руками машут так, словно это лопасти ветряной мельницы. Земля покрывается сигаретными окурками, пока водители и их пассажиры, ругаясь и пыхтя, нетерпеливо топчутся рядом со своими средствами передвижения. Мы стоим в стороне, созерцая этот нелепый транспортный коридор. Откуда взялись все эти машины?
Мы спокойно стоим рядом друг с другом, любуемся видом и греемся на солнышке, в то время как люди вокруг нас всё сильнее закипают. Наше терпение вскоре вознаграждается. Через четверть часа мы снова в пути, миновав Рубьон мы направляемся к более высокой точке.
Hélas (*увы), поскольку всем остальным машинам были даны такие же инструкции, припарковаться тут негде. На самом деле, машины выползают отовсюду. Вот вам и свежий горный воздух. В конце концов, мы оказываемся на крутом выступе поросшего кустарником склона, и, яростно нажав на педаль газа «мерса» или, как сказали бы французы, решительно «надавив на гриб*», мне удается припарковаться.
*Фраза "appuyer sur le champignon" дословно переводится как "давить на гиб" и означает жать на педаль газа.
Navette оказывается старым громоздким пикапом (*легковой автомобиль с открытым грузовым отделением (платформой). Он как раз отправляется в путь, с грузом в двадцать пять человек, которые стоят в открытом кузове как скот. Пассажиров высадят на подъезде в деревню, а затем грузовик вернется за следующей толпой. Вероятно, это происходит потому что тут нет никаких ограничений на движение транспорта или патрульных полицейских, или, может быть, потому что сегодня fête (*праздник). Все головы пассажиров повернуты в сторону открывающегося пейзажа. Как бы то ни было, до Рубьона рукой подать и мы решаем прогуляться пешком.
Войдя в деревню, мы встречаем бесчисленное множество туристов, снующих туда-сюда, и проложить себе путь сквозь толпу оказывается нелегкой задачей, но вокруг царит гул ожидания и веселая воскресная, полная дружелюбия, давка. Вишневые деревья и каштаны украшают площади и мощеные улицы. Жители деревни смешиваются с толпой и протискиваются сквозь это неожиданное нашествие, блея друг другу: «Баа, баа, баа» и бессмысленно хихикая, как-будто они являются хранителями тайного языка. Сотни детей бегают и скачут как сорванцы по пыльным переулкам. Из громкоговорителя ревут невнятные неразборчивые сообщения. Воздух пахнет теплом, можжевельником, готовкой и навозом.
Мы не видим места, где можно было бы пообедать. Указатели сообщают о наличии пиццерии, но о свободном столике там можно только мечтать.
«Энн! Энн!» — кричат школьники с сильным горным акцентом, бегая перед камерой Мишеля и размахивая руками. Их крики ошеломляют нас. Кто такая Энн, из-за которой случился такой переполох? И только немного позже мы понимаем, что на самом деле они кричат «ne!», что по-французски означает «осел».
И, словно по команде, в конце деревни, из-за заграждения, за которым начинается горная тропа, весьма властный парень выводит смешно одетого осла. Это широкоплечий, высокий, волосатый паренёк с большой черной бородой и густым слоем вьющихся волос на груди. Он ведет своего послушного осла, чья челка украшена пучком пластиковых розовых цветов, от одной группы возбужденных детей к другой, улыбаясь и общаясь с ними, позволяя им гладить морду животного, пока отвечает на их вопросы. Сначала я принимаю его за цыгана, приехавшего сюда, чтобы нажиться на толпе, предлагая за определённую плату покатать на осле, как это принято на промозглых морских курортах Англии, но вскоре становится ясно, что этот парень — главный пастух, а осел — часть его свиты. Чуть дальше, за туннелем в скале, находится место сбора, куда сгоняют овец, ожидающих перегона. «Тьерри!» — слышим мы как кто-то зовет пастуха. Кожа Тьерри темно-сливового оттенка и имеет текстуру как у человека, который проводит дни и ночи на открытом воздухе, подвергаясь экстремальным погодным условиям высокогорья. Глаза у него добрые, сострадательные и имеют насыщенный красновато-коричневый оттенок, что поразительно сочетается с его сливовым цветом лица; эти цвета столь же удивительны, как и скалы на фоне осенних красок, мимо которых мы недавно проезжали. На нем ярко-красная клетчатая рубашка с закатанными рукавами, похожая на рубашку винного эксперта Гийома Лаплажа, и темно-синий вязаный жилет. Его одежда выглядит так, будто он скатывался в ней по холмам. Она не грязная, но мятая, слегка пыльная и на неё прицепились стебли травы. Он пасет скот вместе со своим зятем, который тоже пастух. Оба щеголяют в плоских, шоколадно-коричневых бархатистых шляпах, неряшливых и потрепанных. Я спрашиваю молодого человека есть ли название у этого стиля головного убора и он смотрит на меня с непониманием. «Шляпа», — отвечает он.
Когда в высокогорье дни становятся холодными и морозными, и прежде чем выпадет снег, Тьерри перегоняет своих овец на юг на l’hivernage, то есть зимовку. В конце концов их путешествие заканчивается в месте его рождения, недалеко от старого римского поселения в Кастеллане, где животные содержатся в зимнем загоне. В былые времена это был бы вместительный амбар, но сегодня это, скорее, более просторная версия теплицы, покрытой клеенкой. Здесь животные проходят диспансеризацию, им делают прививки от таких болезней, как бруцеллез, а затем весной, перед тем как снова отправить на летние пастбища, их стригут. Тьерри говорит нам, что никогда не бывал дальше этих мест, даже никогда не посещал побережье. Его единственные вылазки — это в высокогорье Альп, чтобы присматривать за своими стадами.
«Я не владею собственностью, у меня больше нет жены. У меня нет никаких привязанностей, я не несу никакой ответственности, кроме как за моих овец, моих brebis (*овец). Я работаю с ними всю свою жизнь, потому что люблю их. Мне также нравится как они выглядят, и если бы я не смог больше по какой-то причине ходить и проводить с ними лето, это разбило бы мне сердце».
Около пятисот человек собрались в этом уединенном высокогорном месте, чтобы принять участие в перегоне скота. Озадаченный краснолицый мужчина, стоящий в дверях, говорит нам, что эта толпа гораздо больше, чем они ожидали или могут реально вместить. Теперь толпы людей выстраиваются в очередь, как это принято во Франции, за пластиковыми стаканчиками с сангрией, которые местный совет бесплатно предлагает всем посетителям. Каждая моя попытка или Мишеля заполучить пару стаканчиков заканчивается пинками в разные части тела, поэтому мы сдаемся и решаем нанести визит в церковь. Внутри мрачно и малопривлекательно, но насколько спокойнее по сравнению с шумом снаружи. Несмотря на то, что сегодня воскресенье, этот дом Божий пуст и нигде не горит ни одной свечи. Пока Мишель снимает церковь внутри, я ищу свечу, чтобы зажечь, но не вижу ни одной. Нет никаких признаков недавней службы и мне интересно, насколько регулярно церковь используется в качестве места для молитвы. В былые времена пастухи часто держали своих овец в горных церквях и я спрашиваю Мишеля не думает ли он, что это старое каменное здание с расписными стенами могло когда-нибудь служить такой цели.
«Возможно. Овец вполне могли доить здесь, вдали от суровых ветров. Для этой цели вполне подошла бы глиняная или деревянная емкость, известная как piau».
Я дрожу. Из-за каменных стен в нефе довольно прохладно. Мы выходим наружу, на яркий солнечный свет, и видим толпу, собравшуюся на площади в ожидании перегона. Громкоговоритель передает невнятные инструкции. Мы можем выбрать: идти впереди толпы или отстать и пойти позади. Большинство выбирает идти впереди. Мишель предлагает нам пойти в хвостовой части.
«Пойдем со мной». Он протягивает мне руку. Я беру ее; она холодная как лёд. Он ведет меня через туннель в скале и выводит наружу с другой стороны. Мы покинули пределы даже минимальных признаков цивилизации и оказываемся на горных просторах. Тропа тянется от самой деревни и сюда загнаны, возможно, тысячи овец. За ними присматривают несколько собак и молодой пастух в плоской шляпе. Поскольку существа тесно сбились в кучу и не могут двигаться вперед или назад, они начинают карабкаться по скале. Тридцать или сорок коз и овец отбились от стада и сбились высоко над нашими головами, прижимаясь к скале под прямым углом, как гекконы к стенам. Пока они продвигаются по узкой поверхности, раздается звон колоколов.
Тьерри возвращается со своим цокающим копытами ослом. Он и молодой человек терпеливо осматривают свой скот. В этих отарах удивительное количество коз. Несколько десятков, по моим подсчетам. Я спрашиваю Тьерри, который теперь стоит в ожидании рядом с нами, сколько всего у него овец, и его ответ на мгновение сбивает меня с толку: «Ну, больше, чем добрая дюжина тысяч». Его молодой родственник переводит это как «почти полторы тысячи».
Двое мужчин ждут молча, заговаривая лишь тогда, когда какой-то турист задает им вопрос. В остальное время они стоят, осматривая своих животных, отгоняя мух платками или веерообразными взмахами шляп. Между ними стоит осел — послушный, любящий людей мул, отгоняющий хвостом мух, а его стоящие торчком уши подергиваются на фоне розовых цветов. С перекинутыми через спину сумками, этот вьючный зверь перевозит метры свёрнутой оранжевой сетки, привязанной к тонким железным колышкам, которые, несомненно, используются для ограждения овец, где бы пастухи ни решили устроиться на ночлег. Спят ли мужчины на открытом воздухе? Или в каменных хижинах, похожих на cabanos, которые я видела во время недавней охоты? Я рассматриваю багаж мула, но не вижу ни спальных мешков, ни палаток.
Мула зовут Замзонг. Тьерри повторяет имя дважды, гордо кивая головой.
«Из Библии».
«Замзонг? А, Самсон».
«Oui, Zamzong (*да, Замзонг)». Тьерри рассказывает нам, что в наши дни, с хорошими дорогами и даже возможностью, в крайних случаях, вызвать вертолетный патруль, роль осла в troupeau (*стаде) более или менее сошла на нет, но, говорит он, похлопывая животное, он не стал бы путешествовать без неё. «Ее сила не так уж и нужна, но она моя девочка и лучшая подруга. Мне бы не хотелось проводить лето в горах без нее». Так значит Замзонг — девочка!
Мы узнаем, что у младшего berger (*пастуха) и его жены, дочери Тьерри, есть двое маленьких сыновей. Во время школьных каникул, в середине года, мать и дети отправляются в пастуший лагерь, чтобы провести с ним время. Самые трудные недели года — «приходят в сентябре, когда начинается новый семестр», и семья возвращается без него в Кастеллан. Затем ему предстоит шесть или семь недель работы, прежде чем он снова сможет вернуться к жене и малышам.
Помимо овец, коз и одинокого Замзонга, есть две пиренейские овчарки и один доберман, ошейник которого также украшен цветами; они дополняют отару, которая теперь получает команду выступать.
«Пора идти!». «Пошли!». «Двигайтесь!».
Я улыбаюсь. Это напоминает мне Рохайда (*если я правильно поняла, автор имеет в виду вымышленного ковбоя Дикого Запада из американских комиксов).
«Стойте!». «Attendez! (*подождите)». «Не двигайтесь с места, пока животные не будут согнаны!».
Худой, черный с коричневыми подпалинами, доберман принимается за дело. Он направляется вверх, уверенно взбираясь по почти отвесной скале, лает на толстых пушистых овец, подталкивая их к действию. Они начинают бежать и подскакивать, а затем скатываются на дорогу, одна за другой, словно неуклюжий снежный ком, в то время как козы спускаются вниз, цокая копытами, с надменной грацией.
Шествие начинается. Звон колокольчиков, топот копыт, блеяние овец; рев движущегося скота.
«Народ, держитесь позади последнего животного!».
«Не смешивайтесь с животными».
Нам приказывают, нас погоняют.
Поскольку большинство наблюдателей решили возглавить колонну, мы оказываемся в удачном положении, идя вместе с небольшой кучкой других людей прямо за последним животным из стада. Я улыбаюсь Мишелю. «Хорошая идея идти сзади». Он сжимает мою руку, пока мы следуем за стадом мохнатых, покачивающихся задов, и я рада, что мы проводим этот день вместе.
Дети из других колон позади нас начинают пробираться сквозь ряды взрослых вперед, горя желанием погладить и похлопать животных. Когда мы проходим через туннель, возвращаясь обратно на церковную площадь, толпы вновь прибывших толкаются и пытаются занять наши места. Их напористость пугает животных в конце стада, которые, прежде чем мы это осознаем, начинают бежать. Вскоре они уже несутся галопом на бешеной скорости; толпа позади них подстраивается под их темп, проносясь по улицам, через деревню к горной дороге. Все отчаянно пытаются не отставать и гонятся за отарой. Если смотреть с высоты, мы, должно быть, представляем собой чрезвычайно комичное зрелище. Пятьсот человек преследуют полторы тысячи овец, несколько собак, несколько десятков коз и осла, украшенного цветами, которые петляют и брыкаются, колокольчики звенят, гремят на полном ходу, словно лавина толпа проносится по гулким мощеным улицам, к горному перевалу, обходя и врезаясь в припаркованные автомобили, крича и преследуя животных. Овцы, конечно, совершенно озадачены.
Тине, доберман, лает как сумасшедший, в то время как отары снуют по высоким насыпям и скатываются с них, как кегли, прямо на своих убегающих, пушистых товарищей. Я, из-за этих грязных задов, не вижу возглавляющих шествие, которыми, несомненно, являются Тьерри с Замзонгом и двумя овчарками, но здесь, позади процессии, разверзся настоящий ад. Интересно, каково это, ощущать как на тебя надвигается эта легкая кавалерия из людей и паникующих комков шерсти?
Помощники пастухов, bergers bénévoles (*добровольные пастухи), работающие бесплатно, привезенные даже из таких отдаленных мест как Гренобль — это преимущественно женщины. У каждой есть волосатый хлыст, которым они бьют по земле, когда овцы начинают отбиваться от стада. Теперь они кричат толпе, чтобы она держалась позади, приструнила своих детей; детям - чтобы они держались на расстоянии; кричат на черного с подпалинами Тине, названного в честь реки, питающейся этими горными источниками, который носится вверх и вниз по склонам как йо-йо. Все это время пастушки бьют и хлещут по земле, но мы ни разу не увидели, чтобы они били животных.
В конце концов, ситуация берется под контроль; темп замедляется, и мы идем и болтаем под полуденным солнцем. Воздух наполнен запахом необработанной шерсти. Я наклоняюсь и глажу спины нескольких животных, и моя рука погружается в их теплую, волокнистую шерсть. Становится очень жарко и наш ритм постоянно нарушается, поскольку приходится останавливаться, чтобы согнать разбредшихся животных, а их много. Пастухи постоянно кричат: «Сбавьте скорость! Держитесь позади животных!». Пока овцы скачут по крутым склонам и объедаются маквисом, Тине мчится за ними, высунув язык, лая и подгоняя, пока овцы не начинают подпрыгивать, уворачиваться и скатываться обратно на дорогу, спотыкаясь друг об друга и своих попутчиков. Глядя вперед, на толпу животных, петляющих между машинами и вокруг них, среди этого поднебесного пейзажа, я вспоминаю ковер-самолет.
«Зачем вы это делаете?» — спрашиваю я одну из молодых помощниц. Местные жители говорят по-французски. Никто не общается на провансальском.
«На этих холмах водятся волки», — рассказывает она нам. «Отчасти это объясняет основание ассоциации, благодаря которой я оказалась тут. Она была основана для создания связи между владельцами скота и теми, кто интересуется пастушьей жизнью и готов помогать. Я агроном — училась в Университете Гренобля — но любой кто хочет помочь может выдвинуть свою кандидатуру. Я беру отпуск во время двух сезонов перегона скота. Это тяжелая и утомительная работа для одного или, если повезет, для двух пастухов — охранять кочующие отары неделями напролет, долгими ночами, всегда быть начеку из-за волков».
«Что это за организация?» — спрашиваю я. «Где она находится?». Но светловолосую пастушку снова призывают на службу и она шагает вперед, элегантно размахивая хлыстом.
Во время этого подъема - любопытно, что деревня, к которой мы приближаемся, находится немного выше той, из которой мы идем - молодой пастух заботится о ягненке, который отставал. Он постепенно становился все более беспокойным, сбивался с темпа, и в итоге оказался в ловушке между сотнями пар марширующих ног. Теперь пастух несет малыша на плечах, маленькие черные копытца свисают с его шеи, как-будто уставший, несчастный ягненок - это ошейник.
Мои ботинки становятся всё тяжелее. На подошвы налип свежий навоз, которым устлана дорога. Овцы выбрасывают катышки из своих коричневых мохнатых задниц прямо в движении, падая и натыкаясь друг на друга. Как-будто у них нет чувства направления или они слепые, но когда они поднимают свои безразличные морды, это грязно-кремового цвета море заполняется мерцающими сине-черными глазами.
Мне нравится звук их колокольчиков. Они звучат отовсюду. Ботала. В частности, ботала некоторых коз настолько огромны, что касаются земли. Ношение этих тяжелых металлических инструментов на их стеблеобразных шеях наверняка причиняет им неудобство.
Рубьон-ле-Бюисс: конец нашего путешествия. Это будет местом отдыха пастухов на сегодня. Овцы будут пастись здесь в течение недели. Зимой этот верхний Рубьон становится горнолыжным курортом. Как он справляется с наплывом любителей спорта, Мишель и я не представляем, поскольку это место являет собой небольшую деревушку. Мы не видим никакого отеля. Есть симпатичный auberge (*трактир), выходящий окнами на другую сторону улицы, на покрытые зеленью Альпы. Здесь подают напитки, мясные закуски и салаты, скорее в стиле закусок в старом английском пабе, но в этом глухом уголке мало что могут предложить, кроме девственной природы и умиротворения. Однако сегодня толпы людей движутся вверх и вниз по склонам холмов, более многочисленные и беспорядочные, чем овцы, мирно жующие в своих импровизированных загонах. Склоны усеивают около дюжины деревянных шале, но, похоже, они находятся в частной собственности. Мы останавливаемся, чтобы выпить по небольшой кружке в трактире, где рекламируют vin chaud (*глинтвейн), но потом решаем, поскольку на улице очень тепло, заказать по бокалу красного вина Côte de Provence (*Кот-де-Прованс, "побережье Прованса") и выпить его, устроившись на траве под осенним солнцем. Запах овечьего помета, забившегося в канавки подошв моих ботинок, долетает до нас, но он не неприятный. Все это часть экскурсии.
«Это была хорошая идея, провести этот день на свежем воздухе», — улыбается Мишель. «Свежий воздух освобождает разум».
Я пользуюсь случаем, чтобы предложить составить ему компанию, когда он вернется в Париж. Он замолкает, отпивает вино и отрицательно качает головой. «Твой визит был приятным, но мне нужно побыть одному».
Я сдерживаю свое разочарование. «Как же я тогда могу поддержать тебя?».
«Тем, что ты делаешь». На этом он прекращает обсуждение.
После этого мы прогуливаемся по главной улице, где вдоль обочин и на небольших участках травянистых склонов выстроились киоски. Все они продают товары местного производства. Здесь есть неровные трости для ходьбы, вырезанные из вишневого дерева и каменного дуба, носки с замысловатыми узорами, связанные из овечьей шерсти, восхитительно соблазнительные козьи сыры от женщины-фермера из Клана. Мы останавливаемся и покупаем несколько штук, больше, чем сможем съесть. «Можешь взять несколько в Париж», — бормочу я, запихивая их в сумку, борясь с тем, чтобы не поддаться волнению, которое нарастает в связи с предстоящим отъездом Мишеля. «И Хашиа, возможно, захочет один».
Мы останавливаемся у прилавка, где продаются темные и золотистые баночки с медом, и, о чудо, там выставлены большие банки рододендронового меда, а на них этикетки нашего собственного пчеловода - месье Уилье.
«Они здесь?» — взволнованно спрашиваю я.
«Нет», — отвечает молодой торговец, который своими темными вьющимися локонами и мягким тихим голосом напоминает мне деревенского хиппи, выжившего в Вудстоке, или рыцаря давно минувших дней.
«Передайте им наши наилучшие пожелания», — говорим мы. «Они везут к нам своих пчел».
Да, следующее transhumance (*отгонное животноводство), в котором мы примем участие, закончится прямо у наших дверей.
На следующее утро я упаковываю подаренную Жаки ногу оленя и большую часть покупок с рыночных прилавков Рубьона, и Мишель улетает, нагруженный ими, в Париж. Затишье, глоток спокойствия, после суматохи во время телевизионной ярмарки "Мипком", возвращается на побережье и в другом, гораздо менее приятном смысле, на ферму и в мою повседневную жизнь.
Когда мы целуемся на прощание, я вижу по его взгляду, что мысленно он уже не здесь. Я начинаю скучать по нему с того момента как он исчезает в зоне вылета, особенно потому, что мы не запланировали ничего на следующую встречу и ситуация так и осталась неразрешенной.
«Почему бы мне не навестить тебя в ближайшее время?» — снова предлагаю я.
«Посмотрим», — коротко отвечает он.
По дороге домой, глядя на часы, я думаю: «Время взлета». «Вот он уже в небе». Меня одолевают сомнения. Найдем ли мы способ спасти наш брак, перестроить нашу совместную жизнь, которая, кажется, приняла такой же наклон и непостижимый для меня поворот, как стена сарая Хашиа?
С момента приезда и до отъезда Мишеля началась активная работа по демонтажу и реконструкции «ангара», который, по мнению обоих мужчин, и строит Хашиа. Повсюду забиты колышки и натянуты веревки, целые хитросплетения сложных узлов, которые должны помочь ему выровнять наклоны и скосы, на которые указал Мишель, и вся ответственность снова ложится на меня. Время от времени я поднимаюсь на холм, чтобы подбодрить Хашиа, проследить за его работой и как можно точнее следовать инструкциям, которые мне оставил Мишель, но я не владею никакими навыками строительства и чувствую себя беспомощной в данной ситуации. Нижняя часть конструкции уже закончена и теперь Хашиа занят установкой балок, которые будут поддерживать волнистое основание черепичной крыши, но они кажутся мне пугающе ненадежными.
«Кэрол, можете заскочить в магазин строительных материалов и купить немного клея? Для этой черепицы. Знаете такой?».
Я киваю. «Сколько банок Вам нужно?».
«Двадцать», — кричит он мне вслед.
«Двадцать! Месье Х., Вам не может понадобиться так много».
«Двадцать», — настаивает он, и я ухожу, послушная, как ученик каменщика.
«Я оставила Вам сыр в гараже, месье Хашиа».
«Спасибо», — кричит он в ответ между ударами молотка.
Итак, наша жизнь продолжается, возвращаясь к борьбе за то, чтобы всё удержать на плаву: Аппассионата без Мишеля. Он снова погрузился в молчание. Как-будто ушел из моей жизни.
Судьбы святых
Первый вариант сценария, который меня наняли написать, отправлен в Лос-Анджелес через почтовую компанию "Хронопост" (*почтовая служба экспресс-доставки), и я не знаю чем теперь заполнить свои дни. Едва ли я могу заняться урожаем оливок; уже несколько месяцев не было никаких новостей от различных масляных компаний относительно нашего AOC, с тех пор как я проигнорировала письмо; дикие кабаны, к счастью, начали сводить с ума других; Хашиа постоянно стучит молотком в своем сарае, теперь укладывая плитку, и я мало чем могу помочь, чтобы улучшить ситуацию, поэтому, сосредоточившись на своей довольно-таки заурядной жизни актрисы, я звоню своему театральному агенту в Лондоне. «Есть ли какая-нибудь работа?» — спрашиваю я его.
«Дорогая, это сложно в принципе, а ты так долго отсутствовала. Я, наверное, смогу найти тебе театральный гастрольный тур. Сегодня утром я разговаривал с одним из руководителей. Они набирают актеров для психологического триллера. Это немного халтура. Конечно, в городе это не покажут, и тебе нужно будет подписать контракт на шесть месяцев…».
«Шесть месяцев! Я не смогу. У меня здесь есть обязанности».
«Ну, сейчас больше ничего нет».
«На телевидении тоже?».
«Мыльные оперы, полицейские сериалы и игровые шоу, дорогая. Вот, к сожалению, до чего дошло британское телевидение. Но я постараюсь что-нибудь найти, милая маленькая "дойная корова*" — вот что тебе нужно. Но если бы я был тобой, я бы остался там, где ты сейчас, бездельничал бы у бассейна и пил шампанское».
*"дойная корова" - в переносном смысле означает работу, которая обеспечивает стабильный источник дохода при минимальных затратах на содержание (как молочная корова на ферме).
И вот я ищу возможности, способы оставаться занятой, чтобы убедить себя, что лучший для меня вариант - это сосредоточиться на делах фермы. Мой муж настаивает на том, что ему нужно побыть в одиночестве, а правда в том, что сама я нахожусь в растерянности. Меня не покидает чувство, что вся моя жизнь рушится.
В начале лета, в те несколько дней до несчастного случая, когда я уговаривала Мишеля отправиться на прогулку в Камарг, я не нашла ни одного фестиваля, в котором мы могли бы поучаствовать. Приближаются знаменитые осенние выходные, религиозный праздник и цыганское паломничество, проводимые в церкви XII века в рыбацком порту Сент-Мари-де-ла-Мер в Камарге. В пятницу утром я внезапно решаю поехать туда одна, по тому пути, который мы намеревались совершить вместе с Мишелем. Один звонок и у меня забронирован номер в недорогом отеле. Я бросаю немного одежды в дорожную сумку и отправляюсь в путь, оставляя позади нашу землю с пологими холмами и деревни, словно парящие в воздухе, где патриархи в беретах проводят après-midis (*послеобеденное время) на площадях за игрой в петанк, проезжая через хвойные леса в Варе, почерневшие от летних пожаров, виноградники с красной почвой и равнины серебристых оливковых деревьев. Рощу за рощей серебристых оливковых деревьев. Даже просто от того, что я проезжаю мимо них у меня поднимается настроение.
Ван Гог, который болея провел несчастливые дни, полные уныния, в Арле, столице Камарга, обнаружил, что оливковое дерево является для него источником здоровья и вдохновения. Он написал своему брату: «Ах, мой дорогой Тео, если бы ты мог сейчас увидеть оливы. Старая серебристая листва и серебристо-зеленый цвет на фоне синего… В шепоте оливковой рощи есть что-то очень сокровенное, невероятно древнее. Это слишком прекрасно, чтобы я мог попытаться передать увиденное или осмелился это нарисовать». В конце концов он осмелился: Ван Гог создал восемнадцать полотен с изображением оливковых деревьев.
Я проношусь мимо виднеющегося вдалеке горного массива Альпий, к северо-востоку от Арля, где родился, жил и писал свои стихи Фредерик Мистраль, сворачиваю налево с автострады А7, по которой колонны фур мчатся в Барселону и из неё, и шепчу короткое «au revoir (*до свидания)» всем этим древним шепчущим деревьям, расщелинам и оврагам, откосам и обрывам. Теперь я движусь в меридианном направлении. На юг, к морю, в сторону от Арля с его великолепными классическими и средневековыми сооружениями, в устье, где римляне и греки не оставили своих следов, на территорию, где влияние на людей имеет другие, как я подозреваю, более языческие источники.
На подъезде к прибрежному городу Сент-Мари-де-ла-Мер я проезжаю через продуваемые ветрами аллювиальную болотистую местность. Исчезла вся зелень. Петляя по ровной, как блин, территории, я оказываюсь в заросшей камышами заболоченной местности, где мало что растет, кроме риса и виноградной лозы, выращиваемой на песке. Птицы над головой кружатся и свистят. Ландшафт и растительность здесь настолько другие, что трудно поверить, что я нахожусь всего в двух часах езды от нашей оливковой фермы с каменными террасами. Нигде на горизонте не видно ни холмика, ни пригорка, ни пирамиды из камней, ни куч мусора, если только не повернуть голову назад, на север. Физические особенности этого Прованса стали для меня открытием. Болота, луга, топи. Золотистые; влажные, камышовые и светоотражающие. Первобытный рельеф, окруженный двумя эстуариями, тянущимися в сторону моря, словно протянутые вперед руки, вытекающие и разделяющиеся на две части из своего основного источника — реки Рон. Эти меньшие устья известны как Гранд Рон и Пти Рон. Между ними лежит эта таинственная, по форме напоминающая круассан, аллювиальная дельта: Камарг, где свободно бродят местные белые лошади и абсолютно черные быки, как они это делали еще с доисторических времен. Вскоре они начинают встречаться мне на пути, пасущиеся на песколюбке на границах болот. Целые табуны. Белые лошади, черный рогатый скот. Manado по-провансальски означает "табун, стадо". Из табунов Камарга, manades, отбирались лучшие из диких белых лошадей для состязаний с участием быков. Животных никогда не убивают в ходе Camarguaise (*корриды). В этом смысле он отличается от испанского боя быков, корриды. Я благодарна за это. Я останавливаю машину, чтобы понаблюдать за ними. Быки делают тоже самое. Они поднимают свои бычьи головы, с глазами гурий (*в восточной мифологии - райские девы), с огромными рогами, по форме напоминающими лиру, и пристально смотрят на меня. В отличие от лошадей, которые продолжают щипать траву, не обращая на меня внимания. Белые цапли, известные как цапли крупного рогатого скота, садятся на толстые шеи быков и на круп жеребцов.
Здесь не только нет оливковых деревьев, на этих заболоченных равнинах встречается крайне мало кустарников и деревьев любого вида. Это связано с повышенным уровнем соли в воздухе. Я замечаю несколько одиночных фиговых деревьев, корявых и из-за ветров покрытых пятнами, но других древесных растений здесь почти нет. Я проезжаю мимо сосны. Ее высокий ствол в этой низине выглядит как нечто невероятное, почти как оскорбление. Ее яркая зелень, достающая до темно-синего небосвода, поражает меня. Смелое и неожиданное расположение.
Куда бы я ни повернула голову, всюду птицы: луни над головой, певчие птицы, кулики, которые бродят туда-обратно, окуная клювы в грязь и вытаскивая их оттуда, словно покупатели, роющиеся на рыночных прилавках. Я замедляю ход автомобиля, чтобы лучше рассмотреть их. Певчих птиц тут больше всего. На телеграфных проводах, с разницей в несколько минут, я замечаю двух хищных птиц, неподвижных, словно мягкие игрушки, но у меня не получается их опознать. Вторая половина дня теплая, не сырая, как я ожидала, а ясная и солнечная, хотя воздух солоноватый. Я жму на газ, в погоне за заходящим солнцем, не разочарованная своим путешествием, качу по обширным равнинам, пустынным, если не считать богатой дикой природы, в одиночестве направляясь к морю.
Несколько открывающихся передо мной картин, следующих одна за другой, заставляют меня восторженно вскрикивать. Сначала я впервые в жизни вижу огромную стаю знаменитых в регионе розовых фламинго, пробирающихся и расхаживающих по мелководью. А затем они взлетают! Какое зрелище! Бело-розовые, с черными маховыми перьями. Крылья бесшумно двигаются на фоне оранжево-розового солнца, отражающегося в болотной глади. Я сижу в машине, на обочине дороги, глядя вдаль, теряя чувство времени, желая, чтобы Мишель был сейчас со мной, и размышляя о том, как мог бы сложиться этот год, если бы мы отправились в эту поездку тогда, когда планировали.
Снова продолжив путь, я начинаю встречать традиционные «mas» — фермерские дома; каждый из них — девственно белого цвета. Они восходят к тем временам, когда местные пастухи, которые ухаживали за быками, жили в cabanes de gardians (*хижинах сторожей), побеленных домиках с соломенными крышами. Расположенные вдали от дорог, за загонами белых лошадей, они выглядят очень мило.
Сент-Мари-де-ла-Мер был первым городом в Провансе, принявшим христианскую веру. Когда-то это был процветающий рыболовецкий порт, а теперь место скопления туристов. Свое название он получил в девятнадцатом веке. Раньше, не знаю насколько давно, его называли Ра в честь египетского бога солнца. Современное название было дано в честь двух святых: Марии Саломии, матери апостолов Иакова и Иоанна, и Марии, сестры матери Христа. Легенда гласит, что эти Марии в компании Марии Магдалины, Лазаря, его сестры Марфы и их темнокожей служанки-эфиопки Сары бежали из Палестины и высадились на этом побережье, проделав путь через Средиземное море с его далеких восточных берегов. В этой лодке были отвергнутые праведники, служители и христианские евангелисты, которые бежали от преследований со стороны ближневосточных евреев и римлян, которые боялись недавно крещеных, апостольских христиан. Конечно, в те времена эта деревня представляла собой всего лишь продуваемую ветрами пустошь с песчаными дюнами и солончаками. История гласит, что все ученики, находившиеся на борту лодки, продолжили путь пешком, углубляясь в сердце Прованса, чтобы проповедовать свое Евангелие и нести веру галлам, за исключением двух более пожилых Марий, Саломеи и Иакова, которые посчитав, что их странствия подошли к концу, остались и построили алтарь в Сент-де-ла-Мер на том месте, где сейчас стоит церковь. (Мне нравится идея, что «пожилые женщины» никуда не пошли — им, вероятно, было где-то около тридцати пяти или чуть больше, бедняжки!).
Что случилось с их эфиопской служанкой - неизвестно. Возникает даже вопрос, действительно ли эта Сара сопровождала беженцев в их морской одиссее или она просто случайно оказалась на берегу и предоставила им безопасную гавань в этом отдаленном и первозданном месте после того, что должно быть было очень трудным путешествием. Представьте себе их состояние, когда они причалили. Они бежали из Палестины в страхе за свои жизни, были в море неделями, месяцами? Разве этот корабль верующих, в основном женщин, не должен считаться одним из первых кораблей с беженцами или ищущими убежища?
Я нахожу эту историю захватывающей, особенно потому что в неё включили Сару. Нет никаких задокументированных сведений о том, как или почему чернокожая женщина, которая не была канонизирована католической церковью, должна была получить ту роль, которую она занимает сегодня. Тем не менее, цыгане по всему миру почитают ее и окрестили Святой Сарой, покровительницей цыган и путешественников.
Уже почти полночь, когда я добираюсь до набережной и, несмотря на широко разрекламированное pèlerinage - паломничество, которое должно начаться уже завтра, место это столь же безлюдно, как и любой курорт вне сезона. Я паркую машину и иду к воде, чтобы размять конечности и вдохнуть соленый воздух. Волосы хлещут меня по лицу. За низкой каменной стеной волны накатывают на гальку, тёмно-серые и яростные. Небо покрыто хмурыми облаками и пятнами серебристого света, в местах, где пытается выйти луна. Это предвещает плохую погоду.
Стоя в одиночестве, всего лишь пылинка посреди ночи, я смотрю через Средиземное море, напоминающее движущийся лист металла, в сторону его восточных берегов, его североафриканского побережья, слишком далекого, чтобы его можно было увидеть и которое можно только вообразить, и спрашиваю себя, что побудило меня совершить это одиночное путешествие с одной стороны побережья Прованса на другую сторону. Я не могу полностью сформулировать ответ, но исцеление, безусловно, одно из слов, которое приходит на ум. Я одинока, не уверена как быть дальше или за что держаться, и я боюсь распада моего брака.
Я возвращаюсь к машине, достаю сумку, пересекаю улицу, подхожу к своему двухзвездочному отелю и громко стучу в дверь. Не поздоровавшись, женщина с недовольным лицом ведет меня в мрачную комнату с видом на море, где в изнеможении я падаю на кровать и погружаюсь в глубокий, но полный сновидений сон.
Вчера я покинула наш юго-восточный уголок Прованса, где золотые дни равноденствия были восхитительными, а сегодняшнее субботнее утро встречает меня мрачной, штормовой погодой. Горизонт затянут тучами и угрюм. Прогуливаясь по пляжу под тревожным свинцовым небом, у меня завязывается разговор с похожей на листовидку женщиной, одетой во все белое и выгуливающей лохматую коричнево-белую собаку. Подобно призраку, она появляется из ниоткуда, шатаясь бредет по дюнам, окутанная морским туманом, а рядом с ней идет ее задыхающийся, любознательный спутник.
Я упоминаю о паломничестве. Ее окруженные морщинами глаза, бледно-зеленые, словно сельдерей, слезятся от ветра и песка. «Это в эти выходные?» — спрашивает она, шмыгая носом, глядя в противоположную от моря сторону, в безжизненную, болотистую бесконечность.
Я нахожу ее вопрос странным. Как кто-то может жить в этом уединенном местечке и не знать о таком событии?
«Я никогда не была там. Некоторые говорят, что на это стоит посмотреть, но следите за своей сумкой и драгоценностями, потому что паломники — цыгане, а цыгане даже на богослужении не упустят возможности ограбить Вас».
Я желаю ей хорошего дня и иду обратно, в сторону города.
По дороге я натыкаюсь на полдюжины фургонов, припаркованных у береговой линии, мужчины сидят на складных табуретках, потягивают горячие напитки и ловят рыбу в бурных волнах, а затем, немного дальше, на темнокожие семьи, развалившиеся на камнях, тепло укутанные, и праздно проводящие время у неспокойного моря. Я направляюсь в церковь, но по пути заглядываю в туристический офис, чтобы узнать последовательность предстоящих в выходные мероприятий. Время обеда. Тем не менее, они открыты и услужливый молодой человек вручает мне программку, подтверждая, что шествие состоится, но не сегодня, а завтра, и никаких цыган на нем не будет. «Они приезжают лишь на майское религиозное празднество, когда выносятся мощи их Святой Сары. По этому случаю цыгане совершают паломничество со всех концов света. В течение десяти дней в конце мая наш рыболовецкий порт становится для них местом окончания их путешествия и красочным цыганским праздником; это возможность для них покрестить своих детей в святом месте и совершить определенные тайные обряды, связанные с выдачей замуж своих дочерей. Но в эти выходные октября будет празднование в честь Марии и строго местное. Сегодня Вы не увидите никаких цыган — по-провансальски мы называем их boumians».
Я благодарю его и, разочарованная, пересекаю улицу и иду в сторону церкви, решив, что должна что-нибудь съесть до начала службы в три часа. Когда я вхожу в лабиринт переулков старого города, ко мне подходят две потрепанного вида женщины с загорелыми лицами, в длинных юбках, сапогах и шалях, потирающие плоские срезы блестящего кобальтово-синего стекла между большими и указательными пальцами.
«Дай мне свою левую руку, дорогуша», — требует одна.
Я говорю ей «нет, спасибо».
«Ты боишься нас? Боишься цыган?» — бросает она с вызовом.
«Совсем нет», — отвечаю я, — «но я предпочитаю, чтобы мне не предсказывали судьбу».
«Сегодня церковный праздник, день святого», — кричит мне вслед другая.
«Вот почему у меня мало времени».
Когда я подхожу к боковому входу в церковь, на меня набрасывается небольшая группа manouches (*цыганок), таких же оборванных и ярко одетых, как и первая пара. Каждая держит один и тот же голубой амулет между большим и указательным пальцами, покрытыми грязью, и предлагает благословить меня, предсказать судьбу, продать мне удачу, что угодно, что принесет им франк или два. Я отказываюсь от всего предложенного.
«Сегодня день святого», — скорбно кричат они, когда я вхожу в ресторан, который выглядит гостеприимно и носит название Le Félibre — провансальское слово, обозначающее писателя или поэта, пишущего на местном языке. В ресторане пусто. Очевидно я опоздала. Затем, почти вне поля зрения, в темном углу около продолговатого аквариума, я замечаю стол, заставленный дымящимися блюдами, за которым три женщины и мужчина поглощены обедом. Это семья, которая управляет этим местом, и, да, официально они закрыты — уже два часа — но они предлагают свой домашний овощной суп, который я с благодарностью принимаю.
Я покинула свой унылый отель почти сразу же, после того как встала с постели, не выпив даже чашечки кофе, и теперь, после долгой прогулки вдоль моря, по продуваемым ветром дюнам, я понимаю, что голодна и с манерами чайки поглощаю все, что мне приносят.
После этого я спрашиваю молодую женщину, которая подавала суп, а затем восхитительное блюдо из слегка обжаренных в оливковом масле ломтиков баклажанов, приправленных свежеперетертыми томатами с чесноком, было ли название заведения выбрано в честь провансальских писателей.
«Да, конечно».
«Вы говорите на нем?».
«Никто не говорит. Некоторые из нас понимают, когда слышат или видят написанное, но это случается нечасто. Я, на самом деле, не знаю ни слова».
«Его преподают в школах в этих краях?».
Она качает головой.
«Есть ли какие-то программы для изучения?».
Насколько ей известно - нет.
«Жаль, не правда ли, после всей блестящей работы, проделанной Фредериком Мистралем и его коллегами?».
Она пожимает плечами.
Снаружи, на площади, собираются элегантно одетые женщины в длинных платьях и мужчины в темных бархатных пиджаках и шляпах. Это фермеры-йомены и их жены в традиционных арлезианских костюмах. Еще одна инициатива Мистраля: побудить жителей Арля прославлять свою подлинную традиционную культуру, включая одежду.
Хозяйка приносит мне сдачу. Я благодарю ее и она возвращается за стол к семье. Я спешу к церкви и устраиваюсь на лавке в передней части нефа, но спешить не было смысла: место почти безлюдное. Учитывая, что есть время и нет толкотни из-за мест, я проскальзываю в крипту, где покоятся мощи Святой Сары. Она освещена сотнями мерцающих свечей; многие из них искривил жар пламени. На дальней стороне находится внушительная статуя чернокожей святой, разодетой в дюжину блестящих плащей: цыганскую одежду. Я кладу в коробку монеты, зажигаю свечу, добавляю ее к восковому лесу, крещусь, произношу короткую молитву — мое ирландско-католическое воспитание никогда не противится таким моментам — а затем возвращаюсь на свое место.
На скамье позади меня сидит человек, который, если не считать странно выгоревших волос, похож на ковбоя из Камарга — так называют высококвалифицированных наездников, стражей, которые управляют стадами быков. Я обнаруживаю, что у меня есть два листа с гимнами, а у него — ни одного, поэтому я отдаю ему один. Он хмурится, кивает в знак благодарности и принимает его.
Слева от алтаря краснолицый органист с мелкими кудрями руководит пением гимнов. Присутствующие уже начали эту не очень ладно звучащую прелюдию, но церковь остается полупустой. Женщины среднего возраста занимают первые три ряда; каждая сжимает в руке удлиненную свечу. Начало службы возвещается звоном колокола. Из задних дверей выходит священник в белом одеянии, а перед ним идет однорукий мальчик-алтарник, держащий в руке большой бронзовый крест. То, что должно произойти, Cérémonie de la Descente des Châsses, Снятие мощей, не отмечается нигде в мире, кроме как в этой единственной церкви.
Высоко над алтарем колокольни находится часовня Святого Михаила Архангела, где хранятся мощи двух святых, Марии Саломеи и Марии Иакова. (Фредерик Мистраль поместил самую последнюю сцену своей знаменитой поэмы «Mireille (*Мирей)» в этой верхней часовне). Мощи двух изгнанных святых были обнаружены в церковном склепе в пятнадцатом веке и 4 декабря 1448 года впервые выставлены на обозрение. По сей день они хранятся в мансардной часовне, месте, известном как la châsse, реликварий или святыня. Сегодняшняя служба посвящена выносу святыни из хранилища, спуску на уровень алтаря и ее благословению. Гимны и молитвы произносятся и поются на французском языке, но иногда, к моему удовольствию, на провансальском.
Наверху, где хранятся châsse (*мощи), открывается люк и деревянный сундук, окрашенный в цвет морской волны с изображениями святых женщин, украшающих его по обе стороны, рывками скользит вниз. Двое мужчин склоняются над ним и прикрепляют сундук к крюку на шкиве. Сундук висит в воздухе, довольно опасно покачиваясь взад и вперед, в нескольких метрах над алтарем и макушкой священника.
В тот момент, когда появляется сундук, прихожане начинают кричать: «Да здравствуют Святые Марии!», повторяя свои возгласы снова и снова. Поются еще гимны, раздается еще больше криков, и в какой-то момент, пока я на что-то отвлекаюсь, из-за алтаря, где находится еще несколько рядов скамей, выходит женщина и зажигает свечи просителей на передних скамьях. Они, в свою очередь, передают пламя ряду позади и так далее, пока церковь не озаряется зажженными свечами.
Меня завораживает происходящее наверху. Сундук завалился на бок. Он выглядит опасным. Священник внизу продолжает свою проповедь: «С берегов Палестины нам были дарованы Оливковое дерево и Марии». Затем он поет и скандирует: «Да здравствуют Святые Марии!», совершенно не осознавая опасности, нависшей над ним. Подозреваю, что только я и двое мужчин, высунувшихся из люка с встревоженными лицами, заметили, что есть вероятность несчастного случая.
Религиозное рвение в церкви достигает пика, близкого к истерике. Женщина через проход срывается и начинает громко рыдать. Другая бежит к ней от алтаря, чтобы обнять и утешить. Сестры-просительницы прижимаются друг к другу, все еще сжимая в руках горящие свечи.
Скрип сверху возвращает мое внимание к опусканию мощей. Сундук, покачиваясь небольшими кругами и все еще опасно наклоненный, начал свой дерганый спуск. Пока он медленно опускается и кренится вниз, двое мужчин прикрепляют букеты цветов к цепям блока. Это, как я позже узнаю, молитвы, обеты, моления. Все кричат. Лес рук поднимается взывая к морскому сундуку с костями Святой Марии, свечи подняты вверх. Букет цветов, не закрепленный должным образом, падает сверху и приземляется на голову священника. Рабочие смотрят на алтарь с выражением ужаса, как персонажи мультфильма, но человек Божий продолжает, как-будто ничего не произошло. Другая женщина, сидящая у алтаря, бросается вперед и уносит преступный букет.
За моей спиной, в паре рядов от меня, хриплый женский голос кричит Саре. «Да здравствует Святая Сара! Да здравствует Святая Сара!». Головы поворачиваются и старая, тучная цыганка ухмыляется и озорно подмигивает, но никто, кажется, не обижен. Рыдающая женщина теперь стоит на коленях, прижавшись лбом к каменному полу, причитая, но все еще умудряясь удерживать свечу вертикально.
«Provençau e catouli», — поют прихожане церкви одухотворенными голосами. «Nosto fe, nosto fe n’a pas fali…».
«Провансальцы и католики, наша вера, наша вера не поколебалась…».
Когда гимны поются на провансальском языке, как в этом случае, а проповедь произносится на родном языке, всё звучит гармонично. Этот запал весьма заразителен, и у меня действительно складывается впечатление, что я переживаю нечто уникальное. Однако, если не считать этого, я не могу понять о чем завывает женщина рядом со мной, или что содержимое этого морского сундука, который теперь добрался до алтаря, вызывает у верующих, что может вызывать такие проявления эмоций. Прихожане начинают толпиться у алтаря, гасят свечи об сундук, а затем целуют его. Священник поднимает серебряную руку с вставленной в нее фотографией, чьей именно, я не знаю, и прихожане выстраиваются в очередь, чтобы поцеловать ее.
Я поднимаю голову. Мужчины ушли, люк закрыт. Морской сундук останется там, где он сейчас, до завтрашнего утра, когда его перевезут на пляж и занесут в Средиземное море, а я приду, чтобы принять в этом участие.
После этой любопытной службы, на улице, мой взгляд привлекает ковбой в зеленой рубашке, с выцветшими волосами и квадратной, как уличный фонарь, линией подбородка. Он размахивает листом с гимнами. «Что заставило Вас дать мне это?».
«У меня их было два и я подумала, что один может Вам пригодиться во время службы», — отвечаю я, продолжая путь. Он идет рядом со мной, намереваясь завязать разговор. Я узнаю, что он родился на ферме на окраине этой рыбацкой деревни, и что его мать и сестры все еще живут в том же mas, но сам он живет в Вифлееме. Мне интересно узнать чем он занимается в Израиле, но от этого человека исходит какая-то тревожная энергетика, поэтому я сдерживаю свое любопытство. Я извиняюсь и он сухо прощается кивком головы.
Вдруг ужасно похолодало и я думаю как провести остаток дня. Совершить еще одну прогулку или вернуться обратно в отель, чтобы записать свои впечатления от службы? Я брожу по переулкам, чувствуя себя одиноко, стараясь не замечать семьи, которые вместе ходят по магазинам. Во многих бутиках продаются чернокожие куклы. Изящные улочки - узкие и извилистые, как в Медине, и многие из них возвращают меня обратно к церкви, расположенной вдали от пляжа.
Я отправляюсь в отель по дороге вдоль моря и останавливаюсь в единственном открытом кафе с видом на побережье, чтобы заказать чай. Ожидая пока мне принесут его, я просматриваю листок с гимнами, пытаясь найти знакомые корни, которые помогут мне проникнуть в смысл провансальских слов, а затем, увлекшись, я вытаскиваю из кармана различные листовки, которые мне ранее дали в туристическом офисе. Одна из них объясняет историю этих необычных выходных. Когда я разворачиваю её, другая падает на пол, и я наклоняюсь, чтобы поднять её. Это реклама цыганского вечера фламенко, который состоится сегодня вечером в частном mas. Я читаю дальше и вижу, что мероприятие предполагает ужин, поэтому я отвергаю эту идею, как явно непозволительно дорогую и, возможно, неподходящую для женщины, путешествующей в одиночку, хотя подобные соображения редко останавливали меня в прошлом. Я пью чай и возвращаюсь в свой отель, в котором так же оживленно, как на кладбище. В номере холодно. Я пытаюсь согреться, глубоко зарывшись под одеяло, но безуспешно. Я встаю и хожу взад-вперед, надев на себя еще пару свитеров. Я прислоняюсь к окну, размышляя о том, как Мишель проводит свою субботу и спрашиваю себя: «Что я здесь делаю?».
В самом конце дня, когда я все еще бездельничаю у окна, начинается дождь. Ветер хлещет и хлещет по измученному океану, а погода не показывает никаких признаков улучшения. Стоит ли мне позвонить ему? Я не хочу его беспокоить. Скучает ли он по нашей совместной жизни на ферме? В конце концов я возвращаюсь к тумбочке у кровати, беру телефон, колеблюсь, а затем набираю номер mas.
«Я хочу узнать о празднике фламенко…».
После короткого разговора с дружелюбной молодой женщиной, в ходе которого я узнаю, что на ранчо есть сдаваемые комнаты и одна из них все еще свободна, я собираю вещи, выезжаю из этого унылого места и мчусь через улицу под проливным дождем.
«Где вы находитесь? Вас трудно найти?» — у меня хватило присутствия духа спросить прежде, чем положить трубку.
«Мы находимся за городом. Поезжайте мимо порта и двигайтесь к болотам, в направлении Эг-Морта».
На набережной завывает ветер, волны накатывают на тротуары, и вокруг не видно ни души, но я направляюсь посмотреть как танцуют фламенко среди кишащих комарами тростниковых зарослей.
Из-под колес летит грязь, которая ухудшает видимость. Я еду медленно, дворники движутся туда-сюда, но никак не улучшают ситуацию, лишь размазывая скользкую грязь по стеклу. Я заблудилась где-то на болотах, где нет уличного освещения, только включенные фары, и едва ли далеко продвинулась. Мне следовало бы попросить более точные инструкции как доехать. По чистой случайности, и по счастливому стечению обстоятельств, я замечаю знак, указывающий на ранчо, и сворачиваю с дороги на узкую тропинку, которая ведет меня мимо двух маленьких белых домиков. Оба окна выходят на изрытую ухабами дорогу, ведущую к заболоченным пастбищам, где вдалеке я различаю темные силуэты небольшого стада пасущихся черных быков, les taureaux, с поднятыми вверх закрученными рогами. Я останавливаю машину и открываю окно. Порыв холодного влажного ветра, насыщенного древесным дымом, ударяет мне в лицо. Эти быки в мрачных октябрьских сумерках выглядят довольно жутко, по-хэллоуиновски. Словно горбатые ведьмы в развевающихся плащах.
Где-то вдалеке я слышу глухие звуки выстрелов. Зов смерти. Один, два, а потом и три. Здесь охотятся за Gibier à plume. Пернатой дичью. Под угрозой также находятся перелетные птицы. Довольно поздно; охотники, должно быть, уже несколько часов не спускают глаз с тростниковых зарослей, держа винтовки на предплечьях, а ретриверы, тяжело дыша, с нетерпением ждут вечернего взлета птиц, la passé. Именно в это время птицы покидают безопасные места и убежища, и направляются на открытые пастбища. Они и не подозревают, что их ждет не ужин, а свинцовые пули. В непогоду, как сегодня вечером, птицам приходится летать ниже, что дает их преследователям преимущество.
Еще один выстрел нарушает тишину дождливого ночного неба, за которым следует короткий, резкий залп. Я представляю себе падение полудюжины чирков, обрушившихся вниз, погружающихся в ледяную воду, и гончих, следуя приказу своего хозяина «Va chercher! Apporte! (*Взять! Принеси!)», шлепающих по илистым отмелям, чтобы достать умирающую или мертвую добычу.
Здесь, в Камарге, с одной стороны, ведутся серьезные споры между экологами и организациями по защите животных, а с другой — по ту сторону этих болотистых вод, так сказать, с давно существующими охотничьими обществами, которые утверждают, что это их территория, и не признают, что они обязаны придерживаться недавних изменений в протоколе охоты, внесенных Марселем, Парижем и Европейским союзом. «Это наш дом», — парируют они, — «chez nous, и мы будем делать то, что нам, черт возьми, нравится».
Я закрываю окно и еду дальше. Слава богу, дикие кабаны нашли для охоты другие участки земли и больше не бродят по нашей ферме.
Я понятия не имею чего ожидать, когда въезжаю через открытые ворота ранчо на покрытую лужами автостоянку, защищенную деревянными столбами, накрытыми сухим тростником. Mas выкрашен в белый цвет в традиционном стиле Камарга. Я шлепаю под дождем к входной двери. Дернув за веревку звонка, я вижу шаркающего ко мне слугу, которому, должно быть, лет восемьдесят, если не больше. Едва кивнув, он берет мою промокшую куртку и ведет меня в модно обставленный зал с низким потолком. Он огромен, с панорамным окном в дальнем конце, выходящим на уныло-туманную сельскую местность.
В большом очаге потрескивает огонь. Аперитивы — сейчас почти половина восьмого — подает восьмидесятилетний слуга Эрме, которому помогает весьма пышнотелая арабская женщина. Группа людей, всего шестнадцать человек, все французы, но, вероятно, не местные, сидят у камина и беседуют при свечах. Лысый парень сидит на ковре, скрестив ноги, и потягивает шампанское с улыбкой кота, которому достались сливки. Вдруг я замечаю незнакомца из церкви, сидящего в стороне, в глубине комнаты. Он одет в темный костюм, белую рубашку с галстуком, и является единственным гостем, одетым столь официально. Перед ним, на круглом журнальном столике, стоит ярко-зеленый напиток в хрустальном бокале. Он машет мне рукой. Я в нерешительности и предпочла бы не составлять ему компанию. К счастью, появление нашей хозяйки, Аннет, спасает меня. Это привлекательная, стройная молодая женщина с модной мелировкой на волосах до плеч, в джинсах от "Армани", стильных ковбойских сапогах и белой водолазке. Рядом с ней ковыляет здоровенный, алебастрово-белый лабрадор, которого, как я узнаю позже, зовут Призрак. Я представляюсь и объясняю, что недавно звонила, чтобы забронировать место на празднике. Она отмахивается от этих формальностей. Я здесь и этого вполне достаточно. «Я дала указания девочкам приготовить для Вас номер на первом этаже в главном доме. Им никто не пользуется. Вам там будет очень комфортно», — улыбается она. Я пытаюсь протестовать, но она ничего не хочет слышать об этом. Мне предлагают бокал шампанского, который я с радостью принимаю.
«А, Вы уже с кем-то познакомились», — говорит Аннет, когда ковбой нетерпеливо машет нам обеим. «Я нахожу его немного странным, а Вы?» — шепчет она, улыбаясь мужчине в ответ. «Он побывал уже на нескольких таких вечеринках, но я так и не поняла что он из себя представляет. Иногда я испытываю беспокойство, потому что мой муж часто отсутствует и я остаюсь здесь одна».
На журнальном столике возле камина стоит в рамке цветная фотография темноволосого мужчины лет тридцати. Бегло взглянув на неё, я предположила, что это и есть муж Аннет, хозяин этого заведения, но присмотревшись более внимательно, я вижу солиста цыганского ансамбля, поразительно красивого, с горящими глазами, смотрящими прямо на вас, и гитарой, гордо прижатой к груди.
Объявляют, что ужин подан и Аннет исчезает.
Я прохожу в столовую, которая за раздвижными стеклянными дверями выходит на выложенную плиткой террасу, где бассейн освещается подводными прожекторами. Конечно, сегодня вечером выход на террасу закрыт. Танцпол за бассейном, расположенный на возвышенности из кирпичей или деревянных брусьев и обращенный к болотистым равнинам, увешан белыми муслиновыми занавесками, которые яростно развеваются на ветру. По всей террасе между деревьями развешаны гирлянды, а с них свисают раскачивающиеся китайские фонарики нежных оттенков.
«Такая жалость», — говорит подошедшая ко мне Аннет. «Вы бы видели какой вид открывается на болота оттуда в хорошую погоду на закате. Просто великолепный. Подсвеченные розовые фонарики отражают свет солнца, садящегося над болотной гладью, которая, в свою очередь, отражает розовые перья фламинго».
«Один из цветовых спектров Камарга, белоснежный с розовым оттенком», — говорю я. «Вы ведь не из Камарга, не так ли?».
Она качает головой. «Но, увы, сегодня вечером мы не сможем использовать наше патио». Хозяйка зовет молодого человека сбегать на улицу и снять занавески, пока их не унесло грозой, которая становится все сильнее.
Меня сажают за стол с лысым джентльменом и его семьей. У него день рождения и они приехали из Тулузы ради этого праздника. Я узнаю, что его отец был большим другом Клода, нашего прорицателя воды. Это не так уж и удивительно, как может показаться, учитывая, что наш прорицатель — весьма известная личность на юге Франции, благодаря этому между нами завязывается приятная беседа.
Предложенная еда просто великолепна, но порции гораздо больше, чем я могу осилить.
Появляются цыгане. Аннет оживленно обсуждает с ними то, что явно является отклонением от привычной программы: выступление внутри помещения, вместо сада. Певец окидывает взглядом зал, рассматривая публику, но не привлекая ничьего внимания. Он больше не тот молодой жеребец с фотографии. Он с гордым видом входит в столовую в черных туфлях на небольшом каблуке и кремовом, сдержанных тонов, жилете в клетку, на плече у него висит гитара, но он на пятнадцать лет старше своего образа у камина и представляет собой более упитанную версию себя в молодости. Волосы у него всё ещё вьющиеся и достают до плеч, но теперь сильно тронуты сединой. Тем не менее, этот цыган, Рикао, всё еще потрясающе красив.
«Он родственник Манитаса де Плата», — сообщает мне один из посетителей. «Манитасу сейчас за восемьдесят. Он живет в Лангедоке».
Лангедок — это соседствующий с этим западным форпостом Прованса регион. Манитас де Плата (его имя означает «маленькие серебряные пальчики») — во Франции является легендой, а также героем для своего народа, Gitans, то есть испанских цыган. Он опередил "Джипси Кингс", получив мировое признание благодаря своей популярной гитарной музыке, а также прославился благодаря нашумевшему в 1960-х годах роману с секс-кошечкой Сен-Тропе времен хиппи, Брижит Бардо. Наличие такого крестного отца придает исполнителю своего рода королевское происхождение. Я изучаю цыганского певца и размышляю об истинности этого утверждения.
У стены около двери ставят три стула. Наш конферансье внимательно рассматривает их, а затем выходит из столовой. Подается еще одно блюдо. Эрме, который родом из Парижа, наполняет мой бокал вином. «Вы здесь впервые, мадам?».
«Да. Полагаю, Вы видели этих артистов много раз?».
Он кивает: «Много раз, мадам. Они талантливы, но они цыгане».
«В смысле?».
«Они скорее украдут, чем будут работать. Украденный франк ценится больше, чем заработанные десять. Они приходят сюда без сигарет и монет в карманах и ждут, что мы их снабдим этим».
Я разочарована предвзятостью этого замечания и не поддерживаю разговор. Певец возвращается, устраивается на центральном стуле и ждет. Его взгляд ни на ком не останавливается. Он не из нашей вселенной; он принадлежит своей собственной. Мы туристы, и на какой-то краткий миг я пожалела что приехала сюда. Через несколько секунд появляются еще два гитариста, лицо одного из них изборождено морщинами, словно высеченное из камня, а второй гитарист — это молодой человек. С ними приходят две женщины в длинных синих платьях, украшенных оборками, их волосы туго убраны сзади в строгие пучки в традициях фламенко. Ошибочно, я принимаю их за мать и дочь. Эти женщины — танцовщицы. Они застенчиво стоят в стороне, прижавшись к стенке, словно юные девочки на школьной дискотеке. Певец берет один аккорд, а затем начинает петь без аккомпанемента, издавая необычное, леденящее душу завывание. Его голос выше, чем я ожидала от человека столь приземленного, и звучание почти восточное, мелодия похожа на мавританскую. Я больше не могу есть, но другие все еще продолжают, появляются всё новые блюда. Я завороженно слушаю голос этого цыгана, теперь в паре с его собственной гитарой и гитарами его коллег-музыкантов. Он завораживает.
Женщина помоложе выходит на центр сцены, разворачиваясь, словно вырываясь из рыболовной сети. Полусогнувшись с разведенными в стороны руками, она танцует, извиваясь и кружась, как заманивающий в свои сети паук. Две руки, кажется, превращаются в десять, когда она изгибается и кружится. Старшая женщина отстукивает ритм ногами. К этому она добавляет хлопки ладонями, словно кастаньетами, и выходит в центр сцены, где тоже начинает танцевать. Образ вращающегося тела Мишеля на больничной каталке в Монте-Карло всплывает у меня в памяти и, потрясенная, я с силой отмахиваюсь от него. Стиль этой женщины совершенно противоположен стилю более молодой женщины. Она едва двигает туловищем, но ее неподвижность словно наэлектризованная. Это вызывает в памяти два других образа. Первый — покойная Нина Симон на летнем джазовом фестивале в Жуан-ле-Пен вскоре после того, как мы переехали сюда. В центре сцены, одна, под диорамой из звезд, в окружении пиний, она пела блюз без аккомпанемента, завораживая аудиторию из более чем двух тысяч человек.
Второй образ относится ко времени моих занятий в театральной школе, где преподаватели рассказывали нам об эссе «В поисках дуэнде» Лорки. Я никогда раньше не слышала этого андалусско-испанского слова. Duende. Оно означает "привидение" или "гоблин", но на самом деле оно является достойным аналогом слову «душа». Лорка описал его как внутреннюю силу, таинственный звук. «Это таинственная сила, которую ощущает каждый, и которую не может объяснить ни один философ». В английском языке нет подходящего синонима. Некоторые могут предложить харизму, но я бы поспорила с этим. Харизма может существовать без эмоциональной глубины, чувствительности или «души», которые лежат в основе энергии, известной как "дуэнде".
Я боялась, что попала на туристическое шоу, но нет. Я извиняюсь, встаю из-за стола и пересаживаюсь поближе к музыкантам. Здесь я могу лучше сосредоточиться на взаимосвязи между ними и на тонкостях их искусства. Ибо, несомненно, они художники. Они играют почти час, а затем, без поклона или вызова на бис, без аплодисментов, выходят из зала. Их уход остается незамеченным.
Трапеза продолжается. Я прохожу в пустой зал и сажусь в одиночестве у камина, глубоко погрузившись в свои мысли. В голове снова и снова звучит услышанная музыка, мысленно всплывают образы танцующих, хлопающих женщин и воспоминание о Мишеле, лежащем на больничном столе, чье тело бьется в конвульсиях. Как же я боялась в ту ночь, что его жизнь вот-вот прервется, и как же я сейчас, в одиночестве, скорблю о других потерях, о менее понятной боли и пустоте.
После ужина кофе подают в зал и гости начинают заглядывать сюда, заказывая бренди или еще одну бутылку вина, или исчезая в ночи или, в случае тех, кто остается на ночлег - в своих постелях. Я замечаю, что ковбой уже покинул празднество. Немного позже появляется одна из молоденьких официанток Аннет с ведром воды и начинает пригоршнями бросать ее в огонь. Он шипит и дымит, и гости начинают жаловаться.
«В противном случае женщинам слишком жарко танцевать здесь», — объясняет нимфетка. Я не ожидала, что музыканты вернутся — осталось всего пять человек гостей — но, через мгновение, квинтет появляется снова, устраиваясь между нами и камином. Их спины обращены к очагу, а лица - к нам. Грубо говоря, наша компания представляет собой небрежный круг. Интересно, напоминает ли это им о древней традиции сидеть у костров, петь вместе или рассказывать свои истории. Они разговаривают между собой, как-будто нас, зрителей, рядом нет. Я пытаюсь определить на каком языке они говорят, когда, без предупреждения, наша звезда, Рикао, начинает петь. Его надрывные ноты в этом дымном свете свечи напоминают вой волка в темной ночи. Женщины хлопают в ладоши в синкопированном темпе, мужчины играют на музыкальных инструментах, а в очагепотрескивают тлеющие угли. Мы сидим у угасающего огня, завороженные их музыкой. Женщины снова танцуют, а когда не танцуют, то слегка похлопывают в ладони, в ритме с гитарами, и мое сердце разрывается на части.
Появляется Аннет с бокалом вина в руке и устраивается на спинке одного из диванов. За ней следует лабрадор, путаясь под ногами, натыкаясь на стулья, пока в конце концов не падает тяжело у ее ног. Меня удивляет его неуклюжесть, отсутствие ловкости движений.
Снаружи свирепствует буря. Я слышу как треснула ветка и тяжело ударилась о землю. Стулья у бассейна грохочут и катятся. Злые гоблины бродят вокруг, творя свои бесчинства. Сила дуэнде разгуливает в открытой всем ветрам ночи, а затем музыка затихает и смолкает. Мы, находящиеся внутри, аплодируем. Рикао делает кивок головой; на этом всё. Тишина продолжается до тех пор, пока лысый именинник не начинает требовать шампанского на ночь и цыганам не подают по бокалу. Я тоже участвую в этом праздничном моменте. Теперь цыгане, сидящие с нами у камина, кажутся более склонными к разговору. Они отвечают на один-два вопроса, а затем начинают петь. И после этого мы снова погружаемся в тишину. Они не задают никаких вопросов. Они не проявляют никакого интереса к нам или нашей жизни.
«Цыгане manouche (*мануш) — это провансальские цыгане, говорят они мне. Мы — gitans, испанские цыгане. Наш родной язык — каталонский». Хотя сегодня вечером они говорят с нами на французском, но с сильным акцентом. Международный язык цыган — калó, но он медленно вымирает.
«Вы свободно говорите на нем?».
Рикао качает головой. «Вовсе нет. Никто из нас не говорит на нем. В наши дни мало кто его знает».
Их песни поются на каталонском, а некоторые - на испанском. Они живут недалеко от Монпелье, в квартирах, а не в кибитках. Постепенно их заставляют отказаться от кочевого образа жизни. Они должны сделать это, если хотят, чтобы их дети получали медицинское обслуживание и образование. Это одна из причин, по которой "калó" выходит из употребления. В старые времена, будучи постоянно в дороге, они встречались с другими таборами, приезжавшими из дальних мест, и делились историями и опытом, общаясь на своем международном языке. Сейчас это происходит все реже и реже. Их жизнь более замкнута, более привязана к внутренней системе стран, в которых они проживают.
Одна из женщин, старшая, упоминает Лорку.
«Вы знаете его творчество?» — спрашиваю я ее. «Его цыганские баллады?».
«Немного, поверхностно, но я знаю, что он говорил о дуэнде. Это душа нашей музыки».
А затем, посреди разговора, они встают, чтобы уйти, сдержанно кланяясь. Обратная дорога будет долгой в такую ночь как эта. Остальные из нас расходятся по своим комнатам. Я засыпаю под звук закрывающихся повсюду на ранчо дверей, а затем наступает тишина. Голос цыгана постепенно возвращается, переходя в песню. Завывания Рикао, словно вой одинокого волка в степи, словно печаль, разрывающая мое сердце.
***
На следующее утро я встаю рано и возвращаюсь в город на мессу. Как и вчера, служба ведется на двух языках. После этого мы покидаем переполненную церковь, чтобы отправиться в крестный ход к морю. Это кульминация паломничества, проходящего в эти выходные. Во главе процессии стоят люди в арлезианских костюмах: женщины в красивых длинных платьях с кружевными шалями, а также мужчины в черных бархатных куртках и плоских шляпах. За ними следуют священники и другие участники, а затем châsse — морской сундук-реликварий, содержащий мощи Святой Марии. За воротами нас ждут гордые всадники на конях. Все кони белые; настоящие камаргские жеребцы. Эти люди — стражи, ловкие наездники, которые пасут стада. Каждый несет свой трезубец, металлическую вилку с тремя зубьями, прикрепленную к длинному деревянному шесту, которая служит инструментом для загона и выпаса годовалых быков. Когда весной наездники отбирают молодых taureaux (*бычков) для клеймения на ранчо, они тычут в круп животных этими острыми вилами, чтобы подогнать их к месту клеймения.
Реликварий несут на плечах четверо молодых людей с торжественностью, с какой обычно несут гроб. Кажется он очень тяжелый, поэтому процессия движется медленно. Чтобы разделить ношу, две команды по четыре человека несут ее по улицам, передавая туда-обратно каждые триста метров или около того. Интересно, как кости двухтысячелетних женщин могут весить так много. Во время этой процессии к морю скандирование «Да здравствуют Святые Марии!» не прекращается.
По прибытии на пляж сундук с реликвиями, который несут мужчины, спускают в воду. Стражи возглавляющие колонну скачут галопом на своих жеребцах, с трудом пробираясь в волнующееся море. Когда вода доходит коням до бедер, у всадников намокают штаны, а мужчины, несущие châsse, оказываются в воде по пояс, процессия поворачивается лицом к пляжу. Это театрализованный момент.
Толпе приказывают отойти назад. За исключением одного-двух назойливых журналистов, даже самые ревностные верующие подчиняются. Священник отказался от удовольствия принять соленую ванну и восседает на возвышенности, в перевернутой рыбацкой лодке. Он напоминает мне Нептуна, размахивающего руками и распевающего благословения на французском, а затем на провансальском. В тот момент, когда морская процессия разворачивается в сторону берега, со всех сторон начинают сверкать вспышки камер. Фотографы кричат процессии, чтобы они смотрели туда, затем сюда, «Лошади налево!» и так далее, и я не могу отделаться от мысли, что посетила Каннский кинофестиваль в миниатюре, с его позированием и папарацци. Я поворачиваю в сторону от пляжа, оставив процессию позади, пробираюсь по песку обратно, иду вдоль главной улицы, проталкиваясь среди зевак, чтобы найти свою машину. Покидая город я останавливаюсь у деревянной хижины на обочине, чтобы спросить дорогу к Пон-де-Го, о котором я читала в брошюрах, которые мне дали в туристическом офисе. Красивый мускулистый мужчина выходит поприветствовать меня, предлагая ломтики «saucisson de toto (*колбасу тото)».
«Что такое toto?» — спрашиваю я.
«Taureau (*бык)».
«А, тогда это говяжья колбаса?».
«Можно и так сказать», — вздыхает он, разочарованный отсутствием чувства поэзии у этой иностранки.
Мне предлагают маленький пластиковый стаканчик охлажденного мускатного вина. Для меня оно слишком сладкое, поэтому он быстро переходит к vin du sable rosé (*вину "Дю Сабль Розе").
«Это gris de gris rosé (*"Гри де Гри Розе") будет для Вас прекрасным напитком следующим летом», — с энтузиазмом говорит он.
Хотя я понятия не имею, что принесет мне жизнь до наступления следующего лета, я покупаю образцы половины продукции в его деревянной хижине, ради чего, собственно, и было проявлено такое гостеприимство. Этот торговец, Ренато, живет примерно в пяти километрах отсюда, на дальнем берегу одного из озер, étangs. Его дядя владел фермерским домом через дорогу отсюда, поэтому и разместился здесь. Это была лавка его дяди, объясняет он, пока тот не умер. Пока я была занята, любуясь его заманчивым ассортиментом товаров, симпатичная темноволосая женщина с оливковой кожей приезжает на потрепанной непогодой машине. Она несет корзину, полную провизии. Обед. Это дама Ренато. В лавке нет ни электричества, ни воды. Он режет ей колбасу toto и наливает глоточек "Розе". Подъезжает еще одна машина, с голландскими номерами, и из нее выходит худой, встревоженный парень с картой в руках. Пока он направляется к лавке Ренато, ее хозяин нарезает еще одну колбасу и наливает еще вина. Интересно, как он умудряется охлаждать его здесь без электричества? Разговор заходит о знакомом супругам американце, имени которого они не могут вспомнить. Он владеет рестораном в Мужене. «Это Ваша сторона Прованса», — говорит Ренато. Он говорит о нашем регионе так, словно это дальний уголок мира. Я плачу за покупки и оставляю его соблазнять следующего клиента. Солнце пробивается сквозь тучи. Моя кожа и волосы стали солеными от морского бриза, ветра с болот. Я облизываю губы и чувствую привкус свежей соли.
Камарг служит приютом для невероятного множества пернатой фауны, сообщает мне объявление в орнитологическом парке Пон-де-Го. Этот птичий заповедник был основан натуралистом Жаком Ламуру в 1949 году. После его смерти им заведует его сын Рене, и я интересуюсь могу ли встретиться с ним. Увы, он отсутствует.
Читая одну из брошюр, которые я нашла продающимися в билетной кассе, я узнаю, что у них есть центр помощи, который спасает раненых птиц, ухаживает за ними, а затем, если они способны выжить в дикой природе, отпускает на волю и маркирует. Я с грустью вспоминаю маленького певуна, Орфея, ознаменовавшего начало нашего лета. По-видимому, в этих краях почти 6 процентов всех птичьих травм вызваны свинцовой дробью во время охотничьих «несчастных случаев».
Я иду быстрым шагом. Тропы четко обозначены указателями, так что я с легкостью могу выбрать направление. Повсюду стаи уток и великолепные розовые фламинго. Они радугой отражаются в воде. Roubines, узкие водные потоки, протекают в близости от троп, как старомодные дренажные системы; они пересекают всю территорию Камарга. Эта внезапная водная интерлюдия — настоящий подарок, причем совершенно неожиданный. Всё-таки я решаю проявить активность и пройти по всему маршруту.
Я дышу глубоко. Я начинаю ценить вонь этих болот. Вблизи они имеют сильный, едкий запах, с мошками и насекомыми, которые выглядят как лодочники, скользящие по их поверхности. Быстро шагая мимо болотистых озер, я слышу как булькает и пузырится вода. Это могла быть нырнувшая черепаха, напуганная моими шагами, или водяная змея. Гадюки в этих болотах не опасны — они охотятся на головастиков и мелкую рыбу — но я бы предпочла с ними не сталкиваться. А вот выдры, les loutres, с их удивительно длинными хвостами и блестящими мокрыми телами, поглощающие траву на краю берега, а затем тщательно чистящие себя - очаровательны. Я задерживаюсь, чтобы понаблюдать за ними. Подняв свои блестящие мордочки, с невероятно длинными усами, они чистят себя и, хотя постоянно пребывают настороже, не обращают на меня ни малейшего внимания. Мне нравится, когда они поднимают задние лапы и старательно чешут себя ниже спины и брюшко. Они действительно довольно смешные. Я смеюсь, но мне грустно, что рядом нет Мишеля, с которым можно было бы разделить это.
Сезон комаров уже закончился. Несмотря на то, что погода сухая и теплая, ветер, который даже летом отгонял всех комаров, кроме самых настойчивых, еще не полностью утих. Самцы комаров не опасны для нас, они питаются растениями. Это самки сосут нашу кровь, прочла я на табличке у входа в парк. Им нужна кровь млекопитающих и птиц, чтобы обеспечивать огромное количество яиц, которые они откладывают в этих стоячих водах. Серые цапли и великолепные рыжие цапли взлетают у меня на глазах. Рыжие — это потрясающее зрелище. На болотах Камарга обитают восемь видов цапель. Повсюду можно увидеть шафранок красных. На самом деле, есть несколько видов стрекоз, которые то садятся, то взлетают с моих ног, вылетают из кустов и низеньких деревьев тамариска. Их сотни. Я узнаю синехвостую стрекозу, поскольку они водятся на нашей земле, но стрекоз цвета мармелада я раньше не встречала. Вид всех этих стрекоз снова возвращает меня к мыслям о Мишеле. Я замедляю шаг, вспоминая десятки кувшинок, которые он купил для нашего пруда на ферме, и как все их съели собаки. Так много всего напоминает мне о Мишеле. Я иду дальше, полная решимости оставаться в настоящем. Таблички, вбитые в землю у берегов, четко предупреждают посетителей: Chasse Interdite — охота запрещена.
Я улыбаюсь. Я не совсем одинока.
Когда я возвращаюсь на ранчо, ужасно уставшая, Аннет нигде не видно. Она уехала кататься верхом. Место совершенно безлюдно; все остальные гости разъехались. Юные официанты порхают туда-сюда, наводя порядок. Я упаковываю сумку в своей комнате, а затем устраиваюсь с книгой в зале, у огня, ожидая, когда смогу сказать au revoir (*до свидания) моей хозяйке. Симпатичная официантка, которая тушила вчера вечером огонь, подходит, чтобы спросить, что бы я хотела на ужин. Аннет оставила указания шеф-повару приготовить еду по моему вкусу.
«Вы будете ужинать вместе», — объявляет она.
«Я собиралась уехать», — добродушно протестую я.
За панорамным окном день быстро клонится к закату, и свет тускнеет и становится светло серым. Он обладает тем особым качеством, которое дает равнинная местность: за пределами темноты нет ничего, кроме туманной непроницаемой бесконечности. Снова пошел дождь. Я слышу как капли барабанят по листьям в саду. Тяжелые удары. Осенние листья кружатся, сбиваются в кучу и оседают в углах двора и вокруг ножек садовой мебели. Огромный лабрадор, Призрак, неуклюже входит в дверь, бродит туда-сюда, словно потерянный, а затем падает, как кирпич, возле горящего очага. Я слышу взволнованный голос Аннет откуда-то из коридора. Она входит в зал, одетая с головы до ног в коричневый кожаный костюм для верховой езды, раскрасневшаяся и восторженная, пышущая энергией от поездки. «Ах, бонжур, Кэрол». Она сбрасывает куртку и усаживается в одно из кресел "честерфилд". Призрак с трудом поднимается и приближается к ней, к нам. Тогда я впервые замечаю его белые, цвета кварца, глаза.
«Он слепой?».
«Да, на сто процентов слепой и это неоперабельно. Я перепробовала всё, потратила тысячи, но ничего не поделаешь. Бедный Призрак больше никогда не сможет видеть».
«А что случилось?».
Аннет признается, что виноват ее сосед.
Я в ужасе.
«Призрак нарушал границы частной территории. Он привык забегать на землю этого человека и гоняться за его гусями. Парень предупредил меня и я старалась держать пса подальше от его территории, но он был резвым, полным энергии и непослушным. Однажды днем, когда я была занята здесь делами, Призрак сорвался с привязи и убежал. Позже вечером я нашла его бесцельно бродящим по тропинке в темноте с выколотыми глазами. Фермер ткнул собаку в глаза трезубцем».
Пока Аннет идет принимать душ, я размышляю о варварстве такого поступка.
***
Моя хозяйка и я снова встречаемся в семь, чтобы выпить по бокальчику и поужинать вместе. Если не считать персонала, мы тут совсем одни. Я узнаю, что ее муж живет и работает в Париже. Есть сложности: бывшая жена, ребенок от первого брака. «Мы приехали сюда, чтобы начать все сначала, но его потянуло назад».
«И Вы управляете этим местом в одиночку?».
«Более или менее».
«Я восхищаюсь Вами. Я нахожу Прованс очень мужской землей, грубой и сильной, но также и загадочной; романтичной, поэтичной в душе, но ещё расистской и жестокой. Вы боитесь?».
«Я держу ружье под кроватью. И у меня есть Призрак». Аннет ловит мой взгляд. «Он все еще может слышать и лаять. Только ближайшие соседи знают о его недуге. А Вы?».
«У меня три собаки, но нет ружья». Я признаюсь, что тоже борюсь с уединенной фермой и отсутствующим мужем, но я ничего не рассказываю о нашем несчастном случае и отчуждении Мишеля. Я не готова признаться себе в этом или даже столкнуться с надвигающейся реальностью того, что Мишель ушел от меня.
Мы улыбаемся друг другу. Две женщины, которых занесло сюда с других берегов, из других жизней, теперь вплетены в полотно Прованса. К сожалению или к счастью.
280 000 пчел на завтрак
Снова обретя решительность, я возвращаюсь на ферму. Тем не менее, из-за отсутствия у нас урожая снова обостряется чувство одиночества, бесцельности. В серебристых оливковых рощах по всему нагорью Ниццы приближается время сбора урожая. Мой небольшой сельскохозяйственный журнал предсказывает обильные урожаи для oléiculteurs (*производителей оливок), выращивающих сорт "кайлетье". Увы, не в Аппассионате. Работа, связанная со сбором оливок, доставка собранного на маслодавильню и новые встречи с теми опытными фермерами, которые суетятся по поводу качества свежеотжатого масла; всё это вплелось в ритм моих сезонов сбора урожая. В этом году я тоскую как никогда по этому raison d’être (*смыслу существования) и по утомительным физическим нагрузкам, связанным со сбором урожая.
Из-за необычайно жаркого лета небольшое количество выращенных нами оливок созревает раньше времени. Очень обнадеживает, что на молодых деревьях появляется множество этих пухлых, темных, маслянистых плодов. Если это намек на будущую урожайность, то на старости лет мы можем рассчитывать на получение огромное количество масла. Однако, этой осенью печальная реальность такова, что скудный урожай не дотянет до нормы маслодавильни в 100 килограмм плодов, дающих Аппассионате право на прессование оливок с одной фермы. Я предпочитаю не смешивать наш урожай с другими, потому что нет никакой гарантии качества масла, и к тому же многие оливки были обработаны пестицидами. Но мне бы не хотелось видеть как те несколько килограмм, которые у нас есть, сморщиваются и гниют на земле. Поэтому я звоню на маслодавильню, чтобы посоветоваться.
«Замаринуйте их и используйте в качестве еды», — предлагает жена хозяина маслодавильни.
Мишель уже рассуждал о том, чтобы мы поэкспериментировали со столовыми оливками, и Рене неоднократно озвучивал эту идею. Он клянется, что это более прибыльно, чем торговля оливковым маслом. Несмотря на это, и поскольку мне нравится процесс прессования масла, меня никогда не привлекало маринование оливок. Но обстоятельства намекают, что в этом году как раз время попробовать. Жена владельца маслодавильни дает мне указания по телефону. «На каждый килограмм плодов — и помните, они должны быть самого лучшего качества — Вам нужно девяносто грамм морской соли. Поместите оливки в стеклянную банку, залейте их водой, добавьте несколько веточек тимьяна, лучше всего домашнего, и оставьте плотно закрытыми на несколько месяцев».
Звучит достаточно просто и я решаю попробовать. Я буду собирать урожай одна. Я не буду расстилать под деревьями сетки: плодов слишком мало, чтобы в этом была необходимость. Мне не нужны лестницы; молодые деревья едва ли достигли высоты с мой рост. Это даст Хашиа возможность заняться «ангаром» и завершить эту ужасную штуковину до наступления зимы. До полудня я работаю в своей берлоге, а затем, до заката, собираю немного оливок и складываю их в ящик на летней кухне, готовых к маринованию.
Середина октября приносит ненадолго прохладную погоду, которая предвещает наступление настоящей осени, за что мы очень благодарны. Чудовищная жара покинула нас. Небо спокойное. Все туристы уехали. В Варе ведется расчистка тысяч тонн древесно-угольного мусора перед весенними работами по лесовосстановлению. Хашиа переходит на свой зимний график. Он начинает работу в восемь, делает перерыв на обед, а затем трудится до шести. Скоро, когда наступит Рамадан, он будет трудиться без перерыва на еду. Я больше не выхожу из дома каждое утро в невыносимую, плавящую всё вокруг, жару. Мы становимся более энергичными. Сегодня мы выпустили наших спасенных диких зайцев. Хашиа отнес их, толкающихся и дерущихся, к ручью, протекающему в долине за нашей фермой, когда ходил пообедать. Он вернулся со слезами на глазах. Он клянется, что малыши повернулись, чтобы поблагодарить его, прежде чем ускакали прочь. «Я к ним привязался», — жалуется он.
«Но их нужно было отпустить. Они дикие, а не домашние животные». Жерар, наш ветеринар, который приходил осмотреть их, чтобы заверить меня, что они не заражены миксоматозом, предупредил, что их невозможно приручить.
«Скоро, месье Х., к нам прибудут пчелы», — утешаю я его. Я отправляю нашим пчеловодам электронное письмо, чтобы подтвердить с каким нетерпением мы ждем прибытия ульев. Я получаю ответ, который меня тревожит.
«Мы слышали по радио о массовом бегстве sangliers (*диких кабанов) из выгоревших лесов. Как мы понимаем, целые толпы охотятся на них в вашем направлении. Как правило, единственным животным, которое может подойти к улью или потревожить его, является корова, но, несомненно, Вы знаете, что осень — это брачный период у кабанов, и беременная свиноматка может быть крайне агрессивной. Представьте, если бы улей опрокинули или повредили. Пожалуйста, подтвердите в ответе, что нашим девочкам ничего грозит. В противном случае мы должны как можно скорее найти себе альтернативное место для их размещения.
Я отвечаю, уверяя месье Уилье, что их девочек не потревожат sangliers. На нашей земле не было замечено ни одного дикого кабана в течение почти двух месяцев. Хашиа убежден, что они нашли новые пастбища. Александр предупреждает меня, что они вернутся. Я говорю, что позову его, если это случится. Я молюсь, чтобы до этого не дошло.
Заканчивая свой cueillette - сбор небольшого количества созревших оливок, я звоню Рене — мне не хватает его и его историй, — чтобы убедиться в правильности данных мне советов по приготовлению столовых оливок, а также узнать какие новости есть о Клоде, прорицателе воды.
«Сколько тимьяна мне следует добавить в каждую литровую банку?».
«Нисколько», — отвечает он.
«Нисколько? Но я звонила на маслодавильню и мне сказали добавить несколько веточек в маринад».
«Когда оливки будут готовы к употреблению, ты можешь приправить их любыми приправами по своему вкусу, но на этом этапе лучше всего приготовить их au naturel (*без добавок). Оставь на потом возможность выбирать чем приправить». Рене говорит, что Клод снова работает и полон решимости не терять времени даром. «Я приезжаю к нему почти каждый день. Он расширяет свои рощи; мы сажаем еще сто тридцать деревьев. Десятилетние, они по размеру больше, чем ваши. Это изнурительная работа. К счастью, у него есть вся необходимая техника, а земля ровная, в отличие от вашей».
«Думаешь он слишком занят, чтобы встретиться со мной?».
«Вовсе нет — он спрашивал о тебе. Он сказал, что был рад твоему звонку, когда умерла его жена. Я поговорю с ним утром и перезвоню тебе».
Наш оливковый гуру так редко выходит на связь, когда обещает, что я была весьма удивлена, когда он позвонил на следующее утро. «Какие у тебя на сегодня планы? Клод приглашает тебя приехать сюда, посетить его рощи и остаться на аперитив».
Прежде чем мне дают возможность отреагировать, трубку берет Клод, он такой же вежливый, как и всегда. Итак, мы договорились, что Рене заберет меня и отвезет в поместье этого мультимиллионера в конце их рабочего дня. Я в восторге. Мы давно не виделись.
«Я приеду без помидоров, потому что знаю насколько у тебя их много». Рене снова на связи.
«Вообще-то, Рене, если у тебя есть немного лишних…».
«Я думал ты не знаешь куда их девать. Дай угадаю, они все заражены. Ты их не обрабатывала».
«Ты прав, мы их не обрабатывали, но они не были заражены. Дикие кабаны… Я расскажу при встрече».
Оливковая ферма Клода расположена примерно на сто метров выше над уровнем моря от нашей. Я не совсем уверена чего ожидать. Рене так часто восхвалял эту плантацию и никогда не упускал возможности напомнить мне, что маленький мальчик, сидевший рядом с ним на уроках в местной деревенской школе, сегодня является одним из самых успешных торговцев на юге Франции. Единственная встреча с месье, прорицателем воды, произвела на меня огромное впечатление. Я ожидала увидеть шарлатана, острого на язык провансальского обманщика, но мои опасения оказались совершенно напрасными.
Мы подъезжаем к его воротам, которые открываются с помощью магнитной карты, в отличие от наших, на которых висит старомодный навесной замок. Дорога по его владению, расположенному в плоской долине, плавная и извилистая. Повсюду белые деревянные заборы, которых я никогда раньше не встречала в этой части света. Ощущение, будто находишься на ранчо в Соединенных Штатах. «Изначально здесь были выгулы для лошадей». Рене показывает на широкие равнины, раскинувшиеся по обеим сторонам дороги. Он останавливается позади темно-синего автомобиля Клода. Я узнаю его, поскольку уже видела во время визита Клода и его покойной жены к нам домой. Еще три автомобиля стоят перед трактором, плугом и несколькими другими весьма внушительными единицами сельскохозяйственной техники. К нам с лаем подбегают две черные сторожевые собаки, за ними следует белая хаски.
«Это были конюшни», — говорит Рене, не обращая внимания на животных, которые прыгают на меня, толкают назад и ссорятся между собой. Я оставляю их развлекаться дальше. Помимо шикарного здания, которое Рене описал как конюшни, здесь есть два впечатляющих бунгало в провансальском стиле, расположенных на некотором расстоянии друг от друга, но никаких признаков человеческой активности не наблюдается.
Наш гуру по оливкам ведет меня к верхним выгонам, где недавно были высажены ряды саженцев олив. Все они неровные; напоминают мне кривоватый сарай Хашиа. Суглинистая земля вскопана как попало, маленькими холмиками, как-будто крот сошел с ума. Слева и справа, на склоне над нами и за главным домом, растут величественные oliviers (*оливковые деревья), все с раздвоенными или тройными стволами. В отличие от этих экземпляров, наши почти полностью цельные, округлые, одноствольные, толще колес телеги. Здесь, на этой высоте, на фермах сохранились следы, оставленные столетиями более прохладного климата, за десятилетия прошедшие до заморозков 1956 года, и легко заметить как деревья сопротивлялись, вырастая заново, с многочисленными ветвями. Владения Клода — это чествование оливковых деревьев. Здесь нет никакой другой растительности. Повсюду растет опунция инжирная и больше ничего: после нашего долгого жаркого лета даже кустарники засохли. Для орошения своих деревьев Клод установил сложную систему полива, которая вьется через величественные рощи.
Крик откуда-то сверху сообщает о появлении самого владельца. По полю шагает и машет рукой человек, которого я вряд ли узнала бы. Сгорбившийся, с выражением скорби на лице, он не сразу встречается со мной взглядом. Тем не менее, он пожимает мне руку, заверяет что рад встрече и показывает куда идти. «Начнем?».
Мы отправляемся в путь, осматривая каждое дерево и любуясь их прекрасными дарами. Без сомнения Клода ждет богатый урожай. Куча плодов. Интересно, что из-за разницы в высоте над уровнем моря его плоды созревают на месяц позже, чем на нашем небольшом участке. Как правило, мы собирали урожай в середине-конце ноября. Это раньше, чем собирают некоторые фермеры, но мы предпочитаем, чтобы наши плоды были отжаты до того, как они слишком созреют, потому что мы неравнодушны к острому, перечному вкусу, который дает ранний récolte (*сбор урожая). В этом году, из-за жары и дефицита оливок, я закончу сбор к началу месяца. Клод начнет собирать урожай через три недели, в то же время, когда и мы обычно начинаем сбор урожая.
Все его деревья, за исключением четырех, посаженных отдельной группой в отдаленном углу, — сорта "кайлетье". Он не знает какого сорта этот квартет. Их плоды значительно меньше.
«Интересно, зачем они здесь?» — размышляю я.
«Зачем, конечно опылять остальные!».
Это объяснение меня удивляет. Я никогда раньше такого не слышала и это утверждение снова напоминает мне, что существует множество мифов об оливковом дереве и по меньшей мере дюжина различных систем земледелия.
«Все наши деревья сорта "кайлетье", за исключением шести деревьев поменьше, которые я посадила по ошибке вскоре после того, как мы сюда приехали. Это оливки сорта tanche, но если мы хотим получить разрешение AOC, их нельзя прессовать вместе с остальным урожаем».
«Возможно и нельзя, но они полезны для опыления», — возражает Клод.
Я с ним не спорю. На нашем холме оливковые деревья росли примерно четыреста лет, задолго до Французской революции. Насколько мне известно, смешивание сортов для опыления никогда не было необходимостью. Я подозреваю, что Клод использует метод выращивания оливок, с которым я не знакома. Рене не вмешивается, чтобы поправить кого-либо из нас, поэтому я оставляю эту тему и мы переходим к осмотру двух его кормовых угодий и пробуренных скважин. Он показывает, в каких точках на своей руке он «чувствовал» воду, где сходятся подземные реки, какие процессы бурения использовались и как теперь течет добытая вода. Конечно, поскольку этот человек прорицатель, вода и ее поиски — его страсть. Его оборудование кажется мне сложным и чрезвычайно дорогим, но из-за непомерной стоимости нам не удалось пробурить скважину хоть к одному источнику, так что кто я такая, чтобы высказываться по этому поводу? Клод в мельчайших подробностях описывает работу каждой машины, а затем систему, по которой вода поступает сюда с гор. Вся вода, используемая на территории поместья, поступает из чистых альпийских ручьев. Я не обладаю техническими и инженерными познаниями и вскоре не понимаю вообще о чем идет речь. Я извиняюсь. Он пожимает плечами. Мы поднимаемся к его насосной станции. Она была построена с восемью клапанами. Они позволяют ему одновременно орошать конкретные участки земли или повышать уровень воды в бассейне, не тратя попусту драгоценную жидкость.
«Мне нужно отремонтировать эту ступеньку и перекрасить эту дверь. Видите как облазит краска. И мне нужно заделать трещину на этом зацементированном клочке. Как видите, работы предстоит много. Давайте осмотрим остальную территорию, а потом выпьем по бокалу шампанского. Вы пьете шампанское?».
Я киваю, задаваясь вопросом, зачем в свои семьдесят девять он так загружает себя, и ответ мне очевиден. Он приводит в порядок наследство для своего потомства, защищает эту плодородную долину, которая была его жизнью, и, возможно, самое важное, находит для себя причины жить дальше, пусть и без своей второй половины. Проводя оставшуюся часть экскурсии он вспоминает как построил главный дом из найденных камней, которые изначально были стенами сухой кладки, ограждавшими территорию.
«Они были в плохом состоянии. Секции просели, а необходимая на их восстановление сумма была бы астрономической. Mon épouse (*моя жена) предложила нам собрать все камни, чтобы посмотреть что у нас есть». Он часто упоминает «mon épouse», свою жену, когда указывает на надстройки или каменные конструкции, спроектированные ею, и я чувствую насколько она присутствует в его повседневной жизни.
Выращивание оливок дает этому человеку смысл и цель в жизни, как и мне. В этом сезоне урожай Клода станет сверхприбыльным; в качестве помощника у него есть только Рене. Двое почти восьмидесятилетних мужчин. Я могла бы предложить им в качестве помощи свою пару рук. Если они примут предложение, это позволит мне принять участие в процессе сбора урожая и прессования, процессе, на который я рассчитываю и которого с нетерпением жду. И, о чем я не говорю мужчинам, возможно, общение с другим человеком, тоскующим по своему партнеру, поможет мне пережить мои дни одиночества и неопределенности. Даже если этого и не случится, сбор оливок и прессование масла точно никто не отменит.
Когда мы усаживаемся за стол на террасе, глядя на деревья Клода и церковную башню на далеком холме, перед нами стоят наполненные бокалы шампанского, Клод вспоминает Освобождение. Он, как и Рене, с удовольствием рассказывает свои военные истории. Никто из них не участвовал в Первой Мировой, но их отцы там побывали, а эти двое были крепкими молодыми мужчинами во время Второй мировой войны.
«24 августа 1944 года четыреста американских самолетов «Дакота», прибывших с Корсики, пролетели над этой долиной. С этого самого места мы с отцом наблюдали их прибытие. Я был наивным парнем, но происходящее очень взбудоражило меня. Это был волнующий момент. Нас освободили в тот же день, что и Париж. Всем американским солдатам, прибывавшим на этих самолетах, требовались переводчики. Я изучал английский язык, усердно занимался, с нетерпением ожидая того дня, когда высадятся союзники. В течение десяти дней, которые они провели здесь, прежде чем отправиться в Италию, я выполнял обязанности переводчика и очень горжусь этим. Я люблю американцев». Выражение печали, которое я увидела на лице Клода, когда мы приехали, смягчилось. «Нам было так весело. Многие солдаты-янки были моего возраста. Мы учили друг друга уличному жаргону, что всегда вызывало смех».
«Например?».
«Им показалось забавным, когда я назвал их командира Большим Овощем. У нас это означает VIP-персона. А пьяного человека мы называем "округлым, как черенок лопаты*". Янки назвали бы это «смазанным маслом». Мне это очень понравилось! Смазанный маслом! Все за столом, включая двух дочерей Клода, которые присоединились к нам, хихикают, представив эту картину. «О да, даже сегодня я клянусь, что это были лучшие дни в моей жизни. Только моя семья подарила мне такое же чувство цели и полноты жизни. И теперь моя оливковая ферма, конечно, помогает мне пережить эти дни утраты».
*пришлось поискать и нашла французское выражение, о котором пишет Дринкуотер: "Être rond comme une queue de pelle", которая означает "Быть круглым, как ручка лопаты". Это выражение происходит от термина «rond», который обозначает пьяного человека (живот которого округляется от выпивки и еды). У лопаты черенок тоже круглый, поэтому хоть я и не вижу логики, но французы считают, что есть какая-то связь между пьяным и ручкой лопаты))
Я улыбаюсь и застенчиво протягиваю ему руку помощи в сборе оливок. Реакция просто потрясающая. Я буду присоединяться к ним здесь, когда смогу, и обед всегда будет частью сделки. Мы поднимаем бокалы и пьем за это. Так что, я все-таки буду участником сбора урожая в этом году, пусть и лишь взятым в аренду.
«Кэрол, я так рад, что Вы нам поможете. Рене, пожалуйста, налей нашей дорогой гостье еще шампанского. Кэрол, пожалуйста, хорошенько наберитесь и отправляйтесь домой круглой, как черенок лопаты».
Дни солнечные и теплые. Субботу я посвящаю тому, чтобы доделать кучу скучной домашней работы, которую давно пора было сделать. Лай собак не вызывает у меня беспокойства — их может разбудить любой незнакомец, проходящий по дороге под нами, поэтому я не обращаю на него внимания, пока он не становится очень настойчивым. Вот почему лишь примерно через час, неся гору простыней по каменным ступеням рядом с конюшней, я замечаю что-то неладное. На парковке сидит заяц. Дикие зайцы никогда не подбираются так близко к дому: собаки схватят их в секунду. Я спешу к маленькому существу, которое не двигается с места. Что-то не так. Или, может быть, это вернулся один из наших зайцев? Хашиа клянется, что один заяц регулярно приходит к нему в коттедж. Коварные гончие, во главе с Бассетом, прячутся у бассейна, в пятнадцати метрах от нас.
«Кыш!» — говорю я им, но они не двигаются с места. Я подхожу к зайцу. Он отпрыгивает, но в его движениях есть что-то странное. Он врезается в каменную стену, окружающую мелководную часть бассейна. Я спешу поднять его, пока меня не опередил Бассетт. Потрясенное существо делает еще одну слабую попытку вырваться, но получается у него так, словно он пьяный. Не прилагая особых усилий я держу его в руках. Он немного дергается, но не слишком сильно. И тут я понимаю, что заяц слепой. Хуже того, у него открытая, рваная рана на шее, которая выглядит свежей, но не кровоточит.
Я бросаю взгляд на Бассета, который притаился и злорадствует с подлым выражением на морде. Я люблю Басса. Как собака он мягкий, в некотором роде у него более девчачий характер, чем у двух наших сук, но по своей природе он — охотничья собака, а я поймала его добычу. Он подкрадывается ко мне и я долю секунды опасаюсь, что он может схватить слепое животное, извивающееся в моих руках. У месье Х. сегодня выходной. Если бы он был рядом, он знал бы что делать — скорее всего, свернул бы зайцу шею и избавил бы его от страданий, но я на это не способна. Я решаю защитить его от опасности, хотя сомневаюсь, что смогу спасти ему жизнь. У нас нет клетки. Хашиа сломал ее, когда мы выпустили зайцев.
Я бегаю по участку в поисках решения, Бассетт следует за мной по пятам. В конце концов я останавливаю свой выбор на деревянной хижине в пальмовой роще Мишеля. Она просторная и запирается; это место используется только для хранения плитки и балюстрад, оставшихся после реставрации верхней террасы, а их осталось очень мало. Я кладу зайца на пол, но он коснувшись деревянного настила, тут же скачет к застекленной двери и — бац! — снова оглушает себя. Несмотря на все мои усилия сдвинуть его, он остается прижатым к стеклу, и тянется к чему? К солнечному свету? Странно, ведь он ничего не видит. К теплу, возможно. Мне пришлось потратить чертовски много усилий, чтобы задвинуть дверь. Я не думаю, что за последние годы хижина когда-либо закрывалась. Я возвращаюсь к своей работе, успокоенная тем, что искалеченное существо умрет мирно, а не от зубов моей черно-белой гончей.
Вернувшись позже, я нахожу его слепой и израненный труп. Муравьи даже за такой короткий промежуток времени уже принялись за работу. Его беспомощный вид доводит меня до слез и я сажусь на пол и рыдаю, или, возможно, это я плачу по себе. Я не могу оставить зайца на съедение падальщикам, поэтому роюсь в гараже в поисках лопаты Хашиа, выкапываю ямку и закапываю животное под пышной пальмой. Когда я несу его к месту упокоения, меня поражает то, насколько он стал тяжелее после смерти, чем в последние минуты жизни. Это теплый, пушистый свинцовый груз, который я, все еще рыдая, кладу в землю и засыпаю красной землей. Озабоченная видом мертвого животного, я не могу решить, Бассетт ослепил его или просто перекусил ему горло, или же это маленькое млекопитающее стало жертвой вируса миксоматоза, который, по словам Жака, распространяется по окрестностям. Если последнее, то должна ли я была сжечь его тушку? Есть ли опасность, что собаки могли подцепить эту болезнь?
Миксоматоз был намеренно распространен человеком, чтобы остановить быстрый рост популяции диких кроликов, уничтожающих урожай фермеров. Кролики быстро размножаются и могут быть вредителями. Я не могу с этим поспорить, я видела какой ущерб они нанесли здесь. Блоху Spilopsyllus cuniculi, являющуюся переносчиком миксоматоза, изначально импортировали австралийцы, закупив ее в Бразилии, где она была впервые обнаружена. Её использование привело к губительным последствиям в австралийской глубинке, где вирус уничтожил более половины популяции кроликов. Оттуда французский врач привез её в окрестности Парижа. Он хотел взять под контроль поголовье кроликов в своем частном поместье, но блохи распространились и теперь водятся по всей Франции. В 1953 году они достигли Англии. Неизвестно, произошло ли их пересечение Ла-Манша случайно или было спланировано.
Слепота кролика напоминает мне Призрака и землевладельца из Камарга, который намеренно лишил собаку зрения, потому что боялся за своих гусей.
«Закон джунглей», — мог бы возразить Мишель, если бы был здесь, но Мишель здесь нет для того, чтобы слушать мои рассуждения об этом или любом другом варианте жестокости человека по отношению к человеку или животному. Он где-то в другом месте, прорубает себе путь через собственные джунгли, через темное место, где, похоже, моя любовь бесполезна.
Чтобы подбодрить себя, чуть позже я звоню нашим пчеловодам, чтобы договориться о дате прибытия ульев.
«О, мадам, — восклицает мадам, — как я рада слышать Вас!». Ее болтливость постоянно поражает и восхищает меня, особенно здесь, где иностранцы нередко сталкиваются с угрюмостью, подозрительностью или финансовыми мошенничествами.
«Всё идет по плану. Мы начали перенос ульев. Доставка к Вам будет последней в этом сезоне, и мы рассчитываем быть у Вас к концу следующей недели или в понедельник второй недели. Но мы позвоним, чтобы подтвердить дату».
Я благодарю ее за эту предупредительность.
«Мы рассчитывали доставить груз к шести утра» — к шести утра! — «но дорожные службы проводят работы и перекрывают нашу горную дорогу в темное время суток, поэтому мы не сможем выехать раньше шести утра».
Должна признать я очень благодарна за эти ночные дорожные работы. Перспектива выползти из постели, чтобы встретить приближающийся рассвет в компании 600 000 пчел, могла бы вызвать у меня панику.
«Мы приедем примерно в девять часов, но, несмотря на поздний час это не потревожит пчел, потому что bache (*клеёнка) защитит их. Мы с нетерпением ждем новой встречи с Вами и Вашим мужем, и, если вас вдруг не будет дома, мы разместим девочек и вернемся позже, чтобы поздороваться, и принесем с собой мед, конечно». Она продолжает щебетать, а я не могу вставить хоть слово и спросить от чего защищает пчел клеёнка, или сказать ей, что мой муж отсутствует.
Я звоню Мишелю, чтобы поделиться новостью; это повод пообщаться с ним.
«Пчелы обычно перевозятся ночью, потому что они никогда не покидают свои ульи после наступления темноты. Отсюда и название «bache».
Я все равно не понимаю. Он объясняет, что как только солнце садится и последние фуражиры (*пчёлы-фуражиры — рабочие пчёлы, снабжающие колонию припасами) возвращаются к своей пчелиной матке, месье и мадам поднимают ульи на прицеп. Им необходимо успеть выехать и установить ульи на новом месте до восхода солнца. Когда наступает день и пчелы видят свет, они покидают ульи и отправляются на поиски нектара. Если бы они не были накрыты клеёнкой и солнце взошло во время движения фургона, пчелы бы улетели и вернулись на старое место, ожидая найти свой дом, которого, конечно же, там не оказалось бы, и у них не было бы возможности найти своё новое место проживания. Пленка создает видимость темноты и обманным путем заставляет их поверить, что снаружи все еще ночь. Она как бы удерживает их внутри, и даже если бы умная маленькая девочка покинула улей, она не смогла бы улететь за пределы клеенки.
«Итак, наконец приедут ульи. Поздравляю. Ты упорно трудилась, чтобы добиться этого, от чего мед станет еще слаще».
«Спасибо», — тихо отвечаю я. Нам потребовалось несколько лет, чтобы на нашей ферме появились ульи. Мне грустно, что Мишеля не будет здесь, чтобы принять участие в этом приятном для нашей оливковой фермы моменте, но он не предлагает прилететь.
***
После выходных, разыскивая повсюду Хашиа, чтобы помочь с уборкой нижних террас в преддверии прибытия наших пчел, я обнаруживаю его на четвереньках, выкапывающим картофель и лук-порей за нашей недавно обновленной оградой, под сетками для оливковых деревьев, натянутыми для защиты овощей от кроликов.
«У нас много работы».
«Но я собираю свой ужин». Он появляется с ухмылкой на лице, неся небольшой пучок лука. «Я начну с marmite (*горшка), а затем съем салат с этим луком, оливки и кусок хлеба». Мармит, о котором он говорит, на самом деле кастрюля, в которой он готовит рагу. (*есть другой мармит). Она наверняка уже булькает на газовой плите в коттедже. Рамадан только начался и еда занимает первое место в его мыслях. Последний раз он ел в половине пятого утра. Становится холодно, а он работал весь день без пищи.
«Мед следующего года», — искушаю я его. «Он уже на пути сюда».
«Мед?» его глаза загораются.
Я веду его на нижние террасы и показываю место для установки тридцати ульев. Из-за жаркого сухого лета трава не растет, поэтому косить ее или подстригать не нужно, но земля усеяна большими камнями, забытыми еще со времени прошлогоднего сбора оливок. Мы кладем их поверх сетки, разложенной вокруг деревьев, а у Хашиа никогда не доходят руки убрать их.
«Куча места», — ходит он взад и вперед, проверяя расстояние между молодыми и старыми оливковыми деревьями. «Когда много лет назад я работал в горах, устанавливая электрические столбы, повсюду были ульи, установленные ровными рядами. Один ряд здесь. Другой там. Вот как они их установят». Затем он останавливается и поворачивается ко мне. «Почему здесь, внизу? Почему не за домом, где теплее и светлее? Здесь немного сыро, недостаточно солнца».
«Потому что пчеловоды используют небольшой кран для переноса ульев на место их зимовки, а у нас ни в каком другом месте он просто не проедет. Это та же проблема, с которой мы столкнулись, когда хотели пробурить скважину для воды, но позже нам придется снова вернуться к этому вопросу, когда мы начнем поливать оливковые саженцы на холме. Нам не хватает широких дорожек. У нас есть только узкие, по которым можно пройти лишь пешком».
«Я сам отнесу ульи, — восклицает он. — Они не могут быть такими тяжелыми. Скажи пчеловодам, чтобы оставили ящики здесь, а когда они уедут, я перевезу их все на тачке».
«Нет!» — кричу я. «Вы не должны их трогать, ни при каких обстоятельствах. Они полны пчел, месье Х. Шестьсот тысяч медоносных пчел». Хашиа удивленно приподнимает брови. «И хозяева будут приезжать присматривать за ними. В любом случае, было бы рискованно держать их слишком близко к дому. Иногда, даже зимой, они покидают ульи, а, как я уже сказала, их там шестьсот тысяч».
Хашиа смотрит на меня в изумлении. Его слезящиеся старые глаза щурятся. «Ммм, множество горшков с медом».
«Вы прямо как Пух», — поддразниваю я его.
Его лицо хмурится. «Что такое Пух?».
«Не важно. Пчелы будут здесь в безопасности и ничто не причинит им вреда, а если они вылетят, то их рой никого не потревожит».
«Кроме почтальона», — говорит Хашиа, но озорно подталкивая меня локтем. Я поворачиваюсь с выражением ужаса на лице. Мы так старались уладить эту проблему, что совершенно упустили из виду тот факт, что за лавровой изгородью, не более чем в дюжине метров от этого места, находится наш почтовый ящик.
***
Наступает ноябрь, и после недели капризных штормов на барометре появляется обнадеживающий подъем давления. С утра пораньше в субботу звонит Мишель, чтобы сообщить, что едет домой. «Ты будешь здесь когда привезут пчел!». В приподнятом настроении я мчусь в аэропорт, но меня потрясает его усталый и небритый вид.
Я готовлю ему обед, а убрав после нашей трапезы на свежем воздухе на террасе, я поливаю со шланга один из шезлонгов и вытаскиваю один из матрасов из кладовки, предлагая ему подышать воздухом, поспать в послеобеденное время, пока я работаю. Я рада видеть, что он постепенно расслабляется, но беспокоюсь за него.
Позже он признается, что приехал сообщить мне новости. Он закрывает свой бизнес. Потерянное летом время окончательно разрушило то, что и без того было трудно удержать на плаву. Я расстроена не меньше его. Я знаю как много он работал и что для него значит его скромная продюсерская компания, но дело в том, что в наши дни во Франции мало кто из независимых продюсеров зарабатывает себе на жизнь. Рынок слишком ограничен. Даже если один проект был успешен, следующий может не быть таковым, а вложения, финансовые и эмоциональные, слишком велики.
«Могу ли я помочь? Что ты собираешься делать?».
«Вернусь в Париж и начну заново».
«Чем я могу помочь?».
Он не отрывает взгляд от стола. «Я не хочу больше заставлять тебя проходить через это».
Я накрываю его руку своей. «Мы - одна команда», — уверяю я его.
В понедельник утром, после наших коротких совместных выходных, во время завтрака звонят пчеловоды и сообщают о своем скором приезде. Они будут у наших ворот через пять минут, на час раньше. Мы залпом выпиваем кофе и спешим по подъездной алее, в то время как собаки прыгают и дурачатся вокруг нас, чтобы встретить les apiculteurs (*пчеловодов). Их грузовик и прицеп с ульями уже припаркованы на нашей нижней террасе. Мадам окуривает ульи дымарём — цилиндрической металлической ёмкостью, к которой прикреплены небольшие меха. В качестве топлива используются сосновые иголки или высушенная паста, остающаяся после извлечения всех масел из косточек оливок. Мадам использует сосновые иголки. Функция дымаря — выпускать облака дыма, которые успокаивают колонии пчёл после путешествия. Я никогда не видела его в действии, но наша пчеловод объясняет, что еще со времен древних греков такие приспособления использовались для предотвращения любого риска агрессии или укусов со стороны пчёл. После того как клеёнка будет снята, пчелы начнут вылетать наружу; это непростой момент для пчеловодов. Их девочки могут дезориентироваться, запаниковать и начать жалить. Дым с запахом смолы расслабляет их, и, несомненно, наполняет утренний воздух приятным ароматом.
Перенос ульев из прицепа в нашу нижнюю рощу уже начался. Деревянные поддоны раскладываются в два ряда в качестве оснований для ульев и для их стабилизации. Мы помогаем переносить густонаселенные ящики. Пчелы не вылетают. Но ульев всего четырнадцать.
«Ах да», — вздыхает месье. «Мы нашли долину с сотнями диких роз. Перспектива получить мед из зимних роз была слишком соблазнительной, чтобы отказаться от неё».
«Но, мы не хотели вас подвести», — вмешивается мадам. «Поэтому привезли двести восемьдесят тысяч пчел. Надеюсь этого будет достаточно».
Мы благодарим за тех пчел, которых доверили нашей заботе.
На каждом улье имеется цветное пятнышко, всего есть пять цветов, каждое из которых обозначает возраст находящейся в нем матки. Сама пчелиная матка также была отмечена нужным цветом, словно получила миниатюрное клеймо. Это международный кодекс, признанный пчеловодами всего мира. Пчелиная матка живет максимум пять лет, поэтому трехлетнюю девочку считают уже довольно взрослой. Сейчас ульи легкие, но весной, когда они под завязку наполнены медом, каждый весит 60–80 кг. У всех у них есть trou de vol, буквально означает «отверстие для полета». Это их выход, их входная дверь. «Наблюдайте за этим местом», — смеется мадам. «Вы увидите пчел в избытке».
«Будьте бдительны», — предостерегает Месье, ковыляя рядом со своими металлическими и деревянными ящиками. «Они — наркотик. Мы будем скучать по ним, но также будем заглядывать раз в две недели, чтобы убедиться, что они довольны».
Быстро выпив с нами по чашечке кофе, поскольку у них назначена еще одна встреча, мадам поторапливает мужа словами: «On y va, mon cœur». Нам пора идти, душа моя. Мишель пропустил это милое замечание, но отметил нежность и профессиональную гармонию в отношениях между мистером Пчеловодом, требовательным, слегка черствым мужчиной, и его дружелюбной, пышнотелой женой. Они утверждают, что с момента его выхода на пенсию, когда они занялись пчеловодством и построили новое шале, с которого открываются потрясающие виды на южную часть Высоких Альп*, их жизнь только началась.
*Высокие Альпы — это части Альп, непригодные для проживания или сезонного перегона скота. Сюда входят все регионы, расположенные выше 3000 м над уровнем моря, а также большинство регионов на высоте от 2500 м до 3000 м. Альпийские пастбища обычно находятся ниже 2400 м, но в исключительных случаях могут располагаться на высоте до 2800 м.
Попрощавшись с пчеловодами, мы с Мишелем возвращаемся к ульям. Рои, парящие словно облака над своими домами, выглядят очень, очень красиво. Мы сидим у подъездной аллеи, взявшись за руки, и наблюдаем за ними. Они движутся по кругу, такие грациозные и тихие в зимнем солнечном свете. Для меня это своего рода поэзия. Я, конечно, начинаю понимать предостережение месье. Эти пушистые шестиногие существа могут вызывать привыкание.
«Это не так уж и отличается от первых капель оливкового масла нового сезона, не правда ли?» — говорю я, положив голову на плечо Мишелю, прижимаясь к нему, испытывая боль от того, что не могу быть его талисманом, что не могу избавить его от ранимости, от усталости в этот сложный период его жизни.
«Посмотри на них! Мне так и хочется подойти поближе, поднять крышу улья и обнажить их внутренний мир, украдкой взглянуть на их повседневную жизнь, на их отношения с пчелиной маткой и, может быть, кто знает, увидеть, как они танцуют».
«Даже не смей», — бормочет он. И я, конечно, этого не делаю.
После короткой встречи Мишеля и месье Х., в ходе которой обсуждаются последние этапы строительства ангара, я отвожу его обратно в аэропорт. Оттуда он отправляется в Париж, не давая никаких обещаний вернуться к предстоящим рождественским праздникам. Растерянная и встревоженная, я направляю всю свою энергию на сбор оливок у Клода, но его плоды не созревают, а он заболевает. Он клянется, что ничего серьезного, «просто не в форме, грипп какой-то», но друг-врач советует ему отдохнуть и лечь в постель. Я всё равно приезжаю, чтобы помочь Рене со сбором урожая.
Дни здесь более прохладные, чем в Аппассионате. Я собираю плоды вручную, по собственному желанию, взбираясь на лестницу и нижние ветви. Оливок много, но они зеленые и слишком твердые. Поскольку плантация Клода не маленькая, я часами тружусь в одиночестве, не видя своего седовласого друга. Часы, проведенные среди похожей на ивовую листвы, помогают мне успокоить усиливающуюся тревогу, а работа приносит удовлетворение, даже если и не вызывает такого же волнения, как наполнение собственных корзин. Мы едем на маслодавильню, только мы двое, в старом "Рено" Рене. Он расстроен из-за количества собранного и боится, что отдача будет минимальной. Все это мысленно возвращает меня к нашим самым первым дням, к волнению и азарту в преддверии нового отжима, и на сердце становится тяжело при мысли о том, что ждет меня и Мишеля впереди.
«Где Вы пропадали?» — кричит владелец маслодавильни Кристоф, когда мы появляемся на пороге. «Я думал Вы бросили нас, выбрали другое место. Это происходит все чаще и чаще».
Очевидно его невестка не упомянула о моем звонке с жалобой на нехватку оливок.
«У нас нет плодов в этом году», — объясняю я.
«Нет оливок? Пощадите! А как насчет Вашего AOC?».
«Все еще никаких новостей».
Он фыркает и театрально хлопает себя по голове ладонью. «Все будет хорошо», — уверяет он меня с несвойственным ему оптимизмом. «Но никаких оливок, mon Dieu (*боже мой)!».
Пока Рене следит за прессованием оливок Клода, я бегу наверх в магазин, чтобы купить мыло и баночки зеленой и черной tapénade (*тапенады) домашнего приготовления жены Клода. Внутри меня встречает целая выставка сантонов. Это маленькие провансальские фигурки из глины или дерева, которые люди кладут в ясли. Рождество не за горами! Здесь, на юге, каждый дом выставляет свои собственные ясли, и большинство семей добавляют, по своему выбору, сантоны из многочисленных местных персонажей: мельника с ослом, рыбака, точильщика ножей, тамбуриста и многих других. Фигурки стоят возле конюшни, ожидая возможности воздать почести младенцу Иисусу. Внутри, конечно же, находятся пастухи, Три Царя — обычный состав участников.
«Хотите купить набор?» — спрашивает жена хозяина маслодавильни. Я отрицательно качаю головой. Не могу даже думать о Рождестве. Но мне интересно узнать, откуда пошла эта традиция. Она с радостью объясняет. Идея возникла в 1789 году, во время Революции, когда церкви были закрыты и католикам негде было чтить и праздновать Рождество. Это был мастер по изготовлению церковных статуй из Марселя по имени Жан-Луи Лагнель, который придумал делать фигурки, которые обычные семьи могли бы купить недорого и хранить у себя дома. Они имели огромный успех. Santon по-французски, или santoun по-провансальски, означает "маленький святой". В Марселе и по сей день проходит ярмарка сантонов.
Когда Рене заканчивает прессование урожая Клода — шокирующий результат, шепчет он, качая головой с роскошной седой шевелюрой, более 7 килограмм на литр, — он расплачивается за услуги маслодавильни, мы прощаемся с наилучшими пожеланиями и все обнимаются, крича: «Счастливого Рождества!». На ферме Клода настроение уже не такое радостное. Масло получилось обычным, а его здоровье ухудшается, поэтому мужчины решают отложить сбор оставшейся части récolte (*урожая) до Нового года. Клод желает мне всего наилучшего в наступающем сезоне и дарит большую бутылку шампанского в знак благодарности за мой petit (*небольшой) вклад.
***
На высоте над уровнем моря, на которой находится Аппассионата, вдоль зеленых низин, урожай собран, медно-красная земля отдыхает, и я, как и большинство людей в западном мире, возвращаюсь мыслями к Рождеству. Мишель пока молчит по поводу праздников. Он рассуждает, что ему нужно перестроиться, использовать период затишья, чтобы наверстать упущенное. В противном случае он сомневается, что когда-нибудь вернется в строй.
«Почему бы тебе не привезти работу с собой, я не буду мешать», — обещаю я. И вот, к счастью, за несколько дней до Рождества я получаю от него положительный ответ.
Радостная, я скачу по магазинам, набивая тележку товарами, трачу гораздо больше, чем могу себе позволить, скупаю ярды мигающих лампочек по бросовым ценам в магазине, объявившем о скором закрытии навсегда, решив, что на ферме будет царить яркая и праздничная атмосфера, не имеющая ничего общего с теми потрясениями, которые мне пришлось пережить. У меня нет особых способностей к рукоделию, но я принялась украшать гостиную недавно купленными светящимися гирляндами. Гвозди прекрасно забиваются во что угодно, только не в стены, поэтому я ударяю молотком себе по пальцам, когда мелкие детали выскальзывают у меня из рук. Я отхожу назад, чтобы полюбоваться конечным результатом. Похоже на сияющий, бесформенный вязаный рукав кардигана. Ну что ж, это лучшее, на что я способна. Снаружи, над входом в конюшни, я развешиваю ожерелье из цветных лампочек и результат меня очень радует ровно до тех пор, пока я не закрываю верхние двери и не раздавливаю три лампочки; мои гирлянды висели слишком низко. Следующая остановка — Канны, старый порт, где мы всегда покупали голубую ель в качестве рождественской ёлки. Поскольку сезон уже наступил и торговля идет на спад, я нахожу высокий пушистый экземпляр и нещадно торгуюсь за него, пока в конце концов наш постоянный продавец, который по профессии антиквар и не помнит меня по прошлому Сочельнику, устало не кивает головой и не продает ель за треть астрономической цены, запрашиваемой за неё. Он крепко обматывает дерево веревкой, прижав к стволу пышные ветви, и привязывает его к крыше моей машины. Тем не менее, его верхушка выступает вперед и затеняет мне обзор, словно грозовое небо. Я осторожно взбираюсь на холмы, благополучно добираюсь домой и срезаю веревку, которой обмотано дерево. Это была большая ошибка. Его ветви раскрываются, как ноги танцора в полете, что затрудняет его выгрузку. Я пихаю, толкаю и тяну его. Раскрасневшаяся и поколотая её иглами, я наконец-то умудряюсь подкатить ель к краю крыши, и она скатывается вниз, с громким звуком ударившись об асфальт, сломав при этом несколько своих ветвей и заставив собак разбежаться. Я измотана. И как мне теперь поднять его по лестнице и занести в дом, не говоря уже о том, чтобы самостоятельно нарядить и установить на нужное место к приезду Мишеля? Каким-то образом мне это удается.
***
Среди шума и суеты парижских туристов, одетых в меха и нагруженных красиво упакованными подарками, я нахожу своего мужа у ленты выдачи багажа. «Извини, что опоздала», — говорю я, тяжело дыша. Он не вписывается в этот прибывающий поток не умолкающего рождественского духа, и его уязвимость разбивает мне сердце. Люди вокруг нас обнимаются, сжимают друг друга в объятиях и визжат в порыве праздничного веселья. Он приветствует меня коротким поцелуем и нежным прикосновением к моей щеке, но я уже могу сказать, что он все еще не оттаял. Его взгляд застывает с выражением застигнутого врасплох человека и напоминает мне глаза-пуговицы плюшевого мишки, пришитые слишком туго. Рана на лбу медленно заживает, но какие внутренние шрамы остались, какое внутреннее расстройство мог вызвать несчастный случай, за которым так быстро последовало закрытие его компании? Мишель всегда был таким элегантным мужчиной. То, как он двигается, накрывает на стол, его чувство композиции и цвета, его манеры и светское воспитание, и хотя все эти качества никуда не делись, я не могу избавиться от ощущения, что нахожусь в компании человека, который словно сам не свой, — который, как говорят французы, чувствует себя bien dans sa peau (*не в своей тарелке), — который не может найти путь по каналам своего тела, как-будто сигналы, исходящие от его мозга, были поражены. Его руки безжизненно болтаются вдоль тела, словно пустые перчатки. Он не выглядит неуклюже, совсем нет, но, кажется растерянным перед лицом происходящего. Он выглядит потерянным.
Поехали. Поехали домой. Я беру его за руку и веду к машине.
Вернувшись домой, мы отправляемся в сад за святочным поленом: это мой повод вместе побродить по заброшенному участку в резиновых сапогах в ясном, угасающем свете дня. Уйдя вглубь и разыскивая полено, мы снова соприкасаемся друг с другом. Повсюду множество зарянок. А также ягод цвета грудок зарянок и нарциссов, пробивающихся сквозь отверстия в каменных стенах. Положив ладони на зернистую кору, мы стоим перед возвышающимися до небес соснами в нерешительности. Что выбрать? «Согласно провансальским преданиям, ветку нужно срезать с фруктового дерева», — говорю я, но в этом случае выбор у нас не большой. Большинство фруктовых деревьев еще слишком молоды, чтобы начинать обрезать с них ветки. В конце концов мы останавливаем свой выбор на гладком, темно-сером, S-образном ответвлении нашего слоновьего инжирного дерева, растущего у бассейна. Оно ведь не будет скучать по этой ветке, да? И мы, шатаясь, поднимаемся с ней в дом, по каменистым склонам, скользя по мульче из опавших листьев, чтобы бросить ветку в открытый огонь, к другим раскаленным поленьям из сосны и дуба. После этого, присев на подушки на потертом ковре у огня, я включаю диск Хелен Меррилл и подаю нам по бокалу шампанского Клода в честь возвращения Мишеля домой. Начало довольно оптимистичное.
«Помнишь, как мы спали здесь на том ужасном, старом бугристом матрасе? — говорю я. — На каминной полке было пять гекконов. «Они — хранители дома», — сказал ты. «Они присматривают за нами». Я окидываю взглядом гостиную. Сейчас дом уже не такой запущенный, девственно белый, и гекконы теперь редко заходят. Они прячутся за синими ставнями, зацепленными на фасаде с внешней стороны, держась на расстоянии. Только когда их потревожат и они моментально разбегаются во все стороны, мы обнаруживаем их внутри дома.
«Нам придется найти себе других хранителей. Есть предложения?».
Мишель качает головой.
***
Следующий день выдался спокойным и солнечным, и нам легко находиться в обществе друг друга, хотя и нет особой разговорчивости или интимности. Мы обедаем вместе на свежем воздухе на террасе, но когда солнце начинает садиться за холмы и становится прохладно, мы возвращаемся в дом, чтобы устроиться у камина, поработать, почитать или посмотреть фильмы. Поработав немного в своей берлоге, я предлагаю съездить на рынок, чтобы купить устриц, которые здесь традиционно едят на Рождество и стоят они очень дешево, но Мишель отрицательно качает головой и говорит, что они ему не нравятся. «Ну, у нас есть индейка. Чего бы еще тебе хотелось?».
Ничего особенного, говорит он мне. Он берет немного наличных и идет в хозяйственный супермаркет, откуда возвращается с палитрой красок и кучей кистей всех размеров. Он, кажется, в восторге от своих покупок, и я тоже радуюсь за него и спрашиваю, полная надежды, что он собирается с ними делать.
«Рисовать», — рассеянно отвечает он.
Он устраивает себе мастерскую на открытом воздухе, под магнолией, в тени которой мы летом прячемся от солнца. Он расстилает прозрачную клеенку в качестве подстилки, расставляет аккуратными рядами свои краски и уайт-спирит, свои инструменты, а затем исчезает в поисках чего-то еще.
Я захожу внутрь, чтобы подбросить еще одно полено в огонь, пылающий в очаге, желая оставить Мишеля наедине с собой, чтобы он не чувствовал себя под присмотром. Стоя на кухне у раковины и глядя в заднее окно на холм, в сторону соснового леса, я замечаю кролика, стоящего на задних лапах под одной из пальм. В это время года еды очень мало, так что мы огородили сеткой почти все растения на территории фермы, чтобы отпугнуть этих и других падальщиков, но забыли о цветущей пальмовой роще Мишеля. Существо опускается на все четыре лапы и приближается к стволу дерева, у которого мы спилили ветку; затем, встав на задние лапы и подняв голову, оно начинает жадно грызть один из нижних листьев, и я удивляюсь, как, несмотря на то, что кончики листьев острые, как иглы, оно умудряется не порезать себе рот. Он продолжает есть, несмотря ни на что. Что ж, я оставлю его в покое. В конце концов, приближается Рождество и кролики менее опасны, чем кабаны.
Я думаю о Мишеле, занятом своими делами где-то на участке, и сопротивляюсь искушению заплакать. По крайней мере, мы оба все еще здесь, говорю я себе. Мы можем всё наладить.
Я не сдамся.
Когда Мишель возвращается с экскурсии по территории, он говорит мне, что по всей вершине холма есть следы диких кабанов.
***
Канун Рождества. Жак придет чистить бассейн и я хочу оставить ему в подарок шампанское, но двери домика у бассейна заклинило. Они металлические и у меня нет сил открыть их без посторонней помощи. Хашиа сказал мне, что разберется с этим. Снова оказывашись в саду, я нахожу его и Мишеля в компании друг друга. Хашиа смеется, счастливый, что его друг и покровитель дома. Они смазали дверной запор, но безрезультатно. Мишель наклонился к нему и стоит, прижав ухо к двери. Он напоминает мне взломщика сейфов, когда тот прислушивается к щелчкам, которые могли бы открыть механизм. Он встает и качает головой. Хашиа просит разрешения тоже попробовать, и прежде чем кто-либо успевает его остановить, он делает шаг вперед и бьет по замку длинным ломом. Теперь его крепко и по-настоящему заклинило.
Я ошеломлена. «Зачем Вы это сделали?».
«Иногда удар решает проблему».
Я продолжаю свой путь, чтобы собрать травы для индейки, которую нафаршировала для сегодняшнего ужина, нашего рождественского ужина.
Следующее, что я слышу — это жужжание дрели. Я решаю, что лучше не знать что эта парочка задумала. Они хуже, чем Лорел и Харди. Сейчас я занята грязным делом — выгребаю из камина вчерашний пепел. Когда я открываю входную дверь, меня оглушает ужасный звук молотка, ударяющего по металлу. Я вздыхаю. Оглянувшись назад, в гостиную, я вижу дорожку из золы, протянувшуюся по моему маршруту. Теперь я замечаю, что на дне моего ведра есть дыры. Мишель присоединяется ко мне на верхней террасе. Его лицо слегка вспотело от проделанных усилий и он выглядит подавленным.
«Как все прошло?».
Он качает головой. «Мы сделали все возможное, но не смогли его спасти. Нам пришлось скрутить замок».
«Это не проблема. Зная Хашиа, в гараже, вероятно, есть еще один».
«К сожалению, сверление погнуло дверь, и пока мы ее снимали, бетонная рама, которая удерживала двойные двери на месте, треснула».
«Но как?».
«Она была очень старой».
Когда я прохожу мимо домика у бассейна, чтобы поплавать, я обнаруживаю одинокую синюю дверь, держащуюся лишь на "честном слове" и погнутом болте. Это все, что осталось от фасада домика у бассейна. Это так не похоже на Мишеля.
Приходит Жак, приносит нам по-праздничному упакованную пуансеттию, а мы дарим ему шампанское. Он присоединяется к нам на apéritif (*аперитив), и мы все сидим, глядя на море. «Александр говорит, что были сообщения о разрушениях около парка у озера из-за диких кабанов. Похоже они вернулись и наносят серьезный ущерб», — предупреждает он.
«Тут они тоже побывали», — признаюсь я.
Мы беседуем до захода солнца, о старом винограднике, его страсти к рыбалке и нашей охоте, а затем звонит его жена и спрашивает почему он все еще работает.
«Я лучше поеду». Он целует нас двоих в обе щеки и желает счастливых праздников. «Это кабаны сломали дверь домика у бассейна?».
Я качаю головой.
Он выглядит озадаченным. «Что же случилось?».
«Лучше не спрашивайте. Желаю чудесного Рождества».
***
Погода великолепная, настоящее Рождество на Лазурном Берегу.
Я вижу как Мишель поднимается на холм, таща за собой пластиковое ведро с каким-то хламом Хашиа и бо́льшую из двух бензопил. Я делаю вывод, что он собирается заняться столь необходимой обрезкой веток. Возможно, немного рановато, но ничего страшного. Позже, принеся ему кофе, я обнаруживаю, что он обрезает ветки дерева, которое уже давно высохло. Я сбита с толку. Он, должно быть, ошибочно полагает, что дуб находится в зимней спячке.
«Как дела?». Я ставлю поднос на землю. Мишель выключает бензопилу и ставит её рядом с распиленными бревнами. Он липкий от пота и покрыт опилками.
Он с восхищением смотрит на свою работу. «Отлично. Почти закончил».
Я переживаю и не хочу свести его усилия на нет. «Это дерево, оно возможно мертвое. Так сразу трудно сказать».
Мишель поворачивается с выражением удивления на лице. «Конечно оно мертвое. Еще с весны».
«Так ты его просто спиливаешь?».
«Нет, я собираюсь покрасить его в синий цвет. Сначала я упорядочу спиленное, потом отполирую, а перед тем как уехать - покрашу в синий цвет». Он наклоняется, чтобы взять свой кофе. «Представь. Ты будешь стоять на террасах и смотреть на молодые оливковые рощи, которые с каждым днем становятся все выше и сильнее, а посреди всего этого будет стоять прекрасно сделанное синее дерево, а на заднем плане будет такое же, цвета ко́бальта, небо». Он замолкает.
«Мы покрасим ставни в цвета часовни Матисса».
Он озадаченно смотрит на меня, словно пытаясь припомнить о чем я говорю.
«Помнишь? Лазурно-голубой. Как Лазурный берег. Голубое побережье. Это то, что ты сказал мне, когда мы во второй раз приехали в Аппассионату, после прогулки в часовню Матисса в Вансе».
Он опускает взгляд и шаркает ботинком по каменистой земле. «Я говорил такое?».
«Ты разве не помнишь?».
Не отрывая взгляда от земли, он кивает. «Так и было. Очень давно. Прости меня».
«За что?».
«За то, как все обернулось».
За то, как все обернулось.
Я наклоняюсь, целую его в щеку. «Это был прекрасный выбор, как и твое синее дерево».
Я спускаюсь с холма к клумбам, где роюсь у бордюров, пока не нахожу фиджийские ракушки, и уже во второй раз в этом году они лежат разложенными вдоль стены. Я помню что Анжелика рассказала мне о том, как Мишель создавал для своего отца осуществимые проекты. Рождественские птицы щебечут на зимнем солнце и настроение у меня поднимается. Мне нравится идея синего дерева, и, возможно, после дерева я предложу ему восстановить руины. Я найду способ профинансировать это. Лишь бы всё разрешилось к лучшему. Мишель мог бы начать все заново здесь, основать новую компанию из дома, сократить расходы. Все получится. Да, настроение у меня улучшилось. Его хорошее самочувствие будет лучшим рождественским подарком.
Позже, когда мы сидим вместе у огня, я цитирую Пикассо. Когда художник жил в Мужене, в пределах видимости его виллы стояла опора линии электропередач. Пикассо боролся за то, чтобы её убрали, но, ничего не добившись от глухой стены бюрократизма, царящей в этих краях, он принялся за роспись опоры и сделал из неё предмет радости. У нас тоже есть один из таких уродливых столбов. Он возвышается над нижним садом, прямо рядом с нашим бассейном и деревом инжира, и делит открывающийся на море вид пополам. Наш столб остался где стоит не потому, что мы смирились с его неприглядностью, а потому что у нас не было свободных денег, чтобы заплатить за его демонтаж. По устаревшим расценкам EDF (государственной электроэнергетической компании Франции), убрать его и проложить электрический кабель под землей от переулка до фермерского дома, обошлось бы нам примерно в 50 000 франков или 5 000 фунтов стерлингов. Из-за такой стоимости некоторое время назад мы решили смириться с этим столбом, пока не останется ничего другого, на что можно было бы потратить наши с трудом заработанные деньги.
«Когда закончишь дерево, разве не было бы здорово, если бы ты покрасил наше бетонное чудовище?».
Мишель не отвечает. Он смотрит на потрескивающее пламя, глубоко задумавшись.
Я упорно продолжаю. «Может быть в синий, как и дерево? Союз дерева и бетона, как тебе это? Или, в какой еще, может в зеленый, цвета листьев дерева инжира?». Он все еще не отвечает. «Ты очень молчалив. О чем ты думаешь?».
«О крыше».
«А что, разве с ней какие-то проблемы?».
«Нет, не с этой крышей. В переносном смысле. Я думаю нам следует развестись».
Я закрываю глаза, чувствуя насколько сильно участилось мое сердцебиение, как внутри нарастает чувство паники и ледяного страха. Я бы хотела не услышать его, ошибиться.
«Пожалуйста, не говори так, Мишель. Мы сможем это пережить, я знаю, что сможем. Мы сплотимся, какими бы ни были проблемы. Но, пожалуйста, не будем говорить о разводе. Не сейчас. Я здесь, чтобы поддержать тебя. Я буду твоей опорой, или, если тебе нужно больше времени, чтобы побыть одному, мы можем пересмотреть наш брак. Как ты скажешь».
Он продолжает молчать.
«Было много случаев, когда я была подавлена или сталкивалась с трудностями, и ты дарил мне массу любви и поддержки, а я говорила: «Как я смогу когда-либо отблагодарить тебя за все, что ты мне даешь?», и ты отвечал: «Я уверен, что наступит день, когда ты мне понадобишься». Возможно сейчас тот самый день. Пожалуйста, позволь мне быть рядом с тобой», — шепчу я. «Пожалуйста».
«Это другое», — категорично отвечает он.
«А как насчет оливковых рощ и твоего синего дерева?».
«Ты будешь заботиться о них и лелеять их, я в этом не сомневаюсь».
***
И вот после праздников Мишель покидает меня, возвращается в Париж, пакуя вещи, одежду, предметы, которые никогда раньше отсюда не вывозил. На дворе январь. Я остаюсь одна.
Любовь зверя
Прошло зимнее солнцестояние и дни снова удлиняются. Несмотря на это, ночи всё равно бесконечные и тёмные. Я плохо сплю. Иногда я вообще не могу спать. Ветры бушуют, деревья гнутся и завывают, как и эта брошенная на ферме женщина. Падает синее дерево Мишеля, сломавшись у основания. Я спасаю те части, которые можно спасти, и размещаю их как фантастические трубы Центра Помпиду на крытой веранде у бассейна. Элла пропадает в одну из этих ужасных гроз. Она едва может ходить, но несмотря на это, кажется, что она просто улетела. Она не появляется три дня и я боюсь, что случилось худшее. В темноте я брожу перед сном по террасам, пытаясь измотать себя, зовя ее под туманными звездами.
Днем я брожу по мокрым тропинкам под дождем в поисках собаки. Хашиа говорит, что в прошлом она ходила к ручью. Если она, учитывая ее слабые конечности и старые кости, поскользнется в грязи или запутается в растительности, ей никогда не выбраться на свободу, а даже если и удастся, у нее не хватит сил преодолеть холм, чтобы добраться домой.
Когда шторм стихает, мы, обув резиновые сапоги, спускаемся к ручью, ударяя палками по мокрым кустам и направляясь туда, где прошлой осенью Хашиа выпустил зайцев. Мы разделяемся по двум сторонам ручья, кричим и бьем по зарослям, но ее нигде нет. В эту промозглую зимнюю погоду, в ее возрасте и с артритом, я боюсь, что у нее нет никаких шансов пережить ночные температуры и столько дней без пищи; она, должно быть, погибла. Я возвращаюсь в дом в полном отчаянии. Хуже всего быть в неведении. Хашиа отправляется в свой коттедж на обед. Я начинаю подниматься по подъездной алее к ферме и натыкаюсь на нашего дородного бородатого почтальона. Он останавливает свой скутер, сдержанно кивает в знак приветствия и роется в своей сумке в поисках наших писем. Быстро взглянув на них я вижу, что от Мишеля ничего нет.
«Вы выглядите расстроенной». Его замечание застает меня врасплох. Обычно он угрюм и от него не услышишь ничего, кроме жалоб.
«Элла пропала». Сомневаюсь, что это вызовет в нем какое-либо сочувствие.
«И которая из них Элла?».
«Золотистый ретривер».
«А, старушка? Рыжая?».
Я киваю, озадаченная этой радостной переменой у него настроения.
«Как долго ее нет?».
«Три дня».
«Что ж, у меня для Вас хорошие новости. Я видел ее утром, пару дней назад. Я развозил письма на фермы и мне пришлось резко затормозить, потому что она выскочила из кустов и, шатаясь, перешла передо мной дорогу. Она выглядела довольно грязной, должен сказать, и меня это тогда удивило. Я думал она отправилась на охоту в джунгли Вашего соседа. Спуститесь и спросите арабов. Кто-нибудь из них наверняка видел ее. Она, вероятно, сейчас там, избалованная и перекормленная».
«Спасибо».
«Удачи». И с этими словами он приподнимает кепку и уезжает на своем скутере. Я смотрю ему вслед, ошеломленная. Что случилось с нашим сварливым почтальоном? Он влюбился? Я спешу по дороге к рабочему поселку, к фермам, спрашивая всех встречных не видели ли они Эллу, но все они лишь отрицательно качают своими седыми арабскими головами. В конце концов я натыкаюсь на одного беззубого старого чудака, сидящего на корточках у мшистого валуна, сосущего веточку, щеголяющего в потертом полотенце, обернутом как тюрбан вокруг его черепа. «Рахитичная рыжая?» — бормочет он. «Она была здесь».
«Когда?».
Его ничего не выражающее лицо, сосредоточившись, сморщивается от напряжения. «Примерно неделю назад».
Нет, это не могла быть она. Она не так давно пропала. Я плетусь обратно в дом. После обеда я сообщаю новости Хашиа. «Возможно Вы съездите в поселок и спросите. Они, может, не поняли мой французский, но Вы говорите на их языке».
«Я был там за час до того, как мы с Вами пошли искать её сегодня утром. Никто ее не видел. Думаю нам нужно взглянуть фактам в лицо, Кэрол». Слова застревают у него в горле. Хашиа любит собак так же, как и мы и я вижу как он расстроен.
Я киваю. «Ну, спасибо что попытались, месье Хашиа. Я иду на соседский участок. Если смогу пробраться».
«Кэрол, я искал и звал ее. В любом случае, это опасно. Если хозяин на охоте, он не видит сквозь заросли. Одна пуля и Вы пропали. Сейчас охотничий сезон, он был там каждый день на этой неделе».
«А Элла?».
Хашиа опускает глаза.
***
На нашей земле есть орлы, я в этом уверена. Иногда я слышу их в ранние часы, или, скорее, я слышу необычные крики, раздающиеся с вершины холма. Похоже на крики, которые мы слышали прошлым летом, в ту ночь, когда дикая кабаниха налетела на Бассетта. Эти крики разносятся по склонам протяжными нотами, такими же чистыми и звучными, как сопрано или арабский муэдзин. Существо, находящееся где-то на высоте. Я знаю, что это не Элла. Это, должно быть, птица. Я закрываю глаза и представляю себе могучего орла, стоящего внутри своего, находящегося на высоте, гнезда, своего альпийского минарета, беседующего с ветром. Я лежу без сна, ворочаюсь с боку на бок, прислушиваюсь к другим звукам ночи и гадаю куда делся наш ретривер. Я слышу как за ставнями небольшое существо ступает по жухлым, влажным листьям, стуча хвостом по темным, грязным, хорошо протоптанным тропинкам. Может быть это Элла, замерзшая и голодная, вынырнувшая из мрачной и унылой зимы? На всякий случай я встаю и вылезаю из постели. Я натягиваю на себя халат, обуваюсь и выхожу в черную, но звездную ночь.
Я слышу сопение. Пожалуйста, Боже, пусть это будет не дикий кабан, не так близко к дому.
«Элла?» — тихо зову я.
Шумы ночи превращаются в настороженную тишину. Я обхожу дом со стороны заднего сада и направляюсь к конюшням, где две другие гончие ошеломлены моим появлением и щурят глаза, когда я включаю свет. «Где она?». Они смотрят на меня, зевая, прижавшись друг к другу, свернувшись, как пара мохнатых змей. Я слышу как снаружи с высокого склона ухает сова. Эти крики я узнаю, хотя самих сов можно редко увидеть. Я смотрю вверх так долго, что у меня начинает кружится голова, и тьма, кажется, превращается в свет. Ночь оживленная и таинственная, а я замерзшая и одинокая. Я плотнее закутываюсь в халат и плетусь обратно в дом.
На следующее утро, очень рано, я работаю в своей берлоге, когда слышу как Хашиа роется в гараже подо мной. Я открываю окно, наклоняюсь к створке и кричу «доброе утро». Он появляется с улыбкой во всё лицо. Элла вернулась.
«Не могу в это поверить. Я думала она умерла на земле Охотника».
Ее шерсть спуталась, сбилась и взлохматилась. Ветки застряли в более мохнатых, грубых участках шерсти вокруг ее задней части, и у нее сильный порез на левой задней лапе, но она вернулась домой более или менее целой и невредимой, и я невероятно рада и удивлена тому, что вижу её.
«Между нами, Кэрол, я был уверен, что она умерла там. Это была одна из причин, по которой я не хотел, чтобы Вы ходили туда».
Я звоню Жерару, который дает ей витамины, делает уколы, перевязку и дарит ей много ласки. «Она страдает от шока и мышечного истощения. Судя по этому разрезу, похоже она попала в ловушку. Удивительно как она смогла освободиться, и не менее удивительно как она смогла пробраться обратно. Этот ретривер обладает исключительной выносливостью».
Я крепко обнимаю ее и думаю о том, с чем ей пришлось столкнуться. Ее глаза смотрят на меня устало. Я вижу в них страх.
«Надеюсь Ваши пчелы окажутся такими же крепкими», — говорит наш ветеринар, собирая свою медицинскую сумку.
Беспокоясь об Элле, я не заглядывала к ним пару дней. Он видит в моих глазах вопрос. «Спуститесь и посмотрите сами. Что-то кормится вокруг ульев».
***
Увы, факты на лицо. Земля во всех направлениях вокруг четырнадцати ульев и в нескольких дюймах от траектории полета пчел была тщательно перерыта. «Это кабаны». Хашиа грустно качает головой. «Когда я поднимался к дому сегодня утром, было еще темно, поэтому я не заметил этого хаоса, но на верхней части участка сломаны пять оливковых деревьев. Мы спасем их. Или хотя бы попытаемся. Должно быть прошлой ночью здесь была целая армия этих негодяев».
Пока я осматриваю случившийся разгром, облако пчел поднимается и кружится в новогоднем солнце.
«Месье Уилье сказал мне, что только коровы осмеливаются приближаться к ульям. Дикие кабаны их не тронут».
«Не специально, может быть, но достаточно одной большой свинье сделать неуклюжий шаг, и эти три улья, например, поставленные друг на друга, рухнут в секунду». Я закрываю глаза при мысли об этом. «Вы обещали мне, Кэрол, дали слово, что если они вернутся...».
«Дайте мне подумать, месье Хашиа», — резко говорю я, потому что устала — за неделю я ни разу нормально не спала — и потому что я молилась, чтобы до этого не дошло, и мне очень хотелось бы, чтобы Мишель был здесь и принял за меня это ужасное решение.
Я возвращаюсь в дом. Восторг, который я испытала от возвращения Эллы, испарился. В своей берлоге я снимаю трубку, а затем кладу ее обратно. Через несколько мгновений Хашиа колотит в дверь. Я выхожу, чтобы открыть ее.
«Ещё одно оливковое дерево в нижней правой роще пострадало. Сетка, разложенная вокруг него и само дерево были затоптаны. Оно тоже было хорошим, отлично росло. Его уже не спасти».
«Оливковое дерево - дерево вечности, оно вырастает заново», — возражаю я.
«Кэрол, мы не можем начать еще один год так же, как прошлый. Купите мне ружье. Даже если мне придется не спать всю ночь, каждую ночь, я не усну, пока не выгоню их с этой земли. Так или иначе, они должны понять, что им здесь не рады!».
Я уважаю энтузиазм Хашиа и слышу его яростную мольбу, но я не могу купить ему винтовку и объясняю ему это снова.
«Если бы Мишель был здесь, он бы их расстрелял».
«Я не уверена, что он бы так поступил», — возражаю я.
«Ну, я мало что могу здесь сделать, Кэрол. Вы дали мне слово». Он уходит и я чувствую, что подвела его, и это так и есть.
Вернувшись в свою берлогу, я неохотно беру трубку.
«Я буду у Вас до наступления темноты. Привяжите собак», — предупреждает Александр.
Остаток дня я провожу в ожидании.
***
Александр приезжает как и обещал, до наступления темноты, в компании охотника средних лет. Я наблюдаю из окна как они выгружают из фургона карабины. Я даю знак, что спускаюсь к ним. Быстро поздоровавшись и представив коллеге, Александр излагает инструкции. «Держитесь подальше, даже если услышите выстрелы. Держите собак внутри. Вы не должны выходить из дома, пока я не вернусь и не скажу, что больше нет никакой опасности и можно выходить».
Я послушно киваю. Двое охотников, стоящие на посту у длинного деревянного обеденного стола на нашей летней террасе, в угасающем свете дня, шагают в сторону леса, приклады ружей покоятся на плечах. У меня сводит живот от мысли о предстоящем кровопролитии на нашей земле. Я слоняюсь без дела. Темнеет. Глядя в окно, я вижу лишь черноту. Вокруг царит тишина. Затем я слышу выстрел и наступает мертвая тишина. Наконец, кажется прошла целая вечность, мужчины возвращаются. Жак тоже с ними. Я не знала, что он приехал. Я ожидаю увидеть тушу, перекинутую через чье-то плечо. Ну, хотя бы кровь. Но ничего этого нет. Они подавлены; звери держатся где-то на расстоянии.
«Но я слышала выстрел…?».
«Нет, это был звук проклятого автомобильного выхлопа на дороге. Конечно, он мог насторожить bêtes (зверей), предупредить их о нашем присутствии. Как и Вы, они могли принять это за выстрелы».
Мы стоим в коридоре, сгрудились у входной двери. Я приглашаю троих мужчин к очагу и предлагаю им горячие напитки. Нет, они голодны. Уже поздно. У них есть семьи, где их ждут. Мы вернемся завтра, обещают они.
Я киваю и желаю им всем приятного вечера, думая об их возвращении к своим семьям.
Проходят дни. Мужчины с ружьями появляются и уходят, но безрезультатно. А кабаны продолжают бродить по территории. Мы с Хашиа находим повсюду на земле оливковые ветви, сорванные с деревьев шайкой диких животных. Земля перекопана, корни вывернуты. Следы повсюду. Выглядит так, словно кто-то проехался на тракторе. Я боюсь за пчел. Каждый день вокруг ульев лежит свежевырытая земля. Я молюсь, чтобы наши пчеловоды не нанесли внеплановый визит.
В конце концов, перед выходными, Александр решает воспользоваться своей ловушкой. Он приезжает с кукурузой, черствым хлебом и сухим собачьим кормом.
«Идите со мной, — приказывает он. — Смотрите, я обкладываю еду по кругу большими, тяжелыми камнями и накрываю ее сверху одним солидным блоком». Это отпугнет птиц, если к рассвету еда все еще будет здесь. Кабаны обладают достаточной силой, чтобы сдвинуть этот груз своими мордами. Большинство других падальщиков не могут этого сделать. Если всю приманку съедят, завтра на ночь положите её снова. Если на третью ночь сработает, я приеду с винтовкой. Используйте только это место. Не меняйте его, чем бы Вы ни занимались. Оно находится на возвышенности и на безопасном расстоянии от дома. Когда приманка будет съедена, обязательно на следующий вечер пополните запасы, Вам ясно?».
Я киваю. Кабаны приходят. Съедают еду. Я снова наполняю каменный круг. Они снова приходят. На следующей неделе мужчины возвращаются. Каждый вечер после работы они появляются с ружьями наготове, в темноте, в холод, а иногда и в моросящий дождь, но всякий раз, когда они появляются, кабаны исчезают. В конце концов мужчины сдаются. Они не могут посвятить этому всю свою жизнь. «Но мы поставим клетку. Она словит этих тварей».
Устанавливается клетка — продолговатый контейнер размером с детский манеж, сделанный Александром вручную из прочных металлических листов и проволочной сетки. Внутри раскладывается еда и меня вызывают для осмотра места действий. Александр объясняет мне: «Как только один из них наступит копытом на эту металлическую пластину, — бац! — срабатывает растяжка и эта дверь захлопывается».
Это действительно настоящая тюрьма.
«У животных есть десять акров земли, чтобы прокормиться, так почему же они позволяют себе попасться в эту ловушку ради куска черствого хлеба и кукурузы?» — спрашиваю я.
«Они свиньи. Всеядные. Они пожирают все. Они залезут в ловушку за едой, Кэрол, не волнуйтесь. Просто убедитесь, что поднос полон еды и посадите собак на цепь, потому что мы не хотим, чтобы они крутились поблизости и попадали в ловушку».
Я чётко следую инструкциям, но дикие свиньи не прикасаются к корму. День за днем, утро за утром мы с Хашиа спускаем с привязи наших воющих, беспокойных псов, которые сходят с ума от непонимания, почему они больше не могут свободно бродить по холму ночью, и поднимаемся по тропе, пересекающей террасы, к руинам, чтобы посмотреть, что принесла нам очередная ночь. Ничего, кроме пустой ловушки и залежалого, влажного от сырости пайка. Эти звери доказывают, что они умнее охотников и не могу не признать, что испытываю растущее уважение к вороватым созданиям, которые причиняют нам столько неприятностей.
«Я думаю пришло время признать поражение, месье Хашиа. Ловушка не работает и я не хочу, чтобы собаки и дальше сидели на привязи».
«Кэрол!».
«Извините, но это несправедливо по отношению к ним. Мы приучили их, чтобы они жили снаружи, были на свободе, спали на своих одеялах и матрасах в конюшнях, если им так больше нравится в холодные ночи, или бродили по участку. Они привыкли к своей свободе. Если кабаны достаточно умны, чтобы избегать ловушки, то я совершенно уверена, что ни Бассетт, ни Лаки не попадутся в неё. С Эллой проблем точно не будет, потому что она не может забраться сюда».
Хашиа протестует, но я не хочу больше ни слова слышать об этом. На ночь собаки остаются не привязанными и держатся подальше от ловушки. До одного вечера на этой же неделе, когда Хашиа закончил работу и ушел за покупками, а я все еще сидела за рабочим столом. Я бросаю ручку на стол и тру глаза. За окнами темно, солнце уже село. Я смотрю на часы. Уже больше шести, намного больше, чем я думала. Я спускаюсь в конюшню, чтобы покормить собак. Элла, как обычно, пускает слюни у тележки с едой — она может быть рахитичной, страдающей артритом и оправляющейся от шока, но ее жадность никогда не утихает. Лаки появляется, как только слышит как жестяные тарелки гремят друг о друга. Бассетт, как обычно, непонятно где и мне приходится звать его.
«Басси!» — кричу я в ночь, наполняя миски вечерними порциями мяса и собачьего печенья. Двое других пускают слюни и скулят у моих ног. Я ставлю перед ними еду. «Бассетт!» — мой голос разносится эхом по холму и долине, но маленькая черно-белая гончая все еще не появляется. Я отношу его миску обратно в конюшню, накрываю ее и убираю в недоступное для его вороватых друзей место. Я не слишком обеспокоена. Время от времени он исчезает, отправляясь в одну из своих исследовательских вылазок, в мир за пределами наших сельскохозяйственных угодий, но обычно возвращается, чтобы провести ночь со своими товарищами по играм.
На следующее утро Хашиа зовет меня у моей берлоги, где я уже занята делами. Я высовываюсь из окна. «Bonjour, Monsieur Q. Le café est prêt. (*Доброе утро, мистер Х. Кофе готов). Хотите чашечку?».
«Нет, спасибо. Вы не видели Басси? Его тарелка исчезла». Я качаю головой. «Она на черном шкафу в углу. Вчера он не явился к ужину».
«Не волнуйтесь, я его покормлю, когда он вернется. Наверно провел всю ночь на плитках», — озорно подмигивает Хашиа.
«Не думаю, что этот малыш знает для чего они на самом деле», — улыбаюсь я. «Позовите меня, когда он появится». Я закрываю окно и возвращаюсь к счетам фермы.
Вскоре в дверь, с криками, барабанит Хашиа. «Идите и посмотрите!». Я следую за ним на холм к ловушке для диких кабанов, где вижу нашего пегого Басса, свернувшегося как щенок, и злобно смотрящего на нас. Между его передними лапами обгрызенные остатки большого куска черствого хлеба. Он совершенно спокоен, нисколько не травмирован, а когда Хашиа поднимает железную дверцу клетки, он ленится даже пошевелить лапой.
«Давай, парень», — я похлопываю себя по коленям, подбадривая его. Он начинает вилять хвостом, зевает, а затем наконец выходит к нам. «Вот куда приводит воровство, приятель. Ночь в тюрьме», — поддразниваю я его, наклоняясь, чтобы обнять и успокоить. Он встает на задние лапы, скулит от счастья, облизывает мне лицо и убегает в сад на поиски своих приятелей. «Он думает, что это его личные покои, с обслуживанием номеров в придачу».
***
Кабаны начинают заходить в клетку. Им прекрасно удается добраться до приманки, но каким-то образом они обходят металлическую ловушку. Я докладываю о ситуации Александру. Он и его земляки в замешательстве и я теряю терпение. Звери опустошают территорию. Земля выглядит так, будто ее изрыли метеориты; стены террас разрушаются каждую ночь. В сутках недостаточно часов, чтобы навести порядок после нанесенного ущерба, не говоря уже о том, чтобы заниматься повседневными делами. Я беспокоюсь за пчел, но больше всего я ненавижу сам факт наличия ловушки на нашей земле. Я уже готова настоять на том, чтобы её убрали, когда однажды вечером, оставшись одна в доме, я иду на кухню, чтобы приготовить ужин, и у меня чуть не случается сердечный приступ. Там, за окном, стоит огромное красновато-коричневое млекопитающее, свинья, весом, наверно, килограммов 90. Я бегу к телефону и звоню Александру, который простужен и не может приехать. «Я буду у Вас завтра», — обещает он.
Завтра!
На следующий вечер он и его коллега приезжают до наступления сумерек, с винтовками наготове. Мы выясняем как свиньям удается совершать набег на ловушку, не задев растяжку. Большой кусок хлеба закатился под металлическую пластину и заклинил ее так, что, как бы сильно животное ни наступало на нее, она не сможет запустить механизм, захлопывающий дверцу клетки. Неужели эти свиньи настолько умны, настолько подкованы в смертельных ловушках, что намеренно отключили механизм, или это счастливая случайность? Охотники лежат в засаде до восьми вечера, замерзшие и голодные. По-прежнему никаких признаков дичи.
На следующую ночь собаки во дворе гавкают и скулят как стая посаженных на цепь собак динго. Я покорно выхожу, чтобы осмотреть территорию, и улавливаю легкий шелест опавших листьев всего в пятидесяти ярдах от виллы. Я крадусь к дальнему участку и слышу сопение, шипение и шорохи. Я хлопаю в ладоши, имитируя выстрелы, но ни один зверь даже не шелохнулся. Их не обмануть. Я возвращаюсь в дом, измученная битвой.
Утром, согласно последней сводке новостей, арабский товарищ Хашиа, обедавший с ним в коттедже, заметил восемь кабанов, идущих цепочкой по самому краю нашего огороженного участка. Я сообщаю об этом на охотничью базу. Мужчины обещают вернуться, что они b делают. К этому времени я уже привыкла к белым фургонам, подъезжающим к нашей парковке, из которых высаживаются незнакомцы мужского пола, выгружающие огнестрельное оружие и коробки с патронами. Их всегда сопровождает Александр и иногда мягкосердечный Жак, который никогда не забывает напомнить мне, что он не охотится («Je chasse pas, moi (*я не охочусь)»), но все равно появляется, чтобы поддержать своих друзей. Этим вечером их всего двое, без Жака. Они снова зарываются в листву у хижины виноградаря, пока не наступают сумерки, и снова Александр стучит в дверь, чтобы сказать, что они идут домой. «Они были здесь. Мы видели их у забора за Вашим заброшенным виноградником, но в последнюю минуту ветер изменился, и они учуяли наш запах и скрылись с места преступления. Смылись».
Я устало киваю. Эти звери перехитрили всех.
«Я вернусь на следующей неделе», — уверяет он меня. «Хороших Вам выходных».
Я снова киваю, подставляю щеку для традиционных bisous (*поцелуев) и запираю дверь. Я просто хочу, чтобы это закончилось. Если единственный способ прогнать свиней с нашей территории — это застрелить одно из этих животных, я хочу, чтобы кровавое дело было сделано. Я хочу, чтобы клетка исчезла, а караван вооруженных людей убрался отсюда.
Я работаю допоздна и падаю в постель совершенно измученная, но перед сном какое-то время читаю книгу. Без четверти одиннадцать собаки заводят свой воющий хор. Я отбрасываю книгу в сторону. Парнокопытный враг вернулся. Я выключаю лампу у кровати, зарываюсь головой под одеяло, надеясь уснуть, лай, с перерывами, продолжается до рассвета, но к тому времени я уже сплю.
Стук в дверь вырывает меня из моего тревожного сна, я выползаю из кровати, сонная и раздраженная, плохо подготовленный к утру, которое меня ждет впереди. Хашиа взволнованно кричит.
«Что?» — кричу я в ответ, распахивая дверь и появляюсь закутанной в мятый махровый халат, с волосами, собранными в птичье гнездо, и нечищеными зубами; идеально подходящей на роль одной из уродливых сестер Золушки.
«Посмотрите на ограждение!».
«Что?» — повторяю я, щурясь вверх, не уверенная, что именно ищу.
«Две», — объясняет Хашиа.
Я делаю шаг к задней части дома. «Не ходите туда — свинья нападет на Вас».
Да, две. Я различаю большой коричневый силуэт, запертый внутри ловушки, а снаружи, сидящего рядом с ней, гораздо более различимого, — возлюбленного пленницы. Он слышит или чувствует наше появление и осторожно поднимается, а затем шагает, отодвинувшись на несколько метров в сторону своего пути отступления – своему draille – и оборачивается, бросая горестный взгляд на клетку. Животное не в состоянии покинуть место происшествия, покинуть своего несчастного товарища.
Именно это, этот союз, акт любви этого зверя, жертвенность перед лицом опасности, его бдение у клетки в темные часы ночи, его хождение в тоске и смятении из-за несчастья его партнерши, матери или детеныша — все это разбивает мне сердце. Я тут же начинаю плакать. «Освободите пленника, месье Хашиа, пожалуйста».
Он хохочет – «Не говорите ерунды!», но затем видит мои слезы и слышит всхлипывания.
«Я хочу, чтобы они были на свободе; я хочу, чтобы они были вместе. Я не могу их разлучить. Я не учла этого».
«Это невозможно, Кэрол. Во-первых, если я поднимусь туда, освобожденное bête нападет на меня, поэтому я не подойду к этой клетке даже близко. Во-вторых, сколько месяцев мы этого ждали? Позвоните Александру, Кэрол, кабана мы не отпустим».
Александр на работе, он не может ускользнуть. Он посылает своего beau-père, отца своей жены, который будет у нас через полчаса. С винтовкой на плече, с близко посаженными голубыми глазами, устремленными прямо перед собой, в коричневых сапогах до икр он направляется прямо к месту происшествия; он уже бывал здесь несколько раз и знает расположение участка. Мы с Хашиа в ожидании двумя террасами ниже. Sanglier (*дикий кабан), который на свободе, заметил человека с ружьем и ринулся в джунгли подлого соседа. Охотник направляет ружье прямо на клетку — он находится не более чем в нескольких футах от нее — и нажимает на курок. Я слышу глухой удар: падение зверя.
«Все кончено», — шепчу я. Но нет. Он поднимает винтовку и стреляет снова. «Он не мог промахнуться, не на таком расстоянии!».
Охотник поворачивается спиной к месту кровопролития и начинает спускаться. Но я останавливаю его, крича: «Все кончено? Могу я подняться?». Мне нужно убедиться. Он взволнованно машет мне рукой и зовет подняться. Мы с Хашиа идем по протоптанной тропе к клетке и там, к моему ужасу, обнаруживаем в загоне двух животных, лежащих на боку. Это молодые особи, плавающие в рубинового цвета луже крови.
«Я бы сказал - пара братьев», — отмечает охотник.
«А та, что ждала, была их матерью?» — спрашиваю я, глядя на коричневую волосатую безжизненность. Но затем присматриваюсь, озадаченная. Встревоженная.
Он качает головой. «Брат или сестра из одного помета. Им всем около восемнадцати месяцев».
«Этот не умер», — заявляю я невозмутимо.
«Нет, он покойник. Предсмертные муки, вот и всё. Нервы. Не волнуйтесь, он мертв. Я попал ему прямо в яре́мную вену».
Это правда, я только что наблюдала как его тело дергается и содрогается в конвульсиях, как Мишель на больничной каталке, но меня это не убеждает.
«Он жив», — настаиваю я. Я перевожу взгляд с одной жертвы на другую. Первый зверь, которого застрелили, тот, что забрался глубже всех в клетку, представляет собой не более чем покрытый ковром холмик плоти, в то время как другой, чья морда прижата к закрытой железной дверце, вдыхает через рот, приподняв верхнюю губу, словно рыча. Возможно так и есть. Я слышу как он дышит, словно старик, чьи легкие набиты табаком.
Хашиа и стрелок пребывают в ликующем настроении.
«Это будет очень нежное мясо», — говорит охотник. «У Вас есть тачка? Мне разделать их и нарезать мясо здесь, в Вашем гараже, или отвезти их к себе, а Александр может завезти Вашу долю позже?».
«Я принесу тачку», — говорит Хашиа. «Да, очень нежное мясо».
«Замолчите, месье Хашиа, Вы даже не едите свинину!». Я наклоняюсь поближе, вглядываясь сквозь решетчатую крышу клетки, изучая, словно ястреб, умирающую свинью. Кровь булькает, пузыри вырываются из её шеи. Крошечный хвостик виляет, как у довольной собаки. Один светло-серый глаз, который я вижу – другой находится вне поля зрения – кажется нацелен на меня. Я смотрю на часы. Прошло почти пятнадцать минут с момента выстрела второй пулей. «Подождите! Пожалуйста, выстрелите в этого парня еще раз».
Охотник оборачивается и смотрит в клетку. Совершенно очевидно, что существо издает последние вздохи жизни, но все же это жизнь, и это страдание. «У меня больше нет патронов. Я принес только два».
Я смотрю на него в ужасе. «Мы не можем оставить его вот так».
Хашиа и тесть Александра изо всех сил пытаются поднять дверь клетки, но другое животное умерло на пластинчатой пружине и держит ее запертой. В конце концов они сдвигают ее на несколько дюймов, и мужчина начинает пинать череп зверя ботинком.
«Прекратите!» — кричу я. «Пожалуйста, найдите быстрый и достойный способ убить это животное прямо сейчас. У вас что, нет ножа?». Мужчина качает головой. Я не стала спрашивать как он собирался освежевать свою добычу без ножа.
Хашиа предлагает свой молоток, другого выбора нет. Двое мужчин спешат за тачкой и молотком. Я остаюсь рядом с поросенком, чьей смерти я потворствовала. Он делает слабую попытку поднять голову. «Пожалуйста, умри», — говорю я еле слышно. «Прости меня за это». Я понимаю, что любой, увидевший это, посчитал бы меня смешной, даже Хашиа, который любит всех существ, больших и малых, но я чувствую себя обязанной оставаться с этим юным кабаном, пока он не покинет этот мир.
Мужчины возвращаются. Дверь распахивается, выжившее животное извлекается и получает один сильный удар в центр черепа от Хашиа. Не мгновенно, но через несколько секунд его веки закрываются и жизнь окончательно покидает его тело, а душа освобождается.
Я чувствую тяжесть собственного дыхания.
Мужчины подтверждают, что это был молодой самец весом около 40 килограммов. Пока они вытаскивают из клетки второго кабана, самку, я продолжаю охранять первого, будучи на тысячу процентов уверенной, что в ней не осталось ни единой жизненной искры. Меня охватывает сильная потребность упасть в обморок или вырвать, и я заставляю себя сдержать слезы. В данной компании я должна сохранять эмоциональную стойкость и мужское восприятие. Обоих животных тянут за задние конечности и кладут в тачку. Ноги болтаются во все стороны, голые животы выставлены напоказ, они похожи на пару плюшевых игрушек, брошенных на складе. Хашиа увозит их по аллее к машине месье.
Охотник медлит, ожидая меня. «У Вас будет мир и покой добрых пятнадцать дней», — уверяет он меня.
«Простите?».
«Остальная часть стаи не подойдет к Вашей территории, пока запах крови не исчезнет. Они его не выносят».
«А потом?».
«Возвращайтесь к тому, чтобы держать их на расстоянии. Клетка может остаться здесь, если хотите. Араб может смыть всю кровь, а затем снова положить в неё приманку через пару недель».
Я теряю дар речи. Я искренне была уверена, что смерть одного животного означает, что наша земля навсегда станет запретной для этих падальщиков. Ради чего я допустила такое кровопролитие на нашем холме? Ради чего здесь было совершено такое жестокое убийство? Ради двух недель передышки?
Мы идем в сторону виллы и бассейна. Ничто не заграждает вид на море. Светит солнце.
«У Вас прекрасное место, очень ухоженное, но, черт возьми, они нанесли некоторый ущерб».
Оцепенев, я киваю. «Самая большая проблема — это стены террас», — бормочу я.
«Да, они лазают по стенам в поисках улиток. Это их любимое блюдо».
«Ну, значит будет меньше улиток на растениях и овощах». Я полна решимости поддерживать нормальный разговор, хотя дрожу от шока.
«Такова природа. Таков цикл жизни. Побеждает сильнейший», — отвечает он.
Мы доходим до его машины. Он сердечно жмет мне руку и горячо благодарит. После того как охотник, имени которого я не запомнила, уезжает с двумя мокрыми, волосатыми тушами, завернутыми в клеёнку, в багажнике своей машины, а Хашиа поднимается на холм, тихо радуясь спокойной трудовой жизни в обозримом будущем, чтобы продолжить прополку вокруг стволов оливковых деревьев, я захожу в дом, закрываю дверь и несколько ставней, чтобы приглушить яркий свет, и набираю ванну. Снаружи светлый и ясный день. Я лежу в ванне и наблюдаю за утром. Есть восточная философия, по-моему, китайский буддизм, которая говорит о принятии на себя ответственности. Говорят, когда в Китае взмахивает крылом бабочка, это отражается на всей Вселенной.
Меня всегда очень привлекала такая вероятность и легче всего мне было постичь ее, прикоснуться к ней, через многогранность музыки. Конечно, я никогда не рассматривала это как единичный случай, не как одну карту, которая заставляет падать целую колоду, или как одну независимую ноту или аккорд. Нет, скорее как сплетенное или накопленное последствие. Крыло взмахивает или издается нота, затем следует череда звуков, движений, нот; в игру вступают другие, в зависимости от различных исполнителей или инструментов. Многие из них начинают звучать одновременно, и, прежде чем мы это осознаем, мы уже слушаем симфонию. Дрожание одного крыла и его последствия высвобождают симфонии или, наоборот, какофонию из громкого хохота, варварских звуков. Музыку вселенной: мелодичную, элегантную, лирическую или резкую, фальшивую и диссонирующую.
Если китайцы попали в точку, то, наверное, и мы тоже занимаемся подобным сочинительством?
Я лежу в ванне, отмокая, очищаясь, погружаясь в чувство безутешного горя — из-за ухода мужа, из-за убийства того юного зверя — пока вода не становится слишком холодной, чтобы оставаться в ней, и я не начинаю дрожать.
Коктейль из токсинов
Первые дни нового года купаются в солнечном свете. В другом, более северном климате, такую мягкую погоду можно было бы назвать весенней. Здесь это особый сезон: ласковое бархатистое тепло, согревающее нас после праздников, перед традиционными февральскими дождями. На миндальных деревьях уже распускаются почки и появляются самые ранние перелетные птицы. Наш самосевной миндаль, выросший на стройплощадке Хашиа, разрастается как не в себя. Его ветви раскинулись во все стороны, чудовищные побеги затенили более скромные фруктовые деревья, устремившись к черепичной крыше сарая. Я поддразниваю Хашиа, говоря, что дерево восстало против постройки из каменной кладки, которой он одарил этот некогда плодородный уголок. Мы должны сделать ему обрезку прежде чем оно зацветет. Мы занимаемся этим вместе, спиливая ветви на свежем, прохладном воздухе. Заставляя бензопилу жужжать; трещать, хрустеть и звенеть её цепь под утреннее пение птиц. Мы спорим из-за той или иной ветки, о том, оставить ее или спилить, как старая супружеская пара, и пока мы пыхтим и потеем, он просит отпуск на две недели, чтобы навестить свою семью в Алжире. Ему давно пора сделать перерыв. Одна из его внучек кричит, что хочет чтобы объявили о помолвке, стонет он. Ей шестнадцать. Он дал своей жене строгие указания не принимать никаких решений, пока он сам не познакомится с женихом. Наш дорогой Хашиа остается главой своей семьи, и любые брачные узы, в том числе и внуков, должны получить благословение не от его сыны, отца девушки, а от него, paterfamilias (лат. главы семьи). Парень — чужак; он родом из деревни, которая находится в ста и более километрах от их деревни.
«А имеет значение, что он не родился в том же регионе?».
«Мы понятия не имеем чем он зарабатывает на жизнь, и рядом нет никого, кто мог бы просветить нас по этому вопросу. Не волнуйтесь, как только я его увижу, я пойму что к чему и приму решение».
Бедная молодая девушка, ее романтическое будущее должно находиться в руках ее дедушки, который уже более пятидесяти лет не живет на своей родине, не говоря уже о ее арабской общине. Мы назначаем дату на начало февраля, когда из-за дождей можно будет заниматься лишь небольшим количеством наружных работ. Довольный результатами нашего труда, как только дерево становится таким, словно оно побывало у парикмахера, он спешит вниз по склону, чтобы позвонить своей жене, пока я обрезаю несколько веточек со спиленных ветвей и несу их в дом в качестве букета. Они могут еще расцвести.
Веточки миндаля, полученные нами в ходе обрезки, великолепно смотрятся в столовой, в вазе, купленной на рынке Ниццы, и распустились нежными бутонами. Повсюду холмы стали желтыми и источают небесный аромат. Сезон мимозы начался рано. Конец января. Я возвращаюсь из Танрона, деревни мимозы, где вся холмистая деревушка была укрыта ветвями, напоминающими папоротниковые, и пушистыми, похожими на цыплят, цветами, и где я накупила охапки цветущих плотных шариков. Свернув на нашу подъездную аллею, я замечаю Хашиа в черной шапке и черной кожаной куртке, крепко сцепившего руки и ждущего у запертых ворот гаража. Он, должно быть, забыл ключи. Я машу рукой, протягивая сладко пахнущие ветки, и кричу. «Домик у бассейна выглядит великолепно, месье Х.». Он только что закончил его ремонт. «Хотите цветов, чтобы поставить в коттедже?». И тут я понимаю, что он плачет.
«Я должен немедленно уехать в Африку. Я вернусь так скоро, как смогу», — бормочет он, когда я бегу к нему. Его второй сын погиб под грузовиком в автокатастрофе на границе Алжира и Туниса, оставив жену и шестерых маленьких детей. Сердце разрывается видеть как он рыдает как мальчишка. Я отвожу его в местное турагентство, покупаю билет на самолет и отвожу в аэропорт Ниццы. Он путешествует только с документами, удостоверяющими личность.
«Вы сами справитесь?» — спрашивает он, когда мы прибываем в терминал.
«Конечно», — обманываю я его.
«Я вернусь, как только смогу».
«Оставайтесь столько, сколько нужно. Берегите себя. Передавайте наилучшие пожелания Вашей семье». Мы крепко обнимаемся и я жду, наблюдая, как он, опустив голову, исчезает.
Вернувшись в пустой дом, я упаковываю длинные стебли мимозы, тщательно заворачиваю их в целлофан и отправляю Мишелю. «Внутри золотые духи из Прованса. Сегодня я посетила Танрон», — пишу я. «Я смотрела во всех направлениях с вершины утёса на далекое море и холмы подо мной, и они были похожи на ковер желтого цвета. Я бы вполне могла поверить, что сижу прямо на солнце. Je t’aime (*я люблю тебя)».
Я ничего не говорю о трагедии Хашиа или его отъезде.
Я остаюсь один на один с делами на ферме.
Примерно через день мне звонит Александр. Его голос звучит загадочно. «Вы дома?».
«Конечно, Вы звоните мне домой».
«Я имею в виду, Вы никуда не планируете ехать? Я бы хотел зайти».
«Я буду здесь», — говорю я.
Через час он подъезжает на своем фургоне. Он несет большой завязанный бумажный мешок. Он напоминает мне те, которые много лет назад использовались на ферме моих бабушки и дедушки в Ирландии для перевозки картофеля. Он свободно несет его на плече. «Вот», — говорит он, опустив его на землю. «Это Вам».
«Что это?».
«Ваша доля добычи. Две très bons gigots (*две хорошие ноги)». Он предлагает мне две задние части одного из молодых кабанов. «Это от самки, потому что ее мясо самое нежное. Туша висела с тех пор, как зверей застрелили и освежевали, и теперь эти ноги нужно охлаждать в морозильнике не менее пятнадцати дней, прежде чем их можно будет есть. Запекание в духовке — лучший и самый простой способ. Убедитесь, что духовка разогрета очень хорошо...».
«Пожалуйста, Александр, я не могу их взять. Я не охотилась на них и...».
«Кэрол, мы разделили мясо, как принято и это Ваша доля. Теперь давайте отнесем их в морозильник».
Я отпираю летнюю кухню и наш охотник начинает перекладывать незначительные запасы, которые уже есть в морозильнике. Он вытаскивает обе задние части из мешка и кровь капает на пол. Он не замечает пятна, а я ничего не говорю. Куски настолько большие, что он с трудом засовывает их в морозильный отсек. Раздвоенные копыта и шкура все еще на месте. Я закрываю глаза. Он ловит меня.
«Конечно, перед тем как готовить мясо, нужно отпилить копыта. Я оставил их, чтобы Вы были уверенны, что я привез Вашего зверя».
«Я Вам верю», — выдавливаю я из себя.
В конце концов разделанное мясо убирается, а морозильник закрывается. Александр просит губку и встает на колени, чтобы вытереть пол.
«Пожалуйста, не беспокойтесь, я могу…».
«Вы ведь не собираетесь снова плакать, правда?».
«Плакать?».
«Как Вы плакали в тот день, когда зверей подстрелили». Он поднимается с пола, ухмыляясь, и идет к раковине, чтобы ополоснуть губку.
«Когда мы ходили на охоту, со мной все было в порядке. Но тем утром меня расстроило, что его приятель ждал снаружи клетки».
«Вы думаете он ждал, потому что горевал по своим близким?».
Я пожимаю плечами. Ну да.
«Знаете почему он был там?».
Я качаю головой.
«У самки, — он указывает на морозильник, — была течка. Один из самцов пошел за ней и они оказались в ловушке. Другой парень тоже пошел бы за ней, если бы мог. Он околачивался вокруг — животный инстинкт, Кэрол — в надежде заполучить её. Знаете как это бывает, когда мужчину привлекает запах женщины». Мы продолжаем стоять в прохладном полумраке летней кухни. Охотник снова стоит у раковины, поливает губку водой. Затем роняет её в раковину. Он дерзко и с насмешкой улыбается мне.
«Где Ваш араб?».
Я морщусь; ненавижу, когда кто-то называет Хашиа арабом. «Эм, у него кое-какие дела. Он скоро вернется. Давайте-ка я принесу Вам полотенце, чтобы вытереть руки». Я направляюсь к двери.
«Все в порядке. Мне пора на работу. Передайте арабу, чтобы переустановил ловушку и позвонил мне, если что-то попадется, ладно?».
Я киваю.
«Больше никаких слез. Они — животные с животными инстинктами. Они ничего не знают о любви и чувствах». Он наклоняется, долго целует меня в щеку и, помахав рукой, уходит. Я решаю не устанавливать ловушку. В любом случае, в одиночку я не смогу это сделать. Ее железная дверца слишком тяжела для меня.
Позже, чтобы поднять себе настроение, я прогуливаюсь к ульям в лучах полуденного солнца и вижу как пчелы кружатся вокруг роями. Я стою близко к ящикам, но сзади, не спереди, где могу их встревожить и они, защищаясь, могут ужалить меня. Я замечаю большую активность в некоторых направлениях их полета и ее отсутствие в других. Я прохожу мимо двух рядов и слышу громкое жужжание в ящиках. Двадцать тысяч пчел в каждом улье общаются между собой. Я бегу за мобильным телефоном, чтобы позвонить Мишелю. Включается автоответчик. Я продолжаю держать трубку над ульями, оставляя сообщение — песню пчел с юга Франции.
В следующую пятницу, когда Жак приезжает на работу, я выхожу поздороваться. Воздух пропитан дымом от костра в саду соседа. «Хотите кофе? Я как раз сделала».
Он качает головой, разматывая метры шланга для бассейна.
«Значит заполучили себе кабана».
«Вы слышали? Их было двое, ну, трое, с тем парнем, что был снаружи».
«Да», — улыбается он. «Александр порадовал нас рассказом. Как я смеялся!».
«Над чем?».
«Над Вами». Снова вспомнив о рассказе, он начинает хихикать.
«Надо мной?».
«Мы чуть не надорвали себе животы. Александр, я и его тесть. Каждый раз, когда мы думали или упоминали об этом». Теперь он снова смеется и качает головой в недоумении.
«Из-за рыданий о звере, который не попал в ловушку».
«Ну, нет, это было не совсем так...».
«Я давно так не смеялся. О, Кэрол». Он смеётся до слёз, прижав руку к животу.
Он вытирает глаза, а я опускаю свои, обиженная. Это человек, который не охотится. Как часто он повторял это. Каким-то образом, ошибочно, я считала его более утонченным, более мягкосердечным и чувствительным из их компании.
«Ну, наверное, такая уж я есть», — тихо говорю я. «Мне пора идти». И я возвращаюсь в дом, в безопасную атмосферу библиотеки, где, сидя среди книг, я закрываю голову руками, чувствуя себя беззащитной.
***
Миндальные веточки, которые я принесла в дом, теперь стоят на моем рабочем столе, на них появляются восхитительные нежные листочки, и я обнаруживаю, что глубоко в воде, из отрезанного конца одной из веток, выглядывает крошечный розоватый отросток: прорастающий корень, похожий на пугливого дождевого червя. Я решаю оставить веточку в воде, а когда побег будет готов к посадке в горшочек, я отправлю его Мишелю, для его студии в Париже.
Когда наступает вечер, я звоню ему. Я болтаю еще некоторое время, немного нервно, пока он, довольный, не говорит мне, что у него есть для меня новости. У него есть идея фильма и режиссер, с которым можно поработать, это лишь начальный этап, но… Мимоза благополучно прибыла. Она подняла ему настроение. Его маленькая студия благоухает ароматом юга.
Я рассказываю ему о недавней охоте. «Ты еще хуже, чем я», — дразнится он. На его парижской кухне жила мышь. «Я потратил две недели на поиски ловушки, которая не убьет ее». Когда он наконец нашел то, что искал, и поймал свою добычу, он отнес ее в банке на кладбище Монпарнас, где выпустил маленького грызуна на волю. Я улыбаюсь его доброму сердцу, желая, чтобы мы были вместе, желая, чтобы все было хорошо. Я хочу сказать ему, что люблю его, что я жду его, что все снова будет хорошо; я верю, что он победит, мы победим, но я воздерживаюсь от упоминания о нас. Вместо этого я спрашиваю о девочках, его дочерях-близняшках. Ванесса только что узнала, что беременна. Это будет осенний малыш. У Клариссы уже есть ребенок, маленькая девочка. Они с Сержем поженились два года назад и у них есть небольшой дом в сельской местности к востоку от Парижа. Ванесса тоже замужем и живет на Манхэттене, куда она ездила, чтобы закончить свое обучение.
«Передай им обеим от меня привет».
На этом наш разговор заканчивается. Больше никаких упоминаний о разводе не было.
На следующее утро я подметаю террасы, когда к дому подъезжает почтальон на своем скутере, что весьма необычно. Пока он роется в своей сумке в поисках наших писем, я тороплюсь усмирить Лаки. «Бежевый отправился в приют, а с остальными все в порядке», — уверяю я его, замечая, что он похудел, сбрил бороду и выглядит на десять лет моложе. Конечно, было бы дерзко с моей стороны сказать ему об этом вслух.
«Вы завели пчел», — говорит он, протягивая мне конверты.
«Да, но они безвредны, клянусь. Почти никогда не жалят. Вообще-то, совсем не жалят. Пожалуйста, не беспокойтесь».
«Я люблю пчел», — вежливо заявляет он. «Могу ли я взглянуть на ульи?».
Я совершенно ошарашена. «Ну, боюсь, я не смогу их открыть, но Вы можете… Вы уверены, что хотите этого? Я имею в виду, они могут ужалить».
Он сосредоточенно кивает, и я, ошеломленная, веду его к временной пасеке. Он с детским восторгом наблюдает как пчелы влетают и вылетают через свои летковые отверстия и кружатся в искрящемся утреннем свете. Оставив скутер и кожаные сумки на подъездной алее, не обращая внимания на двух дворняг, которые присоединились к нам и неистово на него лают, он, завороженный, бредет к серебристой роще.
«На Вашем месте я бы не подходила слишком близко, лучше стоять за ульями!». Я представляю как все сотрудники La Poste (*почтового отделения) врываются к нам, после возвращения этого человека в сортировочный пункт с опухшим лицом, проклиная нас и нашу живность, но он снимает свою почтовую шапку и стоит на утреннем солнце, запрокинув голову к небу, наслаждаясь круговой поэзией пчел. Я подхожу ближе, больше увлеченная им, чем нашими мохнатыми членистоногими.
«Я всегда говорил, что когда выйду на пенсию, буду разводить пчел. Это мечта всей моей жизни».
«Ну, владельцы этих ульев именно это и сделали», — я ободряюще улыбаюсь, озадаченная невероятной переменой, произошедшей в этом человеке. «Самая счастливая пара, которую я знаю. Следуйте своей мечте».
Он поворачивает голову, серьезно смотрит на меня и нерешительно кивает. «Да, ну что ж, я лучше поеду. Письма нужно доставить. Увидимся завтра». И с этими словами он забирает свой желтый скутер и уезжает, оставив меня в полном изумлении.
***
В одиночку, я продолжаю бороться с задачами, которые ставит передо мной ферма, полная решимости справиться, найти выход, убежденная, что если смогу выстоять, жизнь изменится к лучшему. Начинаются дожди. Сначала это небольшой моросящий дождь, невидимый глазу. Я наблюдаю, как он собирается в прозрачные капли, от чего ветки на деревьях начинают блестеть, но постепенно приходят более сильные зимние ливни: ночные дожди, вихри и водовороты в бассейне и желобах, раскаты грома рассекающие далекий горизонт цвета олова, в то время как внутри дома, в камине, ревет пламя. Сезон охоты подходит к концу, за исключением лис и перелетных птиц. Я оставляю сообщение Александру: пожалуйста, уберите клетку с нашей земли. Без Хашиа мне придется рубить и таскать дрова из сарая рядом с его ангаром, чтобы поддерживать яркий огонь в очаге. Я держу зажженными свечи, чтобы, когда из-за грозы отключается электричество (а это случается регулярно), мне не приходилось шататься в темноте по гаражу, пытаясь дотянуться до выключателя. И вот однажды вечером отключается электричество, и никакие щелчки или удары по электрощиту не помогают. Произошло замыкание. Четыре звонка нашему электрику остались без ответа. Моя работа остановилась; не могу воспользоваться компьютером. И никакой музыки, которая могла бы скрасить мои одинокие вечера. Дом освещен свечами; я купаюсь в холодной воде — к счастью, мои ежедневные заплывы подготовили меня к такой ситуации — и, что еще более удачно, у нашей плиты три газовые конфорки, так что я все равно могу разогревать еду. В один из этих дождливых дней я слышу пыхтение грузовика Жака. Я спешу вниз, чтобы объяснить ему, что хотя бассейн и зеленеет, его невозможно почистить, потому что у меня нет электричества.
Он недоверчиво смотрит на меня. «Где месье Хашиа?».
Я колеблюсь. «Пришлось уехать, семейные проблемы. Разумеется я заплачу Вам за визит. Пожалуйста, не волнуйтесь».
«Как давно у Вас нет электричества? Последняя гроза была три дня назад». Он идет в гараж и начинает рыскать там, отсоединяя продолговатые штуковины, проверяя провода, открывая коробки, пока не обнаруживает то, что искал. Затем он кивает. «Где ящики с инструментами?». Я даю ему всё, что он просит и тайно радуюсь тому, как хорошо мы здесь оснащены. Проблема решается в один миг. Проблема была в перегоревших предохранителях. Жак поворачивается ко мне. «Если у Вас когда-нибудь снова возникнет такая проблема, я хочу, чтобы Вы сразу же позвонили мне. Обещайте».
«Сколько я Вам должна?».
Он уходит в негодовании, притворяясь оскорбленным. «Эй, я знаю что! — кричит он мне. — Если у Вас есть последняя версия «Гарри Поттера» на английском, можете одолжить ее мне. Я освежаю свой английский словарный запас». Я так и делаю; бегу наверх, чтобы принести кассету, а он принимается чистить бассейн под легким дождем, пока я делаю нам обоим дымящиеся чашки кофе, благодарная за присутствие этого кроткого провансальца, с философией которого я не совсем разобралась.
***
Какой бы ни была погода, я должна проверять уровень воды в нашем резервуаре. Так что, после выходных я отправляюсь на вершину холма, прикрыв голову развевающимся на ветру плащом, где нахожу печальные останки попавшей в водную ловушку птицы, раздувшиеся и разлагающиеся на грязной поверхности воды. Как извлечь её оттуда? Я могла бы позвонить Жаку, но решаю, что приберегу его любезное предложение для экстренных случаев и разберусь с этим сама. Я спешу к домику у бассейна, скользя по мокрой земле, шлепая по грязным лужам, Лаки и Бассетт составляют мне компанию, и вытаскиваю сачок, используемый для извлечения опавших листьев и дохлых мух из бассейна. Я прикрепляю его к длинному металлическому шесту, на который обычно крепится щетка для бассейна, возвращаюсь с ним обратно на вершину холма и начинаю вылавливать тушку. Но, я недостаточно высокая и как бы ни старалась, мне не удается дотянуться сачком до центра резервуара. Я спускаюсь вниз за садовым стулом и возвращаюсь с ним на холм. В конце концов, птицу удается вытащить. Она воняет ужасно, поэтому я решаю не выбрасывать её в мусорное ведро. Вместо этого я мчусь с ней под усиливающимся дождем, чтобы выбросить на территорию охотника. Я прошу собак оставаться рядом со мной и на этот раз они подчиняются. Я швыряю мертвую птицу. Она летит высоко по влажному воздуху. Я жду негромкого стука ее приземления в кустах, но вместо этого слышу выстрел из винтовки, приглушенный шумом дождя. Это шокирует меня. Я не ожидала, что там кто-то будет. Сезон окончен. Что он там делает? Ну конечно, кролики и мелкие птицы не защищены законом. Поняв, что охотник там, я поспешно спускаюсь по склону, но его крик останавливает меня. Он зовет меня по имени, что сбивает меня с толку. Я оборачиваюсь. С головы до ног закутанный в промокший черный плащ и напоминающий гигантского тюленя, он шагает в мою сторону, ружье болтается сбоку на плече. Он на нашей земле и я собираюсь сделать ему замечание, когда он кричит: «Слышал Вы занялись охотой!». Дождь хлещет меня по лицу, стекая ручьями, от чего я вынуждена щуриться. Я в панике, мне страшно.
«Как Ваша собака?» — продолжает он ухмыляясь, небритый, придвигаясь всё ближе. Пальцы у него на руках толстые как сардельки.
Я быстро бросаю взгляд в сторону, чтобы убедиться, что двое моих верных товарищей в безопасности и их не подстрелили. С ними всё в порядке. Почему они не лают на него? «Чего Вы хотите?» — рявкаю я.
«С Вашей рыжей всё в порядке?».
Я хмурюсь.
«Она попалась в одну из моих ловушек. Я принес ее к Вашим воротам. В следующий раз я не буду таким щедрым. Я отправлю Вашего зверя к Жаки, ничего?». И с этими словами он уходит. Вооруженная фигура в черном плаще исчезает в своем промокшем королевстве.
Я возвращаюсь домой, замерзшая и мокрая. Тот порез на лапе Элла получила одной из его ловушек. Она бы умерла, если бы он ее не вызволил. Мне следовало бы поблагодарить его. «Нужно что-то новое, чтобы накрыть резервуар», — яростно строчу я на бумаге, невнятно бормоча от холода и смущения. В следующий раз я должна поблагодарить его.
Некоторое время назад Хашиа накрыл наш резервуар железными листами. К сожалению, поврежденная грозой сосна рухнула и испортила гофрированное покрытие, а у нас таки и не дошли руки заменить его. Я обещаю себе, что когда вернется месье Х.… когда он вернется…
На следующий вечер он звонит мне из Константины, из местного кафе, и кричит в трубку так, что одной силы его голоса хватило бы, чтобы передать его сообщение во Францию.
«Как Вы, месье Х.? О, я так рада Вас слышать».
«Мне придется отложить свое возвращение».
У меня сжимается сердце.
«Всё дело в La Fête du Mouton (*празднике овец). Я не могу оставить детей моего сына, пока кто-то не купит их овец. Я должен остаться и исполнить для них роль отца». La Fête du Mouton, праздник овец, является арабским аналогом Рождества. Он отмечается зажариванием целого барана. Каждая семья готовит одного барана.
«Да, конечно». Я заставляю себя больше не упоминать о его возвращении. Эгоистично давить на него и его скорбящую семью.
***
На ферму заглядывают мадам и месье Уилье. Им нужно открыть ульи, проверить как пчелиные семьи пережили зиму, и, если в каких-либо ульях не хватает меда, покормить пчел сахарной глюкозой. Они приезжают с подарками: золотыми ветками мимозы и книгой. «Здесь Вы найдёте всю необходимую информацию о Карле фон Фрише, который получил Нобелевскую премию в 1973 году за свои исследования по интерпретации "танца пчел", — улыбается мадам, вручая мне мои подарки. «Я знаю, что Вас это интересует».
Я принимаю их и говорю, что мне очень приятно.
«Конечно, заключения удостоенного наград месье, являются не точными», — замечает месье Уилье за кофе с кексом. «Ученые не знают всего, но тем не менее это стоит прочитать».
Я снова благодарю их. «Я с удовольствием прочту её и с нетерпением жду возможности поиграть в ученика пчеловода», — напоминаю я им.
«Мы организуем вылазку летом, потому что скоро придет время забирать малышек».
«Да, я понимаю. Как мы и договаривались».
После кофе мы отправляемся на нижние террасы. Мне тоже принесли защитный костюм и маску для лица. Каждый из нас надевает свой костюм. Мадам разжигает дымарь, а на меня возлагается обязанность поддерживать спокойствие среди мохнатых существ. Месье снимает крышу первого ящика и я впервые в жизни вижу улей вживую. Пчелы ползают повсюду, но я не вижу пчелиную матку; она спрятана в нижнем отсеке. Пока месье объясняет мне это и вынимает рамки с сотами, чтобы убедиться, что этот выводок сыт и находится в хорошей форме, мадам записывает информацию вместе с номером ящика на диктофон. После возвращения крыши на место улей взвешивают. Этот весит 20 килограммов, и наши пчеловоды, похоже, довольны. Мы переходим к следующему. Я окуриваю улей вокруг отверстия для влёта и вылета пчёл, но, похоже, здесь всё тихо. Крыша снимается и перед нами открывается совершенно другая картина. Внутри — зловещая тишина. Улей мертв, заявляет мадам. Я совершенно потрясена. «Иногда за зимний период мы теряем один или два. Мы учитываем это, особенно когда пчелиная матка стареет». Она записывает сведения на диктофон. Однако, в данном случае пчелиной матке был всего один год, и это была здоровая колония, когда прибыла сюда. Я молчу, борясь с возникающими у меня вопросами. Мы движемся дальше и обнаруживаем, что из четырнадцати роев пять умерли. Причина не в голоде. Месье возвращается к каждому из ульев, чтобы подтвердить, что запасов там достаточно, чтобы колонии были хорошо накормлены. Супруги не могут скрыть своего огорчения. Боюсь, что наш участок подвел их. Месье качает головой. «По всей Франции пчеловоды теряют огромное количество пчёл. В Германии производится инсектицид, который используют на фермах по выращиванию кукурузы и подсолнечника; он оказался смертельным для пчел. Боюсь именно с этим мы и столкнулись». Пара, прибывавшая в таком восторге от жизни в недавно построенном шале в горах, когда только приехала на нашу ферму, уезжает, забрав с собой два пустых улья. Остальные они заберут позже, вместе с живыми колониями. Они приехали без трейлера. Я желаю им счастливого пути и медленного возвращаюсь в дом.
***
Скоро март. Бледные лепестки цветов миндаля опали; на ветвях появились листья цвета лайма. Грачи громко кричат над склоном холма, по подъездной алее скачут взад и вперед трясогузки, кедры покрылись пыльцой цвета ржавчины, которая, когда дует ветер, разносит повсюду облака желтой пыли. Огуречник выглядит словно голубой ковер на траве, солнце серебрит море и я могу работать с открытыми настежь дверями. Множество певчих птиц обустраиваются на новом месте, намереваясь начать строить гнезда после долгих перелетов. Новые исследования показывают, что перелетные птицы не только ориентируются по солнцу и звездам, но и используют визуальные подсказки или ориентиры, как мы, люди, и обладают способностью использовать магнитное поле Земли в качестве компаса во время своих изнурительных путешествий. Теперь, благополучно приземлившись, они встречают утра своими чистыми трелями, своими звонкими нотами. Температура 24 градуса. Весна действительно приближается и я не могу выразить как я рада, что эта зима с ее призраками, смертями, разложениями и потерями подошла к концу.
Мишель и я регулярно созваниваемся. Наши отношения дружеские и я полна решимости снова вернуть их в другое русло. Из этой южной части страны я посылаю ему образцы всего, что цветет и растет. Это мои курьеры, мои любовные письма, мой оптимизм.
Молодые оливковые деревья растут с поразительной скоростью; новая нежная листва видна по всей территории фермы. Когда я кручу в пальцах их новые веточки и восхищаюсь их жизненной силой, мне кажется, что они проявляют такое упорство, чтобы воодушевить меня, чтобы я не теряла веры.
Однако их внушительная высота при таких тонких стволах делает их уязвимыми при сильных ветрах, которые наверняка ожидают нас в конце февраля и после мартовских ид. Я должна защитить их. Я еду в co-opérative (*кооператив), выбрав понедельник, поскольку знаю, что у Александра выходной, и покупаю 200 двухметровых деревянных штакетников. Мне приходится носить их на плече в гору несколько дней подряд или волочить как тушу, когда они становятся слишком тяжелыми. Если мне суждено остаться здесь одной, говорю я себе, я куплю осла. Я словно дятел за работой — тук-тук-тук-тук — вбиваю толстые палки в каменистый склон молотком Хашиа или, когда не могу справиться - камнем, который по размеру умещается у меня в ладони. Когда деревья надежно укрыты, я обвязываю их мягкой нитью, которая не врезается в стволы. С таким стремительным ростом возникает необходимость в обрезке; на самом деле сезон обрезки олив подходит к концу — скоро их кружевные четырехлистные цветы снова начнут распускаться. Но я не могу делать обрезку в одиночку. Я даже не могу сдвинуть с места мою великолепную деревянную лестницу, стоящую у конюшни. Наш яблоневый сад тоже нуждается во внимании, а еще есть смешанные фруктовые деревья, которые я посадила возле заброшенного сарая Хашиа.
Я звоню Рене, но с ним произошел несчастный случай: он упал с оливкового дерева и вывихнул запястье, когда зазвонил его мобильный телефон и до смерти напугал его. Они с Клодом только недавно закончили сбор урожая. Оливки так и не созрели. «В конце концов мы их все отжали зелеными. Я не видел такого ни разу за всю свою жизнь», — тяжело вздыхает он. «Это лишь доказывает, что всегда есть что-то, чего ты не можешь предусмотреть».
Лоран из кооператива все еще восстанавливается после полученной травмы, а Жак, как он мне сообщает, не занимается обрезкой деревьев.
«Но я думала Вы садовник?».
«Я специализируюсь на траве и бассейнах. Почему бы не позвать Александра?».
И я вынуждена это сделать. Вместе, под лучами пригревающего солнца, мы обрезаем небольшие фруктовые деревья, а затем и яблоневые.
«Если хотите, я могу взять Вас на рыбалку. В горы, недалеко от того места, где мы подстрелили серну. Весной там очень красиво. Я провожу дни в палатке у озёр, наблюдая за фауной и ловя рыбу».
«Вас не расстраивает, что Вы не можете их подстрелить?».
Он качает головой. «Я так же увлечен изучением животных, как и стрельбой в них».
Я качаю головой. Я не понимаю.
«Где Ваш муж? Его давно не было».
«Он работает».
«Я останусь и помогу Вам обрезать оливковые деревья».
Хотя я верю, что он предлагает из лучших побуждений, я благодарю его, но отказываюсь.
«Как хотите, но Вам лучше поскорее подрезать ветки, иначе они помешают росту нового урожая».
Мне очень нужна его помощь, поэтому чем же вызван мой отказ? Осторожностью, обидой. Я до сих пор не оправилась от его насмешек из-за дикого кабана. В худшем случае ферма пострадает от второго неурожая подряд. Со стороны органов AOC тишина, поэтому ситуация с получением статуса, похоже, не сдвинулась с места. Я уже почти не переживаю по этому поводу. В любом случае, как я могу надеяться справиться с предстоящими сезонами оливок в одиночку? Ни об этих своих опасениях, ни о моем отчаянии я не рассказываю Мишелю.
И вот, когда я меньше всего этого ожидаю, возвращается Хашиа. Он медленно поднимается по подъездной аллее в своей старой черной шапке из овечьей шерсти, размахивая пакетом, до отказа набитым свежесобранными алжирскими финиками: его ежегодным подарком для нас. Я так и не смогла признаться ему, что они мне не очень нравятся. С другой стороны, Мишель к ним очень неравнодушен, поэтому я их все отправляю ему. Хашиа выглядит довольно безрадостно, по сравнению с привычным, улыбающимся месье Х., с которым я работала бок о бок столько лет подряд, но он рад вернуться, он это признает, и я невероятно благодарна за то, что он здесь.
«Работа, — говорит он, — вот что лечит. Давайте приступим к делу».
В конце концов, даже несмотря на его возвращение, я принимаю решение отказаться от существенной обрезки рощ в этом году. «Мы прополем сорняки вокруг деревьев, подвяжем их и посмотрим что из этого получится. Может быть - это лишь предположение - урожай будет небывалым». Так что мы обрезаем ненужные побеги у основания каждого ствола — они мешают росту деревьев — и принимаемся за очистку серебристых крон деревьев от высохших ветвей, впуская свет и делая проход, через который смогут пролетать ласточки, а внешние ветви оставляем как есть.
Работа на ферме бесконечна. Мы работаем как команда. Мне не хватает силы и навыков мужчины, но я работаю с полной отдачей и умеренным весельем. Я решаю модернизировать нашу древнюю кухню и, в процессе подготовки, скребу, крашу и чищу. Затем я атакую ванную комнату, выбрав для ее стен голубой цвет льда и разбиваю раковину, когда поднимаюсь по стремянке. Поздно вечером, когда солнце уже село и работать на открытом воздухе невозможно, мы с месье Х. меняем во всем доме плинтус из плитки. В светлое время суток мы восстанавливаем гофрированное покрытие резервуара и возделываем землю. Я его помощница, езжу к торговцам строительными материалами, двигаю, ношу, заказываю. Я вызываю сантехника, того парня, который громко кричит и кладет пять кусочков сахара в кофе, чтобы он устранил протечки, с которыми мы живем с незапамятных времен. Я также вызываю электрика, чтобы он проложил кабели для садового освещения. Я сажаю луковицы, сею овощные семена. Я прочесываю блошиные рынки в поисках старых стульев, металлических столов, каменных поилок для птиц, разбитых амфор, всего, что можно раздобыть недорого и изобретательно использовать на участке. Мы трудимся под дождем, в пронизывающий ветер, под весенним солнцем, до наступления темноты. У меня появилась сыпь от прополки клумб. В свободные вечера я сижу допоздна, изучая местный язык и предания, и пишу. Я обнаруживаю, что растение, на которое у меня аллергия, это то самое растение, которое вызывает сыпь на моих руках и имеет странное название постенница. Оно относится к семейству сандаловых и прорастает из каменных стен.
Как и мой арабский товарищ, я работаю, чтобы унять свою печаль. Он сообщает, что отказал жениху внучки и забрал девочку из школы, полагая, что ей будет лучше жить отдельно от мальчиков, обучаясь кулинарии под руководством матери. Я умоляю его пересмотреть своё решение. «Каждая молодая женщина имеет право на образование», — призываю я, но он непреклонно качает своей лысеющей головой.
Он никогда не упоминает о своем умершем сыне, хотя время от времени говорит об осиротевших внуках и о том как он переживает за них. А я, в свою очередь, говорю о Мишеле только тогда, когда Хашиа спрашивает о нем. Но я не перестаю любить его. Всё что я делаю — это ради его возвращения; сохраняя веру в нашу мечту, нашу оливковую ферму. Что бы ни производила наша земля, каким бы скромным ни был урожай, я упаковываю часть этого и отправляю ему. Пряные травы, лавровый лист, засушенные цветы, апельсины. Я делаю снимки, довольно любительские, закатов над водой, смены цветов и времен года на суше. Даже после всех этих лет я регулярно нахожу осколки старых глиняных горшков или расписанных вручную плиток, погребенных среди камней, и если они мне нравятся и, как мне кажется, могут вдохновить его, я упаковываю их и тоже отправляю в Париж. Я храню в памяти картину его безумно раскрашенной студии. Цвета, которые он выбрал, были нашими цветами, и поэтому я отсылаю ему всё, что подкидывает наша земля. Чтобы он не забыл.
***
Пчёлам пришло время уезжать. На работу, говорит месье Ле Пчеловод, на горные уступы в Варе, на богатые пыльцой поля розмарина. Весенний перегон скота в самом разгаре, и маленьких девочек упаковывают, как коробки в обувном магазине. Перед тем как отправиться в путь, каждый улей снова взвешивают, чтобы определить сколько килограммов он набрал и сколько в нём теперь мёда. Ты испытываешь и радость, и облегчение, когда, открыв улей, обнаруживаешь шумно жужжащих пчел и здоровую пчелиную матку, откладывающую около тысячи яиц в день. Пожалуй, самый незабываемый момент в этот день - это возвращение пчелы, вернувшейся домой как раз перед отправлением балагана в путь. Должно быть она нашла где-то позднюю мимозу. Она приземляется с запасом пыльцы мимозы, похожим на два миниатюрных золотых слитка, привязанных к ее задним лапкам. Настоящее чудо.
Их отъезд огорчает меня. Я предлагаю свою помощь, когда мистер и миссис устанавливают ульи в прицеп позади своего полноприводного автомобиля. «С нетерпением жду их возвращения в следующем году».
«В следующем году было бы намного лучше, если бы можно было разместить их где-нибудь повыше. Вы должны создать удобный подъезд к краю вашего холма. Вам самим он понадобится, когда все эти оливковые деревья начнут плодоносить. Эти великолепные будущие урожаи нужно будет как-то транспортировать».
Я снова возвращаюсь к идее завести осла. Если именно таким образом обрабатывались эти террасы в прежние времена, то почему бы не делать так же сейчас? Но кто держит мулов в наши дни? Я могла бы навестить Тьерри, пастуха из Кастеллана, попросить у него совета. Кто знает, может быть, Замзонг произвел на свет детеныша? Но Хашиа качает головой. «Осёл?» - громко смеётся он. «У меня было два в Алжире, но когда мы переехали ближе к городу, я их продал. Конечно, не было смысла везти их сюда, они говорили только по-арабски. Нет, нам не нужны ослы. Они принесут нам лишь дополнительные трудности. Купите мне трактор. Который на гусеничном ходу и предназначен для преодоления таких вот каменистых поверхностей». «Но у нас нет проезда для трактора, а Вы не умеете водить».
***
С приближением весны, когда, к нашей радости, оливковые деревья проявляют все признаки будущего хорошего плодоносного сезона, приходит письмо из Института оливок в Ницце. Я ничего не получала с того последнего письма из Марселя, которое я проигнорировала. Я открываю его, готовясь к очередным трудностям, но это письмо другого рода. После всего, через что нам с Мишелем пришлось пройти, после бесчисленных инспекторов, которые нас посещали, после заполненных нами форм, после расходов и работы, которую мы взвалили на себя, — неужели это правда, что бумага, которую я держу сейчас в руках, сообщает мне, что: «Ваша ферма получила статус, идентификацию от Institut National des Appellations d’Origine (*Национального института происхождения и качества)»? Я читаю и перечитываю, говоря себе, что всё дело в моём французском. Я неправильно поняла написанное. Я ошиблась. Я сажусь и перечитываю письмо снова, но никакой ошибки нет. Вашей ферме выдан статус, ее идентификация Национальным институтом происхождения и качества. Идентификационный номер указан прямо на странице передо мной: 06040000001. Я читаю дальше. «Пожалуйста, свяжитесь с нами после прессования масла, чтобы мы могли провести анализ его химического состава. Ни один AOC не вступит в силу без проведения повторного анализа». Нас просят доставить в институт три образца свежеотжатого масла этого сезона. Но у нас его нет! Означает ли это, что мы вернулись к исходной точке и должны начинать все сначала? Я звоню Мишелю, желая, чтобы он был здесь и разделил со мной этот долгожданный момент. «Я напишу им», — говорит он мне решительно. «У всех ферм бывают плохие годы. Я уверен, что они согласятся сохранить наш статус до урожая следующего сезона».
Он явно не хочет обсуждать свои дела и я не давлю на него. Его голос звучит устало, напряженно. Всякий раз, в последнее время, когда мы говорим по телефону, я ловлю себя на том, что изучаю сказанные им слова, прислушиваюсь к мелочам, ищу подсказки, пытаюсь понять степень его чуткости, насколько он близок или далек, и в каком душевном состоянии находится. Я кладу трубку, обещая себе, что у нас будет урожай. Уже на следующее утро из бюро AOC в Ницце приходит наша первая новостная рассылка. Она рассылается всем коллегам-фермерам. Chers confrères (*уважаемые коллеги). Я наслаждаюсь каждым словом, чертовски гордясь тем, что Аппассионата теперь относится к ценным oliveraies (*оливковым рощам). Я узнаю, что для местных производителей этот год был урожайным. Триста пятьдесят оливковых ферм было выслано одобрение на получение сертификата AOC в этом сезоне. Но, к сожалению, не мы, а пока мы можем поддерживать деревья здоровыми, охранять от насекомых и болезней, и, если нам удастся придумать эффективный метод ухода за верхним склоном холма, следующей осенью мы соберем кучу оливок. Я исследую холмы, чтобы утвердиться в своей вере в будущий урожай. Я брожу в сопровождении собак в мягком солнечном свете, просачивающемся сквозь листву оливковой рощи, и смотрю на серебристых отважных борцов. Благодаря упорному труду, и если улыбнется удача, мои надежды на наш осенний урожай осуществятся.
***
Весна приносит только хорошие новости. Мое настроение поднимается. Всё вокруг цветет. Хашиа наконец-то достраивает свой сарай, хотя без Мишеля, который следил за его ровностью, я должна признать, что местами он выглядит словно навеселе. Месье Х., несогласный с моим выводом, горячо спорит по этому поводу. Он берет свой уровень, прижимает его к стенам и балкам, и кричит: «Вот, видите, все идеально ровно!». Так что мы больше не касаемся этого вопроса. В любом случае, мне очень нравится его беспорядочный вид. Кабаны не вернулись. Похоже, две смерти здесь были достаточной жертвой и я глубоко благодарна за это. Александр, при помощи своего тестя, убирает клетку. Я собираю апельсины — урожай просто потрясающий — и убираю их на хранение, чтобы позже отдать Рене, чтобы он превратил их во вкуснейший джем и апельсиновое вино.
Я гуляю по нашей земле с собаками золотистыми весенними вечерами, одна, но оптимистично настроенная, всегда в поисках подарков для Мишеля. На оливковых деревьях много мелких четырёхлистных цветков. Повсюду из-под увядающих лепестков выглядывают плодовые завязи. Кажется только у апельсиновых деревьев упала производительность. Их листья теряют свою сочность, а на нижней их части я обнаруживаю налет чего-то, напоминающего по цвету белую гальку. Когда приезжает Рене, рука в повязке, чтобы забрать апельсины, я показываю ему листву. Он качает головой. «Ну, ты не обработала оливковые деревья в прошлом году и вот результат».
Я чувствую раздражение. «Какое отношение это имеет к оливковым деревьям?».
«Увидишь, но мой тебе совет — заложи в бюджет три, даже четыре обработки в этом году, иначе у вас будет куча проблем».
Я ему не верю.
«Судя по цветам, урожай будет великолепным, но его нужно беречь», — повторяет он, прежде чем уйти с нашими ящиками, обещая скоро вернуться с вином и джемами. «Если хочешь, чтобы я приехал и опрыскал деревья, дай мне знать».
Я киваю и машу на прощание рукой, не имея ни малейшего намерения воспользоваться его предложением.
***
Наступает лето и oliviers (*оливковые деревья) ломятся под тяжестью ранних плодов. Если только не произойдет стихийное бедствие, способное их уничтожить, нас ждет колоссальный урожай. Сейчас самое горячее время года, и этот год обещает быть таким же знойным, как и прошлый. Пока что никаких крупных пожаров. И никаких обещаний со стороны Мишеля, что он приедет в отпуск, но он тоже начал присылать подарки. Джазовые диски, копии которых он сделал, статьи из газет. Я дорожу ими как посланиями любви в ответ на мои послания.
Когда я завтракаю и читаю книгу на верхней террасе, мое внимание привлекает стая фиолетово-серых насекомых на цветках бугенвиллеи. Я встаю, чтобы рассмотреть их, и узнаю в них тех же насекомых, которых я видела в конце прошлого года на некоторых молодых деревьях в верхней роще. Я оставляю свой кофе и отправляюсь на быструю разведку. Выясняется, что молодые оливковые деревья покрыты этими маленькими шлемовидными мухами. Цвета металлик, они имеют какой-то космический вид, а на некоторых из них есть несколько более темных отметин. Может быть, это разновидность тли с непрозрачными крыльями? Когда я поднимаю руку, они слетают с деревьев и садятся на меня, жаля мои ноги и руки. Они гнездятся в изгибах и углах молодых ветвей. Я надавливаю кончиками пальцев на скопления личинок; они белые, порошкообразные и липкие. И они повсюду. На розах, виноградных лозах, помидорах, но больше всего они беспокоят меня на оливковых деревьях, молодых и старых. Как мы их не заметили? Я провожу душные и жаркие полуденные часы дома, листая различные справочники в тщетных, усыпляющих попытках точно определить вид этих насекомых. Я сужаю круг возможных вариантов до пяти разновидностей, но не могу сказать ничего более конкретного. Я прочла, что «насекомые — самый преуспевающих вид животных на Земле». Они насчитывают больше видов, чем любой другой класс: на данный момент их идентифицировано более миллиона, но считается, что истинное число может составлять от 5 до 10 миллионов».
В отчаянии я закрываю книгу. Мне нужен беспристрастный совет и быстро. Если бы я могла поймать несколько этих серебристо-серых, с паутинными крыльями красавиц и посадить их в бутылку, то могла бы съездить с ними в кооператив и спросить Александра или Жака, но эти летающие твари неуловимы. Наконец, после нескольких часов стараний, мне удается поймать троих в вымытую банку из-под йогурта, комплект которых Хашиа отложил для таких экстренных случаев.
Лоран вернулся на работу в садоводческий кооператив, но он не разбирается в этом и не может идентифицировать насекомых. Александр должен знать, но он будет в отъезде до конца недели. Жак с семьей в горах и его не будет еще две недели. Я в панике. Образцы, которые я поймала в банку, уже умерли, и в пятницу я приступаю к поимке новых. В конце концов, после многих отчаянных попыток, мне удается словить парочку и я возвращаюсь в фермерский кооператив в поисках Александра, который сразу узнает их. Cicadelles blanches (*белые цикадки). «Не переживайте из-за них, — говорит он. — Когда обработаете оливковые деревья, они исчезнут».
Я ничего не говорю о том, что не собираюсь обрабатывать деревья и что я стала еще большей противницей инсектицидов с тех пор, как я увидела мертвые ульи.
«Есть два вида насекомых, — объясняет он мне, — на растениях: сосущие и кусающие». Если Вы залезете на старые деревья, то увидите их повсюду на молодых побегах, на новой поросли. Они всегда там есть, просто Вы их не видели. Когда Рене обработал Ваши старые деревья от оливковой мухи (mouche de l’olive), этот же препарат защитил растения от этих белых захватчиков. Они размножились в таком количестве, потому что в прошлом году растительность была лишена защиты. Жара способствует размножению личинок различных насекомых, в том числе и этих. «Если вы зарегистрированы у нас как полноправные фермеры, выращивающие оливки, я могу продать Вам препарат, если же нет - мы не можем снабжать вам инсектицидами».
Я признаюсь, что не внесла нас в список, потому что не планировала когда-либо покупать опылители.
«Ну, попробуйте это. Это довольно щадящее средство, и хотя оно не предназначено специально для оливковых деревьев, должно помочь». Когда приедете в следующий раз, прихватите с собой разрешение, подтверждающее ваш статус oléiculteurs (*производителей оливок), и я добавлю Ваше имя в наш список».
После моего возвращения домой, мы с Хашиа приступаем к обработке всей фермы пестицидом из бутылок, разведенным в воде, с помощью двух ранцевых опрыскивателей. На это у нас уходит остаток дня и всё следующее утро. А затем мы ждёт. Согласно инструкции, мухи начнут исчезать через сорок восемь часов. Проходит два дня, потом три, потом четыре. Насекомые никуда не деваются. По-видимому, они невосприимчивы к синему инсектициду и остаются на стеблях и ветвях, а в случае с молодыми оливковыми деревьями - они еще и обустраиваются на стволах, высасывая из них сок. Я ищу их в книге и нахожу Cicadellidae, цикадовых, но они совсем не похожи на наших мотыльков. Я в отчаянии. Не зная к кому еще обратиться, я звоню в Chambre d’Agriculture (*Сельскохозяйственную палату). На дворе август — получить помощь практически невозможно — но, наконец, мне удается связаться с молодым человеком, который может мне что-то посоветовать.
«Похоже, они из семейства Aleyrodidae, белокрылки. Серьёзные вредители. Он рекомендует другой пестицид. Однако, нам нужна лицензия, чтобы купить его. Может быть есть органическая альтернатива? Он не имеет ни малейшего понятия. Но как я могу быть уверена, что его вердикт правильный? Я не могу позволить себе тратить деньги на дорогостоящие инсектициды, и у меня нет желания бомбардировать холм коктейлем из токсинов из-за невежества и тревоги. Я решаю подождать, в надежде, что слабый химикат, который мы использовали, начнет действовать.
Поливая со шланга садовую мебель, я обнаруживаю жуков цвета бледной лаванды, работающих рядами по шесть и семь штук на ветках грушевых деревьев. Я приближаюсь и они взлетают; словно газовый шарф развевается на ветру. Если бы они не вредили растениям, я бы сочла их расцветку и форму довольно милыми.
У нас наступил сезон интенсивного полива: час на рассвете, два часа на закате. Я падаю в постель от усталости, но не могу даже закрыть глаза. В лунном свете я насчитала шесть крылатых насекомых на потолке. Они собираются поселиться и внутри помещения?
Хашиа предлагает позвонить Рене и настаивает на том, чтобы посоветоваться с Мишелем. Я не рассказываю об этой проблеме Мишелю, который, в любом случае, находится в Китае, где входит в состав жюри на фестивале документального кино. Я звоню Рене, а затем иду забрать почту (я уже давно не видела нашего почтальона) и нахожу письмо из Сельскохозяйственной палаты. Необходимо заполнить прилагаемую форму, что-то о средствах, используемых на участке. Они предлагают бесплатно вывезти все пустые или полупустые не используемые контейнеры. Я откладываю его в сторону, так как все мои мысли сейчас заняты битвой с насекомыми, и я не совсем уверена, о чем именно они просят.
Появляется Рене, в темных очках, такого я еще не видела. У него легкое раздражение слизистой глаз, объясняет он. Ничего серьезного. Он работал на одной из своих ферм, когда его маска зацепилась за низко висящую ветку и соскользнула, обнажив лицо. Брызги пестицидов попали ему в глаза. Он отмахивается от этого, сосредоточившись на нашей проблеме: «Они из семейства кокцидовые. Щитовки». Самки бескрылые, безногие, проводят жизнь, прикрепившись к растениям и высасывая их. У самцов есть крылья. Они упорно высасывают соки из деревьев и особенно опасны для молодых деревьев, которые еще не развили в себе достаточно сил, чтобы противостоять такому бедствию, которое случилось у вас. Если они находят хорошие пастбища, а так и случилось на вашей ферме, вам придется чертовски постараться, чтобы от них избавиться. Тебе следовало послушать меня и предотвратить это. Ни одна из моих ферм не поражена. И это не удивительно, судя по всему все жуки здесь! «Отросток, который ты мне показала на листьях апельсинового дерева, был их личинками. Они вылупились и быстро распространяются в жару. Лечи оливковые деревья, Кэрол, или потеряешь урожай».
«Мы их опрыскали», — говорю я. И показываю средство, которое мы использовали. Он качает головой. «Я дам вам гораздо более эффективное средство — оно в багажнике моей машины — и возьму для вас в аренду машину для опрыскивания, но сам не смогу помочь, потому что занят в другом месте в течение следующих нескольких недель, и учитывая что у меня с глазами, я сейчас чувствую себя не очень хорошо…».
«Александр утверждает, что это цикадки, а сельскохозяйственная палата диагностировала белокрылку…».
«Продукт, который я использую, уничтожает и их тоже. Одно условие: не собирайте урожай в течение двадцати одного дня после его использования».
Я опускаю взгляд. Похоже я проиграла. Мои мечты об органическом земледелии улетучились. Для получения статуса AOC от нас не требуется производить органическую продукцию, только поставлять первоклассное масло. Если я и дальше буду стремиться к ферме без химикатов, то, вероятно, потеряю плоды и этого сезона, а также не смогу предоставить никакого масла для экспертизы.
«Я возьму его», — соглашаюсь я.
Он снабжает меня чрезвычайно дорогим средством и, ближе к вечеру, возвращается с опрыскивательной машиной. Мы с Хашиа принимаемся за обработку каждого дерева, каждого цветка, каждого растения, каждого овоща от цикадки, белокрылки или щитовки, кто бы это ни был. Примерно через час Жак, подтянутый и улыбающийся, вернувшийся с семейного отдыха, приезжает чистить бассейн. Хашиа уходит принять душ. Мы облили более сотни оливковых деревьев, а также все маленькие фруктовые. Остальные, те что на холме, мы атакуем рано утром. Мои мышцы дрожат от усталости.
Я упоминаю письмо от Chambre d’Agriculture и Жак просит его прочитать. «А, это утилизация всех запрещенных пестицидов. Они становятся всё более строгими и нервными».
«Нервными, почему?».
«Разве Вы не следили за сагой о "Фиприноле" в газетах?».
«Действующее вещество признано смертельным для пчел? Да, Мишель присылал мне вырезки».
«Существует опасение, что этот же продукт может негативно влиять на человека. Сейчас его тестируют в центрах по исследованию рака. Есть еще один, тоже смертельный для пчел, спрей, используемый для подсолнухов».
Я злюсь, вспомнив пять потерянных здесь ульев. «К счастью, — уверяю я его, — у нас здесь нет запрещенных продуктов. У меня есть остатки в бутылке, купленной у Александра, и инсектицид, который мне продал Рене».
«Давайте проверим их. Я достану из грузовика свою Библию и мы посмотрим».
«Вашу Библию?».
Он кивает и исчезает.
Я показываю полупустой контейнер от Александра и Жак подтверждает, что он бесполезен. «Умеренно безвреден, за исключением того, что его нельзя использовать на растениях, посещаемых пчелами». Что кажется мне вполне реальной причиной не пользоваться им. Затем я приношу жидкость, которую мы теперь распыляем повсюду.
«Где, черт возьми, Вы взяли это?».
Он яростно перелистывает страницы увесистого тома в мягкой обложке, проводит пальцем по колонке наименований и протягивает мне книгу, показывая на заглавие: «L’Index Phytosanitaire (*Фитосанитарный индекс)».
«Это, — говорит он, — библия агронома. В ней перечислены плюсы и минусы всех доступных и снятых с производства пестицидов, фунгицидов, органических фосфатов и прочего. Продукция, которую Вы использовали на своих деревьях, незаконна и крайне опасна. Прочтите список побочных эффектов».
Что я и делаю. Они включают в себя несколько видов рака.
«По закону его даже нельзя выбрасывать в мусорный бак. Это уже давно запрещено и даже пустые бутылки необходимо сдавать в службу сбора Сельскохозяйственной палаты для безопасной утилизации».
Я в ужасе смотрю на него. «Это повредит Хашиа, мне, фруктам и оливкам?».
Он смотрит на меня серьезно и предпочитает промолчать.
«Покажите мне деревья».
Жак подтверждает диагноз Александра: «Cicadelles blanches, также известный как Metcalfa pruinosa (*цикадка белая)». Они попали во Францию из США около пятнадцати лет назад. В настоящее время они питаются более чем двумястами растениями, включая фруктовые деревья и виноградные лозы». Затем он объясняет, что я перепутала два семейства насекомых. «Синеватые мотыльки, которые у Вас здесь, — это цикадки из семейства Cicadellides». В мире насчитывается более четырех тысяч видов и их окраска может различаться, поэтому иногда их сложно распознать, но нет никаких сомнений, что перед Вами именно они. Cicadellidae также являются цикадками. Они также являются сосущими насекомыми и вредителями сельскохозяйственных культур. Интересные маленькие создания, однако: самцы привлекают своих самок негромкими звуками, которые передаются через листья и стебли, а не переносятся по воздуху.
«Так чем же мне обработать их?».
Решение, которое предлагает Жак, это капля моющего средства, разбавленного водой, которым можно было бы полить насекомых с помощью мощной струи. «Можно было бы подождать до конца лета. Никакого реального вреда это не принесло бы. Но теперь слишком поздно».
«А инсектицид, которым мы обработали оливки?».
«Ядовитый. Когда вы его распылили?».
«Мы начали пару часов назад». Я имею в виду тот факт, что залила почти 50 процентов наших оливковых деревьев запрещенным продуктом, внесенным в список канцерогенов. Любое отжатое масло наверняка будет содержать следы его элементов. Химический тест AOC обязательно это определит.
«Мой Вам совет — немедленно вымойте деревья».
Я бегу на поиски месье Х., который готовит ужин. Он выглядит измотанным, но следует за мной на холм, где мы находим Жака разматывающим шланги.
«Я останусь и помогу вам. Я также позвонил Александру. Он уже едет».
К счастью, световые дни сейчас длинные. Каждый из нас берет себе отдельный участок земли и работает до очень позднего вечера. Хашиа давно позаботился о том, чтобы резервуар на холме пополнялся водой из нашей насосной станции, находящейся на другой стороне подъездной аллеи. Мне отведены нижние восточные фланги, поскольку для них нужны более короткие шланги, и они наиболее доступные. Но даже несмотря на это работа тяжелая и мышцы моих рук горят и кричат от боли. Я таскаю тяжести, к которым мое тело не подготовлено, поднимая громоздкие шланги в угасающем свете дня. С деревьев капает, льёт вода. Я промокла до нитки и молюсь. Это потрясающий обряд крещения. Около половины одиннадцатого, когда мы сворачиваем работу, я открываю бутылку вина и вместе с двумя мужчинами отдыхаю на верхней террасе. Мы допиваем красное вино, а затем еще одно. Хашиа, конечно, в этом не участвует. Он вернулся в свой коттедж и поужинал в одиночестве. Мы договариваемся, что соберемся на рассвете и пройдем весь процесс снова, просто чтобы убедиться, что деревья тщательно очищены. О счетах за воду даже думать страшно.
Прежде чем лечь спать, я прослушиваю сообщения. Одно из них — от Мишеля, который сегодня утром вернулся из Китая. В нем говорится: «Вернулся, всё в порядке. Иду спать, страдаю от смены часовых поясов. Я тут подумал. Нам нужно сделать это по-другому. Люблю тебя».
Когда я просыпаюсь на следующее утро, моя правая рука не двигается. Я порвала верхние и нижние сухожилия. Я едва могу поднять ручку или чашку, и уж точно не сельскохозяйственное оборудование. Я вынуждена прекратить работу. Я мало что могу сделать, чтобы помочь мужчинам. Моя рука забинтована. Я звоню Мишелю: «Возвращайся домой, ты нам нужен». Он бросает всё и летит на юг.
Я забираю его из аэропорта, рейс задержался на несколько часов. Он уставший после стольких путешествий, но, возможно, не настолько сильно, как я. Что случилось с моей рукой? Он садится за руль и говорит без умолку, описывая события, произошедшие в Китае со времени его предыдущих визитов, фильмы, которые он посмотрел, победившие фильмы и те, за которые он боролся. Я поворачиваю голову и внимательно изучаю мужчину, сидящего рядом со мной. Мой молчаливый муж снова стал уверенным в себе, даже болтливым. Он хочет услышать все мои новости. «Нам нужно многое обсудить», — бормочу я.
Но я рада просто тому, что он дома.
Наконец-то урожай
Сегодня 25 ноября, праздник Святой Катерины. Традиционно это первый день сбора оливок, но прошедшие ранее дожди уже наполнили сети большим количество плодов. Они пухлые, мясистые и аппетитные на вид, но еще слишком зеленые для прессования высококлассного масла. Их все равно приходится собирать, стоя на четвереньках, поднимая с мокрой земли. Работая только левой рукой, я роюсь среди первых опавших листьев, слоев легкой дубовой мульчи и первых листьев инжира, лежащих на земле, желтых и скрученных, и вдыхаю запах костров, доносящийся с окрестных холмов. Популярная провансальская поговорка гласит, что в день Святой Катерины «tout bois prend racine» любая деревяшка пускает корни. Это идеальный сезон для посадки растений, особенно фруктовых деревьев. Теплая, влажная земля — мечта садовода, и arrière-automne (*поздняя осень), или vers la fin d’automne (*конец осени), поздняя осень, обещает именно такие условия. Мишель и Хашиа пользуются этим. Я вижу через кухонное окно как они высаживают растения вокруг пристройки к сараю, которую возвел месье Х. Наряду с этим мы планируем построить великолепную теплицу по индивидуальному заказу для выращивания тропических фруктов. Мистер Пир, коллега Гийома Лаплажа по кузнечному делу, приехал, чтобы снять мерки для конструкции.
Окраины Марселя находятся под водой на глубине 2 метров. Об оползнях говорят повсюду на холмах, во внутренних районах страны - arrière-pays. Дороги перекрыты. Красные треугольные знаки предупреждают о наводнениях. Прогнозируется плохая погода, которая движется на восток. Ветер сирокко дует в нашу сторону, неся с собой красный песок из алжирской пустыни. В сочетании с сильными дождями, он оседает у нашего порога, словно розовая грязь. Дно бассейна также покрыто им, а вода приобретает насыщенный ржавый оттенок, цвет свежевыкопанной моркови. Тем не менее, я плаваю в нем, или точнее гребу одной рукой. Но мощь беспощадных влажных песчаных бурь начинает ломать оливковые ветви, покрытые большим количеством плодов. Они быстро опадают и сороки наслаждаются неожиданным праздником, разрывая сети под деревьями во время пиршества. Мишель и Хашиа работают под порывами сильного ветра, чтобы опередить птиц. Моя поддержка выражается в приготовлении пищи и заваривании горячего чая, поскольку, хотя моя рука больше не забинтована, врач рекомендовал не поднимать тяжести в течение шести месяцев.
Отправившись за покупками в деревню, я натыкаюсь на Александра.
«Как Ваша рука?» — спрашивает он.
«Лучше».
«Взгляните на меня». Его правая рука, указательный палец, забинтована и заляпана пятнами крови. Сезон охоты в самом разгаре, а он не может в ней участвовать.
«Что случилось? — спрашиваю я. — Вы попали в себя из ружья?».
Он клянется, что это был несчастный случай. В предыдущее воскресенье он охотился в горах и ему пришлось пережить ужасную погоду. Весь день лил дождь. Он и несколько его коллег-охотников, а также две его собаки, ретриверы, предприняли попытку подняться по крутому утёсу прямо за шале его матери и отчима. Они выслеживали дикого кабана. Земля была скользкой. Он потерял равновесие и его ружье выстрелило.
«Боже, Вы действительно ранили себя из ружья!».
Он качает головой. Выстрел напугал собак. Он тут же схватил одну из них, пытаясь успокоить, но существо запаниковало, повернулось к нему и впилось зубами ему в сухожилие. «Моя собственная собака!» — вопит он. «Когда я издал крик боли, она и другая гончая убежали, и никто из них не вернулся домой до вечера понедельника. Это были ужасные выходные».
Может быть, это был неотразимый Бетховен? размышляю я.
Александр качает головой, глядя на свою покалеченную руку.
«Вы когда-нибудь брали его на охоту? Он ведь помесь ретривера».
«Мы взяли его однажды, это было давным-давно. Мы с Жаки думали, что он станет отличным охотником, но как только раздались выстрелы, он убежал домой как испуганный кролик».
Я молча улыбаюсь. Моя интуиция относительно этого блестящего черного зверя меня не подвела.
Прощаясь, я еще раз благодарю Александра за огромную поддержку, которую он оказал мне в этом году. Он сияет, как школьник, и просит поцелуя. Я соглашаюсь, ухмыляясь, и чмокаю его в щеку.
Дождь, который застал Александра в горах, оседает в pays côtiers, прибрежных районах. Повсюду всё плывёт. К счастью, сирокко утих. Мы собираем оливки между ливнями или даже, при необходимости, во время дождя. Сейчас Рамадан и Хашиа постится. Он заканчивает работу пораньше в послеобеденное время, чтобы отдохнуть и приготовить себе еду, которую сможет съесть после заката солнца. Мишель продолжает работу в одиночку. Я тоже немного принимаю в этом участие. Стоя рядом с ним, крепко держа свою драгоценную лестницу из фруктового дерева, я наблюдаю за ним и удивляюсь. С волосами, прилипшими к лицу после недавнего дождя, я следую за тенью хищника, скользящего между кипарисами, и слушаю далекий гул транспорта. Наши плоды с силой сбивают с веток эти непрекращающиеся потоки воды.
«Мы должны отвезти то, что собрали, на маслодавильню, иначе влажные плоды превратятся в moisi» — плесневелые, — «а отжатое масло будет острым и едва ли пригодным к употреблению. Они уже пахнут грибами», — бормочу я.
На следующее утро Мишель и Хашиа продолжают cueillette (*сбор урожая), в то время как я беру на себя ответственность за первое в этом году прессование — только те плоды, что сбило ветром, но они весят 123 килограмма.
Вокруг меня, несмотря на ненастное утро, всё прибывают мужчины с целыми мешками оливок, мешками из джутовой ткани с клеймом «La Poste (*почта)» или мешками для хлеба и муки. Я думала, что мешки уже запрещены. Эти люди работают почтальонами и пекарями, прессуя оливки в свободное время? Я вспоминаю, что давно не видела нашего почтальона. Может он все бросил и занялся пчеловодством?
Красивый седовласый мужчина и его очень высокий сын рассказывают мне, что у них восемьдесят 400-летних деревьев, и делают комплименты превосходному качеству и сочности наших оливок. Они спрашивают меня чем я их подкармливаю или обрабатываю. «Ничем, если этого можно избежать». Я воздерживаюсь от рассказа саги о яде Рене. Это слишком неприятные воспоминания, чтобы думать о них. «Пусть лучше у меня будет один-два маленьких белых червячка, чем коктейль из токсинов, которые выделяют эти отвратительные спреи», — говорит отец. Я поражена, услышав это. Он первый производитель оливок, с которым я здесь столкнулась, кто придерживается философии органического выращивания. «Не то чтобы мы продаем наше масло», — добавляет он. «Так, несколько литров здесь и там, чтобы покрыть расходы, но большую часть мы оставляем для семейного потребления. Мы делаем это ради удовольствия и чувства удовлетворения от результата своих трудов. Это изнурительный труд и требует много усилий, но когда я вижу, как мои деревья обрезаются, это словно поэзия...».
Я улыбаюсь тому, что он сказал. Начинает течь его масло. Он кивает и спешно уходит.
Я поворачиваю голову в ответ на толчок в больную руку. Мужчина рядом со мной кричит мне в ухо: «Ален носит корсет. Вы заметили?».
Не могу сказать, что заметила это, пока фермер, сидящий рядом со мной и крепко держащий добермана, не указал мне. Ален — парень, который возит оливки со двора к прессовальной машине. Он всегда ходит с сигаретой во рту, редко разговаривает и производит на меня впечатление довольно несчастного человека. Несмотря на то, что мы уже много лет посещаем это заведение, он никогда не замечает моего присутствия.
Мой сосед натягивает поводок, устрашающего вида цепь, своей собаки и резко пинает ее под ребра. «Сидеть!». Бедный пес дрожит, выглядит испуганным. Уровень шума здесь невероятно высокий и незнакомый ему.
«Откуда Вы?» — спрашивает фермер. Это почти всегда первый вопрос, который мне задают. Я для них диковинка, загадка, которую они не могут разгадать.
«Ирландия!» — кричу я.
«О, Голландия».
«Нет, Ир…». Поняв, что невозможно перекричать машины, я оставляю эту тему. Оно не стоит того, чтобы беспокоиться. Ну и что, если даже он подумает, что я голландка? Но, несмотря на шум, он, кажется, настроен на разговор.
«Вы выглядите как человек, который умеет наслаждаться едой», — кричит он. Я вежливо улыбаюсь и он начинает рассказывать о чудеснейшем ужине, который он ел месяц назад или около того.
«Простые люди. Но отдадут вам все, что у них есть в доме. Настоящие провансальцы и их осталось не так уж много. Вымирающая порода. Да, так и есть. Они живут недалеко от Вальберга, знаете где это?».
Я отрицательно качаю головой.
«Это горнолыжная станция в Альпах Верхнего Прованса. Их деревня называется Туэ. Целую свинью подали на стол на ужин. Разрезали ее прямо там. Cochon de Lys (*молочный поросёнок), фаршированный грибами, которые я собрал в тот же день на склоне горы. Я проехал через ущелье, нашел их деревню, припарковал машину и оттуда начал разведывать окрестности. Вкусно. Литры местного вина. Это такие люди, с которыми стоит общаться».
Я снова улыбаюсь и оглядываюсь, чтобы посмотреть кто еще здесь есть. Мое внимание вновь обращается на старого чудака, который забавляет меня своими непрекращающимися попытками отковырять катышек с манжета своего свитера. Он возится с ним с тех пор как я приехала. Наконец, после очередной попытки, когда он все еще отказывается отрываться, он зажигает спичку и подносит её к рукаву. Никто, кроме меня, не обращает на него внимания. Один, в скользком углу этой оглушительно шумной маслодавильни, он теперь неистово хлопает по свитеру, в отчаянной попытке потушить огонь, бушующий по всей длине его рукава.
Какого черта, спрашиваю я себя, он думал, что зажженная спичка уберет катышек с его рукава? Позже он исчезает, с видом грустного, жалеющего себя человека, с бутылями, наполненными свежеотжатым маслом, одним обгоревшим рукавом и обожженным запястьем.
Любопытно, но мне никогда не удается дважды увидеть одни и те же лица. Жерар, сын хозяина маслодавильни, зовет меня, махнув ладонью вытянутой руки на себя, как это делают итальянцы. Он хочет познакомить меня с человеком в плоской кепке, зеленой, как цвет свежей крапивы. «Это староста деревни. Он хочет с Вами познакомиться!» — поддразнивает Жерар, поправив кепку своего товарища набекрень.
«Не слушайте его». Мужчина с сильно налитым кровью глазом похотливо ухмыляется мне.
Рядом с нами только что появился маленький седой человечек в армейских ботинках. Он что-то кричит сам себе и шагает по маслодавильне, словно проходит строевую подготовку. Ален втаскивает ящики с оливками этого парня и рычит, чтобы я убрала с его пути мою сумочку, что я и делаю. Собранные оливки выглядят ужасно заплесневелыми и Жерар не хочет их принимать, но мужчина так злится, что наш молодой прессовальщик пожимает плечами, дает Алену добро положить их на весы, и процесс начинается. Отец Жерара, Кристоф, владелец, ковыляет мимо. Он смотрит на только что прибывший груз и неодобрительно качает головой. Он выглядит сильно встревоженным, но я редко встречала его с другим выражением лица. Руки в карманах, он смотрит на свои шумные стальные машины, как-будто они только что разбили ему сердце. Сегодня он одет в цвета остролиста и лилового. Лицо у него красное и лоснящееся, как ягода. Он сообщает какую-то новость своим сыновьям, трагически качает головой и снова уходит.
Я подхожу к гигантскому чану, в котором бурлит наша шоколадно-коричневая паста. Это будет наше первое прессование за два года. Из этой пасты будет отжато наше масло, а из этих золотых бутылок будет взят первый образец, который мы отправим инспекторам для подтверждения статуса AOC на нашей Апассионате, и я молюсь, чтобы все было хорошо, чтобы инсектицид Рене не проник в плоды. Ко мне присоединяется Жерар. «Вдохните этот запах», — говорит он. «Он словно духи. Ммм, действительно превосходный аромат».
И это правда. Сегодня наше свежеотжатое масло на вкус сливочное и очень перечное. Мы с ним пожимаем друг другу руки.
«Похоже, Вас ждет отличный сезон, Кэрол, если остальные плоды будут на таком же уровне».
«Будем надеяться. Увидимся на следующей неделе». Я улыбаюсь. Но пока масло не будет проверено и одобрено экспертами в Ницце, мы не можем быть уверены, и я не смогу спать спокойно.
Наверху, в магазине над moulin (*маслодавильней), жена Жерара, которая занимается счетами и сидит за кассой, сообщает мне новости.
«Вы слышали о Рене?» — спрашивает она тоном, который меня встревожил.
Мы не имели о нем новостей уже много недель, но это обычное дело, особенно в сезон сбора оливок. Я не удосужилась позвонить, чтобы узнать почему он не забрал 150 кубометров дров, сваленных у нас на подъездной алее, которые он обещал вывезти и продать для нас, и почему он подсунул мне этот запрещенный яд, потому что в любом случае бесполезно пытаться связаться с ним во время сбора урожая, и потому что я не могу позволить себе разорвать нашу многолетнюю дружбу. После всех этих лет, действительно ли он пытался обмануть меня или этому есть другое объяснение?
«Он в больнице Пастера. Ему сделали четыре шунтирования. Все артерии заблокированы».
Перед моим взором встаёт Рене. Не могу представить каково такому активному человеку как он находиться в больнице. Недавно ему исполнилось восемьдесят, а он все еще каждый день лазает по деревьям. Обрезает ветки, собирает оливки, зарабатывает деньги.
«Я позвоню его жене сегодня вечером и узнаю, могу ли я чем-то помочь ей», — говорю я, оплачивая 700 франков за прессование наших оливок.
На улице, загружая свои канистры с маслом, я натыкаюсь на бедолагу, который кричит и ругается на парковке.
«Господи! Я окажусь на улице, когда моя жена это увидит!». Мужчина в спортивном костюме и поношенных кедах выгрузил, должно быть, около 1000 килограммов оливок. Один из его пластиковых ящиков — la cageotte — треснул, и оливки, которые он с таким трудом собирал вручную в течение многих дождливых дней, рассыпались по всей переполненной парковке. Они катятся в разные стороны быстрее, чем он успевает их подобрать; потоки пурпурно-черных плодов исчезают на крутой наклонной дорожке.
«Могу ли я помочь?» — кричу я, спеша ему на помощь.
"Что? Нет, уйдите, оставьте меня в покое. Я справлюсь. Жена мне за это шею свернёт. Нет, я ей ничего не скажу. Скажу, что отжим был отвратительным». Он отказывается от своего урожая. Он решает не подбирать оливки. Заметив освободившееся место для парковки — другие уезжают со своим маслом, все вокруг, кроме него, улыбаются — он запрыгивает в свой внедорожник, снимает ручник, резко переключает передачу, жмет на газ и врезается прямо в заднюю часть фургона, принадлежащего другому oléiculteur (*оливковому фермеру), ожидающему внизу на маслодавильне. «Дерьмо!» — кричит он в ярости. «Дерьмо!».
Я улыбаюсь и поворачиваю голову, щурясь от солнца, чтобы послушать птиц. Сегодня прекрасный солнечный день. Конец первой недели декабря. Яркие птицы, сидящие в птичнике выше по склону холма, поют во весь голос.
Еще один год, еще один день на маслодавильне.
***
Вот и закончились рождественские праздники. Я слышу знакомый звук желтого почтового скутера, катящегося по подъездной алее. Мне не довелось встретиться с нашим почтальоном до Рождества, чтобы дать ему чаевые в обмен на ежегодный календарь, который он нам дарит, поэтому я спешу вниз, чтобы увидеться с ним и пожелать ему всего самого наилучшего в этом сезоне. Меня встречает молодая блондинка, которая представляется как Мари и протягивает мне привычный иллюстрированный календарь.
«А где парень, который обычно приезжает?» — спрашиваю я, протягивая ей банкноту, понимая, что мы никогда даже не знали его имени. Ее лицо вытягивается. «К сожалению, Филипп скончался пару месяцев назад».
Я в шоке. «Что случилось?».
«Он какое-то время боролся с раком и…», — пожимает она плечами. «Теперь я буду ездить по этому маршруту. Счастливого Нового года». И она уходит, а я смотрю ей вслед, вспоминая нашего почтальона, мечтающего завести пчел.
***
Наступил январь, новый год, и мы с Мишелем дома вместе. Рене всё ещё в больнице. Хашиа отправился на корабле в Африку, чтобы провести заслуженный двухнедельный отпуск со своей семьей.
Сбор урожая завершён. Наши плоды прошли прессование и Мишель передал образцы от каждого отжима этого года властям Ниццы, которые отправят их на тестирование и контроль качества. Теперь мы ждем результаты. Достойно ли масло этого сезона маркировки AOC, на которую теперь имеет право наша ферма? Меня все еще терзают сомнения.
Благословенный июнь
Эти выходные объявлены "праздничными днями". Что мы празднуем? Мы чествуем наше золотое оливковое масло, конечно, или, по-провансальски - oli d’oulivo. Шесть отдельных образцов из наших зимних отжимов были отправлены в организацию "Оливки Ниццы", в ее приморские офисы, и каждый получил официальное одобрение. Нам понадобилось более семи лет инспекций, визитов и решения сельскохозяйственных задач, чтобы получить этот знак отличия. Мишель называет это «нашим племенным посвящением». Теперь мы члены братства. Да, мы добросовестные производители высококачественного oli d’oulivo (*оливкового масла). Повод ли это для празднования? Ещё какой.
Солнце встает и сдвигается к фасаду дома, а большинство гостей, приехавших к нам вчера вечером, все еще крепко спят в палатках, расставленных по всей нашей территории. Мишель появляется и снова исчезает из виду, неся небольшую деревянную лестницу. «Лестница приключений», — подмигивает он, проходя мимо. «Порадовать детей». Он уходит, поднимается наверх, за дом и ставит её возле великолепного ангара месье Х. Там он раскладывает вокруг лестницы, чтобы она не упала, древнюю, поломанную черепицу, собранную на руинах нашего все еще заброшенного виноградника. Внутри ангара аккуратно разложены наши инструменты. По его внешней стороне ползут цветущие жасмин и бугенвиллея. По бокам от него растут мои плодовые деревья. Это согревающее душу зрелище.
«Что ты делаешь?» — кричу я.
«Подземелье. Это займет малышей на несколько часов», — хихикает мой муж. Его длинные вьющиеся волосы напоминают мне волосы Фредерика Мистраля. Я машу ему рукой, удивляясь его способности придумывать бесконечные игры для детей. Он понимает потребность в чудесном, в том, что давало бы волю детскому воображению. Он до смешного изобретательный дедушка, хотя и довольно молодой. Что еще важнее, я в восторге от того, что снова вижу в нем эту радость и веселье, его восстановившееся здоровье и вновь обретенный дух беззаботности. После того как он и месье Х. завершают подготовку к предстоящему строительству «подземелья», он направляется в деревенскую ратушу, чтобы одолжить столы и стулья для залитых закатным солнцем ужинов, ожидающих нас сегодня и завтра вечером. Вскоре он возвращается в сопровождении самого мэра — долговязого фермера, выращивающего абрикосы, чья страсть — гонки на картинге. Я понятия не имею где и как Мишель с ним познакомился. Вместе они принимаются разгружать мебель и переносить ее к месту предстоящего ужина.
Пока мужчины заняты этой работой, подъезжает мясник с молочным поросенком для жарки на вертеле. «Его нужно будет нафаршировать яблоками и приправами, а затем заново зашить желудок», — сообщает он мне, пока я пытаюсь удержать собак, которые намерены съесть всю тушу прямо здесь, на месте. Возникает много споров о том, какую нить использовать. Я понятия не имею. Я не люблю свинину и это был не мой выбор основного блюда. Вертел, la broche, — это железное приспособление с ручным приводом, найденное Мишелем на барахолке, купленное за бесценок и почищенное им несколько дней назад. Зять Мишеля, Ральф, проснулся и теперь плавает в бассейне. Я наблюдаю как мужчины долго обсуждают достаточно ли длинный и крепкий вертел, чтобы выдержать вес свиньи, который, по словам лысого, пыхтящего месье Ле Буше, составляет 30 килограмм. Нужно накормить восемьдесят, или даже более, гостей и поскольку это Франция, мысль о том, что провизии может оказаться недостаточно или что она будет приготовлена не очень красиво, вызывает всеобщее беспокойство. Но Мишель не согласен. Он заверяет присутствующих, что его приобретение окажется более прочным, чем любое дорогостоящее современное электрическое устройство.
Сколько часов понадобится, чтобы зажарить зверя? Пять, посоветовал мясник, забирая свои деньги и помахивая рукой на прощание. Но на какой высоте от огня следует повесить свинью? Никто не догадался спросить об этом, а теперь уже слишком поздно, поскольку мясник уехал ловить рыбу в горы до конца выходных. Пока мужчины, члены комитета ассамблеи, обсуждают тонкости средневековой обжарки, другие роют неглубокую траншею размером с ванну и окружают ее большими камнями, чтобы закрепить вертел, в то время как сестра Мишеля, Анжелика, и подруги из Лондона и Парижа толпятся за нашим деревянным столом, натирая на терках для сыра палочки cannelle - корицы - длиной с палец.
Ральф и Хашиа собрали целую тачку дров, чтобы разжечь костер. Ральф, судя по всему, возглавляет бригаду по установке вертела, в то время как Мишель назначил своих племянников, трех предприимчивых парней, главными по сбору яблок, снабдил их плетеными корзинами и поручил собрать ранние осенние фрукты в саду, который я посадила так много лет назад в память о моем покойном отце. Если их окажется недостаточно, у меня в ангаре Хашиа хранится одна-две коробки, от которых сильно пахнет сидром. Мальчики возвращаются с несколькими бугристыми, кишащими насекомыми паданками и сброшенной желто-коричневого цвета кожей горной змеи, которую они нашли в сухой траве. Минута всеобщей паники нарушает приготовления этого знойного утра, когда мы с кузеном Ноэлем выносим на солнце яблоки из ангара. Повсюду роятся осы с длинным телом и расследование выявляет, что они гнездятся в дымоходе. Поскольку ожидается так много гостей и их детей, я бегу позвать своих героев, пожарную команду, чтобы они разобрались с осами.
Мишель окрестил одну очень назойливую осу Кристофером. Дети покатываются со смеху ровно до тех пор, пока Ноэля не жалит тот же самый парень. Начинается суматоха. «Антигистаминное!» — кричит его жена. «У него аллергия!». Начинаются разговоры о том, чтобы госпитализировать моего любимого кузена. Вокруг него собирается группа людей, которые наблюдает за тем, как его палец распухает. Я подзываю Жака, который только что подъехал со своей женой и дочерью и собирается почистить бассейн, чтобы подготовить его к предстоящим купаниям, и прошу его подойти и помочь. Пока я ищу нашу аптечку, красная машина и её команда пожарных уже в пути, и прибывает на место происшествия через пятнадцать минут. После чего паника утихает. Аллергия очень слабая и нет никакой реальной катастрофы.
«Vespa crabro — латинское название les frelons (*шершней)», — объясняет симпатичный молодой пожарный, когда гнездо выкурено и он с товарищами наслаждается охлажденным лимонадом, сидя на солнце. «Это шершни, а не осы».
Мишель собирает детей и они отправляются вслед за моим мужем, Гамельнским-крысоловом, на церемонию «похорон Кристофера, длиннотелой осы». После того как шершень прикопан в землю, мой рыжеволосый племянник-ирландец говорит: «Покойся с миром, Кристофер. Ты больше никогда не ужалишь папу».
Я благодарю уезжающих пожарных и приглашаю их вернуться позже, когда закончится их смена, чтобы присоединиться к нам на нашей "Оливковой Вечеринке".
Вино доставляют в бочках: Côte de Blaye, выгодное предложение — 18 франков за литр. Привозят цветы. И шампанское. А за ними приезжает фургон, доставляющий сыры. Четверо из наших друзей в огороде собирают листья салата и помидоры. Ох, приготовления всегда изматывают. Когда солнце начинает скрываться за холмами, на столы во дворе расставляются бесконечные вереницы тарелок, доверху наполненных едой, в том числе блюда из маринованных оливок с наших собственных деревьев, которые пользуются большим успехом. Кларисса и ее друзья оборудуют дискотеку и деревянный танцпол возле заброшенного виноградника. Машины начинают прибывать с поразительной скоростью. Дети визжат, прыгают в бассейн и выпрыгивают из него, разбрызгивают повсюду воду, вытягивают руки, изображая шершней; собаки прыгают и скачут. Пожарные возвращаются, теперь они не на дежурстве. Хлопают пробки от бутылок. А вот и Александр. И Жерар, наш ветеринар. Вечеринка начинается. Включайте музыку. Давайте танцевать всю ночь напролет под теплым звездным небом.
***
Воскресное утро. Я открываю глаза и вдыхаю аромат варящегося кофе, доносящийся в спальню. Я слышу как гремят чашки, когда их ставят на блюдца. Завтрак, доносящийся до меня звуками и запахами, как раз готовится. Пора вставать.
Во дворе, в лучах восходящего утреннего солнца, накрыт наш деревянный стол, длиной с железнодорожную шпалу, и несколько гостей уже поглощают свои завтраки: поджаренные кусочки вчерашних багетов, tartines (*тосты) намазанные золотистым сливочным маслом, нежным джемом, корсиканским мармеладом из клементинов, густым мандариновым джемом «Аппассионата», или яйца-пашот от кур свободного выгула. Собаки скрутились под облупившимися и выцветшими садовыми стульями, прячась от жары, перебираясь с места на место в поисках внимания, ласки и лакомств. Меня встречают оживленная болтовня, загорелые лица и открытые улыбки. Большая семья за трапезой. Дети шумно перебираются с колен на колени, безумно хихикая, подбадривая и подзадоривая друг друга, пока внимание их молодые матери увлечены чем-то другим. Я медленно спускаюсь по ступенькам, направляясь к бассейну; небольшой заплыв, перед тем как присоединиться к компании. Симфония птичьего пения сопровождает моё купание. Повсюду вокруг меня ярко-зеленые деревья, с ранней летней порослью. Я вдыхаю теплые июньские ароматы и наслаждаюсь приятным жужжанием шлангов, поливающих уже увядающие от жары цветы. Весенние полевые цветы скошены. Земля снова страдает от жажды, как и растительность. Цикады стрекочут вовсю. Черно-белые бабочки, чьи крылья раскрываются, словно парашюты, поднимаются над водой и парят в воздухе. Мелкие насекомые, не больше пылинок, танцуют в утреннем свете. Я лениво проплываю сквозь сверкающие солнечные лучи под деревом инжира.
После купания и нескольких глотков кофе я некоторое время прогуливаюсь по территории с восьмимесячным сыном Ванессы на руках, чтобы побыть с малышом и дать возможность ей отдохнуть. Как он агукает и пускает слюни. Я бросаю взгляд на стол, за которым сидит Мишель, а по обе стороны от него - его девочки. Его очаровательные дочери, которые в первые дни ревновали ко мне и относились ко мне с недоверием, теперь стали молодыми женщинами и матерями, справляющимися со своими обязанностями каждая по-своему.
А я когда-то размышляла как же всё сложится.
Пока я гуляю по саду, наш эксперт по сортам вин, месье Лаплаж, подъезжает на белоснежном "Ситроене", еще одном из его ретро автомобилей. Его сопровождает Паскаль Пуаре, мистер Пир, кузнец, который, о чём я предупредила Александра, также является garde de chasse, охотничьим инспектором. Хотя сейчас только десять утра, мужчины просят порцию портвейна или, если у нас его нет - текилы. Лаплаж привез много килограмм сочной красной клубники из своей теплицы. Клубника, вот это подарок, у нас она тоже появится, когда наконец будет построена наша собственная теплица рядом с ангаром Хашиа. Малыш все еще у меня на руках, я благодарю Лаплажа за подарок и бегу на летнюю кухню за посудой для красных ягод, которую ставлю на ломящийся от еды стол, за которым пируют наши гости и члены семьи, разговаривая на трех языках одновременно, куря сигареты, открывая бутылки вина и обсуждая, что будет на обед.
Загородные выходные в разгар лета во Франции.
Время побездельничать, провести время в компании друзей и любимых, насладиться роскошью этого с таким трудом завоеванного момента, этого бесценного дня. Я закрываю глаза, испытывая благодарность. Ряд горлиц на линии электропередач воркует глубокими гортанными звуками. Я говорю всем, кто меня слышит, что они становятся здесь едва ли не более обычным явлением, чем бесчисленные певчие птицы, которые щебечут и порхают с дерева на дерево. Лаплаж объясняет, что во Франции на них сейчас охотятся во многих регионах, поэтому они все больше мигрируют на юг.
Неожиданно разгораются дебаты. В дружеском споре голоса начинают звучать на повышенных тонах. Я наклоняюсь через стол, чтобы выяснить, что могло стать причиной столь бурного спора в воскресное утро, почти даже в обед. Сыр, говорят мне. Трое молодых друзей Мишеля и Клариссы из Парижа высказывают свое мнение о сыре. Очень серьёзный вопрос, но его обсуждение вскоре сходит на нет. Теперь раздаются взрывы смеха и размахивание руками через стол. Пары целуются, подкуривается еще больше сигарет, ещё больше откупоривается бутылок. Какая разница какое сейчас время суток?
Кларисса смотрит на свою светловолосую дочь Селин, скачущую с Титусом, их собакой, огромным зверем, но нежным и игривым с детьми. Я тоже наблюдаю за маленькой девочкой. Янтарного цвета кожа, орехового цвета волосы, одета в белую футболку и шорты в черную полоску. Она пытается бросить собаке мяч, но огромная черная гончая подбегает и выхватывает его у нее из рук. Она зовет его по имени, но он не обращает на нее никакого внимания, а затем, устав от какой-то своей игры, возвращается и кладет мяч к ее ногам. Селин, похожая и на Мишеля, и на Сержа, своего отца, визжит от восторга. Кларисса говорит о чуде материнства. Я молча улыбаюсь.
Иногда, даже сейчас, после всего, я чувствую себя посторонней, как-будто принадлежу кому-то и никому одновременно, как-будто какой-то акт в пьесе был вырезан или страницы были потеряны прежде, чем мне дали возможность их доиграть. Как-будто моя роль во всем этом — наблюдать. Но когда меня одолевают подобные мысли, Мишель протягивает мне руку и улыбается глазами, которые зовут меня сесть поближе: «Подойди, chérie, не сиди одна. Побудь с нами».
Мишель, с его улыбкой, которая освещает мир, Мишель, к которому тянутся люди со всех сторон, который строит воздушные замки за обеденным столом и с такой же легкостью их разрушает. Мишель, который ушел, но вернулся.
Я наблюдаю как Кларисса призывает собак и детей к порядку. Как она похожа на своего отца: задумчивая, чувствительная, творческая и, прежде всего, обаятельная. Как же она не похожа на Ванессу, которая больше напоминает латиноамериканку, открытую и заботливую, всегда смеющуюся, страстную и прагматичную. Мне нравится видеть их вместе, этих девушек, которые держатся за руки и болтают как обезьянки; близнецы, но такие непохожие. Близнецы с такими разными характерами. Я вспоминаю их юность и наши первые дни здесь. Я остаюсь их мачехой, но мы стали друзьями. И я, наверное, своего рода бабушка. La belle-grandmère (*мачеха-бабушка) для детей. Титус вприпрыжку пересекает террасу, намереваясь что-то украсть и хватает забытую в траве ракетку для бадминтона. Смывшись с ней во рту, он победно перепрыгивает через террасы. Он мог бы быть воплощением Анри, самого первого пса, который появился на этой территории, но которого пришлось вернуть в приют, потому что он был ужасным хулиганом. Увы, дорогой Анри, должно быть, давно умер, если только не дожил до семнадцати лет. Наши две гончие гоняются друг за другом, гавкая и пуская слюни от удовольствия. Элла либо лежит в конюшне, либо сидит снаружи в тени. Она слишком стара, чтобы участвовать в таких выходках.
Сестра Мишеля, Анжелика, с тремя рослыми сыновьями и мужем, присоединяется к нам за столом и наливает кофе из термоса. Она подмигивает мне, этот жест касается лишь нас двоих. Она разбирает палатки и складывает их в углу летней кухни до вечера, когда, после очередных посиделок, снова поставит их. Из дома доносится музыка. Кто-то решил выключить Кири Те Канаву, исполняющую свои «Песни Оверни» и включить одну из подборок "Будда Бар". Наши собаки обнюхивают высохшую из-за летней жары траву, в надежде найти les bonnes (*приятные) сюрпризы. Дети строят свои собственные вселенные в разных уголках сада. Пчелы кружатся и парят над бесчисленными цветами, сосредоточенные на своих задачах по сбору нектара и распространению пыльцы. Наши пчеловоды попозже заедут, чтобы посидеть с нами за вечерним verre (*бокалом).
Я слышу крики из-за зарослей, за флорентийскими кипарисами, где мы устроили площадку для бадминтона. Я наклоняюсь, чтобы посмотреть. Мишель и девочки играют в жаркий полдень, укрывшись от солнца в тени ряда диких дубов, растущих на террасе внизу. Он соревнуется сразу с ними двумя. Я слышу женские крики: «Bien joué, Papa! (*Молодец, папа́)». Он отличный игрок. Я удивлена. Я этого не знала. К команде присоединяется друг-документалист из Австрии со своей женой-француженкой, подводным фотографом, и игра возобновляется. Мне нравится стук ракеток. Из ничего Мишель создает игру и приключение. Ему не нужно быть богатым. Его обаяние притягивает к нему людей.
В этот сезон цветения снова распускаются многочисленные разновидности роз. Из стен террас растет валериана, повсюду виднеются её красные и розовые цветы. Клумбы покрыты желтыми и белыми маргаритками. В горшках пестреют ярко-красные амариллисы. Наш виноград быстро созревает в эту невероятную жару. Кузнец, с кружкой прохладного пива в руке, измеряет каменную лестницу, с целью установить там широкую перголу, о которой Лаплаж говорил еще во время своего первого визита сюда два лета назад. Хашиа о чем-то болтает с Рене, который очень слаб, но продолжает работать. Зрение у него уже не то, что прежде, а причиной этого, как он утверждает, стал чуть не приведший к катастрофе инцидент с распылением. Они спорят о методах обрезки и сборе урожая. Деревья гнутся под тяжестью плодов. Они с нетерпением ждут следующий сезон, который снова обещает быть урожайным.
Снова оливки. Да, здесь, на этом сказочном склоне, на этом прибрежном уступе, всегда будут оливки, всегда будут урожаи, независимо от того, приносит ли ферма доход или нет, воссоединяются ли семьи или любовники, или партнеры, расстаются.
***
Без этой оливковой фермы могли бы Мишель и я расстаться? Конечно, но она связала нас снова.
Наша любовь изменилась: она стала крепче, мы стали лучше понимать друг друга. Теперь мозаика мыслей Мишеля стала для меня немного понятнее. Иногда, когда мы одни или лежим в безопасности нашей личной вселенной, он касается «недавних темных дней», когда он «почти отпустил меня». По его словам, были дни, когда он находился в каком-то жутком состоянии, «а рядом никого не было». Но эти дни теперь в прошлом и он научился жить заново, отводить карьере подобающее место, а не посвящать этому всю свою жизнь, просыпаться каждое утро, чтобы жить, наслаждаться миром, в котором царят краски и есть много причин для радости. Он говорит, что помнит всё, но предпочитает не говорить об этом. «У меня, у нас, снова всё в порядке. И это самое главное».
Я закрываю глаза и размышляю, понимает ли он, что у меня так же. Я тоже всё помню. Как я могу забыть то чувство покинутости, тот ужасно одинокий период моей жизни? Мир может быть беспощадным, часто экстремальным и непредсказуемым в своей жестокости, но в нем также есть красота, щедрость, романтика, смех, а в его основе лежит безграничная любовь и способность возрождаться. Наша способность держать свои сердца открытыми для всего этого — вот что имеет значение, ведь это то, благодаря чему мы остаемся свободными и живыми.
***
Много лет назад, задолго до того, как я полюбила оливковое дерево, задолго до того, как я могла описать как оно выглядит, я услышала одну историю. Почему оливковые деревья состоят из двух разветвленных стволов, растущих из одного основания? Насколько я помню, легенда гласит, что двое мифологических возлюбленных расстались, их разлучили, но где бы они ни оказывались, их души возвращались к оливковому дереву в поисках объятий друг друга, и наконец они встретились, соединившись навечно прочностью одного корня, одной любви; они были двумя половинками одной души. Оливковое дерево, его силуэт, является физическим олицетворением их любви.
***
Пока друзья и семья вокруг меня наслаждаются этими восхитительно теплыми летними выходными на нашем кобальтово-синем побережье, я поворачиваю голову и смотрю на склон холма, где наши молодые деревца устремляются к небу, словно серебристые ракеты. Для провансальцев столетнее оливковое дерево — это еще младенец. Оно даст свои лучшие урожаи в грядущих столетиях. Конечно, нас с Мишелем уже не будет, чтобы собрать эти вековечные дары. Мы перейдем к другим воплощениям себя, но оставим всё равно часть себя на этом склоне холма.
Когда мы впервые открыли для себя этот средиземноморский рай, здесь росло шестьдесят четыре заброшенных 400-летних оливковых дерева. Со временем мы расширили рощи, посадив много молодых деревьев. Что останется здесь через три столетия, когда наш молодняк вырастет и будет давать богатый урожай, а мы давно умрем и будем забыты?
Мне нравится думать, что та часть меня и Мишеля, которая является нашей общей душой, продолжит обитать на этой ферме. Мне также нравится представлять, что одно из старых корявых деревьев, растущее сейчас на нашей земле и обещающее богатые урожаи, чьи ветви усыпаны плодами, а два ствола раздвоены и искривлены, давно престав быть серебристо-зеленым молодым деревцем, станет нашей гаванью. Внутри этого оливкового дерева с двумя стволами, двух ветвей, растущих одновременно из одного корневого основания, будут обитать âme sœurs, родственные души Кэрол и Мишеля, навеки слившиеся в объятиях. И кто знает, не появится ли в грядущем столетии еще одна пара тридцати с небольшим лет на этом склоне холма, вновь предоставленном самому себе, и не решит ли снова вернуть его к жизни. Может они будут в такой жаркий летний полдень, как этот, смотреть на корявые и перекрученные ветви этого дерева и размышлять о том, какие истории мог бы поведать им этот древний человек?
И когда легкий ветерок колышет ветви нашей оливы, а ее жемчужно-зеленая листва шелестит в шепчущих рощах, пусть молодые незнакомцы поймают на ветру движение витающих в воздухе слов: Je vais t’aimer toujours. Я всегда буду любить тебя.
Но, боже, как легко мы могли потерять друг друга на перекрестке наших жизненных дорог.
Комментариев нет:
Отправить комментарий