Кэрол Дринкуотер "Оливковый сезон: любовь, новая жизнь и, конечно, оливки" (2003), книга 2

Пару лет назад, в какой-то там раз пересматривая любимый сериал "О всех созданиях - больших и малых" (шел с января 1978-го года по декабрь 1990-го), я начала читать разные статьи о самом сериале, а также интервью актеров, исполнивших главные роли. Возможно вы и так знаете, что это экранизация книг Джеймса Хэрриота, но уточню на всякий случай:)

И вот однажды мне попалась статья про Кэрол Дринкуотер, сыгравшую Хелен, жену молодого ветеринара Джеймса Хэрриота в первом сезоне сериала. Собственно, это её самая известная роль. В своё время она привлекла к себе внимание романом с актером Кристофером Тимоти, сыгравшим Джеймса Хэрриота, поскольку на тот момент он был женат и имел (страшно сказать) четырех сыновей и двух дочерей. В прессе об этом много писали, брак с женой в итоге распался, но и отношения с Дринкуотер быстро закончились, еще до того как закончили снимать первый сезон сериала. Так что, это и есть неофициальная причина почему актриса покинула сериал. Или её попросили его покинуть. 

Как бы там ни было, рассказывать о сериале не буду, в этой записи речь о другом. Кэрол Дринкуотре, в итоге, познакомилась с Мишелем Ноллом, французским режиссером и продюсером, и в 1988-м году вышла за него замуж. Для неё это был первый брак, для него - второй. От первого брака у Мишеля есть дочери-близнецы. Кэрол и Мишель женаты по сей день и живут на своей ферме во Франции, в Провансе, недалеко от города Канны. Кэрол много лет пишет книги и сценарии для сериалов. Так я узнала о серии книг, в которых писательница рассказывает о том, как они с Мишелем купили ферму, привели её в порядок, а затем начали выращивать оливковые деревья, производить оливковое масло и не только. Что-то вроде книг Питера Мейла и "Под солнцем Тосканы" Фрэнсис Мэйес. Я говорю "что-то вроде", потому что все эти авторы совершенно разные, но их объединяет один жанр, они повествуют о своих буднях, вплетая в рассказ интересные исторические факты, воспоминания из детства и молодости, смешные и грустные случаи из жизни, вкусно описывают местные блюда и увлекательно рассказывают о тех уголках страны, в которых побывали.

Узнав про книги, я тут же помчалась искать их и обнаружила, что на русском есть только самая первая - "Оливковая ферма", впервые была опубликована на английском в 2001-м году, на русском - в 2010-м. Прошло года два с тех пор как я прочла "Оливковую ферму" и летом прошлого года вдруг подумала, а почему бы мне не попробовать перевести остальные книги? Да, замахнулась)) В общем, как говорится, глаза боятся, а руки делают. В итоге, вторая книга оказалась, на мой взгляд, очень хорошей, и смешной, и грустной, и душевной.

Сейчас перевожу третью и, к сожалению, не могу сказать, что в восторге. Мне книга пока не нравится, какая-то скучная, даже немного депрессивная, пропал энтузиазм переводить её. Однако, поскольку не люблю бросать начатое на пол пути, перевод я закончу и поделюсь им. Буду рада отзывам насчет перевода второй книги и приятного чтения:)

Кэрол Дринкуотер

"Оливковый сезон: любовь, новая жизнь и, конечно, оливки" 

(2003)

авторский перевод: Катерина Коломан

***

Мишелю,

Я родилась влюблённой в тебя.

И моей матери. Наша дружба зародилась давно. Но теперь, когда я поняла за что она боролась, я хочу чтобы она знала как сильно я люблю её. 

Древние пели свои песни по всему миру.

Они воспевали реки и хребты, солончаки и песчаные дюны. Они охотились, ели, занимались любовью, танцевали, убивали: куда бы ни вели их следы, они оставляли за собой и музыкальный след. Они окутали весь мир паутиной песен; и, наконец, когда вся Земля запела, они почувствовали усталость. 

Брюс Чатвин, "Тропы песен"

Это правдивая история. Мой собственный фрагмент жизни и, поскольку он мой собственный, я позволила себе определенные вольности: исказила время, изменила имена, переделала кое-где подлинные события. Чтобы защитить невиновных, как говорят в кино. А также несколько виновных, скрывающихся на этих страницах.

К.Д.

Женитьба,

Полинезийский стиль

Машина замедляет свой ход и останавливается на зеленой аллее, которую еще не так давно едва ли можно было назвать даже тропой для мулов. Перед нами высокие, насыщенного синего цвета, ворота. Наши.

«C’est bon (*всё в порядке), оставшуюся часть пути мы пройдем пешком», — сообщает Мишель нашему водителю.

Водитель в недоумении, да и я тоже.

Мишель улыбается и настаивает. "Нет, правда, нет необходимости везти нас дальше".

В багажнике такси марки «Мерседес» лежит чрезвычайно тяжелый дорожный чемодан, металлический чемоданчик, в котором находятся видеокамера Мишеля, два ноутбука и один раскрашенный вручную диджериду длиной почти четыре фута (*чуть длиннее 1 метра), а также различные вещи ручной клади, слегка потрёпанные жизнью. Любому понятно, что тащить всё это на себе будет занятием не из лёгких. Также очевидно, что за запертыми воротами находится дорога, которая вьётся вверх по крутому склону холма, а мы оба измотаны и устали от смены часовых поясов. Мы в дороге уже больше двадцати четырех часов. Да, перспектива тащить багаж на себе и топать на холм пешком показалась чем-то большим, чем я смогла бы вынести, но теперь я вижу то же, что увидел Мишель.

Наши три собаки, во главе с немецкой овчаркой по имени Лаки, мчатся по подъездной дороге. Той Лаки, которую бросили и которую я нашла свернутой клубочком, похожим на изъеденную молью циновку, у подножия нашего участка, с обтянутыми кожей костями и очень нервную. Мы решили оставить её себе, и вот сейчас она подпрыгивает у ворот, лает и рычит на ни в чём не повинного водителя.

Он испуганно смотрит на неё. "Ah, vous avez raison, monsieur" (*"Ах, Вы правы, месье"). 

Наши сумки быстро выгружаются, проезд оплачивается и, как только машина благополучно заворачивает за угол, Мишель отпирает железные ворота. Они скрипят как ворота гробницы, когда я толкаю их, и три пары собачьих лап упираются мне в живот, виляя хвостами.

Мы дома.

Я осматриваю террасы, засаженные рядами древних оливковых деревьев. Сейчас апрель, поздняя весна. Здесь, на холмах за Лазурным берегом, оливковые рощи нежно зацветают крошечными четырёхлистными белыми цветками. За ними, на полпути вверх по склону холма, виднеется наша вилла в стиле belle époque (*прекрасной эпохи). Изобилующая террасами с балюстрадами, укрывшаяся среди кедров и пальм, обращенная на юго-запад, с видом на Каннский залив и залитое солнцем Средиземное море - ожидающая нас "Аппассионата". "Ммм, как хорошо вернуться", — шепчу я.

"Хочешь я понесу тебя?" — спрашивает Мишель.

"Понесешь меня? Я конечно устала, но не настолько!". 

"Через порог, chérie (*дорогая)", — добавляет он с усмешкой и подмигивает мне.

Ах, да. На мгновение я забыла. Мы возвращаемся на нашу оливковую ферму уже как муж и жена. Мы поженились неделю назад на самой странной из всех свадебных церемоний. Наша свадьба состоялась на крошечном тропическом атолле (*коралловый остров кольцеобразной формы) под названием Айтутаки, одном из островов Кука в южной части Тихого океана.

"Знаешь, никогда не думала, что решусь на это", — хихикаю я.

"Что ты имеешь в виду?".

"На замужество".

"Ну, вот и свершилось".

Я улыбаюсь, вспоминая как всё это произошло.

***

Впервые Мишель сделал мне предложение в Австралии, на нашем первом свидании. Мы сидели рядом, за столиком в ресторане под открытым небом в Элизабет Бей (*пригород Сиднея); застенчивые незнакомцы, ожидающие свои две тарелки Сиднейских креветок.

"Я думаю у нас проблема", — сказал мне Мишель.

Я удивленно посмотрела на него.

"Я влюбился в тебя", — тихо пробормотал он. "Ты выйдешь за меня?". 

Признаюсь, я была совершенно ошеломлена и отреагировала так, как могла бы отреагировать любая другая изумленная женщина: я сделала большой глоток Шардоне "Браун Бразерс" и со смущенным смехом отмахнулась от этого предложения. Дело в том, что я не воспринимала этого красивого голубоглазого мужчину всерьез. И потом, я была карьеристкой, актрисой тридцати с чем-то лет, независимой, амбициозной, востребованной и не жаждущей остепениться. Или, по крайней мере, в этом я постоянно убеждала себя в те дни. Страх перед обязательствами, боязнь остаться в проигрыше или испытать душевную боль, вероятно, было ближе к истине. И хотя через несколько месяцев после того первого ужина в Австралии мы собрали довольно большой денежный залог, чтобы заполучить эту великолепную полуразвалину, относительно брака я перестраховалась. Пока однажды утром, следующей осенью, Мишель не прилетел в Лондон из Парижа, не прибыл в мою квартиру, не опустился на колено, держа в одной руке маленькую квадратную коробочку, а в другой - мою руку, и сказал: "Мы знаем друг друга уже год. Сегодня как раз ровно год. У нас есть оливковая ферма. Скоро все бумаги будут подписаны и она официально начнет принадлежать нам. Я думаю мы очень счастливые. Обе мои дочери обожают тебя, Кэрол, дорогая, и я je t'aime avec tout mon coeur (*люблю тебя всем сердцем). Согласишься ли ты, пожалуйста, теперь стать моей женой?".

Мое сердце билось как хлопушка. Я страстно любила Мишеля, но была ли я готова сделать этот последний шаг? В ответ я вдруг выпалила: "Только если король Тонга поженит нас".

Что я знала о короле Тонга? Не больше, чем кто-либо другой: что он славился своими массивными габаритами, был правящим монархом небольшого архипелага тихоокеанских островов и что он был полинезийцем. Это был легкомысленный ответ, который должен был помочь мне выиграть время и оттянуть момент финального решения. Но даже тогда, после стольких месяцев жизни с Мишелем, я недооценила степень его любви ко мне и упорство духа кинопродюсера - и, безусловно, его упорства как мужчины - поскольку обычно можно не сомневаться в том, что они смогут организовать вам любую требуемую мизансцену.

Несколько недель спустя я вернулась в Сидней и к работе. Я снималась в сериале по написанной мною книге, продюсером которой выступил Мишель. В отель прибыл факс из королевства Тонга, адресованный мне. Погрузившись в выдуманный мир персонажа, которого я создала для себя, я совершенно забыла о своём неосторожном ответе, данном несколько недель назад, и поэтому факс поначалу озадачил меня. Он был написан от руки личным секретарем короля. Стоя в вестибюле отеля, я читала дальше. В сообщении требовалось предоставить фотокопии моего свидетельства о рождении и свидетельств о рождении моих родителей, а также моего нынешнего паспорта, информацию о судимости, если таковая имеется, религиозной принадлежности и т. д. С сильно бьющимся сердцем я перелистнула следующую страницу, начиная догадываться что будет дальше.

В продолжение секретарь Его Высочества пояснил, что король настоял на том, чтобы все женихи, посещающие его остров, были тщательно проверены, прежде чем «вступление в священный брак, благословлённый Его Королевским Высочеством, будет одобрен».

Я бросилась наверх, в свой номер с видом на море, позвонила в Париж, разбудила Мишеля и немедленно начала его допрашивать. "Это розыгрыш?" - воскликнула я. "Я права? Что вообще происходит?".

Я практически могла слышать как он улыбается, когда он подтвердил, что как я и просила, нас поженят в королевстве и никто иной, как король Тауфа'ахау Тупоу IV, король Тонга. Сказать, что я была ошеломлена, когда повесила трубку, это не сказать ничего. Тем не менее, после небольшой паники мой энтузиазм относительно этой идеи начал расти. Свадьба на острове в Южном море, теплые, пенистые волны плещущиеся о наши босые ступни, утопающие в золотом песке, дородный полинезийский властитель машет над нашими головами одним или двумя алыми гибискусами, бормоча благословения на непонятном языке... Ммм, подумала я, если я всё же должна сделать это, то только так.

Собрав гору необходимых документов я узнала, что свадебная церемония будет совсем не такой, о которой я мечтала. Король оказался набожным методистом. Не будет ни пляжных празднеств, ни шампанского. В распорядке дня были молитвы, бесчисленные гимны, длительная служба и никакого алкоголя. Я ничего не имею против таких свадеб для тех, кто выбирает их по собственному желанию, но это было не то, чего я хотела для нас, поэтому я снова позвонила Мишелю. На этот раз, чтобы объяснить, немного робко, что мне не нравится свадьба, которую он организовывает для нас.

"Может просто забудем об этом?" - пробормотала я, слишком хорошо понимая на какие трудности ему, должно быть, пришлось пойти, чтобы организовать всё на таком уровне.

Он принял мои возражения без жалоб. Все планы были отменены и разговор о браке завелся снова лишь три года спустя, то есть, чуть более месяца назад.

Мы были в Сиднее, городе, в котором встретились четырьмя годами ранее, ужинали с Роджером, коллегой-телевизионным продюсером и давним другом Мишеля. Во время еды он спросил в довольно резкой манере, которая иногда присуща австралийцам: "Я думал, ребята, вы собирались пожениться. Что случилось? Решили, что не любите друг друга? Я предупреждал тебя, приятель, что она будет тебе не по зубам!".

Я покраснела, когда Мишель изложил мои возражения против почти забытой тонганской авантюры. Роджер хохотал от души. "Я бы сказал, приятель, вы удачно избежали то, что вам предстояло пережить. Этот старый педераст — религиозный фанатик. И в душе они всё ещё каннибалы. Вы, наверное, слышали историю о его матери, старой королеве, когда она путешествовала на "Куин Элизабет-2"? И прежде чем мы успели ответить, Роджер начал рассказывать известный анекдот о королеве Салоте, которая, когда ей вручили обеденное меню за капитанским столом, бегло просмотрела его, прежде чем вернуть обратно официанту, и сказала: "Там нет ничего, что мне бы понравилось. Принесите, пожалуйста, список пассажиров".

"Слушайте, а почему бы вам не поехать на Раротонгу? В отеле о вас позаботятся и никаких лишних вопросов задавать не станут. Даже не будут проверять женаты вы или нет! Поженитесь по-полинезийски".

Раротонга, как я тогда узнала, является столицей пятнадцати островов Кука, которые, грубо говоря, остаются протекторатом Новой Зеландии. Как выяснилось, Мишель и Роджер отсняли пилотную серию телесериала на одном из южных островов Аитутаки, который, по их словам, был «совершенно великолепным».

"Я отправлю факс менеджеру. Он знает меня. Вам всё организуют практически на месте и обойдется это всего в тридцать долларов. Намного дешевле, чем развод". Он ухмыльнулся и подмигнул мне. "Всё что вам нужно - это провести два дня на острове. Сертификат купите по пути; они поставят на нем печать и дату на два дня вперед, только и делов. Посидите на пляже, заправитесь несколькими баночками чего-то горячительного, пока они устраивают для вас праздник. Я бы тоже приехал, чтобы исполнить роль худшего свидетеля со стороны жениха, но не могу, приятель, я на стадии подготовки к съемкам».

Итак, мы прибываем на Раротонгу, которая встречает нас проливным дождем, вооруженные копией телекса, отправленного в отель лучшим другом Роджером, а также его великолепным, хотя и немного громоздким, свадебным подарком: расписанным и вырезанным вручную диджериду, который стоя на земле достаёт мне до груди и из которого ни один из нас не может извлечь ни звука.

Дождь барабанит по гофрированной крыше как выстрелы, когда мы входим в помещение таможни.

"Кинопродюсер?" — спрашивает таможенник.

Мишель кивает.

"Есть ли у вас с собой какой-нибудь запрещенный киноматериал или порнографические журналы?". Мишель уверяет его, что нет, а я, ожидая рядом, молча восхищаюсь пропорциями этого человека. Вспоминаю, что когда впервые посетила Фиджи, я не переставала удивляться размеру ступней всех вокруг. Это были огромные вёсла в прочных коричневых кожаных сандалиях, поскрипывавшие и шлёпавшие по сухой, пыльной земле. Местные жители здесь — маори и полинезийцы, а не меланезийцы, как на Фиджи. Но ступни этого офицера, всё его телосложение, просто громадны. Рост Мишеля превышает шесть футов (*выше 183см), но чтобы посмотреть этому человеку в глаза, ему приходится вытягивать шею. Мой будущий муж объясняет, что цель нашего визита — пожениться. Мужчина радостно улыбается и нам, как и обещал Роджер, вручают листок бумаги — наше свадебное свидетельство, датированное (но еще не подписанное служителем церкви) двумя днями позже.

Такси провозит нас через хлюпающую, грязную столицу Аваруа и доставляет в наш пляжный отель, где местный персонал приветствует нас дружелюбно, хотя и довольно уныло. На стойке регистрации мы знакомимся с симпатичной сотрудницей и она отправляется на поиски Джима, менеджера. Он представляет собой полную противоположность: измученный новозеландец, который выскакивает из своего офиса как-будто находится в бегах, с беспокойством приветствует нас. "Добро пожаловать", — рассеянно бормочет он, не глядя в глаза, пока пожимает нам руки. Да, говорит он, — он нас ждал, да, он получил телекс и у него появилась идея. Он попросит одного из своих сотрудников отвезти нас и священника на островок примерно в сорока ярдах от берега (*около 36 метров), где состоится служба, а затем обратно, на завтрак с шампанским в обеденном зале.

"Звучит неплохо", — неуверенно улыбаемся мы.

Мы стоим у входа в вестибюль, а вокруг хлещет дождь. Я гляжу в сторону этого лысеющего менеджера, остатки волос которого покрыты слоем перхоти; глаза у него воспалённые, красные, помутневшие, украшенные отечными мешками; его пропитанные никотином пальцы дрожат и мне приходит в голову, что у него, возможно, проблемы с алкоголем, — а потом я, щурясь, смотрю на море, туда, куда он показывает, но ничего не вижу. Пелена дождя, идущего со стороны темно-серого океана, полностью скрыла остров из поля зрения.

"Не волнуйтесь, к субботе будет ясно и сухо. Если верить прогнозу погоды, возможно даже подует приятный ветерок". Но его гнусавое нытье подсказывает, что ничему в этой жизни верить нельзя. "Сезон дождей закончился месяц назад. Такого вообще не должно быть", — добавляет он, отчаянно пытаясь скрыть беспокойство.

Я снова улыбаюсь и смотрю в сторону обеденного зала. Он невероятно тёмный. На самом деле в отеле темно везде. Это место производит впечатление заброшенного, затерянного среди небытия. Во всех отелях, на всех тихоокеанских островах, которые я когда-либо посещала, меня всегда восхищала красота ярких цветов эротической формы, выставленных в вазах у стойки регистрации, а также мощных суккулентов, растущих в окружающих садах. Здесь их нет. Вообще. Мне здесь не нравится, думаю я. Мы летели сюда пять часов, так что, наверное, дело в моем настроении и наводящей тоску погоде. Завтра, после хорошего ночного сна и капельки тропического солнца, я буду наполнена приятным волнением, предвкушая предстоящую свадьбу. Мне нужно взбодриться. Тем не менее, стоя в этом богом забытом вестибюле, мне трудно поверить не только в то, что на Раротонге одно из самых многолюдных туристических направлений в южной части Тихого океана, но и в то, что это очень популярное и восхваляемое место отдыха.

Наша комната находится наверху, через два пролета темной лакированной деревянной лестницы. Это простое помещение, мало чем отличающееся от номера в дешевом мотеле. Простое и сырое. Пахнет затхлостью, нафталином и натоптанным ковром. Мебель изношена. Есть один стул, обитый потертой тканью, мягкие ярко-оранжевые шторы, наша двуспальная кровать, с когда-то белым покрывалом и продавленным центром, встроенный шкаф и одна деревянная полка на уровне колен, на которой теперь стоят наш чемодан, фотоаппаратура Мишеля и диджериду. Рядом находится ванная комната размером со шкаф, с кафельным полом под наклоном и душевой насадкой на потолке, в паре футов слева от электрической лампочки, прикрытой белым пластиковым абажуром в форме тюльпана, с трещиной с одной стороны.

Вид из нашего единственного окна выходит на автостоянку, за которой, в глубине острова, в эту ужасную погоду возвышаются вулканические горы, черные и грозные. 

Пожалуй, моё желание, чтобы эти дни и это событие прошли идеально выглядит нереальным. Но, какой бы наивной и сентиментальной я ни была, по любым меркам это уже перебор. Я чувствую, что задыхаюсь от эмоций, но не могу их передать. Мне тридцать восемь лет и я никогда раньше не была замужем. Страх перед обязательствами, безрадостное детство и чрезмерно острое чувство романтизма были причиной моего одиночества. Я хотела, чтобы этот момент был особенным.

За свою взрослую жизнь я много путешествовала и не раз оказывалась в одиночестве в тупиковых ситуациях, однако мне почти всегда удавалось сохранить капельку юмора или, по крайней мере, дух авантюризма, уверяя себя, что в какой-то непредвиденный момент в будущем ситуация может стать хорошим материалом для книги или сценария. Но это - другое. Так, по крайней мере, продолжает нашептывать мне мой внутренний голос. Это что, Роджер так себе представляет чертовски хороший розыгрыш?

Я решаю сделать вид, что всё хорошо и открываю чемодан, готовая начать распаковывать его. Мишель разговаривает по телефону, стоящему рядом с кроватью — старинному прибору кремового цвета, без циферблата, который выглядит так, будто его выбросили на помойку, а потом он обрел вторую жизнь на блошином рынке. Мишель пытается связаться со стойкой регистрации. Наконец он сдается и решает спуститься вниз.

"Я пойду выясню есть ли у них еще одна комната", — нетерпеливо бормочет он, закрывая дверь. Я подхожу к окну и смотрю на дождь. Он падает, как град вязальных спиц. Я иду к кровати и ложусь, головой утопая в подушке, которая ужасно пахнет и влажная на моем липком лице. По щеке скатывается слеза и я чувствую себя совершенно несчастной. 

Шторм продолжается всю пятницу. Ливень не позволяет нам отправиться на вёсельной лодке на островок, где должна состояться свадьба. Джим, отчаянно пытаясь сохранить хладнокровие, теперь предлагает план на случай непредвиденных обстоятельств, который заключается в том, что, если дождь не утихнет, мы поженимся на крытом понтоне, который стоит в море, в нескольких метрах от пляжа отеля. Мы не видим альтернативы, кроме как принять этот вариант, поэтому планы меняются.

К счастью, случилось чудо и где-то около одиннадцати утра в субботу погода проясняется, благодаря пассатам, приближающимся с юго-востока, со стороны тропика Козерога и острова Пасхи. Промокший, укрытый пальмами понтон теперь покачивается взад и вперед на волнах, словно хвост гигантской доисторической рептилии.

Всё ещё мокрая после душа, я смотрю на него из нашей комнаты на первом этаже - мы вчера переехали - пока вода с моих вымытых шампунем волос капает мне на плечи и стекает ручейками по обнаженному телу, я понятия не имею где Мишель; я почти не видела его последние два дня, за исключением тех случаев, когда мы вместе обедали в унылом обеденном зале. Было слишком мокро, чтобы думать о поездке в город. Я надеваю купальник и саронг и решаю высушить волосы на ветру, на пляже. Что угодно, лишь бы выбраться из этой чертовой комнаты.

***

Сквозь быстро движущиеся облака пробивается солнце. Волосы хлещут меня по лицу, лезут в глаза, когда я сижу на валуне и смотрю на южную часть Тихого океана, на едва очерченный горизонт. Я думаю о жизни на нашей оливковой ферме и о наших планах на будущее, мечтая быть сейчас там, когда внезапно слышу свое имя, принесенное ветром, и повернувшись вижу Мишеля, бегущего ко мне и дико машущего руками. Я вскакиваю на ноги.

"Что случилось?" - кричу я.

"Одевайся, мы уезжаем!" — приближаясь, кричит он в ответ. "Уезжаем? Но я думала мы собираемся пожениться!».

"Так и будет, но не здесь. Давай, пошли. Я собрал чемодан".

Обдуваемая ветром, я плетусь за ним, совершенно растерянная.

"Куда мы отправляемся?" - спрашиваю я, но Мишель либо не слышит меня, либо не слушает. У него уже есть план, который включает в себя оплату счета, поиск того, кто заберет наш чемодан и вызовет такси, которое отвезет нас на полосу аэропорта, предназначенную для частных самолетов, курсирующих между островами. В суматохе мне приходится бежать обратно в номер, после того как подъехало такси, потому что мы понимаем, что портье не забрал диджериду, а затем бежать в туалет в вестибюле, чтобы переодеться из купальника и саронга в шорты и топ, наспех вытянутые из чемодана.

Итак, только когда мы сидим, прижавшись друг к другу, в хвостовой части самолета, нагруженного мешками с незрелыми бананами, я получаю ответ на свой вопрос.

"Аитутаки. Я вчера отправил телекс и только что получил ответ. Представитель отеля встретит нас в аэропорту и сегодня днем ​​мы поженимся в их саду». Он обнимает меня и притягивает к себе. «Я сказал им, что нам нужно что-то особенное. Итак, в конце концов у нас будет полинезийская свадьба, и, поскольку шторм не коснулся этого острова, у нас также будет солнце. После службы выпьем новозеландское шампанское и искупаемся в кристально чистой лагуне. Это самое великолепное, что я когда-либо видел».

Аитутаки.

Застряв в нашем отеле на Раротонге, я прочитала кучу путеводителей по южной части Тихого океана, которые купила в Сиднее. Я знаю, что Аитутаки — один из самых северных в этой южной группе островов Кука. Другие факты, которые я узнала, включают в себя следующее: Тихий океан больше, чем все пять континентов вместе взятые; он глубже всех других океанов; в его водах обитают рифовые акулы и множество других, более опасных представителей этого семейства; акулы не эволюционировали в течение многих сотен тысяч лет, что является доказательством их идеально пропорциональной формы; коралл — это самая быстро образующаяся форма жизни из всего живого на Земле. Некоторые из этих увлекательных, хотя и совершенно бесполезных, обрывков информации я почерпнула в попытках сохранить рассудок во время бесконечного дождя и опасаясь мрачного начала супружеской жизни, которое я, с моей крайне суеверной ирландской натурой, могла бы воспринять как дурное предзнаменование.

Появляется пилот, сильно извиняясь. Ему чуть больше тридцати, у него блестящие, выгоревшие на солнце, волосы и сильный австралийский акцент. Будет небольшая задержка, потому что ветер слишком сильный для взлёта, но как только мы поднимемся в воздух, уверяет он, полет будет плавным и приятным.

Я не могу отказать себе в минуте молчаливого скептицизма.

***

Двигатель нашего самолета гудит, как похрапывающая пчела, воздух в салоне удушливый, бананы, которые были зелеными когда мы покинули Раротонгу, пахнут так сильно, что, думаю за два часа полета они успели созреть. Голова болит от нехватки свежего воздуха и от того, что я целый день ничего не ела. Но, я в восторге от того, что нас ждет внизу.

Мишель снимает наш подлёт к Аитутаки через окно в левом борту самолета. Время от времени я прислоняюсь к его липкому телу и смотрю вниз на то, что видит он. Оно мало чем отличается от того, что вижу я: крошечные атоллы с песчаными отмелями и мотусами, в бирюзовой воде, настолько прозрачной, что практически можно увидеть плавающую рыбу. Тут и там одинокий темнокожий рыбак наклоняется из каноэ, чтобы вытащить сеть. Треугольной формы лагуну окаймляют небольшие белые волны, разбивающиеся о коралловые рифы, которые, в свою очередь, окружены более глубокими и зелеными водами, мерцающими и сверкающими на солнце, как драгоценные камни. Там есть лагуны внутри лагун. Бирюзовые, белые, зеленые, аквамариновые, оттененные золотыми лучами солнечного света, словно шкатулка с драгоценностями султана.

Я слышу как меняется завывание двигателя и корпус самолёта наклоняется вправо. Мешки с бананами тяжело скользят у моих ног, когда мы пикируем, а затем плавно ныряем в сторону моря. Пилот говорит нам из кабины, чтобы мы приготовились. «Приземление через десять минут», — кричит он. И тут я замечаю «наш» остров. Он скользит в поле зрения как бы с другой стороны искривлённого мира.

Аитутаки - это слизнеобразная масса бледно-медового цвета песка, усеянная редкими участками с одно- или двухэтажными лачугами и зданиями, утопающими среди пальмовых лесов, чьи листья колышутся и развеваются на ветру, как счастливые танцующие девушки.

"Да!". Я поворачиваюсь, прижимаюсь головой к груди Мишеля и крепко целую его. "Спасибо."

***

Невысокая пышнотелая местная женщина, держащая в руках вырванную из блокнота страницу с надписью «Кэрол и Мишель», ждет нас, спрятавшись от палящего полуденного солнца в тени. Я вхожу и сразу же выхожу за пределы таможни аэропорта, которая представляет собой не более чем гофрированную хижину, в которой обитает не более дюжины мух, жужжащих и летающих кругами. Повсюду, в больших жестяных банках квадратной формы, цветут красные цветы, напоминающие по цвету сургуч.

Местный житель, одетый в соломенный «стетсон» и что-то жующий, терпеливо сидит в открытом джипе, единственном транспортном средстве, которое находится в поле зрения. Я машу рукой и спешу к нашей женщине-гиду, пока Мишель занят пилотом. Наш чемодан выгружен; доллары переданы из рук в руки; пилот жестом благодарит и поднимается на борт своего самолета. Аитутаки не пункт его назначения – он сделал тут остановку только чтобы оказать нам услугу. Я представляюсь женщине, которую зовут Глэдис, и указываю на приближающегося Мишеля. Глэдис хмурится и выглядит растерянной.

"Кто это?" — спрашивает она неожиданно обвинительным тоном. "Мишель", — повторяю я.

"Мишель? Но мы думали, что Мишель - это женщина! Мы думали, что Кэрол и Мишель — две женщины!". Она трясется от смеха, вытаскивает из плетеной корзины из рафии две гирлянды сладко пахнущих белых цветов плюмерии и вешает их, как ожерелья, нам на шею, а затем вперевалку направляется к джипу, жестом приглашая нас следовать за ней. "Что ж, вот это облегчение! Пастор был в шоке. Давайте, залезайте".

***

Глэдис и Харрис, ее высокий, крепкий сын, водитель джипа, Мишель и я сейчас плывем к нашему отелю на пароме. Глэдис, пользуясь десятиминутной поездкой, сообщает нам, что поскольку самолет задержался из-за ветра, а сейчас уже половина пятого, свадьба состоится завтра.

"Пастор очень хочет пообщаться с вами", — говорит она. — "Он надеется встретиться после утренней службы, которую вы, конечно же, посетите, а затем, если он сочтёт что всё в порядке, проведет священные обряды чуть позже, в тот же день. Но, не волнуйтесь, он встретится с вами сегодня вечером в церковном зале после пения". Я любуюсь пышной растительностью и слушаю как вода плещется о борта парома, понимая, что Мишель, находящийся рядом со мной, также осознал тот факт, что пастор, о котором она говорит, а также она сама, ее семья и, вероятно, девяносто процентов жителей этого уголка острова явно либо члены христианской церкви Островов Кука, либо мормоны. Насколько нам известно, обе религии, которые практикуются тут, являются очень ревностными. Во время нашего дождливого пребывания в Аваруа я читала, что с тех пор как миссионеры покинули эти острова, сюда переехали американские евангелисты и добились здесь большого успеха.

Все высаживаются. Харрис, неся наши чемоданы, идет вперед, направляясь к стойке регистрации, которую нетрудно найти, поскольку отель и комплекс, даже с учетом пристроек, очень компактные. Я бы сказала - крошечные. Отель состоит из главного здания с обеденным залом и восьми гостевых хижин – буре (*деревянные хижины с соломенными крышами, похожи на украинские хаты). Мы регистрируемся и нас сопровождает к нашему буре Пуруранги, хорошенькая, хотя и довольно коренастая, черноволосая полинезийка лет двадцати с небольшим, которая весело сообщает нам, что ее выбрали в качестве нашей подружки невесты и свидетельницы.

«Я люблю свадьбы», — щебечет она. «Какие особенные выходные. Ещё у нас тут уже два дня "Жемчужные звезды".

Я смотрю на небо и не вижу звезд — пока ещё слишком светло, а затем окидываю взглядом лагуну в обоих направлениях. Этот вид поражает воображение. Черные цапли бродят по песку или крадутся вдоль воды, как осторожные отдыхающие, переживающие, что могут на что-нибудь наступить. Наша хижина — самая последняя между сушей и Тихим океаном. Вокруг нет больше ничего, кроме песчаной отмели в форме запятой, одной согнувшейся пальмы, мерцающей лагуны и далекого голубого горизонта. В нескольких ярдах от береговой линии я замечаю косяки крошечных, худых рыбешек, выпрыгивающих из воды.

Они прыгают одновременно, словно серебряная дуга или платиновая радуга, и возвращаются в глубины, оставляя за собой мерцающую рябь в прозрачном океане. Мишель предлагает, чтобы наша свадьба состоялась под этой самой пальмой. Пожениться на песчаном шельфе, окруженном плещущимися водами лагуны, в тени пальмовых ветвей? Очень романтично – как раз то, о чем я мечтала, – но согласится ли пастор?

Позже, когда мы возвращаемся к стойке регистрации, нас встречают новозеландец Тони, который управляет этим местом, и его жена из местных - Банди. Они приглашают нас выпить пива и мы охотно соглашаемся.

"Тут никогда раньше не женились иностранцы", — замечает Тони. — "Если все пойдет хорошо, я, возможно, начну рекламировать эту идею. Привлекать туристов. Одна из наших проживающих узнала Вас сегодня", — говорит он мне. "Утверждает, что Вы - телезвезда. Это правда?". Прежде чем я успеваю ответить, он продолжает рассказывать нам, что у них остановилась еще одна знаменитость — Мэйбл Бёрт. Он смотрит широко раскрытыми глазами, ожидая нашей реакции.

Мы пожимаем плечами в недоумении.

"Мэйбл Бёрт, ребята, певица маори из Новой Зеландии. Вы что, не слышали о ней?". Мы извиняюще качаем головами. "Она здесь с мужем и своим трио "Жемчужные звёзды". Забавно, но завтра годовщина ее свадьбы, так что на этих выходных тут соберется много народа.

Я могла бы разместить объявление в "Кук Айленд Ньюс" и "Нью Зиланд Таймс": «Аитутаки: свадьба вашей мечты – живите как звезды». Я улыбаюсь про себя, задаваясь вопросом, имеет ли Тони в виду, что будет много народа из-за трио «Жемчужные звезды», или меня и Мэйбл Бёрт, которая, по моим подсчетам, вероятно, так же известна во всем мире, как и я. Мысль о том, что кто-то ещё может пересечь земной шар, только чтобы сыграть ту же свадебную фантазию, что и Кэрол Дринкуотер или Мэйбл Бёрт, кажется мне очень забавной и я начинаю смеяться. Тони сбит с толку моей реакцией и, словно в качестве расплаты за мою непочтительность, его жена объявляет, что чуть позже пастор проведет с нами беседу в деревенском зале, сразу после пения общины, а завершит приготовления к свадьбе после своей утренней службы. Именно тогда Мишель наносит удар, который почти меняет нашу судьбу на острове. «Мы оба не ходим в церковь регулярно. Мы надеялись на что-то менее традиционное. Тропическая свадьба в полинезийском стиле», — искренне и с большим изяществом заявляет он. «Конечно мы с нетерпением ждем встречи с пастором и организации с ним церемонии, но я сомневаюсь, что мы придем на утреннюю службу».

Тишина, последовавшая за этим заявлением, тяжела как свинец.

«Что ж, я передам ваши замечания пастору, но я не знаю, что он скажет по этому поводу», — коротко заявляет Банди и при этом встает, как-будто сама мысль о том, чтобы потусоваться за столом с язычниками, поглощающими пиво, оскорбляет ее веру.

Что скажет на этот счёт пастор было очевидным. Он отказывается поженить нас. Фактически он вообще отказывается с нами встречаться. Что касается гостиницы и церкви, то мы больше не являемся подходящими кандидатами для святого таинства бракосочетания.

«Забавно, но их НИЧЕГО не смутило, когда они думали, что мы оба - женщины. Ох, ну и что теперь делать?" спрашиваю я Мишеля чуть позже, после общественного пения в деревенском зале, на котором мы послушно присутствовали и где нас познакомили со знаменитой певицей Мэйбл Бёрт, приветливой, широколицей новозеландской маори, такой гламурной, как и предполагает её имя.

(*Бёрт, сокращение от Бёртон или Альберт, — редкое имя, означающее «благородный» и «яркий». Его происхождение уходит корнями к древнеанглийскому слову beorht).

«Мы найдем другое решение», — отвечает Мишель.

Я раскинулась на железной кровати в нашем буре, с раскрытой книгой на животе, и слушаю ритмы жаркой темной ночи. Воздух густой и неподвижный. Кондиционера нет. Вместо этого у нас есть металлический потолочный вентилятор, который скрипит и хаотично вращается, но едва ли помогает избавиться от чувства вялости. За открытым окном темноту освещают блестящие созвездия южного полушария и луна, похожая на очищенное от кожуры яблоко. Я зачарована ею, сияющей как топаз в ультрамариновом небе.

В Европе сейчас день, я снова мысленно возвращаюсь к нашей ферме. Интересно, как там поживают наши собаки? "Здесь нет собак", — бормочу я. "Никакого непрерывного воя и лая, которые так часто можно услышать на отдаленных островах".

Я поворачиваюсь на бок, испытывая восхитительный покой тут, к югу от экватора, в тропиках, где высокая растительность едва шевелится в душной темноте и где я на секунду закрываю глаза, наслаждаясь ритмичным звуком плеска волн. Я обдумываю идею полуночного купания, представляя как погружаюсь обнаженной в фосфоресцирующие воды, когда Мишель прерывает мои размышления.

"Посмотри на этих ребят".

"На каких?".

Он тянется к камере и направляет ее на облупившуюся белую стену, где два больших блестяще-коричневых таракана цвета кожаных сандалий, которые носят на Фиджи, бодаются друг с другом, как олени во время боя.

«Боже, Мишель, надеюсь, они не кусаются!».

На следующее утро за завтраком, в пустом обеденном зале (все остальные в церкви), Пуруранги подает нам яйца. Она снуёт взад и вперед с тарелками, кофейниками и сгущенным молоком фирмы "Карнэйшн", выглядя при этом очень расстроенной. В конце концов она признается, что сильно разочарована. Она с таким нетерпением ждала возможности присутствовать на папайя-свадьбе и, более того, чтобы её выбрали в качестве подружки невесты, что вместо того чтобы сопровождать свою семью на пение в деревенском зале, она провела субботний вечер занимаясь плетением гирлянды для своих волос.

"Папайя?" повторяю я.

Она хихикает и застенчиво объясняет, что папайя — это слово из языка маори, обозначающее иностранцев.

"Мы бы всё равно хотели, чтобы ты была нашей подружкой невесты". Мишель спрашивает ее, знает ли она еще кого-нибудь на острове, кто мог бы согласиться поженить нас.

Вопрос ставит ее в тупик. Она хмурит брови. «Я подумаю», — произносит девушка и плетется на кухню.

Мы берем небольшую лодку прокатиться по лагуне. Я хочу заняться подводным плаваньем, ведь тут больше нечем себя развлечь, чтобы скоротать время, раз уж наша женитьба откладывается. Мишель гребет, а я наблюдаю как великолепная разноцветная скалярия игриво мечется взад и вперед, прежде чем исчезнуть под корпусом нашей лодки. 

"Идешь?" - спрашиваю я.

"Ты иди. А я искупаюсь и ​​буду ждать тебя здесь".

Я ныряю за борт, надеваю ласты и устремляюсь к более глубоким водам, мимо кораллового рифа, надеясь увидеть акул.

Проходит некоторое время, прежде чем я замечаю, что солнечные лучи обжигают мою мокрую, соленую спину и поворачиваюсь, как дельфин, чтобы охладить свою плоть и проверить как далеко отплыла. Я мгновенно замечаю Мишеля. Он стоит в нашей покачивающейся лодке, машет мне рукой и жестами просит вернуться. Я переворачиваюсь обратно на живот и быстро плыву в сторону берега. «Они кого-то нашли!» кричит он, когда я оказываюсь в пределах слышимости. "Поехали!".

Песчаные крабы разбегаются в поисках укрытия, проворно исчезая в крошечных лужицах, пока мы вытаскиваем лодку из моря и привязываем ее к дереву. Над головой кружит цапля. Солнце стоит высоко. Должно быть сейчас около полудня. По словам Мишеля, муж Пуруранги отправился на своем скутере в одну из соседних деревень, чтобы найти знакомого, который согласится нам помочь.

"Очередной пастор?".

Мишель понятия не имеет. Из криков Пуруранги с берега он понял только то, что мы должны быть готовы к двум часам.

Мы принимаем душ и одеваемся. Мое яркое свадебное платье, без плеч и рукавов, имеет лиф с китовым усом и пышную короткую юбку, с подкладкой из нескольких ярдов фатина. Через несколько секунд после того как я залажу в него, моё тело покрывается потом, а фатин начинает царапать кожу со свеже-приобретенным загаром. 

на фото Мишель и Кэрол в день свадьбы

Мишель пытается отрегулировать скорость вентилятора с помощью настенного переключателя, но тот лишь жалобно завывает и продолжает работать в том же монотонном темпе. Сейчас половина второго. Он предлагает пойти к стойке регистрации и узнать какие наши дальнейшие действия, но я не могу находиться под палящим солнцем в этом платье, как и ждать на кровати. Сидеть оказывается слишком неудобно, потому что китовый ус впивается в мои сгоревшие на солнце ягодицы, так что я откидываюсь на спину и считаю тараканов. Их там семь. Дома с побеленных потолков и стен свисают гекконы, а не тараканы. По возращении мы планируем завести пчёл.

***

Спустя некоторое время меня возвращают к реальности возбужденные мужские голоса за окном. Они непонятно болтают на том языке, который я считаю их местным. Маори с островов Кука очень похож на полинезийские языки, на которых говорят на Таити и Гавайях, или, возможно, они говорят на местном диалекте Аитутаки. Я встаю с кровати, чтобы взглянуть на них. Четверо здоровенных мужчин приносят два больших стола и ставят их на песок рядом с «нашей» пальмой. Замыкает шествие островитянка, не Пуруранги, с розовой пластиковой корзиной для белья, заполненной бокалами для шампанского. Кого они ждут? У нас нет гостей.

Я вижу как Мишель быстро идёт по пляжу. Один из туземцев, поставивший стол и возвращающийся в отель, приветствует его восторженным рукопожатием. Они обмениваются парой слов, а затем Мишель спешит вверх по ступенькам к нашей хижине. «Итак, это наконец-то происходит?».

"Ну, дело в том, что пока нет никаких признаков мужа Пуруранги. По словам Тони беспокоиться не о чем. Однако, маловероятно, что церемония состоится ровно в два. Мистер Пуруранги позвонил на стойку регистрации из телефонной будки, находящейся в нескольких милях отсюда, и сообщил, что человек о котором он говорил нам покинул остров, поэтому он собирается найти другого, которого ему порекомендовали".

"Понятно". Я возвращаюсь к кровати. «Может быть я на некоторое время сниму это платье? Оно убивает меня. И приму душ".

"Воды нет. Генератор отключен на пару часов. Тони попросил передать свои извинения. Снова его включат около четырех". Я опять ложусь, убежденная, что эта свадьба не состоится никогда.

Но я ошибаюсь.

Почти в пять часов подъезжает муж Пуруранги с пассажиром-мужчиной на заднем сидении своего скутера. Второй мужчина — вождь маори, одетый в шорты и грязные ботинки; он работал в своем саду, когда муж Пуруранги зашел к нему и объяснил затруднительное положение папайи.

"Почему ты говоришь об этом мне?" — спросил маори.

"Они хотели бы, чтобы ты поженил их. Я был всюду, но не нашел никого, кто согласился бы сделать это".

"О Боже! Но, почему бы и нет?".

Наш вождь веселый человек, хотя и немного путается в формулировках клятв. Мы присаживаемся, чтобы обсудить их, но нас прерывают Тони и Банди, которые пришли предупредить, что нам лучше поторопиться, иначе скоро потемнеет и церемонию невозможно будет провести снаружи. В тропиках темнота опускается быстро.

"Тогда поторопимся. Вы хотите, чтобы в предложении "любить, уважать и подчиняться" осталось слово "подчиняться"?".

Я решаю, что не хочу "подчиняться" и мы переходим к церемонии. 

Я весьма удивлена, обнаружив, когда Мишель берет меня за руку и торжественно ведет к дереву, что там собралась небольшая толпа. Мэйбл Бёрт и её трио "Жемчужные звезды", каждый со своим укулеле, которые предложили обеспечить нам свадебную музыку и развлечения; муж Мэйбл, который, как выяснилось, является оператором новозеландского телевидения и согласился снимать это событие на камеру Мишеля; стройная, красивая датская пара и двое их голых малышей, которые больше заняты поиском ракушек, чем нашей свадьбой.

Гостья, та самая которая, по всей видимости, узнала меня в день нашего приезда, пришла вместе со своим мужем и еще одной парой средних лет, тоже отдыхающими отеля. Все четверо родом из Англии, но эмигрировали в Австралию в конце пятидесятых, когда им предложили 10-фунтовый билет в новую жизнь в Стране Наоборот*. Первая пара сейчас живет в Веллингтоне. Позже я узнаю, что они переехали в Новую Зеландию, потому что там меньше тосковали по дому; её пейзаж казался им более знакомым. Вторые базируются в Мельбурне. Это любопытный квартет. На каждом из них — шляпы в стиле сафари, из свежесрезанных кокосовых листьев, специально сплетенные для них Пуруранги, которая стоит с расставленными босыми ногами и выглядит внушительно и великолепно в блестящем розовом платье-рубашке. В её густые черные волосы вплетены гирлянды из фиолетовых и желтых цветов.

*Австралию называю Страной Наоборот потому что у них печатают карты-перевертыши, где южный полюс и, соответственно, Австралия, расположены сверху, а северный и Европа внизу. Еще одна “неправильность” - зеркальное отражение времен года. То есть когда в северном полушарии зима - там лето, и наоборот. То есть, первый осенний месяц у них - март. Отраженным, перевернутым “вверх тормашками” выглядит и лунный диск. А также, самые теплые территории находятся на севере страны, а самые холодные на юге.

*Десятифунтовые иммигранты были британскими гражданами, которые переехали жить в Австралию и Новую Зеландию после Второй мировой войны. Правительство Австралии инициировало Программу вспомогательной миграции в 1945 году, а правительство Новой Зеландии инициировало аналогичную схему в 1947 году. Правительство Австралии организовало транзит в Австралию на зафрахтованных кораблях и самолетах. Мигрантов называли Ten Pound Poms (10-фунтовые иммигранты) из-за платы в размере 10 фунтов стерлингов за иммиграционную визу в Австралию. Австралийцы называют британцев "poms", сокращенно от "pomegranate" (гранат), просто потому что это рифма к слову «иммигрант». Такое вот странное и дурацкое объяснение:)

Я прицепила к своим вьющимся локонам девственно-белый гибискус.

Мэйбл и ее группа начинают играть мелодию. Короткую песенку под названием: «Она носит подаренное мною кольцо».

"Кольцо! О Господи!".

И только тогда, когда мы - я на каблуках - погружаемся в мягкий песок, шагая к нашему вождю маори, который всё ещё в шортах, но уже в очках для чтения и с очень серьезным выражением лица, до меня и Мишеля доходит, что мы совершенно забыли о кольцах. Я быстро снимаю маленькое инкрустированное изумрудами обручальное кольцо, которое он купил мне три года назад, и засовываю в карман его брюк.

"Нам придется использовать это", — шепчу я. Мои руки дрожат и я боюсь уронить его. "Поверни другой стороной, чтобы не было видно камней и, ради бога, не потеряй его в песке". Мой голос дрожит, даже звучит почти ворчливо, потому что я ужасно нервничаю.

Причин для этого мало. Церемония проходит без сучка и задоринки, и хотя мы не можем утверждать, что это была настоящая полинезийская свадьба - ведь, поскольку христиане и евангелисты завладели этими островами, что такое теперь полинезийская свадьба? - свидетельство о регистрации брака подписано и засвидетельствовано упитанными, темнокожими, чрезвычайно сердечными людьми с труднопроизносимыми полинезийскими именами. И наш вождь маори, в своих бойскаутских шортах цвета хаки, объявляет нас мужем и женой. (Никто, даже мы, не замечает, что дата в свидетельстве о браке неправильная, там все еще стоит вчерашнее число.)

В угасающем свете этого чудесно-причудливого и незабываемого дня, когда солнце садится и окрашивает пушистые облака в розовый цвет, Мишель произносит речь, из-за которой я настолько расчувствовалась, что, когда подходит моя очередь сказать пару слов, я не могу издать ни звука. Слезы стекают по моему лицу... Я торопливо произношу тост за семью и друзей и перевожу внимание гостей на Мэйбл и ее троицу, которые бренчат и тихонько напевают, в то время как по бокалам разливается множество бутылок новозеландского шампанского и наше разношерстное собрание совершенно незнакомых людей начинает знакомиться друг с другом.

Наш вождь маори, с бокалом шампанского в руке, теперь весело улыбается. Он поднимает бокал, желает нам долгих лет счастья, с множеством здоровых малышей бегающих по нашей оливковой ферме, а затем благодарит нас обоих за приглашение, прежде чем застенчиво признаётся, что он «очень весело провел время, это гораздо лучше, чем копаться весь день в саду» и продолжает: «Никогда бы не подумал, вставая сегодня утром с постели, что буду здесь, проводить свадьбу для папайи. Но если мне снова представится такой шанс, я воспользуюсь им с удовольствием».

Только после этого он признается, что никогда раньше не проводил свадебных церемоний.

"Так мы женаты по закону или нет?" собираюсь я шепнуть Мишелю, но затем оглядываюсь вокруг, восхищаюсь красками заходящего солнца, отражающимися в воде океана, чувствую пожатие руки, обхватившей мою, и решаю, что мой вопрос не имеет значения.

***

Вернувшись в своё буре, мы обсуждаем возможность задержаться на некоторое время и провести тут медовый месяц. Но нам так много всего предстоит сделать дома. Мы все еще ожидаем окончательного решения о том, будем ли награждены заветной наградой AOC (*Контроль подлинности происхождения) за наше оливковое масло первого отжима. Мы решаем остаться на ночлег на Таити, где арендуем красный джип и едем за город в Центр Гогена. На следующее утро, после звездной ночи, проведенной в деревянном доме на сваях, построенном среди океанских волн, мы вылетаем на рассвете в Лос-Анджелес, с головокружительной скоростью меняем самолет и приземляемся в Ницце, измученные, но очень счастливые снова оказаться дома.

Плоды весны

Я сижу одна в своей уставленной книгами берлоге, окруженной многовековой, шириной в метр, каменной стеной виллы, стоящей в самом сердце нашей оливковой фермы на склоне холма. Над моей головой тихо вращается только что установленный вентилятор. Его ветерок шевелит бумаги, разбросанные по столу, а я продолжаю делать заметки: исследования для новой книги.

К сожалению, моя работа хоть и исполнена благих намерений, но движется как-то вяло. Я не могу сосредоточиться, мой мозг не в состоянии ясно мыслить, я витаю где-то в облаках. Я встаю, сажусь и снова встаю, делая глотки минеральной воды "Бадуа" прямо из зеленой пластиковой бутылки, пытаясь унять тошноту и охватившее меня оцепенение. Почему мой разум не может успокоиться? Почему мысли скачут с места на место? Я улыбаюсь своим глупым вопросам, зная ответ; меня переполняют эмоции. 

За пределами моего убежища, с безоблачного голубого неба цвета незабудки, палит солнце. Сейчас май, последние выходные Каннского кинофестиваля, и температура воздуха не по сезону высокая. Я снова встаю, затем, отодвинув в сторону Биро, записи, минеральную воду и свои намерения писать, подхожу к окну, распахиваю его настежь и лениво опираюсь о створку, вдыхая ароматы сезона. Райский запах цветущих кустов лаванды - такой себе по сути провансальский парфюм - долетает до меня, прогоняя тяжесть в голове и уменьшая ощущение тошноты. Мы посадили десятки этих пышных кустарников у каменных стен и вдоль выложенных плиткой террас, где проводим так много времени в течение дня. Помимо удовольствия от ее аромата, по словам Фредерика из садового центра, лаванда также отпугивает ос, но ничто, насколько я понимаю, даже антимоскитная сетка, не в состоянии удержать маленьких плотоядных негодяев, которые просачиваются к нашей еде, вгрызаются в нашу ветчину и сыры, беззастенчиво объедаясь. Большинство кустов лаванды окружены множеством пчёл. Эти пушистые труженики опускаются и поднимаются, опыляя растения и перелетая от одного сиреневого соцветия к другому.

Наша лаванда относится к сорту Lavandula dentata (*лаванда зубчатая), более известная как французская лаванда. Она устойчива к засухе, имеет более продолжительный период цветения и является наиболее часто встречающимся видом на этом средиземноморском побережье.

Мне стоило бы записать это, но я не двигаюсь с места.

Я высовываю голову наружу, погружаясь в полдень, и мои уши атакует стрекот и жужжание самцов цикад, занятых трением во время брачного периода. Вытягиваясь и напрягаясь, я перегибаюсь через оконный проём, чтобы осмотреть землю. Трава выросла по колено и усеяна высокими маками цвета губной помады. Вечером я люблю бродить по этим травам, среди бесконечных просторов мягкой, свежей зелени и дерзки-алых цветов; неспеша пройтись и почувствовать их прикосновение и щекотание, легкое касание моих икр. Эта сцена напоминает мне картину Густава Климта «Маки среди тополей». Хотя, конечно, у нас тут оливки, а не тополя.

Вернувшись из свадебного путешествия шесть недель назад, мы бродили по саду при свете звезд, с бокалами вина в руках, заново открывая для себя нашу территорию, занимаясь любовью в весенней траве, лежа прямо на земле; чувственные объятия под цветущими ветвями яблонь. Могло ли это произойти тогда...? Я улыбаюсь такой вероятности.

Повернув голову влево, я вижу два наших вишневых дерева, сгибающихся под тяжестью блестящих бордовых плодов, таких спелых, что у них трескается кожица. Нам следовало собрать их еще неделю назад, но теперь уже слишком поздно; плоды либо осыпаются, либо их клюют мои враги: сороки. Природа и её разнообразные способы размножения. Да, так и есть. Я снова тянусь к бутылке, стоящей на столе, и делаю еще один глоток слегка газированной воды, но тошнота не проходит.

Между сезонами цветения поздней глицинии и бугенвиллеи, возможно под яблонями, я и забеременела. Прошло всего шесть недель, но существо внутри меня, даже еще не размером с улитку, держит меня в своих тисках. Его крошечное присутствие сбивает ритмы моего тела. По большей части я чувствую себя истощенной и, как сегодня, не способной мыслить ясно. Я прячусь в этой писательской комнате, пытаясь погрузиться в работу, но дни идут, а я так и остаюсь рассеянной, и из-за моего состояния не в силах выносить эту не по сезону раннюю жару.

Но я на седьмом небе от счастья.

У меня нет собственных детей. Это маленькое существо будет первым. У меня есть две падчерицы, девочки-близняшки от первого брака Мишеля, Кларисса и Ванесса. Они регулярно нас навещают, но не живут с нами. В любом случае, они быстро взрослеют и уже начинают жить самостоятельной жизнью. Я поздно обзавелась семьей и эта беременность не была запланированной, но я давно с нетерпением ждала её. У меня было больше выкидышей, чем мне хотелось бы помнить.

Тест на беременность трехдневной давности остается лежать в ванной. Я оставила его там, в пластиковой упаковке, рядом с мыльницей, на краю старой фаянсовой ванны, которая стояла в этом долгое время заброшенном доме, когда мы нашли его. Когда Мишель вернется домой, он уже не сможет рассмотреть результат теста, поскольку показатели потускнели, но я всё равно сохранила его. Мягкий розовый цвет, который в положительных случаях, таких как мой, превращается в синий, выглядит всего лишь как использованный квадрат промокательной бумаги. Мишель, вероятно, спросит меня, почему тест всё ещё тут, и я не смогу толком объяснить, разве что скажу, что мне хотелось вновь пережить волну восторга, которую я испытала, когда это открытие стало реальностью.

Я еще не сказала ему ни слова о беременности и не скажу, пока он не приедет. Я не буду сообщать такие особенные новости по телефону. И не буду писать об этом по электронной почте. Я хочу стоять перед ним — в самом лучшем месте нашего дома — и смотреть как его лицо расплывается в улыбке. Я хочу поделиться радостью этого первого момента осознания, поделиться мечтами о том, что этот ребенок будет значить для нас. Я чувствую себя ревностной собственницей по отношению к предстоящему моменту. Он приезжает сегодня вечером и, несмотря на мое нетерпение, я сдерживаюсь, наслаждаясь предстоящей сценой, проигрывая ее в своей голове снова и снова.

Тем временем, когда я не лежу горизонтально на кровати, став жертвой физиологических изменений, мои дни заняты исследованиями для моей новой книги, а также нашими проектами здесь, на ферме. Мы всё еще боремся с непостижимой бюрократией, связанной с получением заветного сертификата AOC - Appellation d'Origine Contrôlée (*Контроль Подлинности Происхождения), высшей награды, присуждаемой за продукцию высокого качества - в нашем случае, превосходного оливкового масла; золотисто-зелёного оливкового масла, которое мы отжимаем из плодов наших почтенных оливковых деревьев сорта "Кайлетье". "Оливки Ниццы"*, плоды, известные на местном уровне, являются сортом, произрастающим на этом участке средиземноморского побережья. Мы надеялись получить письмо по возвращении, но увы. Мишель пытается ускорить этот процесс.

*"Оливки Ниццы" - это ещё одно название оливок сорта "Кайлетье". Вопреки распространенному мнению, оливки Ниццы не только маленькие и черные. Они также могут быть большими и зелеными.

Хашиа, наш верный арабский садовник, строит нам прекрасный новый дровяной сарай из камней медового цвета и терракотовой плитки местного обжига. Я слышу как он копает и стучит молотком, пока я пишу. Мы не смогли бы управлять этим местом без него. Из-за нашего частого отсутствия он взял на себя заботу об огороде и посадил его для нас. Единственная загвоздка заключается в том, что он не позаботился хоть о каком-то разнообразии, и теперь наши грядки завалены крупнолистными цукини с желтыми цветками, превратившимися в чудовищных размеров кабачки, огромные зеленые отростки, которые не помещаются в холодильник, и помидорами, стебли которых сгибаются и ломаются под тяжестью красных плодов — которых выросло больше, чем мы когда-либо сможем съесть или приготовить.

А я, когда не пишу, сижу в доме и изучаю основы пчеловодства. Мы решили найти себе пчеловода, которому было бы интересно разместить полдюжины своих ульев на наших холмах и поделиться с нами урожаем меда. Мишель хочет, чтобы мы заключили соглашение с местным пчеловодом, аналогичное тому, которое мы заключили с Рене, нашим гуру по выращиванию оливковых деревьев. Рене помогает нам с обрезкой деревьев, сбором и отжимом плодов, а взамен оставляет себе две трети нашей оливковой продукции. Нам повезло найти его. Дела на маленькой ферме, этом самом неожиданном предприятии в нашей жизни, пошли с самого начала удачно. Совершенно случайно мы попали на участок земли, дающий урожай для производства первоклассного оливкового масла. Но нам предстоит многому научиться, пройти долгий путь, если мы хотим получить AOC, к которому так стремимся, и лучше понять провансальский образ жизни.

Я ничего не знаю ни о разведении пчёл, ни о коммерческом пчеловодстве, и чтобы не показаться полной невеждой в этом сложном деле, я купила себе учебник, увесистый фолиант на французском языке, который утверждает, что содержит всё, что мне нужно знать о строительстве ульев, выращивании матки, добыче меда и маточного молочка, пищевой ценности пыльцы для человека, о повадках, общественной деятельности рабочих пчел и о содержании их в целом. Эти полосатые маленькие насекомые относятся к членистоногим, как и бабочки: видам с двусторонне-симметричными тельцами, разделенными на сегменты. Чтение увлекательное, но оно становится утомительным во время приступов утренней тошноты, которые продолжаются до полудня. Я знаю, что они пройдут и это небольшая цена за ту радость, которую принесет рождение ребенка. Тем не менее, я отвыкла от состояния апатии и благодарна, что оно не будет длиться месяцами.

***

Когда я приезжаю в аэропорт, чтобы забрать Мишеля, оказывается, что его рейс из Парижа задерживается и самолёт приземлится только через час. Вместо того, чтобы слоняться по переполненному пятничному залу, где шум, сигаретный дым и ажиотаж кинофестиваля портят настроение и делают меня сварливой, я решаю поехать в Ниццу, где смогу скоротать время в пляжном кафе, глядя на море и спокойно изучая своё «Руководство по пчеловодству для начинающих».

Сидя в одиночестве возле кафе-бара, в мягком вечернем свете и поглощенная изучением руководства, я лишь смутно осознаю появление усатого мужчины, который устраивается со своей газетой за маленьким круглым столиком рядом с моим, пока он громко не кричит официанту - Анри! — и закуривает «Голуаз». Официант приносит мужчине пастис и они оживленно болтают. Клубы дыма от его сигареты долетают до меня и привлекают мое внимание. Я чувствую приступ тошноты и решаю пересесть, но прежде чем успеваю схватить блокнот, ручку, книгу и сумку, мой сосед - средних лет, загорелый, приземистый и пухлый средиземноморец, с румяным цветом лица, явно проводящий большую часть времени под открытым небом, жертва ветра и солнца - говорит совершенно странную вещь, из-за которой я останавливаюсь. "Вы видели как они танцуют?" спрашивает он.

Я предполагаю, что он, должно быть, всё ещё разговаривает с официантом и оглядываюсь назад, чтобы проверить стоит ли рядом Анри. Это раздражает моего соседа, который начинает заметно злиться и махать в мою сторону рукой. Прежде чем я успеваю понять что происходит, он наклоняется над моим столом и сильно стучит пальцем (одним из тех двух, между которыми зажата горящая сигарета) по моему руководству.

«Пчелы, мадам», — говорит он. — «Танец пчел». Он повторяет свои слова решительно, как-будто считает меня глухой или дурочкой. "Танцевали до полного изнеможения. Итак, вы зря теряете время".

«Excusez-moi? (*прошу прощения?)».

Кивнув, выпучив глаза, он поднимает обе руки, устремив их к небу. "В книгах Вы не найдете таких вещей. Книги не откроют Вам истину!". И с этими словами он допивает оставшийся глоток пастиса, бросает несколько монет на стол, говорит Анри bonne soirée (*хорошего вечера), берет свою «Nice Matin» (*региональная ежедневная французская газета) и с гордым видом уходит.

Я испытываю, одновременно, и раздражение, из-за поведения этого самоуверенного человека, и любопытство, и как только он скрывается из виду я перелистываю страницы, а затем возвращаюсь к указателю в поисках главы или заголовка о «Танцующих пчелах». Ни о чём таком там не упоминается. Глупо с моей стороны было даже проверять. Я отмахиваюсь от его высказывания, смеясь над собой за то, что вообще обратила на этого человека своё внимание.

***

Когда мы возвращаемся домой, Мишель занят на кухне нарезанием петрушки, зеленого лука и базилика, которые я собрала с наших грядок с зеленью. На протяжении последних дней я сажала салаты сорта «бэби-лолло-россо» и рукколу, которые взошли так быстро, что я уже могу собрать несколько нежных молодых листиков на ужин. У нас есть loup - морской окунь - которого я замариновала в пяти столовых ложках белого вина «Бургундия Алиготе», щедро добавив оливкового масла, перца, молотой морской соли, веточки фенхеля, одну-две веточки сельдерея и дольки свежесобранного лимона - и который готов для запекания в фольге на слое нарезанного лука и помидоров (конечно, наших собственных).

Я подготовила всё заранее, чтобы у нас было побольше свободного времени этим вечером. Задержка самолета привела к тому, что мы едим поздно, но температура воздуха просто райская и мы можем поужинать при свечах под звездами. 

Я пока ничего не сказала Мишелю о своих новостях. Всё ещё наслаждаюсь моментом. Пока греется духовка, я подхожу к большому старому холодильнику, который мы купили подержанным и установили в гараже возле конюшни, в которой мы храним вино и держим стиральную машину, и достаю бутылку шампанского. Откупорив его и поставив в кулер со льдом, я отношу его, вместе с двумя бокалами на длинной ножке, к нашему деревянному столу, пока жду Мишеля, и ставлю рядом с тарелкой с маленькими круглыми тостами, щедро намазанными сливочным и очень чесночным crème d'anchoïade - пастой из анчоусов местного производства, которую я покупаю в деревенской épicerie (*бакалейной лавке).

Цикады уже успокоились, но собаки, больше не страдающие из-за жары, наоборот проснулись. Они чувствуют запах ужина и начинают расхаживать по террасам, выжидая время, когда мы сядем есть, после чего устроятся под столом в надежде, что им бросят лишний кусочек, хотя они знают, что я отказываюсь потакать им в этом. В настоящее время они лают, обозначая границы своей территории, предостерегая незваных гостей, особенно диких кабанов, этих огромных неповоротливых животных, которые рыскают по нашим холмам в поисках корневищ и желудей.

Однажды вечером, во время нашего первого лета здесь, когда я была одна (Мишель вернулся в Париж) и копалась в саду, поливая первые из купленных нами растений — герань, пассифлору, кое-какую зелень — меня испугало странное хрюканье и тяжелое дыхание. Я повернула голову, опасаясь грабителя, но обнаружила, что смотрю на огромного волосатого кабана. Это была добывающая пищу самка, наиболее опасная из них. Устрашающее зрелище: она стояла на месте, пристально глядя на меня, пока я медленно, но уверенно не уползла прочь.

Хоть мы и знаем, что они не покинули навсегда наши десять акров земли (*чуть больше 4 гектаров), но с того вечера близких встреч с этими здоровыми свиньями больше не было. Мы предполагали, что это собаки успешно держат их на расстоянии, пока не начали замечать повреждения на наших отремонтированных стенах террас из камня. Это позволяет понять, что такое les sangliers (*дикие кабаны) на самом деле. Они прыгают и бегают с одной террасы на другую, смещая камни, которые, расшатываясь, падают и превращаются в груды щебня. Месяцы работы Хашиа были уничтожены неосторожным ударом огромного копыта. (*речь идёт о каменном заграждении как у англичан, ирландцев, шотландцев, когда камни сложены друг на друге без какого-либо раствора). 

Они проникают в наши владения с задней стороны холма, приближаясь с его вершины, поскольку у нас нет забора - и, по мере того как набираются смелости или становятся голоднее, подкрадываются всё ближе к дому. Несколько ночей назад Хашиа заметил семью из четырех кабанов, бродившую по территории и выдергивающую траву. 

"Мы что-то празднуем?".

"Мммм?".

"Я вижу шампанское".

Погруженная в свои тревожные мысли о кабанах, я ненадолго забылась. Мишель сейчас рядом со мной. Он сидит за столом, вопросительно смотрит на меня, затем наклоняется вперед, достает бутылку из кулера и начинает наливать шампанское. Он протягивает мне мой бокал и поднимает свой. «Santé» (*твое здоровье), — говорит он.

Я поднимаю свой бокал и осторожно прикасаюсь им к его бокалу. — "Santé. За нас и нашего ребенка».

Мои глаза наполняются слезами от переполняющих меня эмоций и я тру их, стараясь не вести себя как неженка.

Мишель встает и притягивает меня к себе. "Chérie! Félicitations!" (*Дорогая! Поздравляю!). Обняв меня за талию, он ищет мои губы. "Je t'aime" (*Я люблю тебя), - шепчет он, крепко обнимая меня. "Это замечательная новость. Самая лучшая."

Позже, когда бутылка опустела и мы бессмысленно смеемся от радости и избытка шампанского, запах гари из верхней кухни возвращает нас к реальности и мы вспоминаем, что наш восхитительный морской окунь всё ещё в духовке. Я вскакиваю, чтобы поспешить по недавно выложенным плиткой ступенькам, находящимся сбоку дома, и спасти наш ужин, но Мишель садит меня обратно. "Ну уж нет. Никакого перенапряжения". И он уходит, а через несколько минут возвращается с едва узнаваемыми остатками нашей рыбы, обугленными и кипящими внутри горячей фольги.

***

Половина одиннадцатого субботнего утра. Солнце уже высоко и температура воздуха ползёт вверх. Я присела на землю и наблюдаю за подёнкой, отдыхающей на каменном ограждении пруда. Рене должен был прийти в половине восьмого. Мы договорились, что он сопроводит нас на ферму пчеловода, «лучшего пчеловода во всем Провансе», который оказался его близким другом. «Я знаю его с тех пор как мы были подростками». Но это уже не в первый раз, когда в назначенное время нашего седовласого специалиста по оливкам нигде не видно, да и новостей от него тоже нет. Я захожу внутрь и звоню ему на мобильный, но срабатывает автоответчик, поэтому я не удосуживаюсь оставить сообщение. Вместо этого я пользуюсь возможностью, предоставленной мне его опозданием, чтобы приготовить тосты с помидорами-гриль в качестве второго завтрака, который я ем на террасе.

"Что же нам делать с этим пчеловодом?". Мишель наполняет наши кофейные чашки. «Я никогда раньше не видел, чтобы ты ела такое», — добавляет он.

"Знаю, странно, но мне очень нравится. В моем списке есть еще пара имен. Первый — месье Маннерон. У него есть ларек на рынке Форвиль в Каннах. Я познакомилась с его дочерью, когда покупала нашего бедного морского окуня. С другим я связалась, прочитав как его найти на этикетке банки с медом. Они оба живут намного дальше, чем приятель Рене, но мы всё равно можем поехать, посвятив этому день».

Оба пчеловода ждут нас, но оба живут на дальних холмах: один - в глубине страны, в направлении гор, а другой - в департаменте Вар. Мишель думает, что мы, возможно, слишком поздно завершим нашу прогулку. Это будет долгое и душное путешествие на его старом «Мерседесе» без кондиционера, у нас есть билеты на фильм на кинофестивале и он переживает, чтобы я не переутомилась. Мы по-дружески спорим, потому что я полна решимости не допустить, чтобы небольшая тошнота испортила наши планы на день или встала между нами и нашими скромными сельскохозяйственными амбициями. В любом случае, я с нетерпением ждала прогулки, корпя над своим пчелиным фолиантом.

«Подумай об этом, Мишель: ульи стоят рядами по всей длине террас».

«Полегче, мы говорим только о пяти или шести ульях». Он смеется, беря трубку, и всё ещё выражая опасения по поводу утомительной природы такой горной разведки в моём положении.

Первый пчеловод сообщает ему, что он не может ждать. «Je suis très occupé» (*Я очень занят), — мистер Ле Пчеловод даёт нам советы и продолжает высказывать своё мнение по поводу того, что мы живем слишком далеко; поездка будет для него не выгодной, если только он не установит у нас минимум семьдесят ульев. Не смущаясь, Мишель кладет трубку и следом звонит месье Маннерону, который настроен менее пренебрежительно и уверяет, что будет нас ждать.

«Если ты не в состоянии, мы можем отложить поездку», — настаивает Мишель, но я качаю головой.

***

Через час мы отправляемся в направлении Динь-ле-Бен, оставив позади Приморские Альпы, по Route Napoléon (*Дороге Наполеона), где обочины покрыты летними белыми и желтыми полевыми цветами, направляясь в сторону Альп Верхнего Прованса.

Как только мы пробираемся через хаос современного Граса, с его коммерческими парфюмерными магазинами и чрезмерно застроенными высотными зданиями, в которых проживает большая часть чиновников региона, движение транспорта начинает уменьшаться. На высоте 600 метров мы проезжаем мимо целенаправленно идущих раскрасневшихся лысых мужчин в шортах. Здесь, в окрестностях Граса, находятся десятки maisons de retraites (*домов престарелых). Даже сегодня этот город остается модным местом, где селятся французские пенсионеры, и многие из изысканных зданий в стиле Прекрасной эпохи были преобразованы в роскошные дома престарелых или апартаменты, стоящие высоко на склонах холмов, с видом на далекое море.

Повсюду из камней растут суккуленты, их острые игольчатые листья тянутся к небу, словно плачущие женщины или щупальца гигантских осьминогов. Именно британцы завезли суккуленты в этот край света, перевезя их из своей далекой колонии - Австралии. Также из Австралии были привезены эвкалипты. Их райский аромат всегда напоминает мне о доме, ведь он первым приветствует вас, когда вы выходите из зала прилета в аэропорту Ниццы и идете к парковке.

У Алисы де Ротшильд здесь, в Грасе, был огромный, сказочный сад на ее аскетической вилле "Виктория" (теперь переоборудованной в квартиры), которую королева Виктория посетила в 1891 году. Как это было принято у всех знаменитых гостей мадам Ротшильд, Ее Королевское Британское Величество прибыла с подарком в виде дерева, которое ей предложили самой посадить на территории виллы. К сожалению, выполняя своё задание, наша Королева, которая никогда не была неуклюжей, растоптала одну из клумб, уничтожив при этом несколько редких растений. Мадам де Ротшильд немедленно отправила ее собирать вещи.

«Мне нравится идея приглашать гостей, чтобы они садили деревья», — говорю я.

***

Продолжая продвижение вглубь страны на этом прочном, но древнем автомобиле, мы достигаем гор, самых южных из Альп. Здесь перед нами открываются плодородные изумрудно-зеленые долины, а иногда, сквозь разрыв в горной гряде, мы улавливаем сверкающую синеву нашего собственного Средиземного моря. Растительность еще не альпийская; до сих пор время от времени встречаются напоминания о жарких странах. На этой высоте нет пальм, но воздух благоухает ароматами высоких эвкалиптов, с листьями похожими на ивовые. Пробковый дуб, chêne liège, растет тут повсюду в больших количествах — это коренное дерево этого региона, но оливковых деревьев больше нигде не видно. Мы временно говорим au revoir (*до свидания) стране палящего солнца и любимых oliviers (*оливковых деревьев), оставляя их позади и поднимаясь в сторону более прохладного климата. Ветер приносит ароматы трав. Свернув за поворот, в нос ударяет восхитительный запах. Можжевельник. В диком виде он растет здесь кустарниками. Как и ароматный ракитник, с полными ветками маслянисто-желтых цветков, которые сейчас в полном цвету. На высоте жара начинает спадать. Я дышу глубже и легче. Наша старая машина жжет масло, выбрасывая облака темно-синего дыма, от которых у меня кружится голова, поэтому я благодарна за этот более мягкий климат. Он проясняет мою голову и делает путешествие комфортным. 

Восемьсот метров. Пейзаж меняется. Твердая шоколадно-красная земля, столь выделяющаяся на уровне моря вдоль побережья Эстерель, резко контрастирует с совершенно белым камнем на этой высоте. Повсюду вокруг нас вырисовываются расколотые белые камни, испещренные отметинами, напоминающими царапины от ногтей на обнаженной коже. Маленькие мохнатые голубые цветы разбросаны вдоль обочины. Сосновые леса, не с ветвистыми пинииями, так элегантно создающими тень посетителям прибрежных ресторанов, а с рождественскими соснами, с зауженными верхушками, которые напоминают мне ряды кисточек для рисования. Даже здания здесь имеют альпийский вид. Деревянные дома с покатыми крышами, напоминающими швейцарские настенные часы. Я почти готова к тому, что маленькие вырезанные вручную человечки сейчас выскочат, покружатся и снова исчезнут. Ставни у них из прочного, простого дерева. Ни одни не окрашены в такие яркие цвета, как у нас; здесь они покрыты лаком для защиты от свирепых климатических изменений. Цвета художников, которыми так славится Лазурный Берег, на этой высоте поблекли, почти стёрлись. Мы путешествуем по буро-коричневому миру, среди белых камней, густо растущих вечнозеленых растений, хвойных лесных тонов, с вкраплениями красновато-коричневого. Тут менее смелая, менее яркая палитра. Девственная природа, никакого домашнего скота. Вокруг почти нет движения. 

Плавно двигаясь по серпантину, лента которого сгибается, мы начинаем встречать туристов другой породы: велосипедиста с подтянутыми, движущимися в такт движению, ягодицами, в ярко-синем велосипедном костюме из спандекса и шлеме, крутящего педали изо всех сил.

И, переключив внимание на левую сторону дороги, я замечаю знак с гравировкой орла и буквой «Н» под ним. "La Route Napoléon" (*Дорога Наполеона). «Мы идем по следам Наполеона Бонапарта, императора Наполеона I». Пока я говорю это, территория вокруг буквально превращается в одержимую хвалебную оду. Повсюду мы видим кафе «Наполеон», кемпинг «Наполеон», парковку «Наполеон».

1 марта 1815 года, сбежав из заключения на острове Эльба, Наполеон высадился в бухте Гольф-Жюан. Его побег профинансировала его любящая сестра Полина, которая за год до этого продала свои драгоценности в Ницце и, пока его сопровождали, через Сен-Рафаэль, тщательно охраняемого заключенного, направлявшегося на Эльбу, она передала ему деньги, необходимые «чтобы сделать побег возможным». Сегодня Гольф-Жюан — это оживленный курорт, окруженный пляжными кафе, бутиками и клубами, где звучит популярная музыка; место для молодых и модных. Но когда Наполеон ступил на этот берег со своей сильной армией из 1200 единомышленников, это была скромная рыбацкая деревушка. Оттуда он двинулся на Канны, завоевал их и уже на следующий день начал свой поход на север.

Желая обойти долину Рона, где, как он знал, его встретят враждебно, он выбрал этот горный путь, путь в Систерон, который сегодня наиболее известен своей восхитительно нежной молодой бараниной. К тому времени, когда он прибыл в Гренобль, его ждали толпы людей. Он вошел в их город под громкие крики: «Vive l'Empereur!» (*Да здравствует император). Подобно парящему орлу на его эмблеме, он, должно быть, чувствовал себя непобедимым. Триумфальное возвращение в Париж, резиденцию его всемогущества, должно было казаться ему обнадеживающим и безопасным.

Уже можно увидеть придорожные палатки, в которых продаются килограммовые горшки меда, преимущественно лавандового. А лавандовые букеты продают по 10 франков за две штуки. Вывески сообщают нам, что мы находимся в La Source Parfumée (*Исток Ароматов). Замечательно, отмечаю я, знать, что ты живешь у истока мира ароматов. Это место так и просится быть декорацией к сказке.

Мы проезжаем через деревню мимо гаража, предлагающего всевозможные ремонтные работы, но забитого ржавыми остовами машин разбросанных то тут, то там, мимо домов и аккуратно побеленной таверны, украшенной выцветшей нарисованной вручную вывеской. Это напоминает мне рекламу Dubonnet, которую я видела по телевизору, когда была маленькой девочкой, и идеальную вселенную, которую они там изображали: тихие летние улочки в самом сердце французской деревни. В моем детстве я редко сталкивалась с таким теплом, покоем и жизнерадостностью, и иногда я спрашивала себя, не повлияла ли на меня, где-то глубоко внутри, эта реклама. В поисках счастья не искала ли я мир, в котором веселые французские рабочие разъезжают в юрких автомобилях, ни о чем не заботясь? Однако таверна, к которой мы приближаемся, выглядит менее дружелюбно. Всё дело в огромном силуэте с треугольной головой и плечами. Призрачная тёмная фигура, нарисованная по трафарету на белой стене. Мы приближаемся и я вижу, что это реклама коньяка: конечно, коньяка «Наполеон». Маленького мужчину увеличили во много раз больше его реального размера.

Я думаю о скрытой рекламе и о том, что некоторым звёздам платят целое состояние за использование их имен на товарах. «Интересно, сколько бы сегодня заплатили нашему корсиканскому герою за всё это?», — смеюсь я. «Он — прибыльный образ, это точно. И нет никаких авторских прав, запрещающих кому-либо использовать его изображение».

Проезжая через Кастеллан, наполненный туристами и единственными пробками, с которыми мы сталкиваемся на протяжении всего нашего путешествия, мы повсюду видим указатели на Grand Canyon du Verdon (*Большой Каньон дю Вердон) - самое большое ущелье в Европе, в котором я ни разу не бывала. Но сегодня на это нет времени.

Я возвращаюсь к цели нашей поездки – мёду – и делюсь с Мишелем тем, что я узнала из книги. "Апис - это вид пчёл, собирающих пыльцу для производства меда - не все это делают - существует где-то около десяти - двадцати миллионов лет. Невероятно, да? Кажется, пчелы и мед существуют на этой планете дольше, чем человек, каким мы его знаем. Homo erectus датируется периодом нового плиоцена. Самые ранние найденные окаменелости пчел относятся к миоценовому периоду. В Смитсоновском музее в Вашингтоне есть окаменелость, которой девять миллионов лет. Человек употреблял мёд ещё где-то за три-восемь тысяч лет до Рождества Христова. Древняя отрасль, сравнимая с выращиванием оливок».

Я замолкаю, ошеломленная красотой окружающей нас природы. Проезжая через один из горных перевалов, les cols, к нам приближается автобус, мчащийся быстро и сигналящий как сумасшедший. Один только звук может смести вас прочь, сбросить в ущелье, которое уходит более чем на тысячу футов вниз (*более 300 метров). Спешка и драматическое шоу, разыгранное автобусом, мчащимся через горный перевал, заставило вспорхнуть стаю довольно крупных стрижей, которые начали кричать, перегруппировываться и метаться среди расщелин и трещин известняка недалеко от нас. Это точно стрижи? Да, альпийские стрижи, с белыми брюшками. Зимой эти перевалы наверняка непроходимы.

Наше путешествие пролегает через пышную долину, в которой мы проезжаем по красивому и приветливому городку Баррем. Плодородный оазис, в котором Наполеон провел ночь на 3 марта 1815 года. Мы также проезжаем мимо поля с абрикосовыми и вишнёвыми деревьями, и бамбуком.

***

Бамбук. Я думала, что бамбук родом из Китая, но читала, что его ранняя история включает в себя также Индию, Америку и даже Африку. В Средиземноморье римляне культивировали его в качестве декора. Индийский бамбук, который достигает больших размеров в высоту, окружал многие их храмы. Существует более 200 различных видов. Считалось, что этот бамбук несёт в себе магию Востока.

***

Фруктовые деревья наводят на мысли об обеде; я снова хочу есть. Мишель предлагает пообедать после встречи с Маннероном. Я уверена, что в Мезеле мы сможем найти ресторанчик на вершине горы, где подают вкусные местные продукты. 

"Чего бы тебе хотелось?".

Я обдумываю его вопрос, пока паровоз пыхтит по путям, тянущимся вдоль дороги. На всю длину трёх его вагонов написано «Nice à Digne» (*Ницца-Динь).

"Что-нибудь с помидорами", отвечаю я.

В поезде около дюжины пассажиров, все выглядывают из окон. Он напоминает мне сине-белую игрушку фирмы "Динки", кроткий паровозик Томас из мира детской литературы, предшествовавшей Гарри Поттеру. Мы наблюдаем как он раскачивается и пыхтит, а затем перед нами гаснет путевой сигнал и поезд пересекает улицу.

*Dinky Toys - это торговая марка ряда игрушечных моделей автомобилей, светофоров и дорожных знаков  производимых британской компанией с 1934 по 1979 год на заводе в Ливерпуле. 

Стоящий справа дом сигнальщика, зеленый и залитый солнцем, увит плющом. В него врезаны красные продолговатые оконные ящики, засаженные алой геранью, а в саду — два кривоватых стола накрыты красными клетчатыми скатертями.

Матисс писал: «Красный цвет становится звуком, подобным ноте, вырывающейся из музыкального инструмента». Когда я смотрю на насыщенный красноватый цвет этих цветов, я понимаю к чему он клонит. А наши маки в саду; этот цвет настолько горяч, что я слышу хрипловатый голос джазовой певицы, красные губы которой алеют на фоне серебряного микрофона, напевая блюз.

Загорается сигнал и мы трогаемся с места. Теперь поезд едет справа от нас, пока не исчезает в небольшом туннеле, весело пыхтя и скрываясь из нашего поля зрения.

***

Мы достигли высоты 1200 метров над уровнем моря и окрестностей Мезеля, где воздух пьянящий, острый и пряный. Он благоухает ароматом дикой лаванды, которая не так хорошо растёт ближе к побережью: чтобы выжить, ей нужна высота более 900 метров.

Небо, свет, земля — изящное сверкающее полотно; меловая земля бледная, как блеклый цвет сливочного масла или козьего сыра, наклонные поля окрашены в глубокий манящий цвет аметиста, а безоблачное голубое небо кажется почти в пределах досягаемости. Я высовываю голову из окна, волосы развеваются на ветру, и вдыхаю пряные ароматы трав, кустарников и деревьев, известных под общим названием garrigue.

La garrigue Méditerranéenne (*Средиземноморский гарриг) включает в себя огромную разновидность диких кустов и растений со сладким ароматом. Какой рай для пчел...

Когда мы закрываем машину, чтобы пойти спросить о Маннероне и размять ноги, я слышу эхо наших шагов по раскалённому пустому тротуару. Есть намек на ветер, чему мы очень благодарны после долгого пути. Я вытягиваю шею, чтобы ослабить напряжение, и вижу орла, легко дрейфующего в потоке ветра.

'L'aigle volera de clocher en clocher jusqu'aux tours de Notre-Dame' - сказал Наполеон, вернувшийся герой. "Орел будет летать от звонницы к звоннице, пока не достигнет колокольни Нотр-Дама". Воодушевленный ранним успехом, его мечты, должно быть, парили вместе с этими птицами, летающими над головой, когда он и его свита маршировали на север, прокладывая небесный путь (*имеется в виду астрономическая или небесная навигация) через Альпы Верхнего Прованса. Над ним властители неба пикировали, охотились и убивали. А он наблюдал за этими хищниками, живя в непосредственной близости к ним, планируя свои кампании, вдохновляясь энергией их могучей силы, одержимый идеей собственного воскрешения.

Глядя на эти горы, где природные вершины резко вздымаются вверх, похожие на колокольни, я могу представить как, возможно, появился символ на его гербе. Сегодня более тысячи хищных птиц ежегодно погибают от линий электропередач, которые EDF (*Électricité de France), управление электроэнергией, установило в этих районах. Если кончики крыльев птиц заденут две линии одновременно, их мгновенно убьёт током. Другие уничтожаются лесными пожарами, пестицидами и ядовитыми удобрениями или незаконной охотой.

Наполеон мог иметь возможность наблюдать за гнездами, построенными на верхушках деревьев, растущих на скалах, и слышать широкие взмахи крыльев множества дневных и ночных хищников, охотящихся в пределах одного хребта, перелетающих от вершины к вершине. Вместо мрачного звона церковных колоколов он слушал зловещие, пронзительные, разносящиеся эхом, звуки могучих хищников, прорезающих хрупкие потоки света.

Спустя почти два столетия многие хищные птицы стали редкостью. Ястребиный орёл теперь находится под угрозой исчезновения. Во Франции сохранилось, вероятно, не более пятидесяти пар.

"Я думаю это молодой беркут" (*на английском он называется "золотой орёл"), — бормочет Мишель. Я наклоняю голову и сосредоточиваю свое внимание на могучей птице. С такого расстояния он вообще не выглядит золотым. Брюшко у него темное, шоколадно-коричневое.

"Почему ты так сказал?".

«У него золотая голова и затылок. Видишь как он скользит, его V-образную форму? Смотри, у него белые отметины на крыльях и хвосте».

Трактор урчит по главной улице Мезеля и возвращает меня обратно на землю, в этот уютный маленький горный городок, в котором, замечаю я, вдоль дороги в каменных горшках растут ромашки. Это совсем другой Прованс, отличающийся от нашей прибрежной полосы. Он далек от знаменитого великолепия и блеска Лазурного Берега в стиле Прекрасной эпохи. Туристов здесь крайне мало; они прогуливаются по несколько человек или сидят в придорожных кафе, изучая карты. Тут нет ни обгоревших на солнце толп, волочащих ноги вдоль побережья, стоящих в пробках и в чрезмерных количествах поглощающих мороженое и колу, ни толп как на кинофестивале. Это молодые, здоровые и целеустремленные прогуливающиеся, в практичных сандалиях и шортах из батика, с обычными стрижками или длинными кудрями в стиле хиппи, и свисающими с плеч плетеными торбами.

***

За городом, проехав через довольно непривлекательный мост, мы отправляемся на поиски владений Маннерона. Смуглолицый местный житель указывает нам маршрут. «Но вы не сможете туда добраться», — предупреждает он. "Слишком далеко. Где-то там, наверху", — это единственное указание, которое мы получаем.

Вернувшись в машину, мы начинаем взбираться по тропе, sentier muletier (*по тропе мула), по которой, вероятно, когда-то ступали только мулы и les bouquetins, великолепные рогатые козлы, которые раньше свободно бродили по этим южным Альпам, но в наши дни их никогда не видели за пределами национального парка. Вокруг нас растут деревья с тонкими стволами. Чем выше мы поднимаемся – а я думала, что мы достигли вершины – тем уже и опаснее становится путь. Земля приобрела оттенок выцветшего мускатного ореха. Бабочек множество: крохотная цитрусовая встречается всего раз, в основном это более крупные и темные особи, а затем еще одна, насыщенного карамельного цвета. К сожалению, я не могу опознать ни одну из них, хотя маленькие могут быть желтушками, которые являются завсегдатаями этой высоты. Я не рискую смотреть вниз; от вертикального подъёма у меня кружится голова. Поэтому я сосредотачиваю своё внимание на том, что находится наверху, и замечаю нечто похожее на village perché (*деревня, расположенная на вершине горы), прячущуюся выше верхушек деревьев, зажатую между валунными скальными образованиями. 

"Смотри!".

Я не верю, что машина справится. Она визжит и хрипит, пока мы огибаем гору, и наконец не достигаем крошечной деревушки без каких либо указателей, сообщающих нам ее название. Мы проезжаем мимо мужчины и мальчика, прислонившихся к стене дома. Они смотрят на нас так, будто мы прибыли из космоса, захватчики, вторгшиеся на эти головокружительные высоты. Мы припарковываемся на площади, единственной здесь площади, находящейся в конце дороги. В буквальном смысле. Единственный способ выехать отсюда – вернуться обратно. Мы, должно быть, поднялись ещё метров на сто с тех пор как покинули Мезель. Открывающийся вид просто потрясающий. Одинокий мужчина возится со своей машиной с парижским номером. Я спрашиваю дорогу до кафе или бара. Он смеется. «Здесь нет бара. Ничего нет. Восемь домов. Даже булочника нет. Если хочешь хлеба, приходится возвращаться в город».

Знает ли он где мы можем найти пчеловода, месье Маннерона?

Он качает головой. «Я en vacances (*в отпуске), извините», — и уходит по узкому мощеному переулку, единственному переулку, к одному из пяти других домов — мы уже миновали три, которые повернуты в сторону открывающихся с высоты видов. Я смотрю на часы. Несколько минут назад наступил полдень и я слышу гулкий стук тарелок и перезвон голосов за полуприкрытыми ставнями. Стоит невероятная жара и слышно знакомое жужжание цикад, которое я не слышала с тех пор как покинула побережье.

Лает собака, затем ещё одна. Через несколько секунд начинается какофония из воя и лая. Мы видим одну довольно грязную на вид собаку, посаженную на цепь, на площади за несколькими ржавыми бесколёсными грузовиками, а затем вторую, еще дальше, в выкопанной в земле ямке. Обе темно-коричневого цвета. Зачем здесь кому-то нужна сторожевая собака? Чтобы украсть что? И есть ли тут вообще кто-либо, способный на такое? За воющими дворнягами находится небольшое, обнесенное стеной, кладбище. Мы заглядываем туда. Аккуратные могилы украшены искусственными цветами. Семья такая-то. Скорбим по матери таких-то. Фотографии, покрытые блестящей эмалью, овальной формы, напоминающие броши-камеи; довоенные портреты суровых мужчин и женщин в накрахмаленных воротничках и с зачесанными назад волосами. Мне внезапно становится интересна история этого места. Кто остался? Кто уехал? Кто на ком женился? Каждый житель деревни приходил на празднование рождения, на свадьбу, похороны. Кто ушел на войну, кто вернулся? Жить так близко со своими соседями. Никаких секретов. А может быть вся деревня скрывает какую-то страшную тайну? Нас окликает парижский турист. Он навел справки о нашем пчеловоде и узнал, что он здесь не живет. Он живет в Мезеле.

"Но мы только что оттуда".

"Нет, его дом за городом. Там есть склон холма, откос, где у него владения со множеством ульев". Да, это похоже на него. Мы благодарим молодого парижанина за беспокойство и идём назад, к машине, еще раз остановившись по пути, чтобы оценить великолепие этого места и его полную изолированность. Именно тогда я и вижу знак.

Указанная на нём информация сообщает, что перед нами 145 000 гектаров природного музея под открытым небом. Это геологический заповедник. Мы стоим прямо в центре одного из древнейших населенных регионов мира, где скалы пропитаны окаменелостями и доисторическими признаками жизни. На протяжении 300 миллионов лет эти скалы, эти горы рассказывали свою историю, по крайней мере, так утверждает Геологический заповедник Верхнего Прованса. История, написанная на камнях; в их трещинах, изгибах и рисунках. Каждая кривая, каждое углубление — это и есть язык камней. Мишель рассказал мне, что среди окаменелостей, найденных в этом обширном регионе, есть сотни образцов аммонитов, а также следы доисторических птиц. Следы доисторических птиц, которые кружили над этими горами, приземлялись здесь, кормились и размножались.

Холмы, долины, зеленые леса, переходящие один в другой, далекие горы, отдаленный стрекот сверчков, и все это под хрустальным полуденным небом. Как-будто время остановилось и мы вглядываемся в воспоминания памяти наших предков, которые одновременно потрясающие и ужасные. Мир, всеведущий, открылся и смотрит на нас сквозь века. Я чувствую как моё сердце учащенно забилось.

Но Париж – очень старый город, а мы были так молоды… Почему я вдруг вспоминаю, а затем ловлю себя на том, что шепчу эти слова Эрнеста Хемингуэя из книги «Праздник, который всегда с тобой»? Не могу сказать. Возможно, потому что это место очень старое, а мы, по сравнению с ним, еще молоды. Наше будущее пока неясно. Наша любовь зародилась не так давно; как и ребенок внутри меня. И в тишине и возрасте земли, ее целостности, её свидетельстве течения времени, её мудрости я чувствую предупреждение - отдаленное эхо древнего призрака.

Хемингуэй имел в виду искушения за пределами собственного брака, супружескую измену, которая навсегда подорвала его доверие в любви. В этом смысле наша любовь остается яркой и не испытанной. Но она уязвима; что, если всё пойдет не так? Что, если я потеряю и этого ребенка? Я вкладываю свою руку в руку Мишеля и он нежно сжимает ее. Высоко над головой кричит птица. Я поворачиваю лицо к солнцу и щурюсь, защищаясь от полуденного ослепляющего света. Тень канюка падает на меня, ненадолго затемняя день. У меня начинает кружиться голова и возвращается тошнота; высота становится головокружительной и я поворачиваюсь и молча иду к машине с ощущением, будто проехала гораздо большее расстояние, чем то, что мы на самом деле проехали за два часа от побережья, от нашей фермы и от счастья, которое я стремлюсь создать.

***

Когда мы поворачиваем в сторону Мезеля, Мишель предупреждает меня, что месье Маннерон, вероятно, сочтет наш участок расположенным слишком для него далеко. Но всё же, возможно он даст нам хороший совет. "Ты не должна разочаровываться, chérie, если он нам откажет. Этот путь оказался более дальний и трудный, чем предполагалось по карте".

Животноводческая ферма Маннерона расположена в изолированной глуши в Альпах Верхнего Прованса, и хотя он и его семья живут в Мезеле, ульи находятся на некотором расстоянии от города, вдали от проторенных дорог. Когда мы в конце концов находим узкую, поросшую травой козью тропу, ведущую к его хозяйству, пчеловод стоит прислонившись к воротам, сжимая в руках свой мобильный телефон, и так мы наконец обнаруживаем его - ожидающего нас.

Он приветствует нас застенчивым рукопожатием. Линзы его очков настолько толстые, что я удивлена, что он может выдержать их вес. Молчаливый человек, награжденный Красной медалью, высшей наградой Франции, за качество своего меда, он отвечает на наши вопросы невероятно тихо, а иногда не отвечает вообще. В сопровождении месье Маннерона, который шагает с легкостью деревенского жителя, который регулярно преодолевает дальние расстояния, мы поднимаемся по крутому склону и затем следуем за ним гуськом по тропе, пересекающей откос. «Какими особыми советами Вы могли бы поделиться с нами по поводу разведения пчел?» — спрашивает Мишель.

Маннерон не отвечает. Я не уверена расслышал ли он вопрос. Он делает паузу, чтобы отдышаться или дать нам возможность сделать это (Мишель незаметно следит за тем, чтобы я не переутомилась), а затем мы продолжаем восхождение в тишине. Теперь тропа расширилась и мы идем бок о бок. Вид со всех сторон просто великолепный. Я украдкой смотрю на этого близорукого человека, глубоко задумавшегося, идущего с опущенной головой, и мне любопытно узнать что происходит у него в голове. Мы спускаемся по утёсу, направляясь в альпийскую долину, неглубокое плато, образовавшееся между двумя вершинами, и продолжаем идти по колышущей ветром траве, пока, в конце концов, не доходим до ульев, les ruches, которые стоят двумя длинными рядами. Большие белые квадратные коробки, стоящие на деревянных ножках среди растущей пучками горной травы. Прикинув на глаз, я думаю их около сотни.

"Где именно вы живёте?" — спрашивает он Мишеля, который объясняет где мы находимся территориально. Маннерон кивает, обдумывая полученную информацию.

"Я так понимаю у Вас есть еще много других ульев?".

"Да, но они не все находятся здесь. Эти пчёлы собирают лавандовый мед. У меня есть другие, которые работают среди сосен. Эти малышки собирали розмариновый мёд, перед тем как я привез их сюда. У них был хороший сезон". 

"Значит, вы перемещаете ульи к разным цветочным источникам?". 

"Отгонное животноводство: большинство пчеловодов практикуют его".

«Вы что-нибудь слышали о танцах пчел?» — смущённо спрашиваю я. "Я имею в виду... существует ли в природе танец пчел?". Я не уверена, что подобное существует, но если это так, то Маннерон кажется мне человеком, который может об этом знать и мне очень хочется выяснить так ли это. Кроме того, я не забыла о том парне из пляжного кафе. Наш пчеловод наклоняется и всматривается в меня так близко, что мне кажется я надела его очки. «У них есть два типа поведения, но танцуют только рабочие», — признается он.

"Два?".

«Да, виляние и круговой танец. Каждый танец представляет собой разную конфигурацию и передает разное послание. Иногда рано утром я открываю ульи, а они там танцуют».

Я поражена. «Что это значит?».

«Средство связи. Способ информирования пчел-собирателей где они могут найти хороший источник пыльцы, или, так сказать, передача другим пчёлам информации о смене адреса их проживания, то есть о перестановке ульев. Язык немного отличается у разных пород медоносных пчел, в зависимости от их географического расположения и, таким образом, напоминает пение птиц и человеческие языки, поскольку имеет местные диалекты. С этой точки зрения можно сказать, что мои девочки танцуют по-провансальски. Он ухмыляется, делает паузу и хмурится, как-будто пытаясь что-то вспомнить, а затем улыбается, прежде чем продолжить на английском с сильным акцентом: 

 "A swarm of bees in May 

is worth a load of hay; 

a swarm of bees in June 

is worth a silver spoon; 

a swarm of bees in July 

is not worth a fly!"

*«Рой пчел в мае стоит целого воза сена; рой пчел в июне стоит серебряной ложки; рой пчел в июле не стоит даже мухи!». Пресловутая поговорка пчеловодов середины 17 века; она означает, что чем позже наступит тепло, тем меньше времени будет у пчел на сбор пыльцы.

"Это Вы написали"? рискую я спросить.

"Что? Mon Dieu (*Боже мой), нет. Я считаю, что это полная ерунда! Фольклор. Моя жена нашла это в интернете сегодня утром. Послушайте, сам я не смогу вам помочь. Ваша ферма находится слишком далеко. Desolé (*извините), но я помогу найти кого-нибудь другого. Можете на это рассчитывать».

Серебряная сторона побережья

Парковка в Каннах в эти пятнадцать дней кинофестиваля - настоящий кошмар. Набережная Круазетт, всемирно известный пляж, граничащий с приморским бульваром, оцеплена. Весь основной транспорт должен совершать окольные объезды и часами стоять в узких улочках и переулках. Только официальные автомобили кинофестиваля имеют доступ к Дворцу, откуда они извергают звезд и режиссеров всех национальностей, которые позируют папарацци, поднимаясь по лестнице с красной ковровой дорожкой, под взгляды тысяч взволнованных любителей поглазеть на знаменитостей, собравшихся около старого порта. В эти майские дни в Каннах начинается такой беспорядок и суматоха, что, честно говоря, единственный способ передвигаться по ним — это пешком.

Но как добраться с нашей фермы на холмах до побережья, не обременяя себя транспортным средством, на котором мы не сможем ни въехать в город, ни припарковаться? Мишель придумал довольно изящное решение. Мы надеваем наши вечерние наряды и летим вниз по холмам на скутере, который он купил для меня, но которым я не осмеливаюсь пользоваться без него, потому что в первый же раз выехав, я врезалась в стену соседа, погнув переднее крыло и так сильно ударив нос, что остался синяк цвета зимних анютиных глазок. Я езжу за рулем автомобиля с шестнадцати лет — в Англии запрещено водить машину в шестнадцать, но это уже другая история — однако, когда дело касается двухколесных транспортных средств, у меня, похоже, не хватает способностей. У меня нет чувства равновесия и я боюсь упасть; я привыкла к ощущению безопасности и защищенности внутри металлического панциря автомобиля, но верхом на велосипеде я начинаю паниковать и ехать виляя, как-будто чья-то бабушка после нескольких рюмок виски. Тем не менее, для фестиваля скутер — лучший вариант. Мы паркуемся и пристегиваем его в одном из переулков старого города, а оттуда направляемся во Дворец с нашими заветными приглашениями наготове. В это время вечера в закоулках vieille ville (*старого города) относительно тихо; основное действо происходит вокруг Дворца, известного местному населению и тем, кто работает в кино- и телеиндустрии, как «бункер» из-за его непревзойденного уродства и сомнительных удобств.

Прибытие на своих двух, а не на лимузине с шофером, предоставленном фестивалем для официальных гостей (эта честь предоставляется тем, у кого выставлен на конкурс фильм), означает, что мы должны проталкиваться сквозь столь же многочисленную толпу, как зрители на футбольном матче Премьер-лиги. Какой удар по нашим нервам после спокойствия Аппассионаты и целого дня в горах с застенчивым пчеловодом месье Маннероном. Когда мы приближаемся к ярким огням, из огромных громкоговорителей звучит музыка - как обычно, известная музыка из кинофильмов - в то время как представители верхушки шоу-бизнеса толкаются и пинаются как рыбные торговки, чтобы попасть в начало очереди, поскольку впервые в огромном кинотеатре места не пронумерованы; все заходят в порядке живой очереди.

Повсюду люди выпрашивают лишние приглашения, претенденты попасть внутрь, во взятых напрокат вечерних платьях, мечтающие пройтись по ступенькам, покрытым красной ковровой дорожкой и возможно, всего лишь возможно, быть сфотографированными одним из папарацци, стоящих по бокам этой лестницы, ведущей к славе. Ко входу во Дворец ведут двадцать четыре ступеньки, а затем, если вам нужно на верхний ярус, а не в партер, как нам, придется подняться еще по одиннадцати. Я знаю, потому что регулярно считаю их, это дает мне возможность сосредоточиться и помогает чувствовать себя менее застенчиво. Здесь сосредоточено внимание всего мира: каждая телевизионная станция, каждая международная газета и журнал прислали своих представителей. Каждый год, в мае, около 25 000 человек собираются на этом прибрежном курорте, окруженном роскошными отелями, чтобы принять участие в хаосе и безумии, которым является этот фестиваль.

Канны живут ради этого момента. С 1946 года, когда здесь был открыт первый кинофестиваль в честь освобождения города после Второй мировой войны, он стал смыслом его существования. Каждый следующий фестиваль, каждый следующий сезон — это всего лишь бледное отражение былого блеска. Ажиотаж, шумиха и, надо сказать, безвкусица. Все ищут знаменитостей. Фотографы повсюду, они наводят объективы, щелкают затворами фотокамер, запечатлевая известные лица, в расшитых пайетками платьях, по форме напоминающих рыбий хвост, платьях с открытой спиной и глубокими декольте, использующих всё что угодно, включая модные аксессуары, лишь бы привлечь внимание тысяч фотографов, собравшихся по всей длине этой священной лестницы. Сногсшибательные женщины, идущие под руку с потрясающе красивыми мужчинами, позируют и надувают губки перед вспышками фотоаппаратов и щурящейся, обожающей их толпой.

Пока мы продираемся сквозь скопище перевозбужденных людей, Мишель заботливо приобнимает меня. 

"Ты как?".

"Хорошо", — улыбаюсь я. 

"Готова?".

Я киваю.

Он берет меня за руку и мы начинаем восхождение.

Важно выглядеть спокойно, собранно и самое главное - улыбаться. Нельзя отвлекаться на чужие ноги, чтобы не споткнуться об них, или на то, чтобы не зацепить и задрать чьё-то платье или на то, чтобы не скорчить лицо как какая-то мымра. Улыбка и позирование — это часть шоу, парада, маскарада. Звучит «Так говорил Заратустра». Мы поднимаемся вверх, рука об руку. Никакой застенчивой гримасы в этот вечер; у меня есть веская причина радоваться и я поднимаюсь по лестнице, наслаждаясь каждой минутой. Я поворачиваю голову и вижу рядом с собой мужа, будущего отца моего ребенка. Вспышки сверкают вокруг нас. Я почти не замечаю их; я глубоко погружена в свое счастье, в наше счастье. Мишель сжимает мое запястье, ему тоже слегка передается волна радости внутри меня. Папарацци всегда снимают его не потому что узнают - на самом деле не узнают - а потому что он выглядит великолепно в своем черном жилете и белом смокинге, которые подчеркивают его импозантную прусскую внешность и длинные вьющиеся волосы, и я счастлива быть женщиной, которая идёт с ним под руку.

Как только мы завершаем подъем по лестнице, нас заталкивают внутрь, сгрудившихся и переминающихся с ноги на ногу, как колония императорских пингвинов, и одна из дюжины девушек в униформе направляет нас к свободным рядам сидений. Когда мы уже собираемся занять свои места, кто-то выкрикивает имя Мишеля через ряды кресел. Головы с красивыми прическами поворачиваются в ту сторону. Мы оглядываемся, чтобы посмотреть кто бы это мог быть и замечаем нетерпеливого мужчину средних лет, всё время кричащего и размахивающего руками, прокладывающего локтями себе путь сквозь сияющую толпу, чтобы добраться до нас. Кажется он нас хорошо знает и чуть ли не подпрыгивает от радости, застав здесь. Уже не модный смокинг тесно облегает его живот, он покраснел и вспотел, но, кажется, очень рад нас видеть, если судить по широкой улыбке, расплывшейся на его сияющем лице. Я знаю, что мы его знаем, но не могу вспомнить кто он такой.

«Кто это? Мы с ним работали?».

Он деловой партнер Мишеля из Парижа? Но акцент у него провансальский. Он представляет нам свою жену-пышку, которая явно рада встретиться с нами обоими, но особенно со мной. «Теперь я могу дать имя этому английскому акценту, мадам», — поддразнивает она. «И нам нравится этот ваш сериал».

И тут меня осенило. Мы находимся в компании мистера Ди Луцио, нашего закопченного сантехника и трубочиста, и его жены. Сегодня вечером, причесанный и вымытый как младенец, он совершенно неузнаваем. Хотя, очевиден факт, что он и его жена по-прежнему настаивают на том, что я — Эмма Пил из «Мстителей» — сериала, в котором я никогда не играла даже гостевой роли. Даже здесь, среди безумия фестивального позёрства, мистер Ди Луцио хлопает себя по бедру, как главный мальчик в пантомиме, виляет бёдрами и торжествующе подмигивает мне. Затем он поворачивает голову и сквозь собравшуюся толпу кричит другой паре, по-видимому их друзьям, сидящей высоко в задней части верхнего зала. "Это она!" — ревёт он с сильным провансальским акцентом. «Она из телевизора!».

Позже, после просмотра и перед ужином, мы с Мишелем, рука об руку, прогуливаемся по набережной Круазет. Так приятно понаблюдать за происходящим вокруг, ничего не упуская из виду, и не забывая, что еще в конце девятнадцатого века этот знаменитый пляж был местом отдыха богачей, членов королевской семьи и знаменитостей. На его прибрежной арене переплелось удивительное сочетание судеб.

Принц Леопольд, герцог Олбани, младший сын королевы Виктории, умер здесь в 1894 году после несчастного случая на вилле Невада. Ее Королевское Величество, его мать, три года спустя прибыла в Канны со свитой из более чем ста человек, чтобы оплакать своего сына и посетить церковь Святого Георгия, построенную в память о нём. Однако, хотя она и любила Французскую Ривьеру (это название было присвоено этому месту приезжими британцами) и была регулярной гостьей на этих берегах, она покинула Канны всего через четыре дня, заявив, что категорически не одобряет аморальное поведение местного общества.

«Мне было бы интересно услышать ее мнение сегодня», — говорю я Мишелю, пока мы пробираемся сквозь шум гудящих рожков и охотников за автографами.

В 1949 году знаменитая кинозвезда с огненно-рыжими волосами Рита Хейворт вышла замуж здесь за Ага Хана и прожила большую часть своей печальной и загубленной жизни на вилле в Ле-Канне, с которой открывается вид на этот знаменитый залив. Именно руководство отеля "Карлтон" в Каннах сделало предложение тому самому, ныне покойному, Ага Хану, главе мусульман-исмаилитов, заявив что они будут рады разливать в бутылки воду из его ванны и продавать её верующим как эликсир жизни. В 1953 году семнадцатилетняя юная француженка, дочь буржуазных родителей, позировала на этих золотых песках (песок привозной) перед папарацци и произвела такой фурор, что с этого дня к ней пришла мировая слава сексуальной кошечки. Это была Брижит Бардо.

В каком-то смысле она сделала для женщин в пятидесятые не меньше, чем ее дерзкие предшественницы-суфражистки, благодаря продемонстрированному ею новому взгляду на секс. Брижит Бардо изображалась как женщина, ставящая на первое место плотские утехи и больше заботящаяся о собственных удовольствиях, чем о мужчинах, которые были ее партнерами. В наши дни французы почти забыли о ней. Хотя шестьдесят лет не считается чем-то ужасным - во Франции почитают женщин d'un certain âge (*определенного возраста) - она не состарилась с грацией и величавостью Катрин Денев. На фотографиях она выглядит толстой, морщинистой и довольно вульгарной, и я подозреваю, что ее брак со старшим помощником Ле Пена, лидера крайне правых в этой стране, стал последним гвоздем в гробу ее имиджа.

В 1955 году, всего через пару лет после появления Брижит Бардо на мировой арене, женщина совершенно другого типа, американская модель и актриса Грейс Келли, встретила здесь принца Монако Ренье и, выйдя за него замуж год спустя, отказалась от статуса кинозвезды ради статуса Прекрасной Принцессы, наделенной Царством и Неисчислимыми Богатствами - величайшая мечта эскаписта (*человека, бегущего от действительности, от скуки жизни). 

И в этом, мне кажется, и есть суть Канн. Эта окраина провансальского побережья так и остается волшебной страной мечты, но что меня восхищает, так это - какой ценой.

Время от времени нам машет рукой коллега-продюсер из Парижа или Лондона, какой-нибудь представитель киноиндустрии, или измученный американский руководитель киностудии, приехавший сюда ради рынка сбыта, а не ради фестиваля, останавливается, чтобы поздороваться с Мишелем и спросить: «Как бизнес?».

Пока они обмениваются новостями, я пользуюсь возможностью что-нибудь выпить. 

Хотя сейчас почти одиннадцать вечера – второй конкурсный показ начинается где-то между 22:00 и 23:00 – эта знаменитая береговая линия до отказа забита людьми. Всё это время люди сидят в кафе, ресторанах или за столиками на тротуарах, занимаясь делами, некоторые даже слишком демонстративно. Одни ведут себя с шиком, будучи знаменитыми, и разбрасываются деньгами, в то время как другие всё ещё всерьёз обсуждают фильм. Многие надели черные галстуки. Обычно это профессионалы, которые, как и мы, только что посетили показ фильма или собираются присутствовать на следующем, а смокинги и вечерние платья во время фестиваля являются обязательными. Вы не сможете подняться по знаменитой красной дорожке после 18:30, если не одеты в вечерние наряды. Мы с Мишелем оба наслаждаемся этим обычаем. В эти дни это почти единичный случай, когда я вытаскиваю на свет нарядное платье, что добавляет определенную элегантность мероприятию, которое, в конце концов, претендует на прославление кинопроизводства.

За пределами этого центра всеобщего внимания, пристально и жадно оглядываясь по сторонам, толпятся наблюдатели за знаменитостями, подражатели, туристы и мечтатели, и, чтобы держать эти разношерстные толпы под контролем, на каждом углу стоят полицейские, выстроившиеся вдоль улиц, свистящие и перенаправляющие шумные потоки транспорта.

Сегодня вечером погода идеальная. На нежном, с сиреневым отливом, небе ни облачка. Созвездия освещают ночь. Да, сейчас сезон небесных звезд, но земных вы здесь не увидите. Нет, их конечно можно найти веселящимися на тщательно охраняемых виллах, посещающими эксклюзивные вечеринки в шато, арендованных с помощью дистрибьюторских компаний, звезд, которые отчаянно пытаются рекламировать свою последнюю многомиллионную феерию, или тех, которые останавливаются в отеле «Дю Кап», где руководство отказывается принимать оплату чеком или кредитной картой, где присутствие хотя бы на одной встрече за завтраком просто необходимо, если вы хотите, чтобы вас приветствовали как члена самого эксклюзивного из всех клубов, списка категории А, и где вы можете потеряться на роскошной территории le parc (*парка), лениво поиграть в теннис в украшенных стразами тапочках (люди моего поколения помнят их как "плимсоллы"), и где, надо сказать, вид на Средиземное море с мыса Антиб действительно захватывает дух.

*плимсоллы - туфли на резиновой подошве с парусиновым верхом для игры в теннис.

Но мы не являемся членами этого списка А и не особо хотим ими быть. Ну, если быть честной, лично я жаждала такой славы и начала сочинять благодарственную речь для церемонии вручения премии Оскар, когда мне было десять лет - но не Мишель: он гораздо более приземленный, менее зацикленный на Голливуде. Или, как сказали бы французы, «pas très 'ollywoodien» (*не очень голливудский).

И вот мы, довольные, прогуливаемся по набережной Круазетт, рука об руку, наслаждаясь листьями пальм, лениво шелестящих от дуновения ветерка - пальмы, кстати, являются еще одним британским наследием этого побережья. Они завезли их сюда в девятнадцатом веке вместе с пушистыми, сладко пахнущими золотистыми мимозами, которые сегодня прославляют на десятках провансальских фестивалей мимоз в конце января - когда вдруг из беспорядочной толпы вырисовывается небритый, неряшливо одетый журналист. Он называет мое имя и я пытаюсь вспомнить его. Джейкоб. Да это он. Я познакомилась с ним в Мадрасе, Индия, когда была гостьей тамошнего ежегодного кинофестиваля. Я представляю его Мишелю и он без лишних слов переходит сразу к делу. Он объясняет, что находится здесь со своей девушкой, освещает фестиваль для немецкого журнала, но его девушка Барбара, о которой он часто говорил в Индии, не знает чем себя занять и очень устала. Он просит наш номер телефона и спрашивает, может ли она приходить к нам в гости, пользоваться садом и бассейном, тусоваться с нами?

"Место где мы остановились довольно отвратительное", — стонет он, — "и ужасно дорогое, но удобно расположено. Однако, Барбара не может сидеть целый день на месте, и потом, ей не удалось достать билеты ни на один фильм, поскольку у нее нет пропуска. Есть ли шанс, что вы, ребята, сможете достать для неё бейдж гостя или работника фестиваля и несколько билетов? Или, если у вас есть свободная комната, может мы могли бы переехать к вам?".

Прежде чем я успеваю открыть рот, Мишель говорит ему: «Desolé (*извини), это невозможно».

Мы прощаемся и он поспешно уходит. Я поворачиваюсь и смотрю ему вслед. Я вспоминаю случай, произошедший несколько фестивалей назад, когда я зашла в филиал своего банка и стала свидетельницей сцены, которая меня поразила. Молодой, но лысеющий англичанин, в полном отчаянии, стоял в начале довольно длинной очереди, пытаясь обналичить чек на огромную сумму в 30 фунтов. Кассир ему отказал. Он расстроился и стал громко возмущаться, поэтому вызвали помощницу менеджера. Он умолял ее о деньгах, рассказывая о надеждах, связанных с его первым фильмом, в то время как остальные терпеливо ждали. В конце концов, ассистент согласилась позвонить в его филиал в Лондоне, но пока она звонила, он развернулся и убежал, как затравленный кролик.

Я рассказываю эту историю Мишелю, а затем размышляю над тем фактом, что кем бы вы ни были и какова бы ни была причина вашего пребывания в Каннах в эти пятнадцать блестящих майских дней, в одном вы можете быть точно уверены: это обойдется вам или корпорации в кругленькую сумму.

«Город Канны, должно быть, такой богатый», — говорю я.

«Я совсем не уверен в этом», — отвечает Мишель. «На самом деле, ходят слухи о финансовых проблемах».

"Правда?".

Улыбаясь, он уводит меня с набережной Круазетт в боковую улочку. Мы отправляемся в уютный семейный итальянский ресторан, который очень ему нравится.

«Я умираю с голоду», — говорит он. "Давай поедим. Чего бы тебе хотелось?". 

«Фаршированные помидоры. Я умираю от желания узнать, что ты слышал". 

"Разве ты не ела помидоры на обед?".

"Да, и на завтрак".

Наш солнечный край

После утреннего кофе, когда солнце поднимается над медовыми облаками, которые постепенно растаивают, открывая ясное голубое небо, Мишель, хотя сегодня воскресенье, будет работать весь день, а я плаваю в бассейне, принимаю душ и спешу в Канны.

Первый показ последнего дня фестиваля должен состояться во Дворце в 8.30 утра. Дресс-код неформальный, за места дерутся чуть меньше, и я найду где пристроить древний «Мерса» на парковке, над историческим рынком фруктов и овощей, которую мы обычно используем. Оттуда можно приятно прогуляться до Дворца.

Здесь находится та сторона Канн, которая мне нравится. Именно в этот час, в это время года, я открыла для себя этот приморский город. Мишель и я, ещё сонные после первого утреннего рейса из Парижа, поехали на арендованной машине по вымытым извилистым улочкам старого города. Всё было залито янтарным светом от нежного сияния раннего солнца и эйфорией от вновь испытанной любви. В то пьянящее весеннее утро я даже не догадывалась, что это южное побережье Франции вскоре станет моим домом.

Сегодня обещание вечного солнечного тепла вновь ласкает мою плоть. За заграждением стоит несколько людей, прибывших на кинопоказ. Уличные уборщики уже поработали и от вчерашних вечеринок почти не осталось следов. Запах свежесваренного кофе, исходящий из дюжины прокуренных кафе, заполненных местными жителями, соблазняет мои вкусовые рецепторы. У кромки воды ряды яхт, арендованных по очень выгодным для этого фестиваля ценам, мягко покачиваются на волнах гавани, укрывая спящих гостей с отяжелевшими от избытка шампанского и вечеринок веками. В одиночестве я поднимаюсь по пропылесосенным красным ступенькам, в поле зрения нет ни одного фотографа, занимаю место и отдаюсь своей первой любви: волшебству и иллюзии кино.

После разочаровавшего меня фильма я решаю размять ноги. Прогуливаясь по песку вдоль набережной, погружая пальцы ног в мелкие барашки прибрежных волн, я останавливаюсь, чтобы понаблюдать за приходящими и уходящими людьми, поскольку город приступает к очередному акту, поворачивая свои камеры к новому тяжелому дню. Повсюду на набережной Круазетт можно увидеть признаки завершения кинофестиваля. Возле отелей припаркована целая эскадра такси, готовящихся отвезти в аэропорт руководителей продаж. Все конкурсные фильмы уже были показаны. Сегодня вечером состоится la clôture, церемония закрытия, на которой будут объявлены победители и желанная Palme d'Or, золотая пальмовая ветвь, вручается профессиональным жюри фильму по их выбору, что является эквивалентом премии «Оскар» за лучший фильм. Я замечаю двух полицейских, идущих по пляжу, со спальными мешками и рыже-коричневой дворнягой рядом. Канны не могут позволить себе обнажить недостатки в своём образе, не могут предстать в далеком от идеала свете. Слишком многое поставлено на карту. Вопреки тому во что я верила, город не богатеет. Мишель был прав. У него большие долги. Для меня это стало откровением. По моей наивности мне никогда не приходило в голову, что города и муниципалитеты обязаны сводить баланс в своих финансовых отчетах так же, как и все мы и, конечно же, мне никогда не приходило в голову, что такой блестящий и дорогой курорт как Канны не будет купаться в деньгах и взятках. Но Канны действительно противостоят этому.

Мишель Муйо, мэр, человек, с которым мы однажды обедали в Hôtel du Masque de Fer (*Отеле "Железная маска") на острове Сент-Маргерит, прежде чем он был избран на должность, подвергается давлению со всех сторон. Магазины вдоль пляжной полосы, а также на улицах и переулках с задней стороны, закрываются с угрожающей скоростью, а те, кому удается выжить, борются изо всех сил, чтобы платить арендную плату и налоги. Всё это очень печально для местных торговцев и ставит город в затруднительное положение.

Так что, мне очень приятно наблюдать за этим прославленным пляжным парадом и подсматривать за методами, которые использует город, чтобы поддерживать иллюзию богатства. Лазурный берег продает себя подобно образу спортивных автомобилей с откидным верхом, беззаботно мчащихся вдоль Корниш, скалистой прибрежной дороге между Ниццей и Монте-Карло; кинозвезды и принцессы в темных солнцезащитных очках; пальмы, покачивающиеся под едва различимым, но желанным ветерком; шампанское на террасах отелей и вилл с белоснежными фасадами и, вишенкой на торте, предел мечтаний рекламодателей, сказочные романы, например Дианы, влюбленной в Доди, отдыхающей на его яхте Playboy. La jeunesse d'orée (*золотая молодежь) наслаждается краткими днями блаженства. Канны не могут рисковать даже намеком на банкротство, когда речь идет о продаже образа жизни, особенно когда это образ жизни кинозвезд и международных плейбоев. Я вижу, что витрины нескольких пустующих магазинов заставлены строительными проектами. Экспонаты включают фотографии, кусочки зеленого и синего пластика, изображающие поля для гольфа и миниатюрные бассейны, и все это окружено пластиковыми моделями однотипных многоквартирных домов с такими названиями, как «Парк Бугенвиллея» или «Сансет-Хэвен».

На месте бывшего магазина дизайнерской одежды открылось довольно яркое кафе-мороженое. Рекламные щиты, установленные на фасадах нескольких зданий, украшены гигантскими плакатами, рекламирующими фильмы, которые никогда не увидят ни в кинотеатрах, ни, возможно, даже в видеомагазинах. Недавно был построен новый отель «Хилтон». Есть планы по открытию дополнительных игорных заведений: ходят слухи, что обсуждается перспектива открытия еще одного казино в Каннах и улучшения, с его помощью, экономики. Великолепный отель в стиле Прекрасной эпохи был снесен и заменен многоквартирным домом сахарно-розового цвета. Это вызвало небольшой скандал, но Мишель Муйо стоит на своем. Его интересы — это интересы Канн — нагло заявляет он.

Вдоль прибрежной полосы по-прежнему доминируют дорогие рестораны, кафе и агентства по недвижимости, даже несмотря на то, что цены на недвижимость, immobilier, резко падают. Богатые и знаменитые, или богатые и беспринципные, скупившие тут всё по бешеным ценам, потратили ещё целое состояние на ремонты своих вилл, оснастив их всеми современными удобствами, установив джакузи и еще много чего, а затем вернувшиеся на рынок недвижимости, чтобы продать скупленное, обнаружили, что их имущество стоит менее пятидесяти процентов от вложенных в них денег. Неудивительно, что местное сообщество, владельцы магазинов, отельеры и агенты по недвижимости начинают паниковать.

Это кризис. Мы ждём чем всё закончится.

Сомерсет Моэм, который много лет жил на роскошном и покрытом зеленью полуострове Сен-Жан-Кап-Ферра, описал Монте-Карло, маленькое безналоговое королевство между Францией и Италией, как «солнечное место для тёмных личностей». Я уверена, что в его время это было точное и остроумное замечание в адрес тех, кто поселился на этом крошечном мысе, но сегодня фразу Моэма можно применить к более широкой области: она звучит правдоподобно повсюду на этом пальмовом побережье. Французская Ривьера в равной степени притягивает как счастливчиков, так и неудачников, точно так же как Голливуд притягивает будущих звёзд и тех, кто никогда не сможет добиться успеха в мире кино. Юг Франции, преимущественно Канны, позиционирует себя как европейская Калифорния, мировой многоязычный киноцентр, по крайней мере в течение двух недель, когда этот самый известный кинофестиваль в мире представляет свою новейшую плеяду звёзд, в том числе восходящих. На холмах над Каннами, в километре или двух от нашей разрушающейся фермы, находится жилой квартал La Californie (*Калифорния), побратим Голливуда, который может похвастаться одними из самых дорогих объектов недвижимости во Франции, большая часть которых скрыта за высокими пальмами с густой листвой и такими же высокими электрифицированными железными воротами. Аренда виллы на этом участке во время кинофестиваля обойдется вам примерно в 5000 фунтов стерлингов в день (*примерно 13-16 тыс. долларов сегодня).

Помимо этого кинофестиваля, в Каннах проходят еще два телефестиваля: один весной, другой осенью. В январе проходит музыкальный фестиваль, а также фестивали для мира средств массовой информации, молодых начинающих актеров, короткометражных фильмов, рекламы, телевизионных рекламных роликов, антикваров, ясновидящих, яхтинга, настольных игр, недвижимости и, для города Канны самый прибыльный фестиваль из всех - фестиваль беспошлинной торговли, который проводится поздней осенью. Да, фестивали здесь – это большой бизнес. Международные компании привозят председателей правления, президентов, вице-президентов и всех руководителей целыми самолетами, и это щедро оплачивается компаниями.

"Фестиваль беспошлинной торговли?" — недоверчиво спросила я, когда при мне впервые упомянули о нём. Тем более, что Европа теперь представляет собой единую организацию, чьи беспошлинные границы были ликвидированы и их пересечение теперь больше не дает такой льготы. Но, похоже, это практически не изменило ситуацию на процветающем рынке беспошлинной торговли в других странах. Этот фестиваль приносит городу большие деньги. В течение осенней недели, пока проходит фестиваль, цены растут. Для тех, кто не является зарегистрированным представителем беспошлинной торговли, номер в отеле невозможно снять ни за какие деньги. Эти трейдеры диктуют тут свои правила. Настолько, что Канны предупредили, если они не построят два новых пятизвездочных отеля, обеспечивающих все удобства, необходимые и желаемые приезжими продавцами, организаторы перенесут всё это действо в Барселону.

Несколько лет назад, когда я была на Фиджи, собирая информацию для своего нового романа, я обнаружила шестистраничную брошюру, которую подсунули под дверь моего гостиничного номера вместе с моим ежедневным экземпляром Fiji Times (*газета "Фиджи Таймс"). Вся брошюра была посвящена фиджийскому индийцу, которого в заголовке восхваляли как «короля беспошлинного мира». Идеально. Я как раз искала такую ​​фигуру для своего романа. Я позвонила в его офис, чтобы попросить об интервью. Взволнованный и совершенно гордый мыслью, что его идеи и мнения должны быть интересны любому иностранцу, он пригласил меня на ужин к себе домой. Во время ужина, узнав, что я не только зарабатываю на жизнь писательством, но и являюсь актрисой, он похвастался: «Я выиграл золотую пальмовую ветвь в Каннах».

Естественно это утверждение меня озадачило. Должно быть я выразила недоверие, поскольку мой хозяин поспешил прочь из-за стола и я услышала как он копошится в одной из множества комнат своего роскошного бунгало. Он вернулся со статуэткой, которая действительно подтверждала, что в прошлом году он выиграл Международную премию беспошлинной торговли «Золотая пальмовая ветвь». Меня это очень позабавило, но я надлежащим образом поздравила его и с тех пор стала проявлять гораздо более активный интерес к приезжающим в город и уезжающим из него.

В былые времена, начиная с 1923 года, когда Коко Шанель впервые летом появилась на Лазурном Берегу, когда здесь были построены первые бассейны под открытым небом и летний сезон, вместо зимнего, был провозглашен модным, богатые семьи - в том числе, без сомнения, синьор Спинотти, миланский бизнесмен, построивший нашу виллу - или высокопоставленные семьи из Парижа или Соединенных Штатов приезжали сюда на поезде или автомобиле, снимали номера в роскошных отелях и занимали их в течение июля и августа. Сегодня те, кто может позволить себе такую ​​роскошь, обзавелись собственными виллами или нашли другие, не менее фешенебельные, но менее проторенные места. Несмотря на это, Канны до сих пор оставляют эти два летних месяца свободными от торговых фестивалей. Отелям не обязательно зазывать представителей этого бизнеса, пока солнечное тепло находится в зените, а Средиземное море остается молочно-теплым.

Многое изменилось с тех пор, как мадам Шанель впервые опустила свои элегантные ножки в чистое голубое Средиземное море и в восторге воскликнула: «Аh, les délices de la mer!» (*«Ах, прелести моря!»). В наши дни, в летние месяцы, побережье кишит очень разношерстными посетителями. Во-первых, это любители джаза и искусства, которые, как и мы, часто посещают фестиваль Jazz à Juan и двухнедельный фестиваль Jazz at Cimiez (*в районе Симье), который проводится под звездным небом в оливковых рощах Parc des Arènes (*парка Арен), где великолепно отреставрированная генуэзская вилла семнадцатого века, окрашенная в цвет красной охры, хранит коллекцию работ Анри Матисса. Симье, на холмах над Ниццей, где Матисс жил, работал и умер и где похоронены он и Рауль Дюфи, на кладбище монастыря Нотр-Дам де Симье, остается фешенебельным жилым районом. Помимо любителей джаза здесь есть и семейные отдыхающие. Обычно они проезжают на своих нагруженных «БМВ» и «Вольво», направляясь не в какое-то конкретное место, а лишь бы на юг и чтобы было солнечно. Буржуазия из Парижа стекается сюда в свои résidences secondaires (*вторые дома), чтобы поесть свежей рыбы и ракообразных, пробежаться трусцой по цветущим олеандрами паркам и зажариться на пляжах, потягивая "Эвиан" и почти ничего не надевая из одежды. К этому следует добавить целую толпу временных туристов, в том числе отряды угольно-черных африканцев из Габона и Сенегала, в великолепно раскрашенных батиковых джуббах, которые бродят по пляжам и возле модных ресторанов и кафе, пытаясь продать копии сумок и кошельков Louis Vuitton, носят лотки-подносы с часами, талисманами на удачу и большим количеством солнцезащитных очков.

Я спросила одного такого африканца как он оказался здесь, и он рассказал мне, что его привез из родной деревни некий покровитель, который поселил его и многих других, подобных ему, в двух обшарпанных комнатах в Ницце. Похоже, эти покровители снабжают иммигрантов своим товаром и если через определенный период времени они не продают достаточно безделушек и не приносят солидные денежные доходы, их выгоняют из жилых помещений и, если им повезет, отправляются домой на ближайшем судне. В противном случае они остаются без гроша в кармане, без разрешения на работу или перспектив на трудоустройство, чтобы позаботиться о себе.

Если не считать этих африканцев, чьи навыки, как мне кажется, далеки от тех, которые необходимы для совершения крупных продаж - большинство из них кажутся гораздо более счастливыми, коротая часы, показывая мне потрепанные фотографии своих детей или болтая о своих родных деревнях или своем не обнадёживающем опыте на юге Франции - существует целый ряд других, менее приятных, нелегальных иммигрантов, помимо профессиональных преступников.

Преступления тут окупаются, особенно в летние месяцы. Дети на самокатах нацеливаются на шикарно одетого туриста. Они подъезжают, спрашивают время, а затем, пока ничего не подозревающий незнакомец, обычно женщина (со мной тоже такое случилось), поднимает руку, чтобы посмотреть на часы, они выхватывают ее сумочку и убегают. 

А воры в фургонах приезжают сюда из других департаментов Франции. Для них это напряженный сезон. Они путешествуют по холмам и обследуют виллы. Опытный глаз подскажет им, когда отдыхающие находятся на месте, а когда их нет, а отдыхающие известны тем, что могут забыть запереть в сейфе наличку и драгоценности.

В наше первое лето на ферме, проведенное без гроша в кармане, еще до того как у нас появились ворота, заборы и собаки, на наш холм, через определенные промежутки времени, поднималась процессия уставших на вид мужчин на мотоциклах или в фургонах «Ситроен». Вооружившись каталогами и брошюрами, они пытались продать нам одну из предлагаемых ими систем сигнализации. Многие из этих парней выглядели совершенно недобросовестными и мы оба сошлись на том, что не доверили бы им даже наши списки для покупок, не говоря уже о нашем скромном и прискорбно пустом фермерском домике.

Друг Мишеля, голландский продюсер, купил виллу в районе La Californie и заплатил непомерную сумму за установку системы сигнализации. Несколько месяцев спустя представители компании позвонили ему и сообщили, что оборудование устарело и требует обновления, что потребует дополнительных затрат примерно в 20 000 франков. Голландец отказался. Продавец компании снова позвонил, когда его жена была дома одна. Он уговорил ее позволить ему прислать одного из своих представителей, чтобы либо убедиться, что обновление действительно требуется, либо найти способ модернизировать нынешнюю систему. Женщина согласилась. Она впустила мужчину и, занятая своими делами, оставила его делать свою работу. После того как он потратил утомительно большое количество времени, возясь с различными механизмами и регулируя их, он сообщил ей, что ничего не поделаешь и что ей и ее мужу придется потратиться на недавно модернизированное оборудование компании.

Когда друг Мишеля вернулся из командировки в Нидерланды, его жена рассказала ему обо всем случившемся. Он разозлился и позвонил в компанию, чтобы сообщить им, что ни при каких обстоятельствах не заплатит больше ни су за установку новой системы. На следующий день супругов ограбили средь бела дня. Когда они вернулись с обеда на пляже и вошли в дом, вокруг царил беспорядок, а когда он проверил систему сигнализации, оказалось, что она отключена. Естественно была вызвана полиция. Проведя проверку они выяснили, что хотя наши друзья ежемесячно платили охранной фирме за подключение сигнализации к круглосуточной службе наблюдения, на самом деле она была подключена к факсу. Когда пара, о которой идет речь, поехала по последнему указанному адресу фирмы в поисках виновных, они узнали, что société (*компания) не работает уже восемнадцать месяцев. Полиция пожала плечами и сказала, что они больше ничего не могут сделать. Истории о таких мошенничествах и рэкете вошли в местные легенды. Всё это прискорбно для пострадавших, но мы находимся на Лазурном Берегу, «солнечном месте для темных личностей», и когда солнце припекает, тень от него бывает разная.

Вернувшись домой, я около часа вожусь за своим столом, а затем, пока Мишель просматривает толстый конверт с бумагами, которые пришли вчера, когда мы были в горах, я готовлю нам салат из моцареллы и помидоров, заправленный базиликом, молотым черным перцем, нашим собственным оливковым маслом и кусочками свежей мяты. А затем подаю овощи, тушенные в масле, приправах и чесноке.

«Нет никаких сомнений в том, что у французов мания к бюрократии», — замечаю я, съедая щедрую порцию обеда. Мои наблюдения еще раз подтверждаются полным чемоданом бланков, лежащим перед нами на садовом столе. Они пришли из ONIOL (*Национальное межпрофессиональное бюро по масличным, белковым и текстильным культурам), организации, от которой мы ждали новостей почти год. Именно они учитывают наш рейтинг AOC (*Контроль подлинности происхождения) как производителей качественного оливкового масла.

За бокалом "Шабли" мы принялись разбираться в формах, заполнять различные анкеты, состоящие из нескольких столбцов с колонками, в которых запрашивается информация о том, сколько у нас фруктовых деревьев, на каких участках они посажены (наш приусадебный участок разделен на семнадцать секторов) и расстояние между ними и оливковыми деревьями.

«Я думаю нам следует встретиться с этими людьми. Учитывая всё это, нам могут вообще не выдать сертификат AOC», — говорит Мишель.

"Но Кристоф, владелец маслодавильни, сказал, что наше масло самое лучшее". 

«Не стоит переживать об этом. Ну, во всяком случае, не на данном этапе. Формальности всё равно превыше всего, и эти формы наводят на мысль, что предоставленные мною детали не соответствуют их требованиям. Если я правильно понимаю, фермеру необходимо минимальное количество оливковых деревьев, чтобы получить квалификацию oléiculteur (*производителя оливок) и если мы не зарегистрированы как реальные фермеры, выращивающие оливки, мы не имеем права на получение каких-либо грантов или наград, следовательно, мы не можем получить статус AOC».

Я размышляю об этом жуя сыр. "Каковы требования?".

Мишель изучает разные страницы, хмурится, а затем отвечает: «Они не уточняют. Я никогда не смогу дозвониться до этих людей, поэтому завтра утром поговорю с Chambre d'Agriculture (*Сельскохозяйственной Палатой). Мы должны выяснить в чем дело».

На следующее утро он звонит в Сельскохозяйственную палату в Ницце, где ему сообщают, что он должен обсудить этот вопрос с ONIOL, что он и пытался сделать в течение прошлого года. Когда Мишель объясняет это, fonctionnaire (*гос. служащая) на другом конце провода рекомендует обратиться к конкретной сотруднице. "Позвоните ей, скажите, что говорили со мной и она назначит Вам встречу". Мишель так и делает, и чудесным образом нам предлагают встречу уже на следующее утро. Мишель откладывает свое возвращение в Париж и мы едем в Марсель на долгожданное собеседование с представителем ONIOL. Я немного нервничаю, потому что, если эта организация, которая контролирует оливковые плантации и отжим масла, не поддержит нас, наш запрос на получение сертификата качества, о котором мы мечтаем, будет сразу же отклонен, еще до того как наше масло будет взято на пробу. Я наивно полагала, что единственным критерием является качество продукции.

"Mais, non! (*Но, нет!) Есть правила", — сообщают нам, как только мы садимся.

"Ах да, bien sûr (*конечно)". Я могла бы и догадаться. Как глупо с моей стороны было предположить, что здесь, во Франции, главный вопрос будет заключаться в качестве масла, а не в лабиринте документации на каждом уровне государственного финансирования, не говоря уже о профсоюзных рассмотрениях. В данном случае это союз фермеров и союз oléiculteurs, производителей оливок. Будем ли мы обязаны вступить в союз пчеловодов, мысленно спрашиваю я себя, когда в конце концов найдем кого-нибудь, кто будет готов поделиться с нами несколькими ульями?

«И они заключаются в...?» — спрашивает Мишель, обезоруживающе улыбаясь молодой леди в черном, которая, за горами неопрятных папок, разбросанных по ее столу, сидит напротив нас и неистово курит. Я чувствую как ко мне снова подкрадывается тошнота.

Она начинает разглагольствовать на тему, подробно перечисляя множество вещей, которые нужно сделать. Я в растерянности. Это возвращает меня в наши первые дни в Провансе. Юридический французский тогда и юридический/сельскохозяйственный жаргон сейчас: и то, и другое меня сбивает с толку.

Мишель четко суммирует всё сказанное и единственное, что я понимаю: нам нужно минимальное количество oliviers (*оливковых деревьев) на нашей ферме, и в нашем verger (*фруктовом саду), чтобы пройти квалификацию.

"Сколько?".

"Двести пятьдесят".

"Двести пятьдесят?! Но всё что у нас есть - это шестьдесят четыре взрослых дерева и дюжина маленьких, которые я посадила в прошлом году", — бормочу я.

"Hélas, monsieur, madame (*увы, месье, мадам), таковы правила". Она начинает подниматься. Собеседование, на которое мы пытались попасть месяцы, подошло к концу.

«А что, если мы посадим еще двести?» — спрашивает Мишель.

Я смотрю на него с отвалившейся челюстью. Кто за них заплатит? Кто будет за ними ухаживать? Поливать, обрезать и собирать урожай? Наша ирригационная система находится в зачаточном состоянии, мы вручную собираем шланги и лейки, и скоро у нас родится ребенок!

«Ну, это другое дело». Она снова садится, затем встает, закуривая очередную тёмно-коричневую сигарету в этом душном помещении без окон. "Но, это не по моей части. Я контролирую versements (*финансы), финансовые ресурсы, которые выделяются исходя из количества получаемого масла. Вам нужно поговорить с моей коллегой. Она занимается грантами на развитие плантаций. Но, сначала мне нужны фотокопии ваших паспортов и реквизиты ваших банковских счетов". 

Мишель предоставляет Relevé d'Identité Bancaire (*банковские реквизиты), выписку из банка, подтверждающую наличие у нас банковского счета - предыдущий опыт научил нас всегда приходить на официальные встречи, подобные этой, с ксерокопиями всех документов наготове, потому что можно поспорить на что угодно, что их попросят - и она ведет нас в соседний кабинет, где знакомит с другой молодой женщиной, также одетой в черное, с волосами цвета воронова крыла, небрежно заколотыми в пучок. Она выглядит такой же измотанной, немного более рассеянной и так же неистово курит.

Из ящиков достаются полдюжины форм, которые нужно заполнить здесь и сейчас, требуются еще ксерокопии наших паспортов — это вызывает небольшую заминку, поскольку мы принесли копии лишь в одном экземпляре, но проблема разрешается, когда Мишель предлагает первой молодой женщине сделать копии с тех копий, которые мы оставили в соседней комнате - а затем нам передают еще одну партию бланков, чтобы мы их забрали, изучили, подписали и вернули assez vite (*как можно скорее). "Время поджимает. Вы сильно припозднились с квалификацией".

Ее замечание раздражает. Тем не менее, я сопротивляюсь искушению обратить её внимание на то, что прошел почти год, с тех пор как мы отправили письмо с просьбой прислать нам форму заявки, и всего пара дней с тех пор, как мы получили довольно бесполезный ответ.

«Вы понимаете, что если вы решите посадить необходимое количество деревьев, их необходимо будет приобрести в одобренном ONIOL pépinière (*питомнике саженцев)?».

Бюрократия. Мелким шрифтом, крупным шрифтом. Я громко вздыхаю.

"Как нам найти питомники?" — невозмутимо спрашивает Мишель.

"Я пришлю вам список. Но сначала нужно изучить правила", — и она снова отправляется организовывать копирование еще пяти страниц бюрократических условий. Когда мы уже собираемся уйти, она добавляет: «Вот представитель Сельскохозяйственной палаты, с которым вам нужно связаться. Без его одобрения, а оно должно быть получено именно от него, обращение становится недействительным. Назовите мое имя и он встретится с вами без промедления».

Мишель записывает необходимую информацию об упомянутом джентльмене, благодарит молодую женщину за ее gentillesse (*доброту) и accueil chaleureux (*душевный прием) и уверяет ее, что мы снова свяжемся с ней в ближайшем будущем.

Франция — страна, известная качеством своей сельскохозяйственной продукции и, наряду с ее манией к бюрократии, она требует строгого соблюдения правил. Сельскохозяйственная палата контролирует каждый аспект французского сельского хозяйства, будь то говядина, рапс, сыр, оливковое масло, конина: что бы это ни было, ничто не ускользает от орлиного взора этого правительственного ведомства. Ее специализированные бюро по оливковому маслу находятся в Ницце и Марселе (на севере Франции их нет, потому что это южная отрасль и исключительно средиземноморский продукт). Когда мы возвращаемся домой, Мишель звонит в Ниццу, чтобы договориться о встрече, и ему сообщают, что начальник отдела сам приедет к нам. К счастью, это тот самый человек, которого нам посоветовала девушка из ONIOL. Может мы, наконец-то, сдвинемся с мёртвой точки?

Пока я все еще изо всех сил пытаюсь добиться успеха с тем, что, как я начинаю понимать, является самой неуловимой породой - пчеловодами, пчелиными специалистами - восхитительный скандал сотрясает город Канны и заставляет воды бурлить под этими блестящими, сонными яхтами.

Стильный и сообразительный мэр Мишель Муйо арестован (*это случилось в 1996-м году). За коррупцию. Пустяк, который, как уверяет нас местная газетёнка "Nice Matin" и ресторанные сплетни, будет решен в один миг. Я начинаю покупать местную газету. Это не то издание, которым я до сих пор интересовалась, но в нём есть присущая лишь им разновидность «репортажей» в стиле мыльной оперы, которая, учитывая рассматриваемый случай и предмет моего исследования, — меняющееся лицо Лазурного Берега Прованса – кажется мне восхитительно подходящей. Несколько лет назад, наблюдая за Муйо в зале валящегося отеля на прибрежном острове Сент-Маргерит, я в шутку определила его на главную роль в американской мыльной опере, и вот теперь он звезда собственного скандального шоу, чьи рейтинги растут, поскольку le petit (*маленький) скандал выходит из-под контроля. Эту сенсацию подхватила национальная и, более того, международная пресса. Судя по всему, аферы касаются сделок в Лондоне, в самом сердце Сити. Довольно крупные суммы денег переходили из рук в руки. Есть предположение, что кто-то пытается получить какое-то разрешение. Портфели, которые везут в качестве ручной клади, до отказа набиты наличными. Le marché noir, la caisse noire. (*черный рынок, *подкупной фонд - деньги, хранящиеся для незаконных или нечестных целей).

По мере того как пляжи начинают заполняться лоснящимися загорающими телами, скандал обостряется. Местные жители ни о чем другом не говорят. Тем временем я, у себя в берлоге, снова разговариваю по телефону с месье Маннероном. Да, говорю я ему, мы поняли, что он не хочет размещать свои des ruches (*ульи) на нашей земле, но он обещал замолвить за нас словечко. Так и есть, подтверждает он, но пока ни один пчеловод не проявил к этому интереса. О Боже.

Приближается утро ведомственного визита из Сельскохозяйственной палаты и я совершенно поражена, обнаружив, что приветствую красивого, темноволосого, энергичного молодого человека двадцати пяти или шести лет, который появляется в джинсах, футболке, кроссовках и с кожаным портфелем. Это - главный инспектор. Я ожидала увидеть кого-то более степенного, зрелого, типичного офисного работника. Пока Мишель уходит за бутылкой вина и тремя бокалами (что является традицией при обсуждении подобных вопросов), мы с молодым джентльменом усаживаемся за деревянный стол в саду. Позади него я вижу ветки деревьев, полные нежных плодов: груш, абрикосов и персиков, а также апельсиновые деревья, украшенные крошечными зелеными шариками. Мне интересно узнать как в его возрасте он добился такого положения, но чувствую, что на данном этапе комментарии о его молодости могут нам навредить. Но, как обычно, мое ненасытное желание собирать факты берет надо мной верх. Я деликатно затрагиваю эту тему: «Давно ли Вы занимаетесь этой работой?». Он вытягивает свои длинные ноги, гладит нашего золотистого ретривера Эллу, которая нюхает его руку, и улыбается.

«Инспектор, который был до меня, вышел на пенсию. Я пришел к нему практически сразу после окончания университета».

"Правда? Почему? Он...".

«Не смог справиться со стрессом. У него случился нервный срыв и он чуть не сошел с ума».

Возможно я мало что знаю о требованиях работы в Сельскохозяйственной палате, но я бы оценила уровень стресса, получаемого при такой профессии, достаточно низко по шкале травматичности в сравнении, скажем, с авиа диспетчерской службой, горнодобывающей промышленностью или телевизионным производством.

"Это назначение настолько обременительно?" осмеливаюсь я спросить.

Мишель возвращается с подносом и начинает откупоривать розовое вино. Наш друг откидывается на спинку стула, покачиваясь на двух ножках, широко расставив ноги и физически раздувшись от удовольствия при мысли о бокале охлажденного вина под полуденным солнцем. Он оглядывается вокруг, осматривая наши владения. «Отличное у вас здесь место. Хорошо расположено, рядом со всем необходимым, но при этом уединенное".

Я отчаянно хочу узнать почему его бывший коллега чуть не сошел с ума. Я не вижу никаких признаков того, что подобное исполнение обязанностей как-то вредит этому здоровому молодому человеку.

"Santé" (*ваше здоровье), улыбается Мишель, когда напитки разлиты и поданы. Втроем, мы потягиваем вино и молча сидим, наслаждаясь моментом.

"Я только что узнала от месье... что предыдущий начальник оливкового департамента досрочно вышел на пенсию по состоянию здоровья. И мне было интересно узнать, что именно стало причиной».

Мишель бросает на меня убийственный взгляд, опасаясь, что я открываю ящик Пандоры, но наш собеседник, кажется, совершенно не против поговорить об этом.

"Ни для кого не секрет", — начинает он, делая еще один глоток rosé, — "что провансальцы, и особенно фермеры, выработали свои собственные средства и методы и не терпят никакого вмешательства, как они это называют, особенно со стороны официальных органов, таких как мы. Моему предшественнику было поручено посетить все зарегистрированные оливковые фермы и проинформировать фермеров о том, что Европа теперь стала единым целым, а это означает, что должны быть введены новые стандарты в сельском хозяйстве - здравоохранение, санитарные нормы, сельскохозяйственное оборудование и т. д. Что ж, они восприняли это очень плохо и отказались подчиняться приказам. А чтобы убедиться, что бедолага понял их чувства, в него начали стрелять из винтовок и дробовиков. В ту секунду, когда его «Рено» проехал через ворота oliveraie (*оливковой рощи), на него обрушился град пуль. Ему разбили лобовое стекло, прокололи шины, его кусали собаки, в него бросали палки, не говоря уже о словесных оскорблениях. Я встречался с ним всего один или два раза, когда был еще студентом и работал в конторе стажером. Оба раза бедняга возвращался на свое рабочее место в порванной одежде, трясясь и что-то бормоча, и от него разило алкоголем. Вскоре после этого он потребовал досрочного выхода на пенсию и эту должность предложили мне».

«А Вы не боитесь?» — спрашиваю я его.

Он смеется. «Нет, фермерское сообщество привыкает к изменениям, медленно принимает новый порядок, а там, где они упорствуют, я нахожу способы мягко их убедить».

Лаки, наша овчарка, мчится к нам, и я боюсь, что это будет тот день, когда его испугает собака фермера, выращивающего оливки. Нам следовало посадить её на цепь. Я поспешно встаю, готовясь к тому что сейчас произойдет, но нет, она быстро приближается, обнюхивает его пальцы и устраивается, как послушный щенок, у его ног.

Прежде чем я успеваю спросить его, в чем заключаются его нежные уговоры, Мишель предлагает совершить экскурсию по территории, и они отправляются мерять шагами расстояние между деревьями, что занимает у них большую часть обеденного перерыва. Когда они возвращаются, le jeune monsieur (*юный месье), кажется, доволен. Мы пока не нарушили никаких правил, и поскольку согласны посадить дополнительную норму деревьев и соблюдать необходимое расстояния от одного оливкового дерева к другому, а также от оливковых деревьев к фруктовым, он не видит никаких препятствий для получения нами ​​​​сельскохозяйственной регистрации, а затем и сертификата AOC.

Наконец-то мы начинаем сдвигаться с мертвой точки.

Через несколько дней мы получаем письмо от одного из профсоюзов, в котором сообщается, что приедет офицер для проверки нашего участка. Затем следует визит инспектора с очень серьезным лицом, который должен провести с нами собеседование и зарегистрировать нас как фермеров, выращивающих оливки. Снова сделав ксерокопии паспортов, мы обнаруживаем его ожидающим нас у ворот, на час раньше оговорённого времени, когда возвращаемся из похода по магазинам. Он прибыл как раз к обеду, на который мы его, естественно, приглашаем и, что столь же естественно, он принимает приглашение. Затем, когда подается кофе — «Un petit noir pour moi, madame, s'il vous brait» (*чисто чёрный, мадам, если Вас не затруднит), — из портфеля достаются бумаги. «На кого из вас регистрировать?» — спрашивает он.

Мы с Мишелем смотрим друг на друга и качаем головами. А это имеет значение?

"Решать вам. Это же гарантия, страхование вашего здоровья». 

"Мы застрахованы", — отвечаю я. "И, пожалуйста, я бы хотела уточнить, что мы оба имеем и другие профессии. Мы не хотим никого обманывать».

Он хмурится. "Не в этом дело, мадам. Вам придется зарегистрироваться и оплатить взнос, который на самом деле ничтожно мал».

Итак, Мишель ставит подпись от своего имени, и благодаря этой незначительной капле чернил, пролитой на бумагу, он меняется в глазах французского законодательства, французских налоговых органов, органов социального обеспечения и фермерского союза, а также Сельскохозяйственной палаты, превращаясь в фермера, выращивающего оливки. Или так я, по крайней мере, подумала.

"Ах нет, мадам, мы не профсоюз фермеров. Нет".

"Но мы думали, что Вы...".

"Нет, нет, мы la mutualité (*общество взаимопомощи). Я дам вам имя человека, которому вы должны позвонить в профсоюз... Важно, чтобы вы не затягивали с этим делом...".

И так происходит постоянно. Кто может винить нашего бедного, хмурого почтальона за то, что у него постоянно скверное настроение? Каждое утро я должна внимательно прислушиваться к звуку его мопеда, и как только слышу тарахтение мотора у подножия холма, мне приходится спускаться вниз, в сад, кидать мяч Лаки, которая обожает каждую секунду этой суматошной игры, вплоть до того момента, когда я сажаю ее на цепь у дерева, где она остается дующейся и ничего не понимающей, пока травмированный парень не доставит свой груз и не уедет подальше от зоны доступа собаки, а я не заберу большие коричневые конверты с журналами и брошюрами, предлагающими помощь в сфере la Culture et entretien des oliviers (*выращивания и ухода за оливковыми деревьями). А также с письмами, сообщающими нам, что прибудут еще несколько чиновников из официальных масляных синдикатов; кажется это целая делегация и все они носят имена, которые в переводе звучат как аппетитные деликатесы: месье Лимон (M. Citon), месье Утка (M. Granard) или месье Джем (M. Confit). Все они ходят по участку, вслух считая метры между деревьями, считая сами деревья, отмечая количество фруктовых, посаженных на тех же террасах, в то время как я предпочитаю смотреть на голубое небо, великолепный фон для фруктов, растущих повсюду вокруг нас, либо заняться более насущными для меня сельскохозяйственными заботами.

Например, я вспоминаю, что собиралась узнать о происхождении вишневого дерева, а также почему на всем нашем заросшем деревьями участке я ни разу не видела ни одного птичьего гнезда. На оливковых деревьях их точно нет и мне любопытно узнать в чём может быть причина. Я собираюсь задать вопрос одному из этих ученых господ, когда понимаю, что весьма озадаченный член именно этой группы как раз обращается ко мне. 

Его обеспокоенное выражение лица связано с моим скромного размера гранатовым деревом. Он буквально остолбенел и смотрит на этот небольшой саженец как на что-то совершенно отвратительное.

"Mais ça, c'est un grenadier, madame! Pourquoi? Pourquoi?" (*но это же гранат, мадам! Зачем? Зачем?) - спрашивает он с чрезвычайной серьезностью, как-будто я совершила смертный грех, что, в его глазах, конечно так и есть. Зачем, спрашивает он, я воткнула гранат посреди оливковых террас?

Я смотрю на него пристыжено и с открытым от растерянности ртом. У меня нет удовлетворительного объяснения. Кроме того, что я мечтала смотреть, лежа у бассейна, на его ярко-красные цветы и твердые плоды с кожурой, напоминающей цвет лица деревенской девушки, не было никакой глубокой или значимой причины, кроме, черт возьми, одной - почему бы и нет? Мне просто захотелось посадить его там. 

Он качает головой в жалком недоумении - он имеет дело с иностранкой, что в его понимании равносильно общению с идиотом - и продолжает свою инвентаризацию, в то время как я, слегка униженная, успокаиваюсь, слушая певчих птиц, у которых в этот славный день очень громкие голоса.

Я мысленно отмечаю, что нужно поискать информацию об истории граната и мы двигаемся дальше. 

Двигаемся, переходя к возрасту каждого оливкового дерева и их сортам. Все наши деревья - сорта cailletiers, за исключением четырех молодых, которые дают более крупные плоды, в отличие от наших vénérables (*почтенных деревьев), дающих менее качественное оливковое масло; они известны как tanches. При каждом осмотре эти саженцы также вгоняют в ступор приезжего чиновника.

"Mais pourquoi?" (*но почему?), - сухо спрашивают они и я вынуждена приступить к очередному объяснению почему у нас есть всего четыре дерева другого сорта, причем очевидно недавно посаженных. Причина довольно проста. В первые дни, когда я покупала и сажала этих малышей, я не знала таких тонкостей, как односортовое земледелие. В самом деле, в мою непровансальскую голову никогда не приходила мысль, что однажды мы, возможно, будем стоять здесь и проходить через всю эту канитель, в надежде получить один очень скромный сертификат AOC.

Как только я объясняю касаемо tanches, они пожимают плечами, делают заметку о моей оплошности и торжественно предупреждают, что мы не можем выращивать этот сорт и давить его вместе с другими.

"Конечно нет!" вскрикиваем мы с преувеличенным ужасом, который, кажется, их успокаивает.

"Наш вам совет — маринуйте их в рассоле. Используйте их в качестве les hors d'oeuvres (*закуски)», — рекомендуют они и мы согласно киваем.

"Вы, вероятно, не знаете, мадам, что оливки tanches были родом из Ньона на севере Прованса, хотя я надеюсь Вы заметили, что они очень черного цвета. Они отлично подходят для приготовления anchoïade (*анчоад). Лучше всего собирать их, когда они немного перезрели. Подождите пока на них не появятся признаки тонких, как бумага, морщинок, вызванных первыми заморозками, и, ради всего святого, обязательно используйте стебли чеснока. Или, Вы можете приготовить из них превосходный tapénade. У меня есть особенно прекрасный рецепт, менее известный, чем остальные. Я сам придумал его и это личный триумф chez nous (*у нас дома), если можно так выразиться. В его составе есть немного коньяка. Это мой секрет, конечно, но...".

Кажется, всё что остается сделать, после того как эти люди истоптали каждый дюйм нашей земли и поделились с нами своим мнением, намеками и внутренней информацией по каждой мельчайшей детали, это заказать деревья. Это нужно будет сделать в pépinière (*питомнике) в Варе; ближайшем к нам производителе, одобренном ONIOL.

«Вам пришлют список», — сообщают нам. "Когда получите его, назначьте встречу, съездите и посмотрите на деревья. Познакомьтесь с производителями, вот вам мой совет». Мишель уверяет всех, что в случае необходимости мы сами выберем каждое из 200 деревьев и это, кажется, их очень радует. «Вот это правильный настрой», — слышу я их негласное одобрение.

А затем кто-то из этого бесконечного потока чиновничьих посетителей говорит нам, что у нас не будет права платить по сельскохозяйственным тарифам за воду до тех пор, пока не представим доказательство того, что мы наняли sourcier, лозоходца, который побывал на ферме, прошелся по нашему участку и подтвердил, что на нем нет природных источников. То есть, ни одного, который можно было бы использовать для снабжения нас природной водой, чтобы нам не пришлось обращаться за субсидией к Lyonnaise des Eaux (*компании по водоснабжению).

"Человека, который с помощью лозы ищет воду? Вы, наверно, шутите!". 

Но Мишель согласно кивает головой. Это условие вовсе не шутка. "И нам придется это сделать, chérie. Помнишь, когда мы купили ферму, мадам Б. упомянула нам что-то об источнике на участке, о колодце, который мы так и не нашли?".

«И как нам найти этого водного прорицателя в наше время? Думаешь они дают объявления в «Les Pages Jaunes» (*желтых страницах)?" - хихикаю я.

И знаете что? После поистине увлекательного получасового блуждания по «Желтым страницам Прованса» я натыкаюсь на рекламу в разделе «Поставщики воды» под заголовком: «Рэйн Бёрд, Охотник» (*Rain Bird переводится как птица, предсказывающая дождь). Может ли это быть тем, что мы ищем? Ради интереса я звоню по их номеру, но получаю сдержанный ответ. Конечно они не являются агентством прорицателей воды; они поставщики систем полива садов.

Нужны ли нам расценки? Дело в том, что мы остро нуждаемся в автоматизированной системе полива, фактически в целой ирригационной системе. Летний полив — это проклятие нашей жизни, потому что занимает ужасно много времени, но такая установка сейчас нам не по карману, и когда я высказываю эту мысль вслух, женщина кладет трубку. Весь этот бизнес невероятно утомителен и, учитывая, что на подходе ребенок, я, признаюсь, не особо радуюсь перспективе расширения нашей оливковой плантации до такой степени. Как мы справимся с таким большим количеством дополнительной работы?

Тем не менее, чем дольше я прокручиваю в голове эту идею, тем больше она начинает мне нравиться. Наша маленькая ферма действительно заслужит звание оливковой фермы. Но что делать с этим водным прорицателем?

Лозоходство, несомненно, является древней профессией, отголоском старых порядков. В мире современных технологий практикующие поиск воды с помощью лозы были отвергнуты обществом, считающим их мошенниками и обманщиками. Мы  решаем, что это вполне может быть новой попыткой - и не без участия пресловутой провансальской хитрости - защитить и возродить местное наследие. Что ж, пожалуй такой вариант меня устраивает. Воодушевившись, я решаю найти нам такого человека.

Хашиа, занятый подстриганием террас - скошены посевные маки и весенние полевые цветы - важно качает головой, когда слышит о моих планах. На этой ферме нет источника воды», — заявляет он.

"Ну, по словам женщины, у которой мы купили дом...".

Он снова качает головой. "Вы зря тратите время и деньги. Скажите Lyonnaise des Eaux и всем тем клоунам, которые маршировали здесь, втыкая колья в землю, что если бы здесь была вода, я бы узнал об этом первым. Я провожу большую часть времени вымеряя и расчищая эти террасы. Никто не знает их лучше меня".

Факт, с которым не поспоришь. И я говорю ему об этом, вдыхая запах свежескошенной травы, принесенный ветерком.

Затем, в довершение всего, Хашиа объявляет, что ему нужно уехать. "Что?!".

"Не волнуйтесь, я вернусь. Я не брошу вас. Но я должен поехать и женить своего последнего сына. Я пообещал жене, что мы женим его до конца года и исполнить это обещание для меня дороже собственной жизни. Кроме того, он поставил мне ультиматум. Говорит, что если я не приеду, он женится на следующей неделе без меня. Это, конечно, невозможно, у него нет средств. Тем не менее, я лучше отправлюсь в путь».

«Ну конечно Вы должны поехать, месье Хашиа», — говорю я ему.

Ему придется уехать. Я улыбаюсь и хлопаю его по плечу. Я не могу позволить себе сейчас начинать думать о предстоящей работе, зная что в обозримом будущем, без Хашиа, некому будет протянуть нам руку помощи.

Уход за деревьями

Накануне его отъезда, на рассвете, наш верный управляющий фермой приходит попрощаться. Это включает в себя прогулку по саду с Мишелем - мужской ритуал, который они всегда проводят перед тем, как кто-то из них уезжает, и неважно на какое время - а затем сидение за столом под раскидистым деревом магнолии и распивание с нами чайника мятного чая, подслащенного медного цвета провансальским мёдом. Наблюдая как он стекает в наши чашки, мы обещаем себе, что в следующем году это будет мёд из наших собственных ульев. По случаю отъезда Хашиа также пришел за денежным авансом, потому что «свадьбы — такое дорогое мероприятие». Меня несколько озадачивает сумма, в которую, по его подсчетам, ему обойдется всё это дело. Пока он не объясняет, что в Алжире за подготовку отвечает отец жениха, как и за «оплату всех чертовых вещей», а это включает в себя нечто большее, чем просто затянувшиеся свадебные торжества.

"Что же ещё это может быть, месье Хашиа?". Меня забавляет, что несмотря на то, что Хашиа работает у нас уже давно, я до сих пор обращаюсь к нему «месье» и использую формальное обращение «vous» (*"Вы"), а не «tu» (*"ты"), когда разговариваю с ним. И я никогда не называю его по имени. Понятия не имею почему. Мы уже своего рода семья. Безусловно он стал для нас дороже, чем любой обычный сотрудник и бесконечно больше, чем наемный работник. Тем не менее, в отличие от Рене, Хашиа соблюдает профессиональную дистанцию.

"Вы им тоже собираетесь построить дом?". В прошлом он упоминал, что в одиночку построил каждое жилище, в котором живут его сыновья, дочери и их потомки. Я предполагала, что он решил сделать это из личного глубокого чувства долга и щедрости, но теперь мы узнаем от него, что да, он построит своему сыну дом, но сначала, в ближайшие дни, к нему домой будет приглашена вся его деревня и накрыты столы для празднования, которое будет длиться несколько дней. "Но прежде всего, невесту надо купить. А эта юная особа стоит недешево!».

"Вы должны купить ее? Понятно". Опять же, я считала само собой разумеющимся, что если приданое выплачено, то раскошелиться должны родители невесты, но видимо не в этой части Алжира, к северу от Сахары. Я также предполагала, что такие обычаи как покупка и продажа брачных партнеров, полностью вымерли. Но, очевидно, не в случае с дорогим Хашиа.

"Я всё ещё веду сложные переговоры с её семьей", — говорит он нам. По его словам, они родом из отдаленной части страны, где обычаи немного отличаются. Было решено, что десять дней пира для семей обоих партнеров, их друзей и односельчан, а также строительство дома для молодоженов должны быть оплачены Хашиа. «И ко всему этому они требуют три дюжины овец (*36 штук) и определенную сумму денег».

«Кажется они очень требовательны», — осмеливаюсь я заметить.

"Мой мальчик хочет именно её и они это знают".

Его сыну, самому последнему из его детей, двадцать два года. И Хашиа, и его вторая жена (не мать мальчика) глубоко обеспокоены тем фактом, что он всё ещё не женат.

«Но он еще молод, месье Хашиа, дайте ему время», — советовала я ему несколько раз в прошлом.

«Я женился в шестнадцать и лучше уж так. Он должен продолжить продлевать наш род». Хашиа, гордый дедушка примерно тридцати внуков, непреклонен. Он купит эту невесту, чего бы ему это ни стоило. "Лишь бы", — печально говорит он нам, — "моя жена не волновалась. Она такая беспокойная".

***

На следующее утро я встаю очень рано, чтобы отвезти его в Канны и чтобы он успел на утренний скоростной поезд до Марселя. Я ещё не успеваю допить свой кофе, когда вижу как он бредет по нашему холму, нагруженный подарками, упакованными в картонные коробки и плотно набитые клетчатые хозяйственные сумки.

"Pour les gosses (*для детей)" - усмехается он, закидывая в багажник гору подарков для внуков.

Мы прощаемся на вокзале и он отправляется, в своей клетчатой ​​оранжевой рубашке и изъеденной молью панаме, в отпуск, который, как он заверил нас, продлится не более шести недель.

"Если Вам что-нибудь понадобится, я оставил в кармане своей рабочей одежды, в гараже, номер моего хорошего друга, месье Халаза. Позвоните ему. Он порядочный человек».

Размахивая зажатой в руке наличкой, он говорит мне au revoir (*до свидания). Я машу ему в ответ, представляя этапы его путешествия со всеми этими сумками: поездом до Марселя, оттуда на корабле до Алжира, на северное побережье Африки, а затем на сельском автобусе до маленькой деревушки к югу от Константина, где его жена и большая семья проживают и с нетерпением ждут его - и, как всегда, я грущу из-за его отъезда.

Возвращаясь к теме фермы - лето приближается бешеным галопом. Каждое живое растение начинает проявлять ранние признаки увядания из-за жары, и в течение следующих двух месяцев большинство из них нужно будет поливать ежедневно. Я тут одна, ну, без Хашиа и теперь ещё и Мишеля, который вернулся в Париж, чтобы возобновить работу над своим анимационным фильмом, но с тремя вновь прибывшими гостями.

Моя давняя приятельница-актриса, которую я не видела с тех пор, как нам было по двадцать, потому что она работала в Голливуде, в одном из тех гламурных и высокооплачиваемых сериалов, разыскала меня и приехала с двумя дочерьми-подростками, сообщив, что нуждается в «покое и уединении, дорогая» и заявив, что наш «милый дом» — это «приют, о котором мы мечтали». Она находится в процессе развода, граничащего с банкротством, получившего широкую огласку. «Бывший», который на много лет её младше, определённо «бедный, как церковная мышь, но подлый, как скунс». Итак, я беременна, в доме царит истерия и мне некому помочь.

Я звоню месье Ди Луцио, чтобы узнать что необходимо для того, чтобы создать что-то вроде системы полива, и спросить знает ли он о водном прорицателе, но его автоответчик включен, а сам он уехал в отпуск. Я оставляю сообщение, а затем звоню Рене, потому что болезнь Cyclocodium Oleaginum, известная как paon и вызываемая грибком Spilocaea oleaginea, распространяется с огромной скоростью и листья оливковых деревьев начинают заметно желтеть. 

"Эту болезнь необходимо начать лечить фунгицидом как можно скорее", — говорит он мне, когда заходит взглянуть на деревья.

"Неужели нет никакого другого способа сделать это?" - умоляюще спрашиваю я, потому что опрыскивание оливковых деревьев идет вразрез с моим желанием выращивать тут всё органическим путём.

Он мрачно качает головой. "Тебе следовало сделать это в начале года, когда ты делала обрезку деревьев. Я предупреждал тебя, Кэрол".

«Да, я знаю, но... Ты абсолютно уверен, что нет какого-нибудь естественного противоядия?».

Он снова качает головой и я чувствую намек на раздражение по поводу того, что он считает моим романтическим подходом к ведению сельского хозяйства.

Ещё я узнаю, что наши нежные молодые оливковые деревья также необходимо защищать от la mouche de l'olive Bactrocera oleae (*маслинная муха). Это муха, чьей жертвой они становятся во время приближающегося сезона сильной жары.

«В этом году эта проблема распространилась повсеместно».

Я с тревогой смотрю на них. Сейчас как никогда важно, чтобы деревья оставались здоровыми; нас в любой момент может посетить бог знает какая организация, а зараженные деревья могут навсегда подорвать наш статус фермеров, выращивающих оливки. Но я мечтала и до сих пор придерживалась, когда это было возможно, политики, свободной от использования инсектицидов, и мне не хотелось бы что-то менять в этот критический момент.

«Я читала об использовании другой системы борьбы с этими мухами. Ловушки прикрепляются к ветвям, которые привлекают их...".

«Это неэффективно и слишком дорого. Любой фермер со мной согласится. Девяносто процентов оливок в любом случае подвергаются их атаке, из-за чего слишком рано опадают и гниют. Тем не менее, решать вам. Это ваши деревья. Но, если вы решите действовать таким образом, то без меня», — заявляет Рене с резкостью, которую я слышала от него всего пару раз. "Доверьтесь моему опыту. Я смешаю все компоненты и un seul traitement (*проведу обработку за один раз). Это снизит ваши затраты - например, на аренду машины, если опылить их все разом - но без посторонней помощи я не справлюсь», — говорит он мне прямо.

Справедливо. Ему семьдесят шесть. Это самый крепкий семидесятишестилетний человек, которого я когда-либо встречала, но тем не менее нужно обработать почти семьдесят деревьев на разных террасах и большую часть этой работы мог бы выполнить Хашиа.

«Может ли это подождать до возвращения Мишеля?».

Но, посчитав количество оставшихся дней до следующего запланированного возвращения Мишеля, мы оба понимаем, что задержка поставит под угрозу как урожай этого года, так и жизнеспособность деревьев. Рене предлагает прихватить с собой кого-нибудь, одного из своих приятелей, который согласится поработать за разумную дневную плату — наличными, bien sûr (*конечно), — но никого нет: все они уже взяли на себя обязательства в других местах. Я испытываю огромное облегчение, потому что, как это часто у нас тут случается, денег не хватает и мы боремся с этим изо всех сил.

У нас скоро появится ребенок, нужно спланировать систему полива, найти прорицателя воды и решить вопрос с пчёлами. У меня начинает кружиться голова.

"Кэрол, ты слушаешь?". Рене повторяет, что не сможет выполнить эту работу в одиночку и поэтому я предлагаю себя на роль помощницы. Следует незамедлительный ответ - он начинает хохотать, а затем, чтобы скрыть эту довольно невежливую реакцию, вздыхает, кашляет и бормочет невнятные опасения, которые, боюсь, сводятся ни к чему иному, как к тому факту, что я женщина.

"Но я бы хотела помочь", - говорю я.

Он обдумывает это, ворча и тяжело дыша.

"C'est vrai (*это правда), Кэрол, ты всегда готова учиться, и по правде говоря, у меня нет альтернативы. Хорошо, я арендую машину и встретимся в субботу утром, в половине седьмого. Или для тебя это слишком рано?». Он спрашивает это с легким сарказмом, намекая на то, что люди из шоу-бизнеса - les artistes (*артисты) - такие как я, не встают с постели до полудня.

"Рене, ты же хорошо меня знаешь".

«Да, да" — бормочет он. "À Samedi (*увидимся в субботу)".

Артист или не артист, а биологические факторы никто не отменял, я - женщина и, по мнению Рене, эта работа не для меня. Мне придется приложить все усилия, чтобы доказать ему обратное. О чём я ему не сказала, так это о моём положении. Если бы он знал, что я беременна, он бы никогда не согласился. Но, я позвонила своему местному терапевту и тот подтвердил, что никаких рисков нет. В любом случае, моя часть работы не будет сложной и я буду внимательной.

Суббота встречает меня теплой и ясной погодой; это грозит ужасной жарой позже. Я просыпаюсь и встаю с постели ещё до шести. Собаки накормлены, кофе приготовлен, на электронные письма ответы отосланы, и я отправляюсь вниз по аллее ждать Рене. Я боюсь, что шум дизельного Renault (*автомобиль марки "рено") Рене, а также машина для обработки деревьев могут разбудить моих гостей, которые нуждаются в здоровом сне, поэтому я звоню своему седовласому оливковому гуру, чтобы предупредить об этом и мы решаем начать с подножия холма и двигаться оттуда вверх.

Как только он приезжает, я замечаю, что сегодня у него деловой настрой. Я больше не Кэрол, а скромная помощница. Первое задание, которое он дает мне почти сразу по прибытии — это смешать все компоненты с водой. Он не приветствует меня привычным французским поцелуем в обе щеки, как обычно, и я знаю, что он так и не смирился с тем фактом, что ему придется выполнять эту работу с женщиной.

«Наполни это водой, пожалуйста».

Пластиковый контейнер, о котором он говорит, и с помощью которого работает машина, вмещает 150 литров воды. Машина, контейнер с водой, а также сотни метров шланга находятся в прицепе - la remorque (*прицеп) - прикрепленном к задней части его Renault. Длины нашего садового шланга не хватит, чтобы дотянуть его до машины, но у нас дома есть еще много рулонов. Я предлагаю сбегать и принести один.

«Нет, нет», — отмахивается он, и я чувствую первые признаки у него плохого настроения. "У меня в машине есть пластиковое ведро. Можешь использовать его".

И вот она я, на подъездной аллее у подножия нашего участка, и рядом с домиком нашего смотрителя, пустым, потому что Хашиа отсутствует, расплескиваю и таскаю туда-сюда ведра, наполняя их из уличного крана.

В саду возле дома растет одно единственное оливковое дерево, древнее, усыпанное созревающими плодами. Рене решает, что с него и начнем. Моя помощь ему почти не нужна, потому что он легко достанет до дерева оттуда, где припаркована его машина. Я стою в сторонке и внимательно наблюдаю. Кажется, в процессе обработки деревьев нет ничего сложного, и я не думаю, что, как помощница, могу оказаться катастрофой. Что тут может пойти не так?

Как только он оказывается на нашей территории у подножия холма, его машина и прицеп стратегически припаркованы на траве у подъездной аллеи, он начинает инструктировать меня со всей серьёзностью. "Твоя задача — обеспечить работу шланга. Он должен всегда оставаться ровным, ты понимаешь?». Я киваю. «Не позволяй ему застрять где-нибудь в каменной ограде и не позволяй ему сворачиваться, иначе жидкость будет подаваться с перебоями».

"Хорошо", - снова киваю я. Это звучит достаточно просто. Он устремляется вдоль самой нижней террасы к самым дальним деревьям, держа в руках распылитель, от которого тянется шланг, или часть шланга, которая, в свою очередь, прикреплена к гигантскому контейнеру с водой. Остальные части шланга остались развернутыми в прицепе. Целых пятьсот метров. На мой взгляд он похож на любой другой садовый шланг, но Рене сказал, что он специально ездил куда-то далеко на холмы, чтобы одолжить для нас именно этот шланг.

«А не могли бы мы просто купить свой собственный шланг? Тогда он был бы под рукой, когда бы ни понадобился», — спросила я несколько раз. «Нет, этот - особенный».

"Правда? Чем именно?".

"Он имеет подкладку и защиту, поэтому его нелегко носить. Шланг должен выдерживать напор текущей через него жидкости, да и стоит он довольно дорого. Та длина шланга, которая нужна для вашего участка, будет стоить непомерно дорого, потому что подъехать к деревьям на тракторе возможности нет. Здесь слишком много террас и нет нормальной дороги вверх и вниз по холму, на этом участке есть только тропы для мулов. Нет, вам придется ходить тут пешком и таскать шланг вручную, что отнимает очень много времени. Кроме того, вам нужны сотни метров шланга».

Всё это звучит для меня немного абсурдно, но я соглашаюсь, молча планируя в следующий раз, когда буду в Coopérative Agricole (*сельскохозяйственном кооперативе), приобрести несколько сотен ярдов этого материала, чтобы мы больше не возвращались к этому вопросу.

"Включи машину!", — кричит он мне начальственным тоном, — "и держи шланг так, как я тебе показывал. И следи за тем, чтобы он не терся о прицеп, иначе шланг протрется и даст течь, и тогда у нас будут серьезные проблемы".

Я жестами показываю, что всё поняла и свободно перебрасываю несколько метров шланга через плечо, ослабляя его. Я наблюдаю за Рене в дальнем конце нижней части нашего участка; он смотрит вверх, на ветви корявого старого оливкового дерева. Рядом с ним он выглядит не выше спички и напоминает маленькое насекомое, стоящее на страже. Я включаю аппарат, который начинает издавать довольно противный чавкающий звук, как старик, прихлёбывающий суп, а затем раствор начинает своё движение. Это заставляет шланг пританцовывать.

Рене кружит вокруг дальнего дерева, распыляя на него раствор, а я пытаюсь не только следить за ним, но и за шлангом, скользящим по сухой летней траве. Он тяжело давит на мое плечо, извиваясь и поворачиваясь ко мне, как влюбленная или страдающая от боли змея. Тем не менее, я держу всё под контролем и признаюсь, на самом деле получаю от происходящего удовольствие. Сегодня такое прекрасное утро. Солнце светит сквозь деревья и вода, смешанная с синим порошком фунгицида, который, я уверена, является лучшим раствором после органического, но выглядит для меня пугающе опасным - взлетает и россыпью падает сквозь ветки, создавая струящиеся радуги. Выглядит очень мило. Наши серебристые деревья окрасились в холодные, резкие тона.

Дует очень слабый ветерок, на самом деле едва различимый, но он относит в сторону разлетающиеся брызги. Рене подает мне знак выключить машину, что я и делаю, пока он косолапо ковыляет в мою сторону. «Мне нужна моя маска». И он исчезает в багажнике своего «Рено».

«У тебя там как на фабрике, Рене», — поддразниваю я его.

"Где?".

"В твоем автомобиле. Независимо от того, что тебе нужно, оно всегда оказывается под рукой».

«Это не фабрика. Я ремесленник; а это - моя мастерская. 

"Ну...да, это я и имела в виду".

Теперь он снова выныривает из багажника машины с чем-то, несомненно похожим на противогаз времен Второй мировой войны, и мягкой панамой для пустыни. Он натягивает маску на покрасневшее лицо и нахлобучивает панаму на голову.

Я изумленно таращусь на него. «Я бы хотела чуть позже сфотографировать тебя», — ухмыляюсь я.

Он что-то говорит в ответ, но я через маску не понимаю ни слова. Его вид этим жарким утром, маленького человечка, стоящего с пульверизатором в руке и этим устаревшим военным снаряжением, закрывающим всю его голову, настолько дурацкий, что я начинаю смеяться.

Он снимает панаму, а затем маску. "Запусти машину. Я же уже сказал тебе раз, почему ты не слушаешь?". И он уносится. «И мне понадобится больше шланга».

"Да, Рене".

Мы движемся в отличном ритме. Рене время от времени отчаянно машет мне рукой, сигнализируя, чтобы я убралась с дороги, но прежде чем я успеваю отбежать на безопасное расстояние, на мои волосы, лицо и солнцезащитные очки оседает раствор и я покрываюсь пятнами синей жидкости. Чтобы защититься от испарений, я завязала себе нос и рот одним из носовых платков Мишеля. Мои шорты и футболка испачкались ужасно. Разлагающиеся в траве собачьи какашки, пыль и кусочки травы, похожие на солому, засорили шланг и теперь прилипли и ко мне, но в целом я исполняю свою роль без особых заминок и мы неплохо справляемся. Это жаркая и утомительная работа. Чем дальше мы продвигаемся, тем больше шланга мне приходится поднимать, переносить и высвобождать. Я, должно быть, похожа на Гудини или заклинателя змей, с кольцами кружащейся штуковины, обернутой вокруг моей талии и свисающей с обоих плеч. Я вся потная от напряжения и облеплена кусочками веточек, но мне всё равно. Это работа на ферме, а мне нравится работать и учиться новому, и я уверена, что Рене хоть немного, но впечатлен работой своего напарника-женщины. До тех пор, пока внезапно, когда мой седовласый друг оказывается в самой дальней точке сада, меня не застает врасплох крик, доносящийся сверху, с террасы у бассейна. "Дорогая! Дорогая!".

Эли, моя подруга-актриса, встала с постели. Она спускается на одну или две ступеньки вниз, натягивая на ходу туфли-лодочки на шпильках. Я поворачиваю голову, чтобы поздороваться. "Хорошо спала?" — кричу я сквозь платок, понимая, что мне нельзя отвлекаться.

"Девочки любят на ужин гамбургеры", — кричит она. "Остановимся на этом или ты предпочитаешь устроить барбекю, дорогая?». Шланг в моей руке, теперь уже затянутой в перчатку (быстрое скольжение резины обожгло мне ладони), с силой тянется, лишая меня равновесия, и мне нужно немного его ослабить. "Без разницы". 

"Решай ты, дорогая. Мы с девочками хотим пройтись по магазинам. Можем прихватить что-нибудь на обратном пути».

Я не хочу сейчас заниматься едой и меню. "Вы не можете никуда ехать!", — кричу я ей.

"Почему?".

Разве не понятно? - проносится в моей голове. Разве она не видит, что подъездную дорогу блокируют машина и прицеп? Я показываю в ту сторону головой и возвращаюсь к своей работе. Теперь меня тянет по новой каменной дорожке, выложенной Хашиа, ведущей к нашей итальянской лестнице, под аркой из роз, частично затеняющей ее, и мои руки царапаются о шипы, а я направляюсь, довольно неуклюже, в сторону Рене. Должно быть он теряет терпение, пытаясь понять что я делаю.

"Надолго?", - долетает до меня с высоты.

"Час, может два".

"О, это не страшно, дорогая. Мы искупаемся и приготовим café-o-lay (*café-au-lait - кофе с молоком). О, это выглядит весело! Ты как злодейка из вестерна. Как продвигаются дела?". И уходит, не дожидаясь моего ответа.

Рене приближается ко мне рысью, кривоногий, но все еще проворный, срывает свою нелепую маску, обнажая раскрасневшееся, несколько раздраженное лицо с поджатыми губами. "Чем ты занимаешься? Я не могу добраться до самых дальних деревьев".

"Извини".

«Я хочу закончить это до того, как солнце станет жарить слишком сильно. Пожалуйста, сконцентрируйся на работе!».

Я киваю и он уходит,

"Кстати, Кэрол? Дорогая!". Это снова Эли.

Я развязываю платок и вздыхаю. "Что?".

"Нам бы хотелось уехать сейчас. Девочкам нравится капучино в деревне".

"Вы не можете!".

"Уверена кто-нибудь ведь может переместить этот маленький фургон?".

"Кэрол!", - теперь уже кричит Рене.

Не лучше ли мне было бы сейчас оказаться где-нибудь в другом месте? Не лучше ли было бы снова сидеть в фургоне-гримёрке в каком-нибудь божественном месте для съёмок, где тебя балуют, прокручивать в голове реплики, сосредоточившись на предстоящих сценах, дружелюбно болтая с кем-нибудь потрясающе красивым, вроде Хью Гранта, или в Лондоне пить шампанское с друзьями в знаменитом ресторане "Айви" (*плющ)?

"Кэрол, пожалуйста, попроси маленького человечка передвинуть машину".

Я убираю платок с лица. «Думаю с этим могут быть сложности».

"Ну, девочки начинают терять терпение".

"Кэрол! Кэрол!" - Рене снова шагает ко мне. Что не так на этот раз? «В шланге нет давления. Что случилось с давлением?".

"Не знаю. Понятия не имею", — пискляво отвечаю я. Насколько я могу судить, жидкость все еще течет через костюм Мишлена, которым я обернула себя. Я до сих пор чувствую как он трется об меня, как-будто я танцую румбу с невидимым партнером.

«Должно быть где-то утечка. Нам придется выключить машину и поискать её».

Рене недовольно качает головой без маски. Пристыженная, я иду за ним обратно к машине и мы обнаруживаем, что шланг в задней части прицепа, из-за того что он не был должным образом расправлен, а это несомненно моя вина - и из-за многочасовой тряски - не выдержал, протерся и дал течь. Контейнер для воды пуст. Наша тщательно перемешанная (и довольно дорогая) голубая пенистая жидкость льется вниз по склону яркой рекой. Рене громко вздыхает и начинает рыться в различных ящиках для инструментов в багажнике своей машины. "Нам придется разрезать его и снова соединить". Он смотрит на солнце, которое поднялось уже над самой высокой из вздымающихся башнями сосен. Голова кружится от жары и усталости и, хотя я не страдаю от утренней тошноты уже больше недели, мне становится дурно.

"О, хорошо, он уже уезжает?". Появляется Эли, разодетая в пух и прах. Она здоровается с Рене красивым и слегка дерзким «бонжур». Он совершенно очарован. Вся раздражительность, написанная на его лице, моментально исчезает.

"Quels beaux yeux (*какие прекрасные глаза)", - заливается он. "Quels beaux yeux (*голубоглазая красавица). Переведи ей, пожалуйста". 

«Рене, это Эли. Эли, Рене попросил меня сказать тебе, что у тебя прекрасные голубые глаза».

Эли ухмыляется, а затем спрашивает могу ли я убедить этого «хорошего человека» передвинуть машину. Я так и делаю, и Рене мгновенно соглашается. Через несколько секунд прицеп временно отцепляется, и все машины разворачиваются и перемещаются, чтобы девушки могли проехать.

"Diable (*дьявол), что за семья! Пожалуйста, передайте мои комплименты матери за умопомрачительную красоту её дочерей».

Я передаю его слова и трио женщин, покрытых бронзовым загаром, скользят по подъездной дорожке и, хихикая, машут нашему гуру оливкового масла. Я почти никогда не чувствовала себя менее женственной, чем когда мы вернулись к работе.

Час спустя мы сидим на террасе, наслаждаясь заслуженным пивом, когда мои гости возвращаются с картонными брикетами с мороженым, лосьонами для загара и глянцевыми журналами, и исчезают в своих комнатах. Через несколько секунд они появляются снова, три стройных, намазанных кремом тела в откровенных бикини, и начинают плескаться и резвиться в бассейне. Рене пьет пиво, наблюдая за ними.

«Минуточку! Это не...?». Он смотрит на меня выпученными глазами, как-будто его только что посетила Дева Мария. "Из сериала...?".

Я киваю и улыбаюсь. Он медленно глотает пиво.

"Mon Dieu (*боже мой)", — бормочет он. «Она понравилась мне ещё с тех пор, как я впервые увидел ее по ящику. В жизни она меньше. Тем не менее... Ух, как же я люблю женщин. Знаешь, я ведь такой же как и прежде. Я всё ещё…"— он делает паузу с задумчивым видом. "Изменился лишь возраст". Я улыбаюсь, ему семьдесят шесть лет, но острый взгляд его голубых глаз горит желанием. 

«Что она здесь делает?».

Я пожимаю плечами. "Она моя подруга".

"Diable", — бормочет он, все еще зачарованный образом мокрой Эли. "Кстати", — продолжает он, наконец обращая на меня своё внимание, — "ты хорошо поработала сегодня утром".

"Merci (*спасибо)".

"Знаешь, ты работаешь как мужик".

Я заливаюсь хохотом, длинным гортанным смехом.

"Это комплимент, Рене?" спрашиваю я.

"Mais, diable (*ну да, чёрт возьми), конечно".

***

Наши томатные заросли приносят плоды, которые созревают так быстро и в таком изобилии, что этот конкретный участок нашего огорода немного напоминает рекламу Дня красного носа.

«Чего ради Хашиа посадил так много томатов?» спрашиваю я Мишеля, когда он возвращается на выходные и мы заняты поливом, тасканием вёдер и перетягиванием шланга туда и обратно.

«Я думаю, что помимо дюжины растений, которые ты купила в садовом центре, он, должно быть, ещё взял семена из гаража и тоже бросил их в почву. Не забывай, что он не умеет читать по-французски. Возможно, он перепутал этикетки на упаковках и ​​принял один овощ за другой. Нам придется найти применение помидорам, иначе они пропадут даром. Ты когда-нибудь готовила чатни?».

Я качаю головой и предлагаю вместо этого, поскольку у нас уже есть много огромного размера кабачков, заняться баклажанами. Тогда я смогу попробовать рецепт домашнего рататуя, приготовленного из свежих трав нашего сада и нашего собственного оливкового масла».

«Отличная идея», — говорит Мишель.

Я быстро заглядываю в гараж, чтобы проверить где хранятся все пакеты с семенами. Найти что-либо среди нагромождения хлама очень сложно: бензопилы, все еще со стружками, триммеры, покрытые пучками сухой травы, канистры с бензином, бутыли с маслом; щетки, пылесосы и таблетки для бассейна; миллион инструментов и приспособлений всех мыслимых форм и размеров, куски старого ржавого железа, которые Хашиа бережет на черный день, коробки черт знает чего, привезенные нами из Лондона или Парижа и до сих пор ни разу не открывавшиеся и не использовавшиеся. Я вздыхаю. Это чудо, что Хашиа посадил именно помидоры и в земле не оказалось ничего более опасного. Это пространство следует использовать с большей пользой, думаю я, перейдя в стоящую по соседству конюшню, чтобы покормить собак. Именно тогда мне и приходит в голову идея. Нам понадобится комната для нашего малыша. Не в первые дни, а после того как я перестану кормить его, или ее, грудью. И это - идеальное место.

«Гараж и две конюшни можно переоборудовать в пристройку с двумя спальнями. Я знаю, что у нас сейчас нет на это денег, но что ты об этом думаешь?».

Мишель смеется, открывая бутылку для нашей вечерней посиделки в саду. "Это именно то, что я собирался тебе предложить. Я сделаю несколько черновых набросков и мы сможем получить приблизительную оценку».

Где-то через день я отправляюсь к нашему мастеру по изготовлению плитки ручной работы в Муан-Сарту, чтобы подсчитать примерную стоимость. «Ух ты, ты прекрасно выглядишь!» - восклицает он.

Я застенчиво улыбаюсь, а затем рассказываю ему наши истории об оливках и пчелах.

«Я знаю одного парня, он немного пижон, но фермер, а его сестра держит пчел. Я дам ему твой номер. Они могут помочь».

Я благодарно киваю, выбираю для предполагаемой пристройки плитку, которая мне нравится, передаю ему сделанные мною замеры и он обещает выслать нам чертеж.

По пути домой я замечаю знак, которого раньше не видела. Это реклама детского сада, расположенного прямо на кольцевой развязке, в нескольких минутах езды от старой Грасской дороги. Я останавливаюсь, сворачиваю с главного перекрестка и там, к своему величайшему удовольствию, обнаруживаю великолепно оборудованный садовый центр. Я направляюсь прямо к овощной рассаде, которая находится в просторном дворе, отдаленно напоминающем миниатюрный тропический лес. Там, где воздух влажный и прохладный, высокие тропические деревья укрывают меня своей тенью. Вода льется хрустальными струями из продуманно расположенных труб, и здесь царит та атмосфера, которую я обожаю, атмосфера тихого, здорового роста. Я смотрю в небо сквозь купол широких листьев, брожу по аллеям, нюхаю и трогаю, опьянённая ароматами влажных корней, земли и листьев, пока не натыкаюсь на баклажаны. Я выбираю две рассады, обе выглядят крепкими, с несколькими маленькими свисающими плодами. Как только возвращаюсь домой, сажаю их.

***

Хотя моя беременность приносит душевный покой, она также управляет каждым часом моего бодрствования и сна. Пока произошли лишь небольшие физиологические изменения и утреннее недомогание наконец утихло, но тяга к еде и диетические пристрастия берут надо мной неконтролируемую власть. У меня появляется отвращение к мясу, я не могу сидеть ближе чем в миле от курящего сигарету, и у меня возникла навязчивая тяга к помидорам, желательно свежим и прямо с куста, хотя боюсь это потому, что у меня не хватает терпения, чтобы дождаться пока они приготовятся. Учитывая, что наш огород под завязку забит красными красавицами, если тяга останется, это довольно удобно. Тем не менее, в любой час дня и ночи я пробираюсь по овощным грядкам, защищенным зеленой сеткой — Хашиа взял часть сетки, хранящейся для сбора оливок, прикрепил её к бамбуковым палкам и натянул широкими рядами, чтобы защитить от вредителей, но не от меня - и ищу спелые помидоры; чем спелее, тем лучше. Это довольно непривычно. При обычных обстоятельствах я бы предпочла немного недозрелые, даже зеленые плоды. Но не сейчас. Чем краснее и мягче, тем лучше. Как только я их срываю, тут же запихиваю в рот и объедаюсь. Сок и семена стекают по подбородку и рукам. Я уверена, что со стороны представляю собой отвратительное зрелище, но мне все равно; я не испытываю чувства стыда. Эта потребность не подвластна контролю. Я объедаюсь до тех пор, пока не насыщаюсь.

Однажды ночью я просыпаюсь вся во власти жажды. Я вздыхаю, зная, что не усну, пока она не будет удовлетворена, поэтому тихонько вылажу из нашей кровати. Мишель даже не пошевелился. Я обуваю сандалии, хватаю саронг и отправляюсь в огород. Это прекрасная ясная ночь и луна светит достаточно ярко, освещая мне путь. Я отодвигаю камни, которые прижимают сетку к земле, поднимаю её, прикрепляю к бамбуковой конструкции, забираюсь в самую гущу огороженных зарослей, сажусь на каменную ограду и начинаю есть. Ах, какое невероятное наслаждение!

Хотя я и ценю хорошую еду, но никогда не назвала бы себя обжорой, вплоть до сегодняшней ночи. Теперь я хорошо подхожу на эту роль. Чёткое осознание этого приходит, когда услышав какое-то шарканье среди кедров я оборачиваюсь и обнаруживаю двух наших собак, Лаки и Бассетта, смотрящих на меня в звездной ночи. Я пытаюсь представить, что они, должно быть, видят. Их хозяйка, в саронге, повязанном на талии, в сандалиях, сидит посреди огорода, с помидорами в руках, и жадно жуёт их, липкая от капающего и стекающего сока и семян. Даже присутствия этих двух ошеломленных и молчаливых дворняжек достаточно, чтобы расстроить меня и я решаю, что как только созреют баклажаны, я найду более элегантный способ успокоить своё безумное желание есть. В течение следующих нескольких дней баклажаны приносят полдюжины блестящих лилово-черных даров, прекрасных, как темная африканская грудь. Из них я готовлю первые домашние рататуи. Всё необходимое для этого рецепта выращено в нашем собственном огороде: травы и чеснок, а также целые ящики помидоров и оливковое масло. Это первый раз, когда мы выращиваем чеснок и я в восторге от результатов. Мне нравится пикантный запах, который он оставляет на моих пальцах, когда срываешь его. Это домашнее блюдо пользуется огромным успехом, как в горячем, так и в холодном виде. Тарелки опустошаются и, по старинке, вытираются мягкими, свежеиспеченными, отрывающимися вручную кусочками багета. Даже Эли и две ее дочери-подростки, которые, не считая поглощения щедрых порций мороженого, проводят часы у бассейна, подсчитывая калории и приводя в порядок свои худые, как майский шест, фигуры, просят добавки. Я в восторге и представляю долгие летние дни, с ломящимися от рататуя тарелками, а также окончание переизбытка томатов. Но не с нашей троицей английских красавиц. Развод Эли требует её внимания. Вечером следующего дня я провожаю их в аэропорту Ниццы и возвращаюсь обратно под небом, раскрашенным в коралловый цвет. 

***

Пчеловодство. Археологи обнаружили в некоторых регионах западного Средиземноморья изображения ульев, датируемые 2500 годом до н.э. Возможно некоторые из них были найдены здесь, во Франции?

На египетской фреске, датируемой примерно 1450 годом до нашей эры, изображен мужчина, несущий поднос полный сот.

Во время археологических раскопок в Фесте и Кноссе на острове Крит были обнаружены земляные ульи, датируемые 3400 годом до н.э. В то время там уже практиковалось пчеловодство. Мифология Крита содержит множество упоминаний о пчелах, меде и воске.

В греческой мифологии Аристей, сын Аполлона и Кирены, был похищен Нимосом, который научил его основам пчеловодства. Легенда гласит, что позже Аристей познакомил с этим искусством жителей некоторых регионов Греции, а также островов Сардинии и Сицилии.

После часа или двух чтения заметок в своей берлоге, я направляюсь в огород, чтобы сорвать на ужин два баклажана и, к своему изумлению, обнаруживаю, что на саженцах-близнецах появились плоды помидоров. Но как такое может быть? Я пытаюсь раскрыть этот заговор, уверенная, что схожу с ума. Кто-нибудь выкопал их и пересадил, не сказав мне ни слова? Нет, это определенно баклажаны. Я всматриваюсь в них. Они зеленые, здоровые и растут именно там, где я их посадила, за исключением одного - это помидоры. И не просто помидоры, а сорт "Мальчик-с-пальчик" (*сорт помидоров "черри"), с мягким оттенком желтовато-оранжевого. Я озадачена, ошеломлена. Я возвращаюсь в дом, чтобы рассказать Мишелю об этом странном эпизоде и обнаруживаю его за столом в его кабинете, где он сидит подперев голову руками и в одной из них держит тонкой лист бумаги. "Мишель? С тобой все в порядке?". Он, кажется, не услышал меня, из-за чего у меня по спине пробежал неприятный холодок. Произошла какая-то трагедия. Или, скорее, один из поистине невероятных поворотов судьбы, на разгребание которого, скорее всего, уйдет несколько лет, начиная с сегодняшних убийственных новостей. Завтра Мишель должен был вернуться в Париж, чтобы продолжить работу с Сержем, многолетним коллегой и режиссером анимационного фильма, над созданием которого Мишель работал с прошлого года. Этот проект не только дорог им, но и создал между ними узы крепкой дружбы.

Не говоря ни слова, Мишель протягивает мне смятый факс, зажатый между пальцами. Присланный из Парижа, он написан от руки Сержем, жена которого должна была вот-вот родить.

Там написано: «Пожалуйста, не пытайся связаться со мной. Дай мне несколько дней. Потерял Мелиссу и ребенка. Не звони; я не могу работать».

Я теряю дар речи. "Что мы можем сделать?" - в конце концов справляюсь я с собой. 

"Я оставлю его в покое на несколько дней, а потом приглашу сюда. Думаю он будет благодарен. Что ты об этом думаешь?".

Я встречалась с его женой только раз, несколько месяцев назад, она тогда уже была беременна - и я, будучи сама беременной, не могу произнести ни слова.

«Что случилось?» — это всё, что я могу выдавить из себя.

"Понятия не имею".

Мысль о потере и матери, и ребенка в наши дни, в таком городе как Париж, с непревзойденными медицинскими учреждениями, кажется слишком невероятной, чтобы быть правдой. Я оцепенела от шока. 

"Принести тебе что-нибудь выпить?" спрашиваю я.

Мишель качает головой. Коснувшись его плеча, я оставляю его одного и иду в верхнюю часть дома, чтобы прилечь. 

Позже, когда я дремлю, Мишель приходит и говорит, что из-за такого ужасного поворота событий он изменил свои планы и еще некоторое время побудет дома. Я благодарна ему за компанию, потому что потрясена случившимся.

***

Нас приглашают на вечеринку на виллу на окраине деревни, окруженной домами, принадлежащими английским эмигрантам. У нас нет настроения, но мы соглашаемся. Возможно, просто чтобы отвлечься, выбраться куда-то и побыть среди людей, пусть и чужих - до прибытия наших собственных гостей осталось недолго.

Хотя сейчас начало лета, идут дожди. Короткий, стремительный ливень утихает, когда мы подъезжаем к вилле. Мы припарковываемся на территории и идем через заросший деревьями сад, в котором ядовито-розовые огни стробоскопа движутся дугами, от которых у меня кружится голова, и окрашивают лица гостей в цвета фуксии. Безжалостно ревёт музыка в стиле "хеви-метал". Молодые женщины, в откровенных платьях и с кожей, покрытой сильным загаром, неуклюже кружатся в танце. Британцы в джинсовых рубашках, сжимая в руках банки пива, кричат ​​и перекрикивают друг друга. Музыка продолжает реветь. Куски чеддера, залепленные всем чем угодно, лежат на промокших под ливнем бумажных салфетках. На мокрой траве валяются ряды пустых бутылок из-под вина.

Мы с Мишелем начинаем сомневаться нужно ли нам туда. Я предлагаю уйти, или, возможно, это предлагает он. Мы разворачиваемся и проталкиваемся обратно сквозь толпу курильщиков и гуляк, а стробоскопы то освещают, то затемняют наш путь.

Где-то в близлежащих зарослях я слышу глубокое и угрожающее рычание.

"Что это было?".

Затем мы замечаем собак: зеленые глаза расположены на толстых головах. Три ротвейлера на крепком поводке тяжело дышат и рычат. За ними стоят двое охранников, с ног до головы одетые в черную униформу и черные кожаные ботинки до колен. Их присутствие вызывает у нас беспокойство. Мы продолжаем наш путь, заворачиваем за угол и сталкиваемся лицом к лицу с еще четырьмя собаками в сопровождении квартета мужчин в униформе. Я подумываю не происходит ли тут что-то странное, когда к нам, запыхавшись, подбегает женщина, с которой меня когда-то познакомили в соседней нагорной деревне. За ней следует очень девушка, у которой на лице пятна от потекшей туши и которая ужасно пьяна. Она шатаясь ковыляет по траве.

"Я тебя знаю. Ты из телека", — громко бормочет пьяная девушка. 

"Куда вы идете?" — спрашивает другая. Кажется, она чересчур взволнована перспективой нашего скорого отъезда.

Когда Мишель, со всем возможным очарованием, объясняет, что мы отправляемся домой, она вопит: «Вы не можете уйти!». И вместе с пьяной девушкой начинает в буквальном смысле тащить нас обратно. Девушка теперь тоже кричит и визжит.

Мое желание уйти одновременно и усиливается, и уменьшается. Мне любопытно узнать, почему здесь так много собак и что такого может находиться на вилле, что требует столь усиленной охраны. Когда нас затягивают обратно в бурлящую массу безумного празднования, я обнаруживаю, что пьяная девушка - это хозяйка и она одержима желанием познакомить нас со своим партнером, хозяином. Затем она признается, что он ее бьет. Она поднимает свою короткую юбку и показывает ужасный синяк на загорелом бедре.

«Это он сделал», — хнычет она.

Мое любопытство угасает, и, как и Мишель, чье нетерпение бьёт через край, я просто хочу уйти. К сожалению, в этот момент хозяин, который выглядит как пятидесятилетний мужчина, но пытающийся сойти за тридцати-с чем-то-летнего: пышные волосы, золотая цепочка покоится на волосатой груди, розовая рубашка расстегнута до пупа, узкие брюки - проходит мимо в поисках своей возлюбленной. Она прижимается к нему, как-будто он Прекрасный Принц, а затем указывает на меня. Он, говоря с сильным акцентом кокни, утверждает, что узнал меня и пытается заманить нас обратно. Мы качаем головами. Он предлагает проводить нас до нашей машины. «Осторожность никогда не помешает», — рассуждает он. Девушка висит на нем, как колокольчик, напевая про себя; он полностью игнорирует ее.

Я испытываю такую неприязнь к этому человеку, что у меня аж мурашки бегут по телу. На ум приходит слово "злоумышленник". Мы идем мимо конуры с собаками, на этот раз овчарками, и еще двух мужчин в униформе, с бритыми головами, телосложением как у вышибал и с винтовками в руках. Джон, так зовут хозяина, звучит как «Джо», когда он произносит своё имя, сообщает нам, что занимается сферой «безопасности». Он вытаскивает из кармана рубашки визитку и протягивает ее мне.

"Мы слышали, что вы поселились по соседству" — на самом деле мы с Мишелем живем на приличном расстоянии от района, в котором живет Джон - "и зная чем вы промышляете, вам может понадобится кто-то вроде меня. Звоните, еси чё". И с этими словами он подмигивает мне, пожимает нам руки и отправляется обратно на вечеринку, сбросив с руки повисшую на ней бедную дремлющую девчонку.

***

В большой мягкой шляпе, с белыми следами солнцезащитного крема на плечах и носу, я хорошо защищена от солнечных лучей, но как насчет растительности, борющейся за жизнь под этим безжалостным небом? На земле появляются намеки на трещины. Каждый кустик, каждая травинка начинают вянуть, задыхаясь от жажды. Какое впечатление это произведет на чиновников, если они нагрянут сюда без предупреждения и обнаружат, что мы не проявляем необходимой заботы о растениях?

У меня нет ни времени, ни сил, а Мишель и слышать не хочет, чтобы я таскала ведра и шланги по акрам многоуровневых террас, поэтому на день или два он берет эту задачу на себя, но нам нужно где-то найти помощника. Мишель также пытается найти конкретную женщину, работающую в отделе urbanisme (*городского планирования) в местном городском совете. Пока безуспешно. Мы получили уведомление от чиновника Сельскохозяйственной палаты о том, что мы обязаны сообщить о своем намерении посадить новые оливковые деревья в местный совет и получить его одобрение.

«Но почему? Мы до сих пор даже не получили список одобренных питомников».

«Потому что мы живем в зеленой зоне. Разве Хашиа не оставил нам имя одного из своих товарищей на случай, если нам понадобится помощь? Почему бы не попросить его прийти и полить нам землю?».

«Да, ты прав. Номер должен быть в гараже. Но ведь сажая деревья, мы улучшаем зеленую зону. Я не понимаю их логики».

«Я бы и не пытался», — говорит Мишель, и я плетусь искать номер телефона друга Хашиа, месье Халаза.

***

Я только что узнала, что «Джон», британец, за чьей вечеринкой мы наблюдали — бывший заключенный, отсидевший шестилетний срок в Пентонвилле (*тюрьме на севере Лондона) за вооруженное ограбление. Когда его выпустили из тюрьмы, он сменил имя и переехал на Лазурный берег. Теперь он зарабатывает на жизнь выгодным делом, присматривая за виллами клиентов, пока они уезжают в гости к родственникам в старый добрый Блайти. Понятия не имею насколько широко известна тут эта информация, но то, что он избивает свою эльфийскую подругу, кажется, известно всем, что, я полагаю, учитывая ее откровенность по этому поводу, совершенно не удивительно. Мне также сказали, что определенное количество англичанок, входящих в этот конкретный круг эмигрантов, находят его «мужественным и сексуальным», а некоторые утверждают, что имели с ним внебрачную связь, пока их мужья были в командировках. 

Мошенник или аферист по-французски — это escroc, а escroquerie — мошенничество. Мелкий мошенник – очень знакомая фигура здесь, на побережье. Налитые кровью глаза, сигарета "Голуаз", зажатая между испачканными никотином пальцами, дрожащими из-за расшатанной ни к чёрту нервной системы, голосовой аппарат охрип от злоупотребления vin de table (*столовым вином), он быстро оценивает любую ситуацию и пользуется представившейся возможностью. Он чувствует запах хорошей наживы и является экспертом в заключении сделок с наличкой.

После оплаты он быстро залегает на дно, так что кажется совсем исчез с лица земли, пока вы снова не слышите его имя, этого Прибрежного ковбоя или Полуденного-скитальца, упомянутое в связи с очередной аферой, жертвой которой опять стал доверчивый человек. Иностранцы в этом отношении — crème de la crème (*лучшие их лучших). Те, которые мечтают о доме на Лазурном Берегу, но не говорят на местном языке и вместо того, чтобы заниматься его изучением и общением с «аборигенами», предпочитают проводить время, попивая джин-тоник у бассейнов с жителями близлежащих домов, на которых, вернувшись домой, они бы даже голову не повернули.

Escroquerie (*мошенничество) вплетено здесь в ткань жизни. Как может быть иначе, если богом тут являются деньги? Это критерий, по которому тебя судят и оценивают.

***

Я возвращаюсь в садовый центр, машина пыхтит по красивой проселочной дороге, огибающей заднюю часть нашего холма. Здесь, в густой чаще леса, гнездятся семьи sangliers (*кабанов). Это стадо, которое при недостатке пищи выходит из чащи, поднимается на склон холма и пробирается на наш участок. Возможно, они считают его своей территорией. Время от времени я вижу здесь охотников, вооруженных винтовками и обеденными боксами. Хашиа хочет, чтобы я позвала к нам охотника, чтобы тот отстрелял кабанов, разрушающих его стены, но я не могу заставить себя это сделать.

Прежде чем добраться до главной дороги, которая приведет меня вглубь страны, я проезжаю через открытую парковую зону, расположенную на фоне Альп. Здесь я вижу неприметную вывеску с надписью «Часовня Нотр-Дам де Ви». Именно здесь, в 200-летнем фермерском доме, Пикассо провел последние годы своей жизни. Дом Notre Dame de Vie - названный так, очевидно, в честь часовни - в котором художник умер от сердечного приступа в 1973 году, пустовал после самоубийства его второй и последней жены Жаклин.

Когда-то он стоял среди полей и холмов; в наши дни там расположились элегантные поместья на закрытых территориях - domaines - построенные по всей равнине и на склонах холмов. Тем не менее, дом продолжает стоять отдельно, сам по себе; непроданный, заброшенный, почти забытый. Разрушающийся дом и заброшенная сокровищница на границе коммуны Мужен.

У меня есть тайная мечта провести там лунный вечер, общаясь с призраком гения. Чтобы осуществить эту мечту, или хотя бы взглянуть на это место, я пыталась для начала найти его, но никто из тех, кого я спрашивала, похоже не знал его точного местоположения. Некоторые даже никогда не слышали о Пабло Пикассо.

Приехав в питомник, я пробираюсь через залы с аквариумами, ароматическими свечами и садовой мебелью, и захожу в заднюю часть, где пахнет влажной землей, лавандой и слышно как шелестят растения. Я ищу продавца.

Прислонившись к стойке «Овощей в горшках», скрестив руки, я натыкаюсь на хмурую бледнолицую девушку-подростка, которая отвечает на мой вопрос лишь фразой: «Не говорю по-французски». Она рассказывает мне, что приехала сюда на время из Шотландии, а также, что она чрезвычайно одинока, не очень интересно проводит время и совершенно ничего не знает о растениях.

"Как твои успехи в французском?" — спрашиваю я, пытаясь подбодрить её.

Она опускает голову, бормоча со слезами на глазах. «Я просто хочу вернуться домой».

Мой внутренний голос говорит пригласить её поплавать, но я колеблюсь. Мне нужно найти пчеловода, нанять прорицателя воды, полить десять акров земли, и прополоть сорняки; этим летом я почти махнула рукой на писательскую деятельность и мне нужно подготовиться к рождению ребенка. О боже.

Девушка начинает всхлипывать. Я раздумываю, оказавшись перед дилеммой. "Хочешь помочь нам полить наши растения? Ты будешь на свежем воздухе и солнце. Можешь остаться и поплавать". Для меня это звучит довольно заманчиво, но она отрицательно качает головой, ковыряет туфлей землю и повторяет, что ей ничего не нужно, кроме как вернуться домой. Я оставляю ее, дружески похлопав по плечу, и отправляюсь на поиски того, кто мог бы помочь мне разгадать загадку баклажанов. Я вижу молодого человека, передвигающего с одного места на другое размером с мусорный бак черные горшки с папоротниками. Он встает, весь вспотевший. Я объясняю свое затруднительное положение. 

«Привезите их, и мы их заменим» — вот его решение. 

«Но почему баклажаны дают помидоровые плоды?». 

«Привезите их обратно», — сердито повторяет он.

"Я не могу. Они находятся в земле и достигли высоты пяти или шести футов» (*150-180см).

"Ну, тогда чего Вы хотите от меня?" — нетерпеливо спрашивает он. 

"Я просто подумала, что Вы можете объяснить почему, что мы можем сде...?".

"Понятия не имею". И он наклоняется к горшку, стоящему у ног и перетаскивает его. Я подумываю купить еще баклажанов, но отказываюсь от этой мысли, не дай бог они тоже превратятся в помидоры, и возвращаюсь на автостоянку, где случайно врезаюсь на пыльно-синем «Мерседесе» Мишеля в деревянный столб ворот. Никаких особых повреждений — машина построена как танк — но это усиливает растущее во мне недовольство по поводу машины и того как она дымит, чадит и шипит, как стареющий, вспыльчивый дракон.

Вернувшись домой, я обнаруживаю сообщение от фермера с валлийским акцентом: лорда Гарри, брата женщины, разводящей пчел. Их поместье расположено между нашим местом проживания и Эстерелем. Он был бы рад встретиться со мной и помочь чем сможет. Я записываю детали, намереваясь позвонить ему после небольшого отдыха. Мишель приносит мне чай и я узнаю, что Серж, погруженный в своё горе, не готов принять наше предложение пожить здесь, на юге. Возможно позже. Это означает, что Мишель должен вернуться в Париж. Раз Серж не может работать, Мишель потратит это время на поиск инвесторов для их фильма. Я ободряюще улыбаюсь. Я знаю, что ему пора ехать — наша работа всегда связана с этими приездами, отъездами и разлуками — но легче не становится. Я наслаждалась его ежедневным присутствием здесь. Особенно с нашим ребенком на подходе.

Он гладит меня по щеке. «Я вернусь на выходных, chérie. И после этого мы проведем вместе неторопливые летние дни».

На следующее утро я отвожу его в аэропорт, вернее, ведет он, потому что старая машина не имеет гидроусилителя руля, а это как маневрировать на чертовом автобусе. Мы обещаем себе, что со следующим контрактом, который кто-либо из нас заключит, мы вложим средства в покупку дешевого автомобиля, очень похожего на мой столь оплакиваемый "Рено-4", Quatrelle, который затонул в грязи, когда река, примыкающая к аэропорту, вышла из берегов и хлынула на автостоянку, утопив все стоявшие там машины в иле и воде.

*Quatrelle - Рено 4, также известный как 4L - произносится Куатрелл, что можно перевести с французского как «4 крыла».

***

Ближе к вечеру Рене, как обычно, заходит к нам только для того, чтобы скоротать час или два и насладиться видом на море. Он с удовольствием наблюдает за закатом с бокалом охлажденного пива в руке, а я рядом с ним — в качестве восторженной публики, слушающей его рассказы. Сегодня вечером он принес наливку из грецких орехов. Я никогда не пробовала ореховой наливки и это доставляет ему удовольствие. Он в веселом настроении и я подозреваю, что бутылка — это предложение мира, хотя он, конечно, не говорит ни слова о своем поведении во время нашего с ним опрыскивания деревьев. Я веду его к моим баклажанам. Он кивает, как-будто знает все тайны вселенной. «Их скрестили с томатом», — таков его диагноз.

"Серьезно? Что же заставило их вернуться к привитому первоисточнику?".

Он просто пожимает плечами.

"Может, это акт борьбы за выживание? Вроде как рептилия меняет цвет или сбрасывает кожу?».

То ли его объяснение слишком мудреное для таких как я, то ли он просто не знает ответа. Что он мне говорит наверняка, так это, что нередко одно растение прививают к растению другого вида. Он сам практикует это и собирался предложить сделать такую ​​прививку одному из наших agrumes (*цитрусовых деревьев).

«У вас растет так много апельсинов, что я подумал вам захочется собрать у себя урожай помело». 

«Грейпфруты на апельсиновом дереве?».

"Или мандарины, если хотите".

Я поражена и обдумываю предложение. Одно дерево, два плода.

«C’est pas la peine à se presser le citron (*не нужно выжимать лимон), Кэрол», — ухмыляется он. 

"Нельзя выжимать лимоны?" - повторяю я в недоумении.

«Нет, нет», — гогочет он. «Se presser le citron» означает "ломать голову над чем-то". Но если вам не нравятся грейпфруты, оставьте дерево апельсинам, а я продолжу их собирать. Я приготовил дюжину литров vin d'orange (*апельсинового вина), которое принесу вам, как только оно будет разлито в бутылки — вино должно перебродить — и у меня есть две дюжины банок великолепного мармелада. Всё из ваших апельсинов».

Весной он собрал более шестидесяти килограмм, пока мы с Мишелем женились в другом конце света.

«Это твоя жена делает мармелад, Рене?».

«Боже, нет, его делаю я. Секретный рецепт, все перемешивается в старинном медном горшке. Вкуснее ты не пробовала».

«Как насчет того, чтобы собрать урожай помидор и приготовить нам немного чатни?».

«Непременно сделаю. Соберу их на выходных. Но часть посушу на солнце. Сушеные помидоры - это очень вкусно!".

Я поражаюсь жизненной энергии этого семидесятилетнего человека и его жажде к земным удовольствиям, что напоминает мне Пикассо. Я говорю Рене, что ищу дом этого великого человека. 

"Ты не знаешь где он находится?".

Рене удивлен, что у меня возникли трудности с поиском дома художника.

«Люди, у которых я спрашивала, никогда о нем не слышали».

Он качает головой. «Этот дом не сложно найти. Я был там. Нанес ему визит. Это было много лет назад, естественно».

«Ты шутишь, Рене! Ты был в доме Пикассо?».

"Да".

"А он там был?".

«Конечно, только тогда вокруг него не было столько шума, как сейчас. Как я уже сказал, это было много лет назад. Я был еще молод. Моя сестра хотела встретиться с ним, поэтому я согласился сопроводить её. Она интересовалась его керамикой».

"Ты меня поражаешь, Рене".

"Почему? Он был просто парнем, продававшим картины из дома. Зарабатывал на жизнь, как и все мы».

"Это вряд ли! К тому времени как он поселился по этому адресу, он уже был всемирно известным, выставлялся по всему миру, его называли.."

"Возможно, но к нему chez lui (*домой) все еще приезжали группы, чтобы посмотреть его tableaux (*картины), и именно поэтому моя сестра тоже захотела поехать. 

"Ты действительно видел его?".

«Да, мы пожали друг другу руки. Он поприветствовал нас».

«Рене, ты это придумал!».

Он смотрит на меня так, как-будто это я тут сочиняю небылицы. «Что придумываю? Он жил здесь и мы навестили его». 

«Я читала, что после его смерти дом пришел в упадок. Его жена покончила жизнь самоубийством, утомленная горем и спорами о наследстве. Я думаю он все еще пустует, поэтому и хочу найти его».

"Совсем как Морис Шевалье".

"О чём это ты?".

"О его доме, находится за Ла Бокка (*район в Каннах). Он оставил его государству для нужд обедневших художников. За ним не присматривали и теперь он наводнен цыганами».

Я предпочитаю не вступать в разговоры о цыганах и арабах с кем-либо из Прованса, поскольку обычно это приводит к обличительным речам касательно того, что страну наводнили иностранцы, поэтому я возвращаюсь к Пикассо. «Во что он был одет? Знаешь, на всех фотографиях он в шортах».

«Боже, нет! Он был одет прилично. Ведь у него были гости – мы. Коротышка. Но красивый".

Я хихикаю. Рост Рене пять футов два дюйма (*157см). Наверху начинает звонить телефон.

"Мне, пожалуй, уже пора". Он целует меня в обе щеки и, забираясь в свой универсал, показывает на несколько ветвей кедра, тянущихся к проводам. «Вам нужно их подрезать. Они опасны. Вы же не хотите, чтобы ветки повредили провода. Если ЭДФ их увидит, им будет что сказать».

"Не волнуйся, Мишель уже поговорил с Хашиа. Он подрежет их, когда вернется».

«Я возьму эти дрова; по нормальной цене".

Я киваю и, уходя, машу на прощание.

«Кстати», — кричит он, когда его дизельный «Рено» глохнет на ходу. «Я почти забыл зачем зашел. Я нашел тебе прорицателя воды».

"Не может быть!".

"Да. Но никому не говори".

Я удивленно качаю головой. Почему мы не должны никому говорить об этом?

Звонок от Мишеля из Парижа. Его голос звучит устало, но он встретился с Сержем.

"Как он?".

"Молчит. Я думаю работа — его лучшее лекарство. Мы набросаем сюжетные линии, а потом я оставлю его делать наброски, а сам поеду в Австралию. Я нашел там сопродюсера».

"Австралию?!".

У меня нет времени, чтобы выразить своё разочарование; как только я кладу трубку, телефон снова звонит. Женский голос, спрашивающий меня, интеллигентный, незнакомый и имеет британский акцент. Я предполагаю, что это сестра валлийского фермера, занимающаяся разведением пчёл, но нет. Женщина представляется леди Эдвиной.

Я никогда о ней не слышала, но она приглашает меня на ужин, который состоится в середине недели. «Мы очень надеемся, что Вы сможете прийти», — щебечет леди Эдвина.

"У нас катастрофически не хватает дам. В наши дни слишком много одиноких мужчин. Мы живем недалеко от деревни, но найти нас не составит труда. Поезжайте по дороге на Венс и следуйте указателям на...". И она продолжает давать мне довольно чёткие указания как до них добраться. Я принимаю приглашение отчасти из любопытства, но главным образом потому, что уверена, на ужине будет присутствовать лорд Гарри, валлийский фермер.

***

Место встречи оказывается намного дальше, чем "недалеко от деревни", в совершенно неизвестной мне местности, которая не указана ни на одной из наших карт. Но когда, почти час спустя после того как я выехала из дома, проезжая по извилистой улочке, пролегающей среди зарослей Прованса, начинают сгущаться сумерки, я наконец нахожу указатель, отправляющий меня налево, мимо стоящей в стороне заправочной станции, на которую леди Эдвина посоветовала мне ориентироваться. Повернув налево, я думаю, что уже приехала, но нет. Медленно катясь среди пыльных кустарников, я обнаруживаю, что мне нужно проехать еще пять или шесть километров. Здесь что-то не так. Старый «Мерседес» Мишеля мчится вперед, увлекая меня за собой.

Может мне повернуть назад?

В этот момент я наконец вижу впереди далекое мерцание огней и, приближаясь, ворота с кодовым замком. Я роюсь в бардачке в поисках кода, который дала мне леди Э. Ворота распахиваются и выходят на еще одну пустынную пыльную дорогу. Я оглядываюсь назад и вижу как ворота закрываются. Я начинаю волноваться, как-будто попала в фильм Дэвида Линча или, того хуже, в фильм Кроненберга. Кто захочет жить здесь? спрашиваю я себя. И почему?

Я продолжаю путь, пока не подъезжаю к кучке недавно построенных вилл цвета лососины, за которыми находятся еще одни охраняемые ворота. Для них требуется другой код, который также был предоставлен мне хозяйкой. Я опускаю окно машины, но дотянуться рукой до кодового замка не могу, так что мне приходится выйти, чтобы набрать цифры. Ничего не происходит. Я пробую еще раз. Снова ничего не происходит, разве что появляется маленькая собачка, которая рычит и лает за коваными железными воротами, предостерегая меня. Её непрекращающийся лай мог бы оповестить кого угодно о появлении чужаков, но здесь некого оповещать, вокруг нет никаких признаков жизни. Собака забегает на несколько ступенек, а затем снова сбегает вниз. Там стоит будка, предположительно для le gardien (*охранника).

Я звоню. Никакого ответа. Я громко кричу, демонстрируя свои голосовые связки актрисы. Ответа всё так же нет. Возвращаюсь к кодовому замку и снова нажимаю цифры, но безрезультатно. Теперь я уже расстроена, в бешенстве и голодна. Я уже собираюсь уйти, когда наконец в будке смотрителя загорается свет. Он освещает узкие ворота, находящиеся рядом с главными, которые приоткрыты. Я протискиваюсь через них, обхожу наглую собаку, поднимаюсь по ступенькам и стучу в дверь. Появляется мужчина с заспанным лицом. Я объясняю свою ситуацию, к кому именно приехала, повторяю цифры кода, и, прежде чем успеваю закончить, он нажимает кнопку и ворота открываются.

"Дом, который Вам нужен — самый последний. Вы его не пропустите. Примерно в трех милях вверх по дороге".

«Три мили!».

Въехав наконец на усыпанную гравием подъездную дорогу к тому, что отсюда выглядит как очень скромный современный дом, я припарковываюсь позади кабриолета "Бэнтли", цвета электрик, с открытым верхом, двух "Порш Каррера", какого-то драндулета - вероятно, служебной машины - и спортивного "Ягуара". Все, кроме драндулета, имеют швейцарские номера.

Я нажимаю на дверной звонок. Дверь открывает Виктор, муж леди Эдвины, русский, говорящий по-английски с безупречным акцентом. Он наливает мне бокал шампанского и сразу ведет на внешнюю террасу.

***

Позади нас расположены бледно-розовые псевдо-палладианские колоннады. Мы смотрим вниз на просторный бассейн и раскинувшиеся за ним, поросшие лесом, холмы и долины, каскадами спускающиеся к мерцающему и сверкающему морю. Я, должно быть, оказалась в южном направлении; я смотрю на средиземное море, но понятия не имею где именно нахожусь. В какой-то неизведанной, созданной человеком Стране Чудес.

Виктор заработал «свою кучу денег на рынке недвижимости». Он скупает тысячи гектаров земли, покрытой деревьями и кустарниками, le maquis parfumé, практически за бесценок — эти земли считаются непригодными для строительства и, следовательно, бесполезными. Затем он начинает "решать" вопросы, связанные с получением разрешений в местной мэрии и, как только получает их, строит на земле жилые комплексы с загородными домами. Они состоят из нескольких десятков однотипных вилл, огороженных кустами олеандра и другими местными кустарниками, окруженные электрифицированными заборами и крепкими воротами. Его клиенты - иностранцы. Они проводят отпуск в этих домах, затерявшихся среди сосен, в глубинке Ривьеры. Чрезвычайно богатые и страдающей паранойей могут отдыхать здесь со спокойной душой, зная, что вооруженная охрана и кодовые ворота держат остальную часть юга Франции под контролем и на расстоянии.

Скорее чтобы сменить тему, я спрашиваю его о лорде Гарри. «И брат, и сестра немного эксцентричны, но лучшие из лучших. Тем не менее, желаю удачи, если решите навестить их. Он приедет сюда чуть позже, так что сможете увидеть его сами».

***

Лорд Гарри — последний из гостей, прибывших на вечеринку по случаю дня рождения леди Эдвины, но по телефону этот момент упустили из виду, а это означает, что я приехала с пустыми руками и одета неподобающим образом. Все остальные одеты в черные бархатные вечерние платья. К счастью, я купила растение в одной из деревень, через которые проезжала. Эдвина любезно принимает его, хотя мой не слишком изысканный вид вызывает на ее лице выражение ужаса. Но, буквально через долю секунды она расплывается в благовоспитанной улыбке, которая спасает положение и почти маскирует шок. "Моя дорогая, Вы выглядите просто очаровательно. Виктор, налей Кэрол немного шампанского», — таков ее ответ на мои извинения.

Бокал снова наполняется, пока меня знакомят с Колином, которого я узнаю сразу. Колин — привлекательный, тридцати с небольшим лет, писатель триллеров, который начал свою жизнь в восточной части Лондона, а теперь проживает в Женеве. Это его «Бентли» с откидным верхом стоит снаружи.

Нас девять человек, включая хозяев. Леди Эдвина садит меня между Виктором и лордом Гарри, веселым аристократом с лицом омара, который сразу же начинает пыхтеть и потеть. Он уже выглядит не трезвым, когда мы садимся за стол. Его рубашка почти лопает на животе, когда он расстегивает бархатный смокинг и наливает себе бокал вина. Я смотрю как он вытирает потное лицо носовым платком и не могу отделаться от ощущения, что нахожусь в компании дымящегося чайника.

"Ещё Котти?" — выдыхает он мне в лицо. Я паникую, полагая, что это какое-то британское выражение, которого я не понимаю.

"Прошу прощения?".

"Котти де Ронни, дорогуша". Он подает мне полный бокал красного вина «Кот-дю-Рон» и наливает еще один себе. Я замечаю, что у него наготове несколько бокалов. "Шардоне" в одной руке и "Котти" в другой, и он уже успел прикончить остатки шампанского. К этому моменту мы покончили с фуа-гра, которое, по причине которую я пропустила, кажется, вызвало небольшую ссору между хозяином и хозяйкой, и застряли на стейке и пироге с почками, подаваемом с горошком. У меня такое ощущение, будто я попала на постановку пьесы Ноэля Кауарда. Через три места от меня, на противоположной стороне круглого стола, леди Эдвина пьяно кладет голову на грудь писателю, умышленно посаженному справа от нее. Кажется они поглощены очень интимным разговором о делах сердечных. Я улавливаю лишь общий смысл, потому что рядом со мной ревет и пыхтит Гарри. Я поворачиваю голову налево, где муженек Виктор, беспечно равнодушный к поведению своей жены, пытается выведать у меня подробности моего семейного положения. Я уточняю, что у меня есть муж, который находится в Париже по делам, но ничего не говорю о беременности.

Огромное количество «Котти» разливается по бокалам и заливается в глотки со скоростью, которая меня просто поражает. Меня окружают сливки британской элиты. Эти люди, за исключением живущего в Швейцарии писателя, родившиеся на окраинах Лондона, утверждают, что получили образование в лучших государственных школах Англии. Акцент лорда Гарри проявился сильнее и стал ритмичным валлийским. Он наклоняется ближе, покачиваясь, и шепчет мне дыханием дракона какой-то секрет, который я не совсем поняла, о его дочери, стройной английской блондинке в золотом, сидящей напротив, самой младшей на званом ужине у этого Безумного Шляпника.

Я хмурюсь в замешательстве. "Я думала Лидия — дочь Эдвины?". 

"Да, от меня! Я женился на ней первым! Лидия от меня!" - он закипает, глаза наливаются кровью, но в нем нет ни ненависти, ни враждебности. Это больше похоже на крик души.

Рядом с Лидией сидит ярко одетый джентльмен, в черном бархатном смокинге, с желтыми шелковыми манжетами, красными вышитыми туфлями и при полном, хоть и не броском, макияже. Он напоминает мне Сомерсета Моэма. Бедняга выглядит очень скучающим. Несколько мгновений спустя он покидает стол, так больше и не вернувшись, но никому до этого нет дела, поскольку его исчезновение остается незамеченным.

Дело в том, что наши хозяева совершенно пьяны, и я боюсь, что мы, кажется, меняем тематику, переходя от Кауарда к чему-то менее лёгкому: возможно, ко второму акту в стиле Эдварда Олби? Пора уходить отсюда, но перед этим мне хотелось бы договориться с моим соседом, лордом Гарри, о пчелах его сестры.

«Может сегодня и мамин день рождения, но у меня тоже недавно был день рождения и папа должен купить мне часы "Картье"!» - вопит Лидия.

«Ах, но который папа?» — спрашивает ее отчим, русский, толкая меня под бок и подмигивая, как-будто уж его-то не проведёшь.

Я храбро улыбаюсь.

Виктор решает, что пора сменить общий настрой музыкой. Он, шатаясь, встает и выбирает веселую мелодию Хулио Иглесиаса. Остальные, кажется, считают, что это «то что нужно», в то время как наш хозяин, хорошо сохранившийся, регулярно тренирующийся, с бронзовым загаром, подвижный как ящерица мужчина лет шестидесяти с лишним, начинает кружить вокруг стола и вертеть бедрами. Он весело ухмыляется мне, рассказывая историю о своём прошлом завоевании. В жутких подробностях он описывает как добился успеха у юной «штучки» по имени Джулия. Лишь в конце монолога я узнаю, что Джулия была девушкой Гарри. До или после Эдвины мне не ясно.

"Ты только сейчас об этом вспомнил, старина?" — со вздохом спрашивает Гарри. Я поворачиваюсь к нему и вижу не буйного пьяницу, который весь вечер ревел мне в ухо, а грустного и подавленного человека. Возможно, на самом деле он самая интересная душа из всех сидящих за столом. И все же мне определенно пора отправляться в путь, но сначала я должна задать вопрос о его сестре.

"Насчет Вашей фермы", — начинаю я. "Могу я нанести Вам визит, Гарри? Я бы хотела, чтобы Ваша сестра разместила на нашем участке несколько ульев". 

"Конечно", — фыркает он. "В любое время, когда захотите".

Я выражаю свою благодарность и отправляюсь в путь.

***

Обратный путь в темноте — непростое занятие, но проходит время и, как ни странно, я относительно легко нахожу дорогу. Все это время я размышляю о прошедшем вечере – какой-то дурацкий, мягко говоря. Куда я попала? На новый Лазурный Берег? Где, отбросив в сторону многовековую историю, перекапывают землю, разделяя ее на прибыльные участки, не заботясь о таком древнем занятии как фермерство. За исключением, пожалуй, Гарри, чья сестра, если повезет, станет нашим давно разыскиваемым пчеловодом.

Название «Лазурный берег» происходит из книги, опубликованной в 1887 году бургундским поэтом-юристом Стефаном Лежаром. Он счастливо обосновался в Каннах и решил написать путеводитель, охватывающий побережье от Ментоны, города перед итальянской границей, до коммуны Йер, недалеко от Сен-Тропе. Лежар назвал его Лазурным Берегом в честь чернильной голубизны вод Средиземного моря. Книга мгновенно стала популярной и название прижилось.

Я зеваю, переключая передачу, поскольку мои мысли заняты тем, что ждет меня впереди. Ирригационные системы. Как мы сможем протянуть воду на вершину холма, где вдоволь хорошей земли для посадки новых деревьев? Для этого потребуются новые трубы, ведь те что сейчас в использовании проржавели и имеют протечки - и, возможно, второй электрический насос. Дороговато.

Нам нужно будет расчистить множество террас для посадки растений и для этого потребуется много больше, чем просто подстригание кустов, в чём Хашиа и Мишель добились больших успехов. Придется убрать несметное количество камней, выкопать огромное количество разлагающихся остатков древних корней упавших деревьев, все еще цепляющихся за землю, выкопать ямы, завезти компост и свежую землю. Я должна выяснить какие удобрения, если таковые имеются, нам следует использовать для всех этих саженцев оливок. Нужно будет сделать анализ почвы. А обработка деревьев? Если ловушки, les pièges, которые я предложила Рене, используемые для привлечения и уничтожения мух, не работают, то наверняка должна быть другая органическая альтернатива?

Я возвращаюсь домой под шумные приветствия собак, которые выполняют свой охранный долг, слышу отдаленное уханье совы, когда поднимаюсь по ступенькам, и падаю в постель в изнеможении, решив проснуться пораньше и, хоть и в одиночку, но приступить к работе.

Не трудолюбивые ульи

В выходные мы находим в нашем почтовом ящике объявление, написанное тончайшим каллиграфическим почерком. «Педро и Мария», — сообщается в ней, — «touts mains (*разнорабочие)». Они предлагают свои услуги, помимо всего прочего, по рубке деревьев, в качестве охраны, чистки бассейнов, работы в саду, присмотра за собаками, покраски, декорирования, замены электропроводки и обслуживания автомобилей. В конце списка рекламируемых ими услуг есть номер телефона. Мишеля впечатляет не только разнообразие работ, в которые они, похоже, готовы вложить всю свою энергию, но он также всегда восхищается каждым, кто ищет работу и проявляет признаки амбиций. «Мы должны позвонить им», — говорит он.

Я соглашаюсь, что возможно, они в состоянии выполнить всю перечисленную ими работу, хотя втайне всегда настороженно отношусь к тем, кто утверждает, что может справиться с любой задачей - но, уточняю, что в ближайшее время мы не планируем никаких покрасок, декорирований или замены проводки; по крайней мере пока мы не решим стоит ли превращать конюшни в спальни. "И нам не нужен чистильщик бассейнов, у нас есть Тьерри. И ещё у нас есть Хашиа, который присматривает за территорией, а машина не нуждается в каком-либо обслуживании".

"Возможно, я попрошу его подрезать разросшиеся кедры на подъездной аллее. Они действительно находятся в опасной близости от электрических проводов».

Я не в восторге от этой идеи. "Давай подождем пока вернется Хашиа, или попросим совета у Рене. Это опасная работа, Мишель, а мы не знаем насколько этот человек хорошо с ней справится. Одно неловкое движение и падающие ветки могут оборвать провода".

Мишель напоминает мне, что у нас есть пара высоких сосен, опасно склонившихся над двумя нижними передними террасами и крадущих столь необходимый солнечный свет у четырех наших оливковых деревьев; их действительно следует обрезать.

С этим я не могу поспорить.

"Если он вызовет у нас доверие, мы наймем его поливать и ухаживать за садом, пока не вернется Хашиа".

И вот, по настоянию Мишеля, появляется Педро: худощавый, жилистый португалец средних лет с лицом, испещренным морщинами как решетчатые ворота, и голосом, хриплым, как испорченный аудиоплеер. Он дымит сигаретами как паровоз и яростно швыряет окурки в клумбы, что не вызывает у меня симпатии к нему, но Мишель, похоже, намерен дать этому человеку шанс. Я вздыхаю. Он действительно дружелюбен и явно не против наняться на работу на несколько дней; а также хочет, чтобы его жена Мария стала нашей femme de manage (*домашней прислугой) на более постоянной основе, на что Мишель даёт своё согласие. После ухода Педро я протестую, но безрезультатно. Мишель стоит на своём. Он редко так ведет себя, но в данном случае непреклонен. "Я наблюдал за тем как ты носишься туда-обратно и считаю, что пришло время тебе отдохнуть. У нас будет ребенок, chérie. Я не хочу, чтобы ты поднимала или носила тяжести, даже чтобы совершала покупки, и уж тем более убирала этот большой старый дом. Это не обсуждается". С этими словами он возвращается в Париж, а Педро и Мария становятся нашей временной рабочей силой.

Утром, когда Педро должен приступить к обрезке деревьев, по подъездной аллее несутся четыре приятеля-португальца. Они припарковываются и вылазят из самого старого и грязного «Пежо», который я когда-либо видела, вооруженные бензопилами, ручными пилами, плетеными корзинами, молотками и арсеналом бесполезных, устаревших инструментов, а также стопкой довольно тяжелых судков с ланчем, которые они просят меня убрать куда-нибудь в прохладное место. Мне вспоминаются 6 мастеровых из «Сна в летнюю ночь» Шекспира.

"Bom dia (*доброе утро)" говорю я. "Где Педро?". 

"Педро всегда приезжает последним", — сообщают они мне, как-будто это общеизвестный факт.

"Покажите нам деревья - as arvores (*деревья) - которые нужно срубить, мадам, и мы приступим к работе", — говорит один из них на французском, но с португальским акцентом. "Не срубить, месье, а подрезать".

"Sim, sim, madame, bom (*португ. да, да, мадам, хорошо)", — энергично кивает он. 

«Там, внизу, у подножия участка".

Мужчины ошеломленно смотрят на деревья, а затем друг на друга. За этим следует взрыв самых грязных португальских ругательств, прекращающийся лишь с появлением Педро. Он припарковывает свой такой же ржавый драндулет – слава богу мы не наняли его для техобслуживания машины – на нижней террасе, рядом с деревьями о которых идет речь, и вылезает из машины с сигаретой, зажатой между пальцами, харкая и сплевывая.

Мужчины, всей толпой, спешат по дороге, размахивая шляпами и инструментами, похожими на сабли, и набрасываются на него. Я озадачена происходящим, но когда Педро кричит, буквально орёт на них, прежде чем зайтись в приступе кашля, они стыдливо опускают головы, собирают свои инструменты и больше не произносят ни слова, а я ухожу в дом.

О боже, думаю я, это не Боттом и его весельчаки, это скорее братья Маркс (*Ник Боттом - персонаж пьесы "Сон в летнюю ночь", ткач по профессии). Но нет сомнений в том, что они уладили свои разногласия и приступят к работе. Я сижу за своим столом, погруженная в собственный мир. Оса бьётся в стекло закрытых французских окон, пытаясь найти выход. Я встаю и открываю дверь, и насекомое улетает на свободу. Это заставляет меня задуматься о наших амбициозных планах в пчеловодстве. Я должна позвонить лорду Гарри.

Снаружи день жаркий и спокойный. Разве что цикады немного стрекочут. Именно эта тишина на участке привлекает мое внимание. С тех пор как приехали португальцы я ещё ни разу не слышала жужжания бензопилы. Под предлогом того, что иду забрать почту, я направляюсь в сад и спускаюсь по дорожке к воротам. Там, у подножия раскидистых сосен, я и обнаруживаю квинтет - рубашки на головах замотаны как тюрбаны - они яростно гребут вокруг os troncos de árvores (*стволов деревьев), толкают, бьют и пихают друг друга, бросают инструменты на землю, топают ногами, с кулаками наготове, но не срезали пока даже сосновой шишки.

"Все в порядке?" окликаю я их.

Они поворачиваются, машут руками и улыбаются, как-будто отдыхают на пикнике.

Я решаю, раз уж я вышла, взобраться на холм и обследовать -noître - заброшенное водохранилище. Оно находится в ужасно плачевном состоянии. Основная его масса, по-видимому, приходится на переднюю стену из сухой кладки, которая завалена грудой бутовых камней. Я боюсь, что из-за сильных дождей или топота голодных кабанов на этой части холма может случиться оползень, который унесет с собой основание резервуара и расколет его. Ему необходим срочный капитальный ремонт. Я пытаюсь заглянуть, чтобы оценить внутреннее состояние, но стены слишком высокие. Мне придется оставить это дело Мишелю или Хашиа, когда он вернется.

Я спускаюсь к дому, чтобы немного отдохнуть в тени. Вокруг сосен по-прежнему мало признаков активности. Я более чем уверена, что обрезка не начнется никогда и делаю вывод, что эти португальцы слишком неорганизованные и вспыльчивые. Слава Богу, мы платим им фиксированную цену по договору, а не почасовую оплату.

В течение дня они продолжают ссориться и, кажется, сходятся во взглядах только когда с наступлением ланча откладывают инструменты в сторону и откупоривают несколько бутылок вина, что лишь ухудшает их поведение.

Я регулярно захожу в свою берлогу и выхожу из нее скорее для того, чтобы присматривать за ними, и чтобы приласкать бедную, измученную Лаки, которая беспрестанно лает и воет. Ещё утром она была посажена на цепь и должна пока оставаться там. Я не рискую отпустить ее. Я боюсь, что такое нервное животное как она - жертва раннего насилия, бродяга, у которой были лишь кости обтянутые кожей, когда мы ее нашли - начнет нервничать из-за постоянной болтовни, криков и ругани.

Судя по всему, суть спора между мужчинами заключается не в том, как лучше приступить к обрезке этих гигантских деревьев, а в том, кто должен взбираться по - os troncos - стволам, и почему им платят такие гроши за такую - trabalho - ​​ужасно опасную работу. Их вряд ли можно назвать трудолюбивым ульем, но я оставляю их делать работу. От палящего солнца у меня кружится голова и каждый раз, когда они видят меня, кто-то из них пытается втянуть меня в спор.

Наконец, ближе к вечеру, я слышу приятное жужжание бензопил.

Вечер становится янтарным, тени удлиняются, цикады умолкают, когда Педро стучит в дверь, с сигаретой в зубах, опилками, прилипшими к его потному лицу, чтобы объявить, что они закончили работу на сегодня, но вернутся завтра рано утром. По привычке я предлагаю работникам пиво и они соглашаются без малейшего колебания — одно из немногих единогласных решений, принятых ими с момента появления. Я отправляю их к садовому столу и иду по увитой террасе, чтобы вытащить из холодильника в гараже пять бутылок охлажденного напитка. Незаметно для меня Педро идет за мной, и в сумерках террасы, окутанной острым ароматом сушеных трав, оставшихся на неочищенных триммерах, среди блюдец, наполненных смертоносными розовыми хлопьями отравы, предназначенными для крыс, и струек мазута и масла, вытекающих из древней системы центрального отопления, он подкрадывается сзади и прижимается ко мне, выдыхая пары табака и алкоголя мне в ухо.

Потрясенная, я поворачиваюсь. "Убери от меня руки!".

Он мгновенно отступает, делая жест, который я уже встречала раньше. Руки подняты вверх, как у сдающегося солдата, как бы говорящие - эй, леди, остынь.

Я возвращаюсь к группе мужчин в сопровождении Педро и любезно разливаю предложенное им пиво. Но меня трясет от злости и я чувствую приступ боли внизу живота. Я мысленно ругаю себя за то, что позволила этому человеку так разозлить меня. Когда банда готовится уйти, я отвожу Педро в сторону, озвучивая сумму, которую мы ему должны.

«Но работа еще не закончена», — бормочет он. «Вы еще не видели, как хорошо у нас всё продвигается».

«Нет, Педро, ваша работа тут закончена».

Он улыбается и подходит ближе. "То, как ты произносишь мое имя, твой акцент. Педро. Педро. Меня это так возбуждает".

Я ухожу, кипя от его наглости.

«Ты не можешь меня сейчас уволить!», — кричит он мне вслед. "Нужно ещё обрезать второе дерево". Учитывая стресс и деликатность ситуации Мишеля с Сержем, я принимаю решение не беспокоить его по этому поводу по телефону; мы сможем разобраться с этим, когда он вернется из Парижа. Когда я позже спускаюсь с холма в сопровождении собак, чтобы запереть ворота, повсюду летают бабочки: с золотыми, насыщенного цвета, крыльями, с маслянисто-желтым оттенком, а некоторые — цвета лайма, похожие на разбавленный летний сок. Это так прекрасно. И тут я замечаю оливковое дерево.

Одна из ветвей, спиленных Педро и его командой, упала на террасу внизу и сломала несколько плодоносящих ветвей на левой стороне одного из наших оливковых деревьев. Я подхожу, чтобы рассмотреть его поближе. Оторванные от ствола, обнажившие свежую кремово-белую древесину, ветки висят в вечернем свете, как отрезанные серебряные крылья.

Я спешу обратно в дом и звоню Рене. Никто не берет трубку. Я оставляю сообщение, прося его сделать все возможное, чтобы уменьшить нанесённый ущерб. Это небрежное уничтожение нашего дерева и даже небольшого процента урожая оливок меня очень расстроило. Спазмы внизу живота утихают так же неожиданно, как и появились, но я узнаю предупреждающий сигнал. Мне нужно отдохнуть. Я решаю отправиться спать пораньше, ложусь в постель и просматриваю «Путеводитель по средиземноморским бабочкам», и обнаруживаю, что экземплярами, которые я видела этим вечером, были желтушки, а лаймовые - малинницы. Такое великолепное панковское название (*бабочки-малинницы по-английски называются Green Hairstreak, что можно перевести как "зеленый ирокез").

До сегодняшнего вечера крошечное существо внутри меня было только некой энергетической силой, хотя и отчаянно желанной, которая выводила из равновесия мою систему, меняла мой режим питания и утомляла меня. Однако сегодня вечером произошли изменения. Я представляю ребенка, идущего со мной по холмам, с его ручкой вложенной в ​​мою. Потертые эспадрильи, мягкую шляпу от солнца, кудри, голос, множество вопросов, затаившееся любопытство. Пухлые ручки показывают пальцем, спрашивают названия цветов и бабочек... Я чувствую умиротворение. Я засыпаю и вижу сны о маленьком, формирующемся внутри меня человечке.

Пару дней спустя я пытаюсь перенаправить в другую сторону армию больших черных муравьев, которых отказываюсь травить пестицидами. Я не хочу их убивать. Я хочу, чтобы они продолжали заниматься своей полезной работой по чистке сада, но держались подальше от кухни. Это варварство — уничтожить целую колонию только потому, что я боюсь, что они доберутся до нашей еды. Проблема в том, что моя уловка - оставить хлеб и джем на нужном расстоянии от дома - не сработала: собаки съели хлебные корки, а муравьи вернулись, маршируя более решительно чем когда-либо, как черная лента конвейера, с крыши вниз, по стене дома, затем вдоль края террасы с балюстрадой в направлении главной двери дома. Пока я склоняюсь над ними, с тревогой рассматриваю и задаюсь вопросом, что, кроме инсектицида, я могу применить, чтобы они держались подальше от дома, жена Педро, Мария, сражается с подъездной аллеей на еще одной колымаге. Я не ждала ее, но не могу возложить на женщину ответственность за ненормальное поведение ее мужа, поэтому отправляю ее работать и иду заниматься своими делами.

***

L'olivier (*оливковое дерево). Во время моих самых первых исследований я предполагала, что оливковое дерево, поскольку оно регулярно упоминается в Ветхом Завете, возможно, было самым ранним деревом, известным человеку. Но это не так. Вспомните об Адаме и Еве и Эдемском саде: инжир, яблоки. Недавно я узнала о другом дереве - остистой сосне - которое не растет в Средиземноморском регионе и поэтому меня не интересует, но моё внимание привлек тот факт, что существуют сохранившиеся до наших дней образцы этого вида, которые намного старше, чем любые существующие древние оливковые деревья.

Считается, что возраст одного экземпляра этой сосны, получившей прозвище «Мафусаил», составляет 4768 лет. Он на тысячу лет старше земляных ульев, найденных археологами на критских стоянках в Фесте и Кноссе.

Я слышу чей-то плач. Откладываю в сторону ручку. Он доносится из ванной; должно быть это Мария. Я обдумываю как поступить, а затем решаю проигнорировать ее слезы, придя к выводу, что мне не следует вмешиваться.

Мимозы и оливковые деревья пчелы не посещают. С них не собирают пыльцу; они не используются для производства меда.

Плач не прекращается. Мария заперлась в туалете и теперь рыдает. Я закрываю блокнот, чувствуя, что должна предложить помощь или утешение, но ситуация довольно неловкая. Я встаю из-за стола и осторожно стучу в дверь. "Мария?".

"Sim (*да)" - икает она. 

"У Вас всё в порядке?".

Дверь открывается и я обнаруживаю ее сидящей на сиденье унитаза, грязные полоски туши стекают по ее несчастному лицу.

«В чём дело, Мария? Могу я чем-нибудь помочь?».

«Это мой Педро», — рыдает она. "У него есть другая женщина". И она снова заходится в плаче, завывая как сирена.

Меня эта новость не удивила, но, очевидно, совершенно ошеломила её. На самом деле она настолько расстроена, что я не знаю как ее утешить и, в конце концов, бормочу что-то бессмысленное вроде: «Возможно Вы ошибаетесь». Банально и бредово, я знаю, но ничего лучше придумать не могу.

Она качает своей темной головой и снова начинает завывать. "Нет, я не ошибаюсь. Он говорит о ней во сне. «Esto apaixonado por te», — говорит он. «Я люблю тебя, твою пышную грудь, твои вьющиеся светлые волосы, твой акцент, когда ты произносишь мое имя. Esto apaixonado por te». А посмотрите на меня, мадам!". Теперь она сердито машет руками, дергая себя за волосы. "Темные, темные, темные!" и, ударив себя в грудь: «Ничего, nada (*ничего) вот здесь!».

Я отхожу от двери туалета, чувствуя себя явно неловко, и предлагаю заварить чай, чтобы поскорее ускользнуть. К моему раздражению, в дополнение ко всему, муравьи добрались до кухни. Как только у меня появляется несколько минут тишины и покоя, я звоню Мишелю в Париж и настаиваю, чтобы мы немедленно положили конец нашим отношениям с Педро и Марией. Обещаю всё объяснить, когда он вернется домой. Озадаченный, он соглашается.

В пятницу, когда Педро заходит за деньгами - я позаботилась чтобы меня там не было - он заявляет Мишелю: «Как дела, шеф? Мы проделали хорошую работу, не так ли?». Мишель отвечает, что работа сделана плохо. Его попросили подрезать деревья, а не рубить их. «И посмотрите на оливковое дерево на нижней террасе».

"Мы не рубили сосну, месье. Мы её сильно обрезали, чтобы она росла быстрее. А к этой оливе мы не имеем никакого отношения. Должно быть она уже была повреждена" — возражает он, пожимая плечами и затягиваясь сигаретой.

Мишель не собирается спорить с его абсурдными объяснениями. «Есть и другие причины, по которым мы не можем дальше пользоваться Вашими услугами», — говорит он и протягивает мужчине конверт.

Тем не менее, Педро либо не понимает, либо не хочет понимать что ему только что сказали. 

"Но какие причины?" настаивает он.

Наконец Мишель, который ненавидит, когда его принуждают к любой форме конфронтации (*столкновения), вынужден подробно описать инцидент в гараже, из-за чего Педро смотрит на него в полном изумлении. "Но Вы не можете расстраиваться из-за этого, месье! Я сделал Вашей жене комплимент!».

На следующие несколько месяцев мы остаёмся с одной слишком обрезанной сосной и с одной опасно накренившейся. У нас по-прежнему нет никого для помощи с поливом, а что касается оливкового дерева, то у меня сердце разрывается, когда я вижу как его листья и нежные зеленые плоды увядают, сморщиваются и умирают. Я не могу связаться с Рене.

***

Ближе к вечеру, когда я выхожу из машины, вернувшись из садового центра, где Фредерик сказал мне, что не может посоветовать ничего, кроме массового уничтожения муравьев, «прежде, чем они посеют хаос в доме и начнут всех кусать», — Мишель выбегает на террасу. «Это твой агент», - говорит он.

"Я купила корм для собак!», — кричу я. "Но у меня ничего нет от муравьев. Фредерик предложил смертоносный синий порошок, но…".

"Телефон!" — снова кричит он. "Оставь всё в машине. Я распакую".

Я захожу в дом.

"Алло?".

Кажется, мне предложили неплохую роль в телевизионной драме для Би-Би-Си. В сложившихся обстоятельствах моя первая реакция — отказаться, но затем я меняю своё решение. Почему бы и не принять его? Съемки продлятся всего три недели, нам безусловно не помешали бы деньги, а поскольку мне нужно посетить своего гинеколога в Лондоне, время довольно удобное. Более того, даты почти точно совпадают с поездкой Мишеля в Австралию. Единственная загвоздка - в наших гостях, семье из четырех человек, которые приедут со дня на день, и плюс некому присмотреть за этим местом, но наконец мне удаётся выследить Халаза, земляка Хашиа, который соглашается взять на себя несколько повседневных обязанностей до долгожданного возвращения Хашиа. По сути, всё что нам нужно — это чтобы кто-то поливал растения и подметал многочисленные террасы, выложенные плиткой, а в период нашего отсутствия — кормил и ухаживал за собаками. Обычно я справляюсь с этой работой сама, но из-за жары и беременности я становлюсь менее трудоспособной, а физический труд слишком меня утомляет.

Я предлагаю Халазу прийти до наступления сумерек, это время кормления собак, а затем я или Мишель можем провести ему небольшую экскурсию по этому месту и показать что нужно делать.

Прибывший человек оказывается невысоким, лысым мужчиной, частично глухим и совершенно беззубым, одетым в яркую гавайскую пляжную рубашку, с широкой улыбкой и говорящим на такой версии французского, которую, несомненно, можно квалифицировать лишь как неопознанный язык. Он с энтузиазмом пожимает мне руку, а затем, прежде чем я успеваю подать сигнал собакам, он бежит, хлопая в ладоши на ходу, чтобы познакомиться с ними. Лаки, которую отвлекли от вечернего поедания собачьих хлебцев и мяса, рычит и бросается на него, из-за чего наш предполагаемый помощник убегает за слоноподобный ствол фигового дерева, в ужасе дрожа за свою жизнь.

«Бояться нечего», — кричу я и бегу, чтобы убедить съежившегося араба выйти из укрытия, одновременно призывая на помощь Мишеля, который занимается тем, что отрывает небольшое осиное гнездо, найденное им под задним крылом машины. "Когда она привыкнет к Вам, то станет дружелюбной и преданной как новорожденный щенок».

«Я боюсь собак», — хрипит он.

"Тогда почему...?". Но я не успеваю закончить. Лаки мчится ко мне, ожидая одобрительных похлопываний за то, что отпугнула противного незваного гостя. "Что ж, было очень любезно с Вашей стороны прийти. Я провожу Вас до ворот, чтобы снова не возникло проблем. Спасибо за...".

Но мужчина нервно выходит из-за дерева. "Нет, нет, всё в порядке. Я к ним привыкну. Мне нравятся животные. Вот только эльзасец (*овчарка), ну, он довольно большой. Но, я обещал Хашиа, что если Вы позвоните, я помогу чем смогу, что я и намереваюсь сделать".

Бесполезно уточнять, что Лаки — девочка.

«Правда, всё в порядке», — настаивает он, бросая настороженные взгляды в сторону конюшни, где наше собачье трио наблюдает за нами, радостно дыша. К счастью, примерно в это время появляется Мишель, который уже разобрался с осиным гнездом. Он успокаивает и очаровывает Халаза, и двое мужчин отправляются на экскурсию по участку и Мишель объясняет ему основные принципы работы нашей запутанной системы водоснабжения.

Для обеспечения нашей виллы и участка водой необходимо включить электрический насос, который установлен в крошечной каменной хижине, в долине перед нашим участком, и примыкающей к нему; на земле, которая в былые времена принадлежала этому имению. Оттуда вода перекачивается по узкой канавке на нашу территорию и течет через сотни метров не спрятанных в землю черных труб, перемежающихся с не замененными отрезками старых, ржавых металлических труб, до самой вершины нашего холма и попадает в гигантский каменный резервуар, из которого свободно течет с холма к главному дому, бассейну и далее к подножию участка, потом снова течет по узкой канавке, там где расположены наши подъездные ворота, чтобы обеспечить водой коттедж нашего смотрителя. Это целый лабиринт и архаичная система, но все четыре соседних дома в нашем затерянном уголке этого довольно неизведанного квартала имеют один и тот же тип водоснабжения, и Lyonnaise des Eaux (*французская организация, которая поставляет питьевую воду и очищает сточные воды) не собирается менять её в ближайшем будущем, поэтому мы научились жить с этим.

Когда Мишель и Халаз возвращаются из своей вылазки по участку, бедняга, которому должно быть не менее шестидесяти лет, потеет, пыхтит и выглядит слегка озадаченным.

"Как насчет того, чтобы посидеть в тени и освежиться лимонадом?" предлагаю я. Я знаю, что он не притронется к алкоголю.

Он качает лысой головой, слишком запыхавшись, чтобы говорить, и задумчиво жует, видимо свои десны.

«В это сложно поверить, но как только Вы освоитесь и поймете что к чему, работа будет занимать всего пару часов в день». Я изо всех сил пытаюсь подбодрить этого человека, потому что без него возвращение Хашиа кажется таким далеким, и мне придется не только отказаться от предложения телекомпании, но, что более важно, отложить прием у гинеколога или найти здесь, во Франции, другого специалиста, которого я не знаю и который не знает меня. Учитывая мой печальный опыт, я бы предпочла, чтобы меня осмотрел мой личный врач. В любом случае, даже если я отменю поездку, мне не справиться с этой работой в одиночку.

«Без проблем», — кивает он, самым неожиданным образом оживляясь.

"А собаки?".

"Без проблем".

Я бросаю взгляд на Мишеля и говорю ему по-английски: «Что ты об этом думаешь?».

Мишель отвечает по-французски, похлопывая Халаза по спине. "Месье Халаз вскоре приступит к работе, не так ли, месье? Мы полностью доверяем Вам».

«Без проблем», — повторяет мужчина. «Сколько вы мне заплатите?»

"Какую сумму Вы считаете справедливой?" парирует Мишель.

Халаз смотрит на свои сандалии, нахмурившись, как-будто несет на себе всю тяжесть мира, а затем поднимает голову и требует довольно незначительную сумму, равносильную оплате рабского труда, а я думаю что он, должно быть, просчитался. Я повторяю названную им цифру и он нервно кивает.

"Думаю это слишком мало" — отвечаю я. "Мы предложим Вам вдвое больше при условии, что работа будет выполнена в срок и так, как мы просили».

Он смотрит на меня в изумлении, а затем улыбается до ушей и пожимает нам руки, как-будто нашел своих давно потерянных друзей. «Без проблем», — говорит он снова и снова. "Я начну утром и тогда Вы сможете посмотреть как я справляюсь. Я буду здесь без четверти шесть».

"О, нет необходимости приходить так рано".

"Да, да, всё в порядке. 5:45. Без проблем".

В этот момент, когда дело, кажется, приближается к счастливому завершению, Лаки мчится вниз с холма, а Бассетт следует за ней по пятам. Они были на вечерней охоте, в поисках кроликов, змей или несвежего багета, торчащего из мусорного бака какого-нибудь недовольного соседа, откуда они обычно возвращаются переполненные энергией триумфаторов. Я резко зову её к ноге, но она направляется прямо к Халазу, который начинает пятиться назад в своих сандалиях, издавая стоны ужаса. Овчарка поднимается на задние лапы и какое-то время вальсирует возле него, а я думаю, что у бедняги вот-вот случится сердечный приступ. Но она кладет лапы ему на грудь и довольная тяжело дышит. Его ужас превращается во всплеск радости. Он пытается ее приласкать, но делает это грубовато, похлопывания больше похожи на шлепки, и, боясь, что она неправильно поймет, я бросаюсь вперед. Но Лаки, кажется, успокоилась и остается на месте, обхватив передними лапами его туловище.

"Видите, никаких проблем!" кричит он, как восторженный ребенок. Он снова пожимает нам руки и, шаркая ногами, уходит вниз по холму.

"Я рада, что этот вопрос решен. Удалось взглянуть на второй резервуар с водой, пока вы были там?" — спрашиваю я Мишеля, пробираясь на летнюю кухню и доставая бутылку «Сансер».

«Да, его нужно будет укрепить, а затем провести серьезные сантехнические работы». Мишель садится за стол и я присоединяюсь к нему, мы оба готовы к тому, чтобы расслабиться с бокалом вина, поскольку вечер медленно приближается, оставляя где-то усыпляющую жару дня.

***

Раннее утреннее солнце восходит за домом, за вершиной нашего холма, поднимается за высокими узкими соснами, обрамляя и превращая их верхушки в сияющие нимбы, и посылает лучи золотистого света в нашу спальню и на наши спящие лица. Я открываю глаза из-за ласкающего меня солнечного тепла и неожиданного звука хлещущей воды. Сначала я не могу понять в чём дело, но потом, взглянув на часы, показывающие чуть больше шести, вспоминаю про месье Халаза. Мишель всё ещё спит, что не похоже на него. Обычно он просыпается с жаворонками и к этому времени готовит кофе и свежие фрукты на завтрак, или уже сидит за компьютером. С момента зачатия ребенка я стала ленивее по утрам и начинаю упиваться бездельем. Тем не менее, я переворачиваюсь на левый бок и вылезаю из кровати. Заварив кофе, я выхожу во двор, обуваю эспадрильи, потягиваюсь и подхожу к краю террасы, чтобы полюбоваться видом. Свет нежных, мягких оттенков, падает на далекий Эстерель; клубящийся туман скоро растает на солнце. Роса у моих ног покрыла растения и траву, которая начинает буреть от недостатка воды, а я с радостью замечаю, что вблизи дома нет муравьев. Кажется я каким-то образом расколдовала их, не прибегая к уничтожению. Я перегибаюсь через перила с балюстрадой и в недоумении смотрю на тонкую струйку воды, стекающую по подъездной аллее. Слева от дома, на парковке, Халаз в вишнево-красной рубашке и со шлангом в руке борется с оранжевой пластиковой насадкой. Внезапно насадка слетает и мощная струя воды ударяет ему в лицо. Он роняет шланг, который начинает виться по спирали, разбрызгивая воду повсюду. Он явно в отчаянии и я вижу по его губам, что он что-то бормочет себе под нос. Я решаю пойти и помочь ему. Проходя мимо гаража, я замечаю, что кран рядом с конюшней оставлен открытым, что объясняет почему у нас по подъездной аллее течет миниатюрный ручей. Я закрываю кран и иду помочь нашему работнику. Промокший, он снова поднимает шланг и пытается вытереться ярко-зеленым носовым платком.

"Бонжур, месье, хотите я дам Вам полотенце?" спрашиваю я.

Он неловко оглядывается, явно не ожидая увидеть меня. 

"Нет, все в порядке" — резко отвечает он.

"Могу я показать Вам как работает насадка?". Я протягиваю руку, чтобы забрать у него шланг, но он отшатывается, отталкивая меня как ребенок, который держит ценную игрушку.

«Jeleconnay, jeleconnay» (*я знать сам, я знать сам), — раздраженно отвечает он на своем беззубом и непонятном французском языке. «Cet cazzi» (*всё в порядка).

Я выясняю, что насадка не сломана и объясняю, аккуратно и терпеливо, что очень важно после завершения полива одного угла сада, и прежде чем переходить к следующему крану, плотно закрутить предыдущий, чтобы не перерасходовать воду, которая очень дорогая. Он кивает, тянет и дёргает шланг и бежит, словно участвует в гонках, возвращаясь к тому, чем он занимался до моего появления на сцене.

За восхитительным завтраком, приготовленным и поданным Мишелем на верхней террасе - яйцами-пашот от кур на свободном выгуле и порцией сочных помидоров-гриль из нашего бесконечно изобилующего огорода, а также свежим багетом, за которым он съездил в деревню - я выражаю своё беспокойство по поводу Халаза. По мнению Мишеля, нужно дать этому человеку время вникнуть в работу. Как раз когда он говорит это, в двух террасах ниже нас мы замечаем этого самого малого, пыхтящего и задыхающегося - его красная рубашка настолько мокрая, что прилипла к телу как-будто нарисованная - носящегося от одного куста сирени к другому и разбрызгивающего повсюду воду, пока он вдруг не спотыкается в своих сандалиях, а затем шатаясь дергает за змееподобные завитки желтого шланга.

В следующий раз, появившись со шлангом наготове, поднятым вверх как древний военный флаг, он мчится в противоположном направлении, перепрыгивая с одной террасы на другую, как-будто спешит на тушение пожара.

«Почему он так носится? Он доведет себя до сердечного приступа».

"Понятия не имею".

«Боже, надеюсь это не потому, что я сказала ему, что эта работа обычно занимает всего два часа!».

Дело в том - объясняет мне на следующий день Халаз - что он предпочитает работать быстро, чтобы не забыть что должен сделать.

***

Пока Мишель в супермаркете запасается горой еды для членов моей ирландской семьи, которые едят как лошади и как-будто должны вот-вот родить, хотя мы понятия не имеем о точной дате их прибытия, потому что они еще не сообщили нам об этом, звонит телефон. Мой кузен тепло приветствует меня своим ирландским акцентом. Он звонит и сообщает, что им не удалось достать билеты и не против ли мы, если они приедут позже в этом году? На самом деле смена планов нас устраивает, но меня удивляет новость, касающаяся авиабилетов. "Почему не удалось достать?" спрашиваю я.

"Ох, Боже, у меня просто не было времени заказать их» — звучит ответ. Я улыбаюсь...

Кладя трубку, я замечаю, через одно из французских окон, что Халаз танцует что-то вроде корробори - танца аборигенов - или голландского танца сабо. Шланг в его левой руке раскачивается взад и вперед, орошая большую часть старинной терракотовой плитки, а также наш обеденный стол из тикового дерева, не говоря уже о потоке воды, стекающем по каменной лестнице прямо перед ним. Тем временем его правая рука дергается назад и вперед и совершает причудливые круги; все это он делает, возбужденно прыгая с ноги на ногу. При виде этой безумной гимнастики я начинаю смеяться. Что он там делает? Задаюсь я вопросом и вылезаю наружу, чтобы рассмотреть происходящее поближе, но не могу найти рационального объяснения его поведению. Однако, что я вижу, так это что сад утопает в целых озерах журчащей и бурлящей воды. Еще до конца недели у нас тут всё превратится в болото и я буду вынуждена в отчаянии искать неуловимого прорицателя воды Рене. Куда делся Рене? Задаюсь я вопросом. Почему он не отвечает на мои звонки? При таких темпах Lyonnaise des Eaux (*компания по водоснабжению) скоро столкнется с дефицитом воды, если не с кризисом.

Мишель возвращается, нагруженный покупками, и я приветствую его новостью о том, что ирландцы отложили свой визит. Большую часть скоропортящихся продуктов мы убираем в морозильник, а бутылки вина - в прохладную летнюю кухню с закрытыми ставнями. Белые и розовые вина оставляем охлаждаться в гаражном холодильнике, а затем начинаем обсуждать наш собственный отъезд.

Ложкой дегтя может стать то, что Халаз останется здесь за главного, это подрывает мою уверенность. «Я поймала его в саду, машущего руками как сумасшедшая птица».

Мишель советует мне не волноваться так сильно. "Он уже начал осваиваться, chérie".

Но какой ценой? Я боюсь думать о счете за воду. Нам однозначно понадобится прорицатель воды.

«Думаешь нам стоит узнать расценки у Ди Луцио на установку труб для второго водохранилища?» — спрашиваю я.

"Он перезвонил?".

"Нет" — вздыхаю я. Типичное лето в Провансе.

"Давай подождем пока Хашиа вернется. Возможно, водохранилище уже не подлежит ремонту". 

Я отвожу Мишеля в аэропорт. Он летит на самолете в Париж, а оттуда, через несколько дней - в Сидней. Мы сердечно прощаемся и я плачу как ребенок.

"Пожалуйста, не грусти, chérie. Это всего на три недели, а потом мы вернемся на ферму и снова будем вместе. Наступит август и я перестану уезжать как минимум на месяц. Мы пригласим девочек провести с нами недельку, и Сержа тоже, если мне удастся уговорить его. Я беспокоюсь за него. Подумай как нам повезло - nous avons la chance (*мы счастливчики); у нас скоро будет ребенок и впереди ждет только хорошее. Я люблю тебя". Он нежно целует меня, крепко обнимает, а затем мчится к выходу на посадку. Я машу ему на прощание с улыбкой, но не могу избавиться от предчувствия, что моя печаль не совсем беспочвенна.

***

На обратном пути на ферму, я решаю стряхнуть с себя мрачное настроение. Вернувшись, я обнаруживаю, что Халаз ушел на весь день и натыкаюсь на два крана в разных концах сада, из которых хлещет вода. Повсюду образовались лужи, отражающие солнечные лучи и, чтобы сохранить шерсть прохладной в нарастающую жару, собаки дремлют в них, а затем разносят грязь и воду повсюду. Я врываюсь в дом, багровея от ярости, намереваясь вызвать этого человека сюда прямо сейчас. Я собираюсь задать ему чертовски хорошую трёпку и уладить этот вопрос раз и навсегда, но в этот самый момент, на пике моей ярости, раздается телефонный звонок.

"Алло!" кричу я. "Кто? Кто?".

Это Джейкоб, журналист, с которым мы с Мишелем столкнулись пару месяцев назад на Каннском кинофестивале. "В чём дело?" рявкаю я в трубку.

Джейкоб звонит с побережья. Он и его подруга Барбара только что приехали туда, вернувшись с другого кинофестиваля, кажется где-то в Лозанне, он говорит мне, что они едут на машине юг, возвращаются в свою квартиру в Риме.

"Мне бы хотелось, чтобы ты познакомилась с Барбарой".

«Боюсь, на этот раз я не смогу…».

«Она до смерти хочет встретиться с тобой. Она твоя большая поклонница. Читала твои книги, смотрела твои фильмы. Не хочешь позже спуститься и выпить с нами аперитив?».

"Ну, я сегодня ужасно занята, Джейкоб...".

"Тогда позволь пригласить тебя на ужин. Заканчивай свою работу, а потом приезжай сюда. «В любое время!», — кричит мне Барбара. "Но только приезжай".

Мой гнев начал улетучиваться и я вспоминаю как часто и тепло он отзывался о своей девушке, когда мы с ним вместе были в Мадрасе.

"Привет, Кэрол, это Барбара. Пожалуйста, соглашайся".

У меня целая куча работы, которую нужно успеть сделать до отъезда, который уже не за горами, и меня одолевают опасения по поводу Халаза, но вместо того чтобы отказаться и показаться излишне невежливой, я предлагаю Джейкобу, который снова на линии, вместо этого приехать на ферму. Я даю подробные указания как доехать и мы согласовываем время.

"Мы с нетерпением ждем встречи, Кэрол. A plus tard (*до встречи)».

Но мои мысли сейчас заняты не этим неожиданным rendezvous (*встречей). Я возмущаюсь некомпетентностью Халаза и решаю, что когда он вернется ранним вечером, чтобы покормить собак, я буду говорить с ним очень строго и пригрожу уволить, если он не начнет работать лучше. Этого я, конечно, сделать не могу. По крайней мере, не поставив под угрозу мою поездку и встречу со специалистом, но он этого не знает.

Джейкоб и Барбара приезжают раньше оговоренного времени, что мне не понравилось, но в итоге это новое знакомство оказывается совершенно очаровательным. Передо мной стоит женщина лет тридцати с небольшим, с хриплым голосом и копной растрепанных светлых волос. По ее произношению ясно, что она происходит из одной из тех английских семей, принадлежащих к высшему среднему классу, которые пользуются большим уважением. Разительное отличие состоит в том, что есть в Барбаре что-то цыганское. У нее здоровая загорелая кожа и лицо коричневое, как орех, на котором сияют самые завораживающие и проникновенные зеленые глаза.

Я открываю бутылку охлажденного "Бургунь Алиготе" и подаю две тарелки: одну с местными оливками, другую — со смесью миндаля с фисташками, усаживаю их в саду и делаю вместе с ними несколько глотков, а затем извиняюсь за то, что мне нужно вернуться обратно наверх и закончить переписку, от которой меня оторвали.

"Можете поплавать" — предлагаю я. "В гостевой комнате есть полотенца. Я присоединюсь к вам позже".

«Позже» наступает слишком скоро, когда я всё ещё сижу погребенная под горой незаконченной бумажной работы, или, скорее, когда я на время сдаюсь и бросаю всё это, чтобы отправиться на поиски Халаза. Халаз, незаметно для меня доковылявший наверх по подъездной дороге и остановившийся под раскидистым фиговым деревом, чтобы перевести дух, пялится на Барбару, которая в это время, в зеленом, затененном уголке на мелководном конце бассейна, беспечно поднимается по отбеленным хлором ступенькам, мокрая, блестящая от масла для загара как выдра, и совершенно голая. Это зрелище повергает Халаза, в чьем представлении женщины должны быть укрыты с головы до пят, в состояние сердечно-сосудистого шока.

Выйдя через одну из задних дверей дома, я, которая совершенно не в курсе случившегося, не могу понять, найдя Халаза, что на него нашло. Я лишь вижу, что вот он в конюшне, с расставленными в стороны руками, рухнул на разрушающуюся древнюю стену и глотает воздух с отчаянием астматика, три собачьи миски, к счастью металлические, выпали из его рук на землю и куда-то откатились. Двадцатикилограммовый мешок с собачьими хлебцами лопнул и его содержимое рассыпалось по полу. Ко всему этому, собаками были обнаружены три консервные банки без крышек, с кусочками мяса, плавающими в густой подливке, которые они вытащили во двор, и, не обращая внимания на состояние Халаза, уплетают их содержимое и чавкают с ненасытностью, превосходящей даже их привычный жор. Я обнаруживаю их, обычно такое гармоничное трио, угрожающе рычащими друг на друга и отгоняющими своих товарищей от собственной порции украденной еды.

"Что тут происходит?" требую я объяснений от Халаза.

«Где Мишель, где твой муж?» запинается и задыхается он.

"Он уехал сегодня утром. А что?".

Как бы он ни старался, он просто не может выговорить ни слова. Только направление его взгляда указывает мне на то, что довело его до такого апоплексического состояния. Я поворачиваюсь и замечаю Барбару, курящую сигарету, с бокалом вина в руке, растянувшую свое загорелое обнаженное тело на полотенце и наслаждающуюся теплым вечерним солнцем.

Должна признать, что ее вид действительно меня удивил. Я говорю «удивил», а не «шокировал», потому что у нас, на нашей оливковой ферме, нет проблем с наготой, но даже несмотря на это довольно необычно, чтобы гость, посетивший нас впервые, полностью раздевался так скоро после прибытия. Моим первым впечатлением о Барбаре было, что она хиппи, свободное духом существо с естественной, но необузданной сексуальностью. В этом нет сомнений. Мне только хотелось, чтобы Халаз, арабский мужчина и мусульманин, не оказался тем, кто обнаружил ее, потому что ситуация заставляет меня занять скорее оборонительную позицию, хотя я и намеревалась вести себя с ним строго.

"Мистер Халаз, Вы снова оставили краны открытыми…".

Он уходит, с отвращением качая головой, глухой к моим словам.

"Мистер Халаз!" кричу я ему вслед, но он уже исчез. Моим претензиям придется подождать до утра.

Вернувшись в дом, я оставляю еще одно сообщение – довольно несдержанное из-за моего настроения – сестре лорда Гарри, которая не ответила на мой последний звонок. На самом деле мне еще не удалось с ней поговорить. Я обнаруживаю, что эти пчеловоды — раздражающе причудливая и неуловимая порода, и невероятно придирчивы в том, где размещать или не размещать свои проклятые ульи - l'emplacement des ruchers (*располагать пасеки). Но я не позволю себя унижать, о чём и заявляю в своём сообщении.

***

Джейкоб и Барбара остаются на ужин. Мы решаем устроить барбекю, но я очень взвинчена. Джейкоб действует мне на нервы, суетится по поводу того, что он будет есть, а что нет, постоянно просит воспользоваться телефоном, а я беспокоюсь о своем предстоящем отъезде. Я зарываюсь на кухне, нарезаю картофель, шинкую петрушку и чеснок - готовлю по собственному рецепту - которые запекаю со свежесобранными веточками розмарина в фаянсовом блюде местного обжига. Я не расположена сегодня к общению; я бы предпочла провести этот вечер в одиночестве.

Барбара находит меня на кухне.

«Я открыла еще одну бутылку вина», — говорит она. «Надеюсь ничего страшного?».

«Конечно», — отвечаю я, продолжая отвлекаться от происходящего готовкой.

"И я принесла тебе бокал. Ты выглядишь напряженной. Надеюсь мы не помешали?». Прежде чем я успеваю ответить, она продолжает: «Не позволяй неврозам Джейкоба влиять на тебя. Он может быть занозой в заднице, но если будешь игнорировать его, он уймется». Она хихикает.

Это заставляет меня улыбнуться, и я делаю паузу, чтобы поблагодарить ее. 

«Я никогда не обращаю на него внимания, так что в итоге он затыкается». 

"Как давно вы вместе?".

Она вздыхает. "С тех пор как мне исполнилось восемнадцать. А завтра мне сорок».

"Дети?" спрашиваю я.

Она отрицательно качает головой. "А у тебя?".

«Две падчерицы от первого брака Мишеля и", — я смотрю на свой слегка выступающий, растущий живот, — "мы ожидаем нашего общего на Рождество».

Она глубоко затягивается сигаретой. Я заметила, что с тех пор как она приехала, она постоянно курит. «Мне бы очень хотелось ребенка».

"Тогда почему....?".

«Джейкоб ненавидит детей, так же, как он ненавидит любой шум, большую часть музыки, слишком много солнца, большинство людей, красное мясо, алкоголь, курение, особенно когда курю или пью я…» — она замолкает.

Я хочу спросить ее, почему она продолжает жить с ним, но впервые в жизни оставляю свои расспросы при себе. Вместо этого я ставлю блюдо с картошкой в ​​духовку, беру бокал белого вина, который принесла мне Барбара, и иду обратно на верхнюю террасу. На один уровень ниже нас, в самом дальнем углу, в окружении квартета из величественных кипарисов (сорта "флорентийский"), Джейкоб раздувает пламя, тонкая струйка дыма поднимается от нашего барбекю, и кашляет. Воздух наполнен ароматом вечерней сосны и обугленных трав. Барбара присаживается на балюстраду, чтобы полюбоваться видом на море. Справа от нас солнце движется в сторону гор. Вскоре оно начнет садиться, прячась за лиловые холмы и оставляя за собой ярко-красное небо, украшающее поздний вечер.

«Это место потрясающее. Вам очень повезло».

«Да, нам повезло. Тут нужно много чего сделать, а у нас вечно не хватает денег, но со временем мы, без сомнения, справимся со всем этим».

За ужином - с приправленным ароматными пряностями daurade - морским лещом, слегка маринованным в белом вине, со свежей зеленью и ломтиками лимона из нашего сада - не забыто и оливковое масло, конечно - запеченным в фольге на открытых углях, Джейкоб и Барбара выведывают у меня причину моего беспокойства касаемо предстоящего отъезда. Прежде чем я успеваю закончить свой рассказ, Джейкоб предлагает, чтобы они с Барбарой остались и присмотрели за этим местом на время моего отсутствия. Поспешность, с которой он предложил это, и мимолетное воспоминание о нашей с ним встрече на набережной Круазетт во время кинофестиваля заставляют меня засомневаться. Я благодарю его, но заверяю, что в этом нет необходимости. Барбара закуривает еще одну сигарету, не говоря ни слова. После очередной бутылки вина, большую часть которой выпивает она, они собираются отправиться назад, в свой отель на побережье. Перед уходом она обнимает меня как сестру. "Спасибо. Я очень рада нашему знакомству".

Я смотрю на свои часы. Уже за полночь. "С днем ​​рождения", — говорю я, обнимая её в ответ. Я жду на подъездной дороге под ясным звездным небом, чтобы проводить их.

Моё сердце — это сложный узел эмоций. За себя, Мишеля и нашего долгожданного ребенка я испытываю безграничную радость и осознаю как нам повезло; к Джейкобу и его неспособности жить полноценной жизнью я испытываю жалость, в то время как взгляд зеленых, волнующих душу глаз Барбары преследует меня, настолько он полон уязвимости и тоски.

***

На следующее утро Халаз встречает меня сдержанным, недоверчивым взглядом человека, считающего, что он находится в рассаднике беззакония. С другой стороны, мой гнев на него испарился. Я отвожу его в сторону и терпеливо демонстрирую все этапы работы, которые должны быть сделаны, подхожу к каждому крану, включаю его, выключаю, а затем плотно закручиваю. Я заверяю его, что он может не торопиться, что ему не обязательно выполнять работу за два часа, что слишком много воды может быть так же вредно для некоторых растений, как и ее полное отсутствие, и заверяю, что мы очень рассчитываем на него.

Он серьезно кивает. «В таком случае можно мне, пожалуйста, новую щётку?» спрашивает он. "Чтобы я мог подметать в меру своих возможностей. Я хорошо умею мести», — добавляет он.

«В гараже есть неиспользованная».

«Нет, те мне не нравятся. Я предпочитаю более мягкие. Такие, как Вы используете в доме».

Как это ни странно, я нахожу время, чтобы съездить в хозяйственный магазин и купить ему не одну, а две новые щётки, обе немного разной длины, чтобы он мог выбрать. Когда я возвращаюсь, наш араб уже закончил утреннюю работу и оставил все в идеальном порядке; ни одного постороннего ручейка нигде не видно. Довольная, я захожу в дом и обнаруживаю два сообщения: одно от лорда Гарри, приглашающего меня заехать к нему позже, а второе от Барбары, в котором она благодарит меня за прошлый вечер и оставляет номер телефона, по которому я могу с ней связаться. Когда я перезваниваю, ее голос звучит хрипловато, сонно и безрадостно.

"У тебя запланировано на сегодня что-нибудь интересное?".

Я узнаю, что двое их итальянских друзей приехали в Канны и все вместе они собираются отпраздновать день рождения Барбары. "Прости за Джейкоба" — говорит она, перебивая сама себя.

"Что ты имеешь в виду?".

"Я не знаю, всё". В трубке повисла тишина. Я слышу тяжелый вздох.

«Почему бы вам не приехать сюда? Приводи своих друзей и мы устроим небольшую вечеринку в саду – что-нибудь простенькое» предлагаю я. Это спонтанное и необдуманное предложение. Ее печаль тревожит меня и по причине, которую толком даже не могу объяснить, я чувствую необходимость вывести ее из этого уныния. В любом случае, кладовые и холодильники ломятся от провизии, часть которой не сохранится до моего отъезда, так что лучше всем этим поделиться. Моя идея приводит ее в восторг.

***

Когда я собираюсь отправиться к лорду Гарри, появляется Рене, чтобы спасти заболевшее оливковое дерево. "Это не смертельно, но хорошо, что ты позвонила".

«Повлияет ли повреждение на производительность дерева?» спрашиваю я. «Я имею в виду, потеряем ли мы из-за этого все плоды в этом сезоне?».

«Надеюсь, что нет, но в конце года его придется хорошенько обрезать и это повлияет на нескольких будущих урожаев».

Я вздыхаю.

Он радует меня новостью о том, что поговорил с «лучшим лозоходцем в регионе», который согласился навестить нас. Проныра.

«Для него это как наркотик. Он вынужден заниматься этим, постоянно искать воду. Он не может не делать этого».

Это заявление кажется мне довольно комичным, но я уверяю Рене, что мы с нетерпением ждем встречи с этим джентльменом и спрашиваю, не могли бы мы, учитывая насколько одержим этот человек, заняться этим вопросом как можно скорее, чтобы после уладить дела с компанией Lyonnaise des Eaux, которая, в ответ на многочисленные письма Мишеля, по-прежнему категорически отказывается принять наш недавно подтвержденный статус местных производителей оливок.

«Нам, возможно, придется подождать, пока не вернется его партнер».

"Партнер? А, понятно, я и не думала, что ему может понадобиться партнер".

"О, да. Но когда ты встретишь его, то есть партнера, ничего не говори».

"О чем?".

"О его личности".

Я подавляю усмешку. «А я его узнаю?».

"О, в этом нет никаких сомнений. Хотя, ты может и не узнаешь, конечно, но он очень известный человек в местном сообществе. Высоко уважаемый и очень богатый провансальский деятель».

"Боже мой". Бывают моменты, когда я подозреваю, что Рене издевается надо мной. "И он делает это ради удовольствия или...?" я, бесспорно, его лучшая аудитория и не могу избавиться от ощущения, что мой живой интерес к местным традициям подталкивает его к приукрашиваниям, которыми гордился бы любой великий рассказчик. Возможно, это просто один из таких случаев. Я всматриваюсь в его малиново-красное лицо, в эти пронзительные голубые глаза в поисках подсказки, но в его серьезном выражении нет и намека на шутку.

«После выхода на пенсию он обнаружил, что у него есть талант находить воду. Эта парочка - старые друзья; они хорошо работают вместе. Один использует baguette — прут, имеющий форму вытянутой катапульты, а другой работает маятником. Месье (лучше пока не называть его имени) обычно определяет точное место нахождения воды, а юный Ник может сказать с точностью до метра, насколько глубок источник и сколько в нем литров воды. Это vrai (*настоящий) талант. Но ты и сама это увидишь. У меня к этому таланта нет, hélas (*увы)».

Мы уже зашли в дом и я вижу как Рене застыл, ожидая стаканчика чего-нибудь освежающего.

"Значит ты пытался, Рене?".

"О да, mais bien sûr (*конечно). Я надеялся, что это станет еще одним моим ремеслом, но оказался безнадежен. Ничего не происходило, пока джентльмен, с которым вы скоро встретитесь, не коснулся моей руки. Я не шучу. Он в буквальном смысле коснулся моей руки, когда мы стояли над источником воды, и прут, который я сжимал, взлетел вверх, дрожа».

Я слушаю его с почтительным интересом и смешанными чувствами. Я сомневаюсь в том, что рассказывает Рене. Но мне хочется верить, что такой талант существует. Меня привлекает в этом мистический элемент; это соответствует моему представлению о старомодных провансальских нравах. Но, должна признать, я испытываю скрытый скептицизм. «Что ж, жду с нетерпением. Рене, можем ли мы, пожалуйста, назначить дату сейчас?».

С нашим милым гуру оливок очень важно зажать его в угол, заставить назначить дату и время. Несмотря на это, он часто не появляется в назначенное время, но, по крайней мере тогда он знает, что подвел нас. Если мы оставим такую ​​туманную или не точную формулировку, как «завтра» или «начало следующей недели», может пройти не одна неделя, прежде чем мы снова увидим его.

"Как насчет пятницы?" предлагает он.

"Послезавтра? Идеально".

Он берет кусочек моркови со стоящего перед ним блюда с crudités (*крудите) и запивает его последним глотком помероля, которым я угостила его, а затем встает, чтобы уйти. «Это хорошее "Бордо", спасибо. Дорогое?".

Я пожимаю плечами.

«Знаешь ли ты откуда пошла провансальская традиция подавать в качестве закуски небольшие блюда из овощей?».

Я морщусь, вспоминая историю греческого обычая приготовления блюд мезе, но ему не терпится поделиться своими местными знаниями.

«От испанских мавров. Первоначально это были арабские блюда».

"Да, мезе. Турецкие и восточные блюда".

Я пролистывала книгу «Горькие лимоны» Лоуренса Даррелла* и сейчас вспомнила прекрасную цитату из неё, которую я не стала повторять Рене: «Мы сидели у дороги под бледным весенним солнцем и делили одну на двоих стременную чашу* и мезе». В любом случае, я не знаю как перевести «стременная чаша» на французский. Может быть, "приветственный бокал"?

*«Горькие лимоны» Лоуренса Даррелла - это автобиографическое произведение писателя, описывающее три года (1953–1956), которые он провел на острове Кипр.

*стременная чаша - это чаша с напитком, которую подавали гостям, особенно когда они уже уходили и, забравшись на коня, ставили ноги в стремена. Это также традиционный напиток (обычно портвейн или шерри), который подавали на сборищах перед традиционной лисьей охотой. 

"Нет, Кэрол, эта традиция появилась вместе с испанскими маврами. Это точно", — настаивает он, торжествующе кивая. Я больше ничего не говорю по этому поводу. У меня нет времени; я опаздываю к лорду Гарри. Мы идем в сторону двери. "Кэрол, ты ведь понимаешь, что тебе придется зарегистрировать любую воду, которую мы найдем?". Я согласно киваю. Но я не предвижу никаких сложностей с регистрацией нашей находки. У нас нет причин скрывать это открытие, если оно вообще будет. "И прежде чем приступить к земляным работам, получите разрешение на установку бура и насоса. Но с этим не должно быть никаких задержек. Вода — единственный подземный продукт здесь, во Франции, на который не претендует государство, ты это знала?».

Я снова киваю.

"Вот если бы это была нефть, они бы пришли и забрали ее, и ты не получила бы с нее ни сантима, кроме компенсации за ущерб, нанесенный твоей земле, пока они перерывали её, чтобы выкачать жидкость. Но до сих пор нет закона, запрещающего вам оставлять любую найденную воду для личного использования, если она задекларирована ​​и записана в кадастровых планах. Источник должен быть зарегистрирован».

«Пожалуйста, Боже, тогда не дай нам найти нефть», — смеюсь я. "Или золото!". Я провожаю его до двери и, пока мы чмокаемся в обе щеки, спрашиваю: «Во сколько в пятницу, Рене?»

"В полдень".

"Значит, в два часа?".

"Нет, позже. В три или в пол четвертого. Я позвоню тебе завтра, чтобы уточнить".

Я понимаю, что сегодня не получу от него более конкретных обещаний, поэтому машу на прощание и возвращаюсь в дом, чтобы забрать ключи от машины. Главное, что он связался с лозоходцами и даже если они не найдут здесь ни одной капли воды, это не будет проблемой, потому что, если повезет, управление по водоснабжению будет наконец вынуждено скорректировать наш тариф. Но, по их требованию, мы проведем поиск.

Я сильно опаздываю, когда подъезжаю к лорду Гарри, но не хочу откладывать визит и упускать возможность встретиться с его сестрой и решить с ней вопрос о пчёлах. Я проезжаю через широкие ворота, поднимаюсь по извилистой пыльной дороге и меня окутывает сладкий, насыщенный аромат свежесобранных абрикосов. Повсюду множество ящиков с плодами, большая часть которых стоит в открытом амбаре. Эти, свежесобранные, подлежат сушке для дальнейшего использования их в консервах и сиропах. Кругом, буквально везде, свежие, сочные фрукты. Основную часть урожая, который сейчас собирают, продадут в сеть супермаркетов. Лорд Гарри приветствует меня крепким рукопожатием, а затем ведет на экскурсию по поместью, которое было унаследовано им от Барона Н-ского, его отца, который разбогател, когда ему в голову пришла явно прекрасная идея разводить рогатый скот высшего качества, породы "Энгус", в районе Камарг, и продавать мясо французам.

«Он заработал на этом целое состояние», — говорит мне Гарри. "А затем удалился сюда, чтобы выращивать фрукты — его страстное увлечение".

Главный дом впечатляет, но требует огромных вложений, поскольку выглядит очень запущенным. Интерьер темный, даже с не задернутыми шторами, и старомодный. Всюду пустые бокалы, использованные чашки, забытые на тумбочках и комодах. Снаружи, в пыльных дворах, обстановка более оживленная. Повсюду снуют рабочие, передвигающиеся взад и вперед на тракторах или пешком, кричащие друг другу, поднимающиеся по лестницам, складывающие ящики в сараях. Конечно, ферма работает на полную мощность, но я не могу отделаться от мысли, что она застала и более счастливые времена.

Он везет меня в долину, умиротворяющую и зеленую, с лиственными рядами хорошо подстриженных деревьев, усыпанных спелыми плодами, и я пытаюсь вспомнить что узнала об истории абрикосового дерева.

Многие годы считалось, что оно родом из Армении, но теперь известно, что это дерево, задолго до этого, произрастало в древнем Китае. Абрикос достиг Армении по Шелковому пути, оттуда был завезен в Грецию, а затем в Рим. Римляне выращивали его по всей своей империи. Сегодня абрикос считают типичным средиземноморским деревом. Вероятно, именно римляне привезли абрикос на это французское побережье.

«Где Ваша сестра?» — спрашиваю я, осматривая просторы его поместья.

"В Женеве".

«Когда она вернется?».

Он качает головой. "Если бы я знал". Я застываю как вкопанная. "Но её ульи всё ещё у Вас?"

"Десятки. Если хотите, мы можем взять машину и поехать посмотреть". Что мы и делаем. Ульи, стоящие в небольшом саду со шпалерными яблонями, представляют собой жалкое зрелище. Заброшенные и нуждающиеся в покраске, они напомнили мне ряды пляжных хижин на курорте не в сезон.

«А где пчелы?».

«Пчел больше нет».

"Вообще никаких?".

«Ну, есть немного», — объясняет он. «Те, которые не умерли и не покинули ульи».

Некоторые из них все еще опыляют абрикосы Гарри, но эти рои уже одичали.

"Что случилось?".

"Какой-то скандал, насколько я понимаю. Я действительно не знаю всех подробностей случившегося, за исключением того, что моя сестра впала в отчаяние из-за всей этой чертовой истории и сбежала". Он предлагает нам забрать себе несколько заброшенных ульев. "Если они Вам нужны, забирайте бесплатно. Сколько хотите", — говорит он. «Они мне больше не нужны, но Вам придется купить королеву и собственный рой трутней». Я хотела бы расспросить его дальше, но один из рабочих, румяный английский парень, приходит за ним и лорду Гарри приходится заняться другими делами. Я благодарю его за любезное предложение, объясняя, что мы не пчеловоды; у нас нет ни навыков, ни времени, чтобы ухаживать за пчелами; мы ищем пчеловода, которому было бы интересно использовать нашу землю. Он печально качает головой: "Извините, но я не смогу Вам в этом помочь. В любом случае, приезжайте навестить меня снова", — говорит он, — "Моя жена бросила меня и вернулась в Англию, а сестра, ну, она исчезла где-то в швейцарских горах. Не видел ее уже несколько месяцев. Я думаю она стала буддисткой. Здесь чертовски одиноко. Только я и абрикосы".

***

Я тороплюсь. Тьерри, молодой головастый парень, который чистит наш бассейн, работает в саду, когда я приезжаю домой с тортом для Барбары из превосходной boulangerie-cum-pâtisserie (*булочной-кондитерской) на окраине Мужена. Его распирает от сплетен, которыми он жаждет поделиться, и мне приходится поставить сумки на землю, пока он выдает свои новости. Из-за того что дома, в которых работает Тьерри, разбросаны то тут, то там, он, как правило, владеет разными пикантными сплетнями. Речь идет об имуществе, принадлежащем немцу тридцати с небольшим лет, за бассейном которого он присматривает уже несколько лет. Электрические ворота, вооруженные телохранители в бронежилетах, патрулирующие территорию, полдюжины дрессированных собак, в общем целый балаган. Некоторое время назад, когда Тьерри работал там, на двух машинах приехала полиция и немца арестовали за контрабанду наркотиков. Его посадили в тюрьму, а дом сейчас выставлен на продажу за 36 миллионов франков, около 3,2 миллиона фунтов стерлингов.

"Боже мой", — говорю я, вежливо изображая удивление, и собирая свои покупки.

"Нет, нет, дело не в этом!" говорит он взволнованно.

В прошлую субботу, пока Тьерри пылесосил и обрабатывал бассейн - его контракт был пересмотрен фирмой по продаже недвижимости и он будет работать там до тех пор, пока недвижимость не продадут - молодой россиянин и его жена пришли посмотреть дом. По словам Тьерри, он им понравился, они сказали, что берут его и вытащили из багажника машины чемодан, в котором было значительно больше необходимых 36 миллионов франков в долларах. Если бы французское законодательство позволяло подобное, они бы тут же, на месте, купили виллу. «Мафия просачивается сюда как чума», - комментирует он.

Я снова вспоминаю о скандале на побережье, который с весны был в центре внимания.

«Какие последние новости о крахе мэра?».

Тьерри, кажется, наслаждается разоблачением этой мелкой местной коррупции, как и я, особенно когда она не такая уж мелкая.

Последней новостью стало то, что высокопоставленный чиновник каннской мэрии последовал, под стражей, за мэром нашей Ривьеры, по подозрению в попытке вымогательства денег у игорной фирмы в Лондоне. Он был помещен под следствие по подозрению в коррупции.

"Какой-то парень, работавший на него, был пойман с поличным британским спецназом. В отеле Ритц. Он получил сумму в размере трех миллионов франков наличными». 

"В Лондоне?".

"Да, эту сумму передала британская фирма в обмен на разрешение разместить одноруких бандитов в казино одного из прибрежных отелей. Именно британская фирма и сообщила об этом полиции".

Сын мэра, Жиль Муйо, также попал под следствие, но был отпущен под залог. Его отец, Мишель, находится в тюрьме и объявил голодовку, что затягивает дело. Адвокат мэра осудил аресты и расследования, назвав их политически мотивированными. Он утверждает, что они связаны с разногласиями и враждой между членами правоцентристской коалиции.

Повсюду здесь звучат отголоски превосходной книги Грэма Грина «J'accuse (*Я обвиняю)», в которой разоблачаются гнусные деяния Жака Медсена, печально известного мэра Ниццы, который обманом лишил свой город миллионов, а затем смылся в Уругвай, где эти миллионы были припрятаны для очень, как он надеялся, безбедной старости. Наш парень Муйо оказался не таким ловким. 

Тьерри обещает поделиться со мной свежими новостями, когда я вернусь из поездки.

***

День рождения Барбары — бурное, но проходящее в дружелюбной атмосфере мероприятие. Она задувает четыре свечи, которыми я украсила торт. Выпито много вина, мы поем, разговариваем, слишком громко включаем рок-музыку шестидесятых и старые пластинки Ван Моррисона, и танцуем допоздна на террасе у бассейна. Ее единственное разочарование заключается в том, что ее камеру заклинило, и ни она, ни Джейкоб не могут заставить ее работать. Они не могут сфотографировать на память это событие. Мне вдруг приходит в голову, что Мишель, возможно, не взял с собой камеру в поездку в Сидней. Я бегу наверх, к нам в спальню, и нахожу её под мешочками для обуви, на полу шкафа, где он обычно хранит её.

Я понятия не имею как управлять таким сложным аппаратом, но возвращаюсь с ним в сад и предлагаю сделать несколько снимков. Я устанавливаю зум, объектив и вспышку, и все собираются вокруг стола, взявшись за руки, подняв очки, и кричат ​​«Fromage! (*сыр)».

Из летней кухни доносится несравненный голос Бадди Холли с песней «Может быть, Бэби». Квартет начинает громко смеяться и подпевать, пританцовывая, но сохраняя свои позы.

"Подождите! Подождите же!" кричу я. "Кажется, я не могу…".

"Fromage! FROMAGE! FORMAGGIO! (*сыр по-французски и по-итальянски)" кричат ​​и кричат они, как веселые попугаи, периодически пища и хлопая в ладоши. Я неуклюже вожусь с камерой, тыча в неё всеми пальцами, пока почти без моего вмешательства она не издает щелчок, срабатывает затвор, что-то мигает и я вполне довольной собой. Бокалы наполняются, часть их содержимого расплескивается, и я обещаю выслать копии фотографий в Рим, когда негативы будут проявлены. А потом я желаю всем спокойной ночи, обмениваюсь bisous (*поцелуями) и оставляю их нырять в бассейн с подсветкой, откупоривать еще бутылки шампанского и вина, курить, громко болтать и вообще вести себя как римляне на вечеринке, а сама отправляюсь в постель под крики «Чао, Чао, Белла!", "Grazie mille, mille grazie!" (*Спасибо большое, большое спасибо!). Они обещают, что уйдут сами и запрут за собой ворота. Бог его знает, вспомнят ли они об этом, в каком бы часу ни завершилась вечеринка, но если не считать того, что я веселилась с ними всю ночь, что еще я могла сделать?

Мое последнее воспоминание о вечеринке, когда я закрываю входную дверь — это Джейкоб: одинокая фигура, сидящая на некотором расстоянии, на террасу выше, чем его возлюбленная и друзья, заткнувший уши пальцами, чтобы заглушить шум, и выглядящий явно  раздраженным.

Я просыпаюсь около пяти, вылезаю из постели и выхожу на террасу, подумывая спуститься по подъездной аллее и проверить ворота. В предрассветные часы ярко светит почти полная луна, отражающаяся круглыми отблесками ярко-лимонного света на поверхности Средиземного моря; это захватывающее зрелище. Некоторое время я сижу в задумчивости, глядя на море, размышляя о судьбе Барбары и Джейкоба.

Я не сторонница сватовства и никогда подобным не занималась, но начинаю подумывать, не познакомить ли мне ее с лордом Гарри. Наверняка у них найдется много общего. Одинаковое происхождение, оба одиноки...

Погруженная в эти бесплодные, если не сказать назойливые, размышления, я не сразу замечаю, что нахожусь тут не одна. Звон бокала привлекает мое внимание к террасе, находящейся подо мной. Я вижу Барбару, босиком сидящую на одной из покрашенных в кремовый цвет стен, возле обеденного стола, одетую лишь в саронг. Волосы у нее мокрые и свисают по спине, как влажные водоросли; она, должно быть, плавала. В пальцах у нее зажженная сигарета, а рядом — пустая на три четверти бутылка вина. Собаки, все трое, дремлют полукругом вокруг нее.

Я спускаюсь, чтобы присоединиться к ней. Когда я подхожу, она протягивает мне руку. Оказывается, остальные ушли несколько часов назад, а она задержалась, предпочтя вернуться пешком, когда будет готова уйти. Мы почти не разговариваем; кажется, в этом нет особой нужды. Она благодарит меня за прошедший вечер и говорит, что я никогда не смогу себе представить, насколько особенным он был и насколько нужной она почувствовала себя. Для меня эти слова лишь подчеркивают ужасное одиночество, в капкан которого, как мне кажется, попала эта женщина.

Когда наступает рассвет, она помогает мне убрать мусор со стола и сложить бесчисленные пустые бутылки, чтобы позже отнести их в специальный контейнер для стекла, и остается на завтрак, а затем я отвожу ее в Канны.

Она собирается отправиться загорать на пляже. «Я по-настоящему счастлива только тогда, когда нахожусь у моря», — говорит она. "Это успокаивает меня, приносит умиротворение".

"Мне тоже", — смеюсь я.

«Ты счастливая, что у тебя скоро будет ребенок», — почти неслышно бормочет она, прежде чем выйти из машины.

Мы целуемся на прощание и обещаем друг другу оставаться на связи.

«И не забудь прислать фотографии!», — кричит она, когда наша старая машина, пыхтя, медленно отъезжает. Высадив Барбару, я решаю прогуляться по набережной Круазетт. На пляжах вовсю кипит жизнь, а restos и cafés au bord de la mer (* рестораны и кафе на берегу моря) полны отдыхающих новой породы, у многих из них волосы обесцвечены и убраны в прически с начёсом. Они заказывают напитки, поправляют макияж на чересчур раскрашенных лицах и читают российские газеты и журналы.

Как только это бросается мне в глаза, я начинаю замечать, что в каждом прибрежном книжном киоске продаются русские журналы. В газетном киоске выставлен Vogue на русском языке, для продажных девиц членов мафии, чтобы они могли насладиться легким чтивом на пляже. Повсюду, как в городе, так и за его пределами, открываются русские рестораны, а мода в женских магазинах начинает ориентироваться на новый рынок. Это не обычные сезонные изменения или нацеленные на богатых арабских потребителей, которые все еще тут в наличии, хотя после той «проклятой войны в Персидском заливе» арабская торговля уже больше не та, что была раньше. Нет, выставленные наряды теперь имеют ретро-вид, но не такой, как на модных парижских подиумах. Это невероятно устаревшие, конца пятидесятых - начала шестидесятых годов, вульгарные цветовые сочетания; убийственно модный рокерский образ, к которому, возможно, стремился каждый молодой россиянин в те изолированные годы коммунизма. Тьерри попал в самую точку: сюда переезжает "новая" мафия, но, вне сомнений, город Канны только рад ей.

Три дня спустя я улетаю в Лондон. Рене и его водный прорицатель так и не вышли на связь, и ни разу не появились. Проходя через зал ожидания в аэропорту Ниццы, я замечаю два плаката с рекламой российских телеканалов. Объявляют мой рейс и, приближаясь к выходу на посадку, я прохожу мимо молодого человека, одетого в яркий костюм. Он кричит одновременно в четыре мобильных телефона. Он говорит на русском языке, вставляя нескольких английских ругательств для пикантности. 

Новая страница в истории Лазурного Берега.

***

Перед отъездом в Бирмингем, где должны проходить съемки телефильма, я посещаю своего гинеколога. Я признаюсь ему в усталости и периодически стреляющих болях. Он рекомендует мне пройти амниоцентез. Я принимаю его рекомендацию с опаской, но соглашаюсь. Риски минимальны, уверяет он меня, хотя и немного выше для такой женщины, как я, у которой в анамнезе были выкидыши.

В этот день все проходит гладко. Я узнаю, что наш ребенок совершенно нормальный, а затем еще более радостную новость, что ребенок, которого я ношу, больше не «оно»: развивающееся внутри меня существо это - она. Я выхожу из клиники на Харли-стрит, чувствуя одновременно волнение и полный восторг, и направляюсь прямо к телефонной будке, чтобы позвонить Мишелю в Париж.

«Как мы ее назовем?».

Мы решаем выбрать имя и, просто ради развлечения, сохранить его в тайне; не называть его друг другу до следующей встречи, которая состоится после окончания моих съемок. Представляешь, если мы выберем одно и то же имя?

«Peut-être, qui sait? (*Может быть, кто знает)» - радостно смеется Мишель.

"Представь как это было бы замечательно".

Осознание реальности приближающегося рождения нашего ребенка, нашей крошечной девочки, становится более чётким. До ее рождения еще несколько месяцев, но теперь у нее есть имя, нет, даже два имени. Мысленно окрещённая, она всегда со мной в моей повседневной жизни. Она уже поселилась с нами и является полноправным членом нашей семьи. Я провожу дни посещая своего парикмахера, обедаю со своим агентом, встречаюсь за стаканчиком с редактором; я вся в делах и нахожусь то в состоянии приятного возбуждения, то в состоянии нервозности, из-за чего иногда энергия бьёт через край, а иногда я совершенно измотана. Я чувствую себя так, как-будто все мое существо улыбается и светится изнутри.

«Отлично выглядишь», — постоянно говорят мне люди.

Да. Я уже пережила все изнурительные приступы утренней тошноты и больше не пленница одержимости помидорами; я уверенная в себе женщина.

Иногда я пребываю в живом, полном энергии, но с резкими перепадами, настроении. Я и мой ребенок всемогущи; единая непобедимая сила. Я разговариваю с ней, спрашиваю ее совета, предлагаю свой. Она знает мои секреты, мои недостатки, прощает меня, потому что слишком крошечная, чтобы знать как может быть иначе, ведь на данный момент у неё есть только я. Она мой невидимый союзник, как и я ее. Она — мой пропуск на другую землю, в другую стратосферу счастья и взаимной привязанности. Вместе наша любовь, этот союз матери и дочери, это женское сообщество, где девочки всегда стоят друг за друга, сделают мою жизнь счастливой.

А потом, в другое время, друзья отмечают, что я выгляжу уставшей, а точнее бледной. Это правда. Я испытываю неуверенность. Я провожу бессонные ночи, беспокоясь о том, что я забеременела слишком поздно, что я слишком эгоистична, слишком упряма, что не смогу справиться с брошенным мне вызовом, что что-то пойдет не так, что наша маленькая девочка не будет полноценной. К счастью, негативный настрой бывает у меня не часто и более оптимистичное душевное состояние берет верх. Звонит дизайнер. "Примерка костюмов, дорогая", — мурлычет она. "Нам нужно встретиться и обсудить твои дела".

Я откладывала это важное рандеву, зная, что оно будет очень продолжительным, включающим в себя снятие мерок, определение размеров и фасонов одежды, и что мне, возможно, придется выдать свой секрет. Я предлагаю ей и ее помощнице прийти ко мне домой, где мы сможем обсудить сценарий за бутылкой вина.

Приехав тем вечером, в сопровождении ассистентки, она делает мне комплимент по поводу того, как хорошо я выгляжу: «Ты вся светишься», говорит она, тактично замечая, что я, возможно, немного поправилась. Я отмахиваюсь, объясняя это своим французским образом жизни: «Ну, знаешь, вино и хорошая жизнь». Мы садимся обсуждать костюмы, необходимые для различных сцен, когда нас прерывает звонок в дверь. Я никого не жду. Извинившись, выхожу в коридор, чтобы нажать домофон.

"Да?".

«Цветы для мисс Дринкуотер», — объявляет голос.

Эта квартира находится не в самом благополучном районе северного Лондона, и хотя мы хорошо спрятаны на двух этажах, на самом верху здания, я обычно осторожничаю, прежде чем нажать на кнопку домофона.

"Я не жду цветов. От кого они?" допытываюсь я, но хрипловатый мужской голос не отвечает. Тем не менее, поскольку я дома не одна, я чувствую себя менее настороженно, поэтому нажимаю кнопку, открывающую входную дверь, громко извиняясь перед двумя женщинами, сидящими в гостиной, предлагая им выпить еще вина и объясняя, что скоро вернусь. Я открываю входную дверь и жду курьера, который поднимается по винтовой лестнице. Я замечаю букет из восемнадцати красных роз прежде чем вижу его.

Это Мишель!

Я кричу, а дизайнер и ассистентка испуганно выглядывают из гостиной. Дизайнер спешит к двери. "Все в порядке?".

Я киваю. «Это мой муж», — и я сбегаю на несколько ступенек, чтобы поприветствовать его и обнять. "Что ты здесь делаешь? Я думал ты уже на пути в Сидней".

«Пересадка в Лондоне. Я хотел тебя удивить. Я не могу остаться, иначе опоздаю на рейс. Меня снаружи ждет такси», — и он протягивает мне цветы, нежно целует в губы и шепчет «Je t'aime (*я люблю тебя)», и исчезает из поля зрения, послав на прощание воздушный поцелуй. «Позаботься о ней», — тихо говорит он.

Я возвращаюсь к двум женщинам, которые с любопытством смотрят на меня. «Мой муж», — повторяю я. "Он только что прилетел из Парижа".

"Разве он не войдёт?" спрашивает дизайнер. «Я надеюсь, что мы не…». 

«Нет, нет, он летит в Австралию и хотел…» я подумываю о том, чтобы поделиться нашей новостью, но потом решаю не делать этого. «Он просто заехал, чтобы подарить мне это".

"Черт, это слишком романтично!" говорит одна из них.

«Он, должно быть, француз», — заявляет другая.

Внутри букета - я нахожу ее позже - лежит золотая цепочка, тонкая, как прядь волос, с вкрапленным в нее крошечным изумрудом. Она подходит к моему обручальному кольцу.

Это ирландка во мне, моя суеверная натура, решила не сообщать новости о ребенке, а также о том, что я буду сниматься всего три недели. Если бы со мной заключили контракт на более длительный срок, из уважения к дизайнеру, которой пришлось бы производить неизбежные изменения в костюмах, я бы незаметно рассказала ей. На самом деле, все съемки закончатся в кратчайшие сроки, поэтому физических изменений будет мало, если они вообще будут, и, как бы ненавистна мне ни была эта мысль, я пообещала себе, что буду соблюдать строгую диету. Поэтому я не выдаю нашу сокровенную тайну и на следующий день отправляюсь поездом в Бирмингем.

Тёмные времена

Вынырнув из непривычного для меня крепкого сна, я оказываюсь в сумеречной зоне, в стране теней между сном и явью. Хотя веки и конечности кажутся отяжелевшими, а реакции притупленными, меня мгновенно атакуют два совершенно разных ощущения, каждое из которых посылает ударные волны по организму. На меня наваливается тяжесть, как-будто сама жизнь внутри меня затихла, и чувство острой тревоги. 

Совершенно оцепеневшая, я лежу неподвижно на спине, глядя в потолок и пытаюсь не обращать внимания на эту ноющую боль, напоминающую предменструальные спазмы. Я хочу закрыться от неё и сконцентрироваться лишь на всплесках шума ночного лондонского движения. Я поднимаю руку и осторожно провожу ею по животу. Хотя меня и радует его округлость, я не могу избавиться от страха, что всё не так хорошо. Может мне стоит встать, заварить горячий чай, принять аспирин? Или лучше расслабиться, глубоко вдохнуть и попытаться снова заснуть? Я закрываю глаза, тоскуя о Мишеле, мечтая чтобы он был сейчас здесь, рядом со мной, и испытываю облегчение от того, что завтра утром у меня нет съемок и я могу поспать подольше, если захочу. Я переворачиваюсь на бок, чтобы облегчить неприятные ощущения, но это не помогает. Наоборот, боль усиливается; или, возможно, мне так кажется из-за того что я слишком зациклилась на ней. Страх внутри меня начинает расти, я беспокоюсь за благополучие крошечного зародыша женского пола, растущего внутри меня.

Снова перевернувшись на спину, я крепко зажмуриваюсь и глажу круговыми движениями свой округлившийся живот, массируя его, пытаясь избавиться от боли, чтобы передать волны спокойствия и защищенности крошечной девочке, волнующейся внутри меня. Кажется это работает; боль утихает и я засыпаю, то просыпаясь, то снова погружаясь в дремоту, пока, спустя какое-то время, что-то не подсказывает мне, что мои бедра влажные; влажные и липкие, и это пугает меня, посылая сигналы бедствия вверх и вниз по всему моему телу. Я быстро поворачиваюсь и включаю прикроватный светильник, крепко прижимая другую руку к источнику влаги.

Вытащив руку из-под одеяла, я с ужасом смотрю на свою ладонь, пальцы и запястье. Испытывая боль, откидываю одеяло, словно оно в огне, и смотрю на свою нижнюю часть тела, залитую кровью. Её вид, темно-бордового цвета и вязкий, пугает меня и вызывает тошноту, так же как меня пугает и вызывает отвращение её количество. Я отодвигаю от себя одеяло и, с замиранием сердца, принимаю сидячее положение, обратив внимание, что часы показывают чуть больше 3 ночи. Я не знаю что делать. Я начинаю паниковать, чувствую себя неуверенно и одиноко, и не желаю смотреть правде в глаза.

Мне нужно позвонить кому-то, что-то сделать, предпринять какие-то действия, но кому, какие? Мишель в Австралии. Даже если я позвоню ему — в Сиднее сейчас середина дня — что он сможет сделать? Зачем его тревожить? Я неуверенно поднимаюсь на ноги и, шатаясь, спускаюсь по лестнице в туалет. Я чувствую как кровь вытекает из меня, скользя по внутренней стороне бедер. У меня начинаются рвотные позывы, как-будто я задыхаюсь, хотя я знаю, что это не так. Это страх, шок, замешательство, а также страстная, отчаянная потребность в том, чтобы этого не произошло. Сгустки, а также ровные струйки крови вытекают из меня. Легкость, с которой они выскальзывают, лишь подтверждает серьезность положения. Я теряю своего ребенка. Неужели это происходит? Неужели я действительно теряю нашу драгоценную маленькую девочку?

Боль пронзает мою спину и давит на живот, словно тиски. Я чувствую головокружение и слабость, сидя на унитазе, грудь прижата к коленям, голова свисает между ног, как у блюющего пьяницы; я не могу пошевелиться, нет сил; боль держит меня в своих тисках. Но я знаю, что должна что-то предпринять.

В конце концов я подползаю к телефону и набираю номер Криса, коллеги-актера и верного друга.

«Который час?» — сонно бормочет он.

«Приезжай», — шепчу я. «Пожалуйста. Приезжай прямо сейчас». Он живет неподалеку; у него есть ключи. Слава богу, у него есть ключи.

«Что? С тобой все в порядке?». Он не получает внятного ответа, но по моему тону понимает, что что-то случилось и уверяет меня, что уже в пути.

Я стаскиваю с крючка на двери ванной махровый халат, обматываю им нижнюю часть туловища, как саронгом, и опускаюсь на ковер в гостиной, свернувшись калачиком, как плод, который выходит из меня, потому что у меня нет сил снова подняться по лестнице. Я дрожу, мерзну и напугана, а кровь все еще льется из меня. Боль накатывает приступами. Возможно, еще не слишком поздно. Возможно, это не так серьезно, как... но я знаю, что это серьёзно. У меня уже были выкидыши; ничего столь драматичного, но я узнаю признаки. И самое главное, эта тупая боль, пульсирующая у основания позвоночника, впивающаяся в нижнюю часть моего тела.

Крис находит меня там, на полу. Он пытается справиться с отчаянием при виде меня. "Я отвезу тебя в больницу", — мужественно говорит он.

Мне удается высказать просьбу, чтобы меня осмотрел мой собственный гинеколог. Крис ищет в моей записной книжке номер и звонит доктору домой. Ричард слушает, инструктирует его куда меня отвезти, как туда добраться и что делать в это время. Затем Крис вызывает такси, потому что хочет быть со мной рядом, иметь возможность поддерживать меня во время поездки, вместо того, чтобы вести машину; он хочет заботиться обо мне и я так ему за это благодарна.

Солнце всходит за гранитно-серыми высотками города, окрасив небо в тёмно-лиловые и насыщенные оранжевые цвета. Эта часть Лондона кажется мне незнакомой. Я не могу вспомнить, чтобы когда-либо бывала здесь раньше. Свернувшиеся, закутанные в одеяла фигуры неподвижно лежат на тротуаре, по бокам от них валяются опрокинутые бутылки, а такси въезжает в открытые железные ворота больницы и останавливается.

«Мы приехали», — шепчет мой друг, наклоняясь ко мне, чтобы открыть дверь.

Сырая, холодная погода пронизывает меня до костей. Я слышу эхо своих шаркающих шагов. Я слаба, близка к обмороку и все еще истекаю кровью. Утреннее небо становится хмурым. Время приближается к 5 утра, когда Крис ведет меня в отделение неотложной помощи. Я вижу только двух водителей скорой помощи, погруженных в разговор, курящих, пьющих кофе из коричневых пластиковых стаканчиков, а затем - ожидающего у стойки регистрации, я замечаю Ричарда, все еще в пальто. Выражение лица моего доктора готовит меня к тому, что должно произойти дальше. С помощью моего друга, который затем незаметно исчезает, он проводит меня в вымытое, едко пахнущее небольшое помещение, снимает пальто и включает монитор, пока я снимаю с себя ту неуместную одежду, которую мне удалось накинуть себя. Как только я оказываюсь в горизонтальном положении на смотровой кушетке, он начинает водить ультразвуковым сканером по моему животу. Я вздрагиваю, когда он касается моей кожи, вспоминая это непривычное скользящее, холодное ощущение. В последний раз, когда один из этих инструментов коснулся моей плоти и просканировал внутренние контуры моего тела, просмотрев меня так, как никто никогда не просматривал раньше, он сообщил о зародившейся внутри меня жизни. Это было всего две недели назад. Гинеколог, находящийся рядом со мной сейчас — тот же самый человек, который ранее делал зарисовку меня внутри. В тот раз он показывал на силуэт маленькой девочки, растущей внутри меня. «Видишь?» — сказал тогда Ричард. «Эти белые линии — руки, а вот это голова. А вот здесь, видишь, это девочка».

Сегодня утром все по-другому. Он не поворачивает ко мне свое чисто выбритое лицо, а хмурится, сосредоточенно глядя на экран, который я не вижу. «Там ничего нет», — наконец говорит он.

По своей глупости, и потому что мне так хочется, я воспринимаю его слова не иначе как аппарат не работает или что никаких проблем нет, пока он не обращает на меня свой мрачный взгляд голубых глаз. «Сердце не бьется, Кэрол, внутри ничего не осталось. Нечего спасать».

Моё лицо искажается и я так сильно зажмуриваюсь, что вижу пятна, танцующие в темноте моего разума. Я чувствую как на глаза наворачиваются слезы, а горло стискивает, словно оно опухает изнутри. Мне хочется попросить его посмотреть ещё раз. «Совсем ничего?» — умоляюще спрашиваю я.

"Мне жаль. У тебя случился выкидыш".

Я не могу издать больше ни звука. Семнадцать недель радости и предвкушения потеряны навсегда. Почему?

«Стресс, переутомление или естественный природный отбор». Похоже он не знает в чём причина. «Гораздо больше женщин, чем ты думаешь, переживают подобные потери. Я сомневаюсь, что ты могла хоть что-нибудь сделать, чтобы спасти ребенка», — говорит он мне. Какими бы добрыми ни были его слова, они не облегчают боль утраты.

«Я попрошу медсестру подготовить тебя. Я отведу тебя в операционную, чтобы вычистить. Хочу убедиться, что внутри нет остатков, которые могут вызвать инфекцию. А потом, Кэрол, тебе нужно будет отдохнуть».

«Завтра у меня съемки», — бормочу я вызывающе и сердито.

«Нет, для этого ты будешь слишком слаба. Им придется изменить график».

Он встает и кладет руку мне на плечо. «Постарайся сейчас не волноваться и не расстраиваться. Я вызову анестезиолога. Хочешь увидеть своего спутника, прежде чем мы дадим тебе седативное средство?».

Я киваю.

***

Я просыпаюсь в мире, в котором моя голова пульсирует и всё вокруг расплывается в неясных очертаниях, где основание моего позвоночника кажется негнущимся, как железный прут, а внутренности разрывает от боли, как-будто мою плоть и органы скоблили строительным скребком. Я невольно стону и щурюсь от яркого света, возвращающего меня в сознание, мотаю головой из стороны в сторону, чтобы избавиться от боли, а затем снова закрываю глаза, возвращаясь обратно в безопасное царство тьмы, погружаясь в глубокий, наркотический сон.

***

Я поднимаю отяжелевшие веки. Надо мной склонились фигуры; лица в белых масках. Стройные, жизнерадостные молодые женщины и мужчины в летней униформе цвета тёмной листвы. Кажется, я слышу как по коридорам разносится стук белых кожаных тапочек. Должно быть меня везут на каталке. Нет, я неподвижна и лежу в кровати. Вокруг меня заправляют простыни, одеяла и подушки. Люди суетятся надо мной. Голова кружится; мой разум мечется. И я испытываю острую жажду.

«Пить».

«Вот, выпейте это». Стакан воды прижимается к моим пересохшим губам. Холодная рука скользит к моему затылку, приподнимая меня. Я глотаю, хлюпаю и неуклюже проливаю воду, не контролируя себя, а затем, снова положив голову на недавно взбитые подушки, отключаюсь, ныряя в кроличьи лабиринты своего изуродованного «я».

***

Когда я наконец прихожу в сознание, надо мной стоит Ричард. «Привет». Он берет мое запястье, щупает пульс. «Все прошло гладко», — говорит он. Его улыбка добрая и профессиональная.

«Там было...?».

«Все уже позади. Мы тебя вычистили. Не о чем беспокоиться».

Волна горя накатывает на меня, захлестнув всё моё существо. В эту долю секунды у меня нет желания жить. 

«Никаких признаков инфекции. Как ты себя чувствуешь?». 

Я не в состоянии сейчас начать объяснять, о чём и говорю ему.

Кто-то, женщина в белом, входит в палату и измеряет мою температуру. Ричард наблюдает, задержавшись у моей кровати.

«Я хочу чтобы ты отдохнула. Тебе понадобится много отдыха». «Который сейчас час?» — медленно спрашиваю я, как-будто это имеет значение.

Он смотрит на часы. "Половина четвертого".

«Дня или утра?».

«Дня».

Я пытаюсь вспомнить как сюда попала и где именно нахожусь, борясь с образами недавних событий. "Завтра у меня съемки. Сегодня вечером мне нужно быть в Бирмингеме".

"Это исключено. Ты потеряла изрядное количество крови и твой организм в шоке. Я соглашусь выписать тебя только в том случае, если дома будет кто-то, кто позаботится о тебе. В противном случае я бы предпочел, чтобы ты осталась здесь сегодня вечером".

Я делаю звонок. Крис возвращается. Он отвозит меня обратно на квартиру. Он делает мне горячий чай, пока я лежу на диване и отказываюсь подниматься по лестнице в спальню. Я не хочу оставаться там одна, не хочу возвращаться в это зловещее место. Не сейчас.

«Ты хоть что-нибудь сказала Мишелю?» — спрашивает он, появляясь с чашкой чая "Эрл Грей", подслащенного двумя ложками провансальского меда, который я привезла с собой из Франции. Я думаю о пчеловодах, о жизни дома, о нашей прекрасной, забавной маленькой оливковой ферме и улыбаюсь. На глаза наворачиваются слезы. Меня захлестывают эмоции и я чувствую себя подавленной, но решаю не поддаваться этому состоянию. «Есть какие-нибудь сообщения?».

Он прокручивает автоответчик. Молодой человек, Питер, с места съёмок в Бирмингеме, оставил мне сообщение. Из его не вполне внятно изложенных новостей становится ясно, что они потеряли день из-за плохой погоды. Теперь я должна быть на площадке в 6 утра послезавтра. Это значит, что мне нужно приехать в Бирмингем завтра поздно вечером. Их потеря подарила мне один день для себя.

«Тебе придется им рассказать», — говорит Крис. Его тон непреднамеренно ворчливый, почти угрожающий. Я заметила, что у него такая манера вести себя, когда он сталкивается с непривычными для него проблемами и когда чем-то обеспокоен. Итак он здесь, мой приятель-гей, пытается справиться с ситуацией, которая выходит далеко за пределы его собственного опыта. «Когда ты в последний раз разговаривала с ним?».

«С кем?», я закрываю глаза, провожу рукой по лбу, пытаясь вспомнить. Время и вся последовательность событий смешались в моей голове.

Вчера - или это было позавчера? - я была в Бирмингеме, стояла рядом с коллегой-актером, с которым мы исполняем главные роли, позируя фотографу, который прибыл на съемочную площадку, чтобы сделать фотографии с натуры для отдела рекламы BBC.

«Широкую улыбку, Кэрол. Вот так. И, Дэн, посмотри сюда, пожалуйста. Вот так, и еще раз. Отлично! Спасибо, ребята». А я сияла, беззаботно смеялась, наслаждаясь мыслью, что на фотографиях нас трое, а не двое, и никто, кроме меня, не знал об этом. Учитывая насколько курение вредно для здоровья, у меня возникло острое желание попросить Дэна потушить сигарету, но в итоге я решила промолчать. Он бы выполнил мою просьбу, но я не стала выдавать свои чувства. Дэн — один из представителей породы театральных актеров рабочего класса, добившихся успеха на телевидении; он невысокий, коренастый, энергичный и талантливый, но эгоцентричный и сильно пьющий. Свой в доску, но не настолько близкий человек, чтобы делиться с ним самым сокровенным. И всё же, он отец и сердечный парень, и возможно сейчас я должна довериться ему. Неужели только вчера вечером я вернулась в Лондон? 

«Кэрол, ты меня слушаешь?» — настаивает Крис. «Ты говорила с Мишелем?».

Разговаривали ли мы с Мишелем вчера, перед тем как я пошла спать? Это было вчера? Да, думаю разговаривали.

«Я не буду ему сейчас звонить», — отвечаю я. Крис приносит телефон и вместо этого я набираю номер Бирмингема, прося позвать Лоуренса, первого помощника. Он отвечает за составление графика; он следит за ходом шоу и является правой рукой режиссера в течение всех недель, пока длятся основные съемки. Дениз, помощница режиссера, сообщает мне, что его сейчас нет на базе, он разъезжает где-то между местом съемок и студиями. Она обещает, что он мне перезвонит. Я благодарю ее и подчеркиваю, что это довольно срочно. Лоуренс перезванивает почти сразу после того как я кладу трубку.

«Кэрол? Это Лоуренс. Что-то случилось?». Я слышу напряжение в его голосе. Логистика и плавный ход съемок лежат на его плечах. На заднем фоне потрескивает его радиомикрофон, передавая крики и распоряжения со съемочной базы.

«Снято!». «Проверьте ворота!».

«Я заболела».

"Что?!".

«Я имею в виду, что могу сниматься, если потребуется, но хотела спросить, есть ли вероятность, что...».

Крис возвращается в комнату из кухни, перекинув через плечо полотенце, и яростно машет мне рукой, давая понять, что я не должна предлагать приехать.

«Кэрол, я не могу изменить расписание. Если только это не вопрос жизни и смерти. Мы уже отстаем больше чем на день, а прогноз на всю оставшуюся неделю — дождь, дождь и еще больше чертового дождя».

«Волосы в воротах!».

«О, черт, я не могу в это поверить! Подожди, Кэрол». Я слышу как он возится с радио. "Тим, Тим, ты меня слышишь? Что там происходит с париком? Это уже третий долбанный парик в воротах за сегодня! Тим, Тим, ты можешь... Кэрол, мне придется тебе перезвонить. Никуда не уходи, ладно?».

«Лоуренс, я хотела бы поговорить с Пэдди. Пожалуйста, ты бы мог попросить его позвонить мне, когда у него будет перерыв?».

«Он... Да, хорошо, я передам ему твою просьбу. Я должен идти. Тим, Тим?». И он кладет трубку.

Крис стоит рядом со мной. Я не поднимаю глаз. "Я попросила режиссера Пэдди позвонить мне, но там кажется довольно напряженная обстановка, так что я уверена мне придется поехать", — объясняю я. "Нет необходимости двигаться с места до завтрашнего обеда, так что... к тому времени я буду в порядке».

«Нет!» — кричит он на меня.

«Пожалуйста, не кричи».

«Тогда скажи им правду! Это всего лишь телефильм, Кэрол. Они могут изменить график съемок, если в этом есть необходимость». Но сам себе не верит. Будучи актером, он знает, что когда камеры включаются, для тех, кто участвует в этих нескольких напряженных неделях съемок, фильм приобретает первостепенное значение, преувеличенную значимость, которая важнее жизни или, в данном случае, смерти.

Когда Пэдди перезванивает мне, что, как ни странно, делает довольно быстро, его голос звучит измученным, как-будто ему сейчас меньше всего нужны проблемы с ведущей актрисой. «Что случилось, дорогая?» — устало спрашивает он.

«Я... потеряла... ребёнка, Пэдди». В трубке тихо и я спешу продолжить. «У меня случился выкидыш сегодня рано утром, и... и я подумала, что...".

Я слышу как он затягивается сигаретой, слышу глубокую усталость в выдохе и невысказанное обвинение: почему, когда я выбрал тебя на роль, ты не сказала мне о своей беременности?

«Хорошо, я поговорю с Лоуренсом. Но прогноз погоды паршивый. До конца недели нам придется снимать в помещении, а это, боюсь, касается и тебя, дорогая. В любом случае, Джон, который приезжает завтра, связан с нами контрактом только на вторую половину этой недели. У него еще одна съемка и я должен вовремя отпустить его. Даты в его расписании всегда идут впритык друг к другу, а теперь, с этой проклятой погодой и поврежденной пленкой... Я спрошу Лоуренса. Я уверен, что он скажет то же самое, но посмотрим что можно сделать. Он позвонит тебе позже». И снова в трубке звучат гудки. Теперь я уже жалею, что вообще упомянула о случившемся.

Крис уговаривает меня поспать и именно пока я сплю приходит сообщение: я должна вернуться на работу. Альтернативой, похоже, является лишь прекращение съемок, а это уже станет страховым иском. Я убеждаю и Криса, и себя, что со мной все в порядке, что к завтрашнему дню я отдохну и буду готова вернуться. Теперь мой друг пытается уговорить меня позвонить Ричарду, но я категорически отказываюсь это делать.

«И ты до сих пор не поговорила с Мишелем. Он должен знать, Кэрол».

Именно это и сломило меня. Это уводит меня из рабочей атмосферы, связанной с моей профессиональной жизнью, в хрупкий, более уязвимый мир того, что у меня отобрали, что больше не является будущим, нашим будущим, и возвращает к тому факту, что Мишель пока не знает о случившемся. Он собирается отправиться по своим австралийским делам, возможно, как раз встает с кровати, пока я думаю об этом, что становится идеальным моментом, чтобы поговорить с ним, лелеющим мысль о том, что скоро он станет отцом своей третьей дочери и нашего первого совместного ребенка. Снаружи, на мрачный город начинают опускаться сумерки.

Я слышу гудки нервных водителей, пытающихся вернуться домой, прочь от смога и дыма, рева и разочарований города. И я внезапно чувствую себя измотанной. Как же мне хочется вернуться в Аппассионату, спрятаться, зализать раны, потеряться в этом пейзаже, укрыться под оливковыми деревьями. Я уверяю своего друга, что он сделал всё и даже больше, и что теперь я буду спать.

«Я могу переночевать здесь на диване, если хочешь», — предлагает он.

Я качаю головой и встаю, чтобы проводить его. Комната кружится перед глазами, но мне удается удержаться, ухватившись за него руками. «Ты настоящий друг», — шепчу я. «Спасибо».

«Позвони Мишелю», — говорит он. Я киваю в его плечо в вязанном шерстяном свитере. «И если я тебе понадоблюсь, ты знаешь где меня найти. Лучше бы ты не ехала...».

«Тссс», — говорю я. «Спасибо, что побыл со мной». И он уходит, нежно поцеловав меня в лоб на прощание.

Прежде чем лечь спать, я звоню Мишелю. Он в приподнятом настроении и полон энергии; дела идут очень хорошо. Он заключил несколько очень удачных сделок, а один из телеканалов посмотрел промо-ролик, который он отправил в преддверии выхода анимационного фильма, над которым работал с Сержем, и они выразили готовность стать партнерами по совместному производству. «Им нравится», — говорит он. «Я бегал туда-сюда, по северному берегу, из одной их студии в другую, оттуда в их банк в городе и затем обратно в Элизабет-Бей. Погода замечательная. Настоящее теплое сиднейское утро. Трудно поверить, что сейчас здесь ранняя зима. Не хватает только тебя». Я прислушиваюсь к его позитивному настрою и решаю не упоминать ничего о том, что произошло. Он ничего не сможет с этим поделать. Знание только причинит ему боль; он начнет беспокоиться обо мне, вместо того чтобы уделять внимание своей работе, и, хотя я ненавижу обманывать Мишеля, я не переношу беспокоить или расстраивать его. Мы говорим друг другу «Спокойной ночи» и «Хорошего тебе дня», и я завожу будильник, чтобы вовремя встать и собрать дорожную сумку.

***

В Бирмингем я приезжаю вечером; унылым дождливым вечером. Холодный ветер обжигает мою кожу, пока я спешу из такси в отель, где подросток-регистратор вручает мне ключ. 

«Для меня оставили график съемок?» — спрашиваю я ее.

Она проверяет на стойке регистрации и отрицательно качает головой. 

«Вы не знаете, они уже свернулись?».

"Свернулись?" - повторяет она, не поняв вопроса.

«Остальные уже вернулись со съемок?».

«Я никого не видела».

«Мистер Данмор уже заселился?».

Она просматривает список постояльцев и подтверждает, что для мистера Данмора забронирован номер, но, насколько ей известно, он еще не заселился и, в любом случае, сегодня он уже не приедет.

Озадаченная, я киваю в знак благодарности и поднимаюсь на лифте в свой номер, где ставлю на пол багаж, плотно задергиваю шторы и сворачиваюсь калачиком на просторной кровати. Когда я просыпаюсь, уже за девять. Я встаю и иду к двери, уверенная, что третий помощник уже подсунул мне под нее график съемок. Ничего нет. Обеспокоенная, я звоню на ресепшен. Графика мне не оставили. Лоуренс остановился не в этом отеле, поэтому я звоню ему на мобильный. Он в производственном офисе где-то на другом конце города. Они закончили поздно, а он до сих пор работает.

«Я всё ещё не получила свой график съемок на утро», — говорю я ему. 

«О, привет, Кэрол. Для тебя нет графика, потому что завтра ты не работаешь. У нас был адский день и мы потеряли еще четыре часа. Нам привезли бракованный товар. Не знаю сколько у нас было дрянных ворот со вчерашнего дня. Пэдди сходит с ума».

«Мне быть в состоянии готовности или...?».

«Нет, ты свободна. До тебя очередь точно не дойдет». 

«Могу ли я вернуться в Лондон?».

«Нет, я бы предпочел, чтобы ты осталась. Расписание в подвешенном состоянии. Никогда не угадаешь».

Но, думаю я, Джона здесь нет, а большая часть оставшихся сцен у меня с ним. И все же я решаю не спорить по этому поводу.

И вот на следующий день я отдыхаю в своем номере. И на следующий день, и на следующий день после этого. Сейчас конец недели и я не видела ни души уже несколько дней. Если бы я вернулась в Лондон, даже в Аппассионату, никто бы и не заметил. Время тянется медленно и мне ничего не остается, кроме как снова и снова перечитывать сценарий, спускаться на лифте на ресепшен, заглядывать в бар и осматривать тускло освещенный зал в поисках других скучающих актеров, или гулять по дождливым улицам Бирмингема. Я обещаю себе сходить в местный кинотеатр, чтобы поднять настроение, но в итоге сплю после обеда, просыпаясь от ужасных снов. Я впадаю в депрессию. Очень сильную. У меня гнетущее и ужасно плохое настроение, а жизнь кажется бесцельной, даже бессмысленной. Я звоню Ричарду, который говорит, что перепады настроения вполне естественны; беспокоиться не о чем. Несмотря на это, он настаивает, чтобы я записалась к нему на прием до того как вернусь во Францию, и я соглашаюсь позвонить ему, когда вернусь в Лондон. Я до сих пор не сообщила новость Мишелю и теперь чувствую, что не могу сделать этого. Я решаю, что этот разговор должен подождать, пока мы снова не будем вместе. Но утаивание тяготит меня, усугубляя мое плохое настроение.

Наконец, меня вызывают на съемочную площадку, где я узнаю, что за время моего отсутствия, по-видимому, произошло «небольшое» изменение в художественной интерпретации характера моей роли.

Персонаж, которого я играю — распутница. Она гламурная и загадочная фигура, а также капризная жена, которая изменяет своему мужу (которого играет Ден) с одним из своих соседей.

Сегодня утром мы должны снять любовную сцену между соседом (которого играет Джон) и мной «сцена в кухне, в доме Джона». Сомневаюсь, что какая-либо женщина, недавно пережившая потерю долгожданного ребенка, думает хорошо о себе или своем теле, так много комплексов, как физических, так и психологических, а я даже еще не начала решать эти растущие внутри меня проблемы. Чтобы изобразить любовную игру перед камерой, находящейся менее чем в пяти футах от вас, в тот момент, когда вы так уязвимы, требуются техника, навыки, хитрости. Актеров учат раскрывать тайны своей души, пусть даже и скрытые под непрочной маской их персонажа, но бывают моменты, когда ты спрашиваешь себя, способен ли ты выйти на сцену и сыграть.

Сегодня утром мне нужно создать видимость того, что всё хорошо, или, как лаконично это описывают французы, être bien dans la peau (*почувствовать себя в своей тарелке), и актерский прием, к которому я часто прибегаю, когда того требует ситуация, заключается в том, чтобы выбрать песню и петь или напевать ее себе под нос снова и снова, пытаясь таким образом добиться определенного расположения духа, настроения, чтобы передать нужное эмоциональное состояние. И вот я здесь, одна в своей гримерке, тупо смотрящая в свой зачитанный сценарий, сдерживая волну негативных эмоций, напеваю «These Foolish Things» (*Все эти глупости) и пытаюсь воссоздать по памяти нежную интерпретацию этой мелодии Оскаром Питерсоном. Это мелодия, которая всегда заставляет меня чувствовать себя женственной, сентиментальной и настроенной на любовь или, по крайней мере, на небольшое взаимное влечение. Увы, не этим утром. Сегодня утром мое либидо находится в состоянии хуже некуда.

За стуком в дверь немедленно следует шумное появление Тины, моей костюмерши, с охапкой одежды: свежевыстиранные чулки, черный нейлоновый пеньюар и халат в тон, отделанный бантами и оборками, отутюжены и висят на вешалках, готовые к использованию. «Черные пеньюар и халат не мои», — между делом говорю я этой молодой девушке, чья работа заключается в том, чтобы заботиться обо мне, следить за моими костюмами и удовлетворять мои требования.

«Нет, они твои», — решительно заявляет Тина. Сбитая с толку, я прошу на пару слов дизайнера по костюмам.

Кажется, за время моего отсутствия, придумали новый поворот сюжета. Так объясняет мне дизайнер, когда появляется в моей гримерке.

«Какой именно?».

«Сосед и жена действительно занимаются этим? Или эта связь существует только в извращенном сознании мужа?». Кажется теперь большая часть сюжета крутится вокруг этого вопроса, и, чтобы подчеркнуть мучения персонажа главного актера (Дена), режиссер решил, что нужно переиграть любовную сцену между мной и соседом, чтобы «показать эротизм, если не сказать разврат», чтобы подчеркнуть мучительные картины, возникающие в голове мужа. "Пэдди пришла эта идея пару дней назад, разве он не упомянул об этом?".

У меня нет слов, я просто качаю головой. 

«Этот черный наряд немного вызывающий, я знаю, дорогая. Не совсем в стиле персонажа, которого мы представляли себе в предыдущих нарядах, но ты не должна волноваться. Он сексуальный, по-своему. Ты будешь выглядеть в нем потрясающе. Я видела отснятый материал, ты вся сияешь. Ты ведь беременна, не так ли?».

По моему сердцу словно полоснули ножом.

«Поэтому твой муж тогда появился с розами? Я всем об этом рассказала. Где найти такого романтика? Никто никогда не делал для меня ничего подобного».

Я сдерживаю слезы, готовые ручьями потечь по моему лицу.

«Не расстраивайся из-за пеньюара. Ты выглядишь немного уставшей, дорогая, ты в порядке? Всё дело в шатании по этому чертовски ужасному отелю. Какая же это дыра. Ты там ела? Лучше не ешь и не волнуйся. Сью скоро придет гримировать тебя и всё поправит. Хочешь я приведу Пэдди?».

Я обдумываю её предложение и, прежде чем успеваю принять решение или хотя бы подобрать слова, чтобы выплеснуть свои душевные волнения, в дверь гримерки снова стучат.

«Кто там?» — спрашивает дизайнер. Она видит, что я совершенно подавлена, и хотя поражена тем, что наряд может довести кого-то до таких страданий, решает заступиться за меня.

«Это Джон».

Актер, играющий по пьесе предполагаемого любовника, соседа, — мой приятель, хотя мы не виделись уже сто лет. Мы учились в театральной школе, в том числе и с Крисом, а потом, примерно через полтора года, нам обоим предложили годовой контракт в одном и том же провинциальном репертуарном театре. Вдали от Лондона, в далеком незнакомом северном городке мы делили с ним квартиру. Это было старое, в викторианском стиле помещение, которое никто из нас не мог себе позволить, но нам было очень весело вместе. В общем, хотя мы практически не видели друг друга на протяжении последних пятнадцати лет, между нами есть связь, которая восходит к тем особым дням студенчества и актерской практики, когда мы только набирались опыта, заводили новых друзей, когда жизнь сулила исполнение желаний и мы стремились к славе.

«Входи», — говорю я.

Дверь открывается и входит успешный, хорошо сложенный мужчина лет сорока, такой же красивый, такой же располагающий к себе, с такими же медового цвета глазами, но уже далеко не тот застенчивый, мягкоголосый юнец, любивший небрежно заматывать шарфы, с волосами до плеч и поношенными кроссовками. Мы бросаемся друг другу в объятия, крепко обнимаемся, восторженно кричим. Как это делают актеры.

Дизайнер незаметно уходит, говоря, что найдет меня перед съемкой.

«Он сказал тебе чего хочет?» — спрашивает Джон, когда мы наконец перестаем обниматься. Я пожимаю плечами, страшась того, что будет дальше. «Он хочет, я цитирую: «необузданной похоти, разврата, дорогая». Джон начинает хихикать.

Я стараюсь не выставлять напоказ неуверенность, которая переполняет меня. Я знаю, что мне не нужно в буквальном смысле желать Джона, ведь я его не хочу и никогда не хотела, хотя я его обожаю и нахожу великолепным, но если бы я чувствовала себя хорошо и была способна излучать немного страсти, это придало бы остроты и подлинности сцене, которую нам предстоит разыграть перед камерой.

Джон смеется над моим недовольным выражением лица.

Я пытаюсь скрыть тревожные мысли, которые проносятся у меня в голове. «Он выбрал наряд. А ведь меня даже здесь не было...».

«Эй», — говорит Джон, крепко приобняв меня за плечо. «Я никогда не видел, чтобы что-то столь тривиальное как пеньюар, могло так тебя расстроить. Если ему нужна «необузданная похоть», дорогая, мы с тобой можем изобразить ее. Ты не должна волноваться». С этими словами он слегка целует меня в голову и исчезает из гримерки, оставляя меня одну в очень пустой и неожиданно чуждой обстановке.

Когда в дверь стучит третий помощник, паника нарастает. Я боюсь, что не смогу выйти из своего убежища, не говоря уже о том, чтобы показаться в этом наряде перед состоящей преимущественно из мужчин командой, из примерно сорока человек. Под моим собственным халатом до пола скрывается ужасный и довольно откровенный пеньюар. Но работа есть работа. Я делаю очень глубокий вдох и выхожу...

На площадке наступает напряженное ожидание, пока решается какая-то техническая проблема. Сью, моя визажист, возится с моей прической и болтает, пока я молча размышляю, отчаянно пытаясь найти решение, которое не вызовет много шума. Я замечаю как Пэдди расхаживает взад-вперед, сердито поглядывая на свои часы и бросая злобные взгляды в сторону парней-электриков, которые, похоже, и ответственны за то, что вызвало эту последнюю задержку. На стуле, в неосвещенном углу позади нашего разъяренного режиссера, сидит Джон, просматривающий газету.

В одно мгновение я решаю взять быка за рога. Я встаю со своего места и спешу к Джону. Я вываливаю основные факты, краткую версию всего случившегося со мной за последние несколько дней, и умоляю о поддержке, а затем, чтобы подчеркнуть свою правоту, развязываю халат и демонстрирую крайне вульгарный наряд. Джон поднимает обе руки к лицу, чтобы скрыть гримасу театрального ужаса.

«Предоставь это мне», — шепчет он заговорщически.

В итоге, меня уводят, чтобы я сняла с себя полуголый наряд и переоделась в платье и туфли на высоких каблуках. Затем сцена репетируется в закрытом помещении. Со светом и камерами, готовыми к съемке, на кухонном столе разыгрывается сцена нашей запретной страсти друг к другу. Я ненавижу каждую секунду происходящего. Конечности переплетены, мы пыхтим и стонем, как существа в зоопарке, поскольку обязаны преувеличивать наши похотливые вскрикивания и учащенное дыхание. Тем не менее, обнажено лишь умеренное количество плоти, гораздо меньшее, чем мне грозило обнажить, и Джон галантно прикрывает эти места. После того как сцена была отснята со всех возможных ракурсов, мы сворачиваемся, учитывая, что все ужасы уже позади, и вместе покидаем место съемок, чтобы вернуться в отель, где заказываем бутылку хорошего вина и устраиваемся поудобнее, чтобы наверстать упущенное, обсудить давних друзей и посплетничать. Теперь, зная что мне осталось сняться лишь в нескольких сценах, и худшее уже позади, я могу наконец расслабиться. 

***

Вернувшись в Лондон, больше всего я думаю о двух вещах: о встрече с Ричардом, а затем, как только удостоверюсь что все в порядке, о моем безопасном и быстром возвращении в Аппассионату, чтобы дождаться там возвращения Мишеля и поделиться с ним печальной новостью, которую я слишком долго откладывала. Ричард соглашается принять меня в своей клинике на Харли-стрит в тот же день, когда я звоню. Осмотр быстрый и простой.

После этого он проводит меня в свой просторный кабинет.

«Что ж, хорошая новость заключается в том, что никакой инфекции нет и ты хорошо идешь на поправку». Он улыбается, сделав паузу, чтобы положить руки на стол; он смотрит на мою лежащую перед ним медицинскую карту, хотя я вижу, что он ее не читает, а просто вертит в руках, а затем сдвигает на сантиметр или два в сторону. Его манера поведения меня настораживает.

«Что стало причиной выкидыша?» спрашиваю я. «Это был амниоцентез?».

Он качает головой. «Нет, я совершенно уверен, что амниоцентез не был причиной, иначе выкидыш случился бы у тебя намного раньше. Я считаю, что это остановка сердца плода. Есть признаки внутрижелудочкового кровоизлияния». Он снова замолкает. Его лоб хмурится и я вижу, что он тщательно взвешивает свои слова.

«Есть что-то еще?».

"Как я уже сказал, ты выздоравливаешь, но...".

Эта фраза повисает в воздухе между нами, когда он медленно переводит взгляд со стола на меня.

«Но?» выдыхаю я, во рту становится сухо, сердце учащенно бьется.

«Я подозреваю, что еще одна беременность исключается».

«Мы подождем», — встреваю я. «Я знаю, что Мишель...».

Его глаза, эти серо-голубые глаза на красивом, молодом лице студента частной школы, по-прежнему пристально смотрят на меня. «Это не вопрос времени. Да, я бы посоветовал физический отдых, скажем, от трех до шести месяцев, но здесь немного другой случай. У тебя в анамнезе были выкидыши. Тем не менее, до недавнего времени я был твердо убежден, что без  физического напряжения и спешки ты сможешь выносить ребенка до положенного срока. Боюсь, что теперь ситуация изменилась. Я считаю, что ты не сможешь выносить. Ты сможешь зачать, проблема не в этом, но рано или поздно выкидыш случится».

Я ошеломлена. Эта новость практически парализует меня, дыхание перехватывает, как-будто моя жизнь висит на волоске. Одним точным ударом мои мечты были разрушены. Я откидываю голову назад, медленно выдыхаю, как-будто избавляю свой разум, тело, дыхательную систему от такого прогноза. Я поднимаю взгляд к потолку, чтобы остановить поток слез и нарастающий гнев, я внимательно изучаю белый карниз, и узор из розы по центру, а затем пытаюсь заговорить. Я хочу спросить его, можно ли еще что-то сделать, но мой голос срывается на полуслове; я сдерживаю нарастающие эмоции, не в силах продолжать. Я смотрю на сцепленные между собой руки, мои собственные, покоящиеся у меня на коленях. Слеза скатывается и падает на руку.

«Прежде чем ты уедешь — когда ты уезжаешь? — прежде чем ты уедешь, я хотел бы, чтобы ты встретилась с двумя моими коллегами... Или, может быть, ты захочешь рассмотреть вариант усыновления?». Он ждет, а затем продолжает: «Я мог бы свести тебя с терапевтом, который...».

Я качаю головой.

«Ну, я организую эти два приема и давай дождемся что скажут мои коллеги. Кто знает, они могут не согласиться с моим диагнозом. Всегда есть вероятность, что я ошибаюсь».

Тишина моря

На протяжении всей моей жизни, когда я испытывала боль или чувствовала себя потерянной и сбитой с толку, я отправлялась к морю. Море исцеляет меня; его ритмы успокаивают; его безграничные горизонты оживляют и дарят свободу, высвобождая из тех стен, которые, я чувствую, смыкаются вокруг меня. Теперешняя ситуация не исключение. Море — целебный источник, который так необходим мне сейчас. И неутомимый физический труд. Я хочу зарыть себя и свои страдания в бурной деятельности. Никакого отдыха, никакой скорби, никакого подведения итогов.

Для этого мне нужно вернуться на ферму. Я нуждаюсь в простом счастье, которое заключается в том, чтобы играть с собаками, готовить дом к наплыву летних гостей и возвращению мужа, без чьей удивительной доброты я больше не могу обходиться. А после изматывающей работы, мне хочется бездельничать на террасах и смотреть на далекий горизонт. В конце каждого, клонящегося к закату, дня я хочу включать музыку и грустить, пить галлоны вина, укрывшись в этом провансальском вечернем свете, в этих лучах сиреневых и медных оттенков, падающих на тихое спокойствие Средиземноморья, пока не придет время заползать обратно в дом и зажигать свечи. А с наступлением ночи я хочу падать в изнеможении в постель и сворачиваться калачиком, как раненая белка, готовясь проснуться рано утром и заняться работой по списку, длиной с мою руку.

В равной степени, я мечтаю гулять по пляжам, слушая шум волн, сидеть на песке, глубоко дышать и вдыхать опьяняющие ароматы сосен и эвкалиптовой смолы, жадно наслаждаться щедростью природы и в одиночестве переживать разочарование и горечь поражения, бушующие в моем сердце.

Но я не выдержу пребывание в аэропорту, очереди, кошмары прохождения контроля безопасности и оформление багажа, толпы путешественников и туристов, с которыми я обязательно столкнусь в эти первые дни пика летнего сезона. Даже поездка из города в аэропорт грозит сокрушить меня и мое растерянное внутреннее «я», которое испуганно бормочет и дрожит, как-будто его подстрелили.

Моя запоздалая реакция на новости доктора является защитной и не совсем логичной. Она заставляет меня принять ряд решений, которые угрожают моей безопасности, потому что мой разум ослеплен болью и в голове царит абсолютный хаос.

До возвращения Мишеля из Сиднея остается еще шесть дней, значит у меня есть время отказаться лететь самолетом, поэтому я решаю купить машину. Возможность поехать на поезде просто не приходит мне в голову. Я куплю машину в Лондоне и поеду на ней домой, путешествуя по Франции на юг, двигаясь в собственном ритме к стране оливковых рощ и багрянников, погрузившись в свои мысли и одиночество.

Мы говорили о покупке другой машины с тех пор, как утонул мой "Куатрелл", убеждаю я себя. Это конечно факт, но выбранный мной вариант замены автомобиля не является решением проблемы. Я выкладываю все деньги, которые только что заработала, и еще немного добавляю сверху, на подержанный спортивный автомобиль марки "Мерседес". В багажник я загружаю свои беспорядочно упакованные сумки и отправляюсь на паром. Я не позвонила, чтобы забронировать место; я едва помню регистрационный номер своего нового приобретения; я никому не сообщила о своем местонахождении или о том, куда отправляюсь, кроме моей матери, которая, как только увидела меня, когда я заехала к ней домой по пути в Дувр, сразу поняла, что я потеряла ребенка. Она умоляет меня не поступать необдуманно, остаться на некоторое время у неё и отдохнуть или сесть на самолет, но я не хочу об этом слышать. Я должна быть в движении, должна уехать прямо сейчас, одержимая намеченным планом: начать всё сначала, подняться, отряхнуться, быть там, где, как я считаю, я нужна и где я создала свой мир; мир, в котором процветают жизнь и рождение. Никакой жалости к себе. Мне нужно продолжать жить дальше. Она машет мне на прощание с тем обеспокоенным выражением лица, которое мне так хорошо знакомо, но сегодня я едва обращаю на него внимание.

Я пересекаю Ла-Манш без каких-либо трудностей, неустанно шагая по ветреной палубе судна, взад и вперед, словно душа, затерянная среди волн, глубоко вдыхая соленый ветер, наслаждаясь его яростными порывами на моем раскрасневшемся лице. 

Определенное спокойствие наступает, когда мы приближаемся к побережью Франции, но длится оно не долго и не останавливает мою маниакальную решимость. Паром становится на якорь поздним моросящим утром и я отправляюсь в путь, решив не останавливаться на обед или чтобы освежиться. Заливаю полный бак и снова отправляюсь в дорогу со скоростью участника ралли (*средняя скорость около 130км в час).

К середине дня, промчавшись по региону Шампань, едва успев взглянуть на окружающие меня пейзажи, я начинаю замечать периодические рывки в работе автомобиля. Тахометр начинает дрожать, как взволнованная бабочка. Пежо, Рено, Рендж Роверы, Порши и другие быстро движущиеся автомобили, приближающиеся ко мне сзади, начинают мигать фарами, сигнализируя чтобы я убралась с траектории их движения. Я не разбираюсь в механике и мне неясно, что означает эта потеря скорости или мощности, но я резко поворачиваю вправо и ухожу со скоростной полосы. Я слышу перестук, как-будто какая-то важная составляющая автомобиля барахтается где-то сзади. Я мысленно закрываю глаза, убеждая себя, что все в порядке и что эта машина чертовски хорошо доставит меня домой в целости и сохранности. Почти сразу после того как в голове возникает эта мысль — издав громкий и резкий звук посреди беспощадных джунглей французской автострады — мое новое приобретение со скрипом глохнет. Двигатель все еще вращается, но акселератор не реагирует на нажатие моей ноги, а прежде дрожащий прибор останавливается на отметке ноль. Ну и что теперь?

Не осознавая насколько велик риск, я распахиваю дверцу машины, выхожу и начинаю махать руками, прося о помощи. Мимо проносятся многотонные грузовики, и вокруг меня начинают реветь гудки, словно быстрые автоматные очереди. Водители, через открытые окна, кричат ​​на меня на разных европейских языках, угрожая мне сжатыми кулаками, как-будто я сделала это нарочно, или обкладывая меня ругательствами, которые сводятся к «свали на хрен с дороги», в то время как я, ошеломленная, мечусь из стороны в сторону, петляя между машинами, пока в конце концов не возвращаюсь к своему неподвижному автомобилю. Я продолжаю размахивать руками в тщетной надежде, что кто-нибудь из этих дальнобойщиков поймет, остановится и сжалится. У меня нет мобильного телефона, поэтому я не могу связаться с кем-либо без посторонней помощи. После того как несколько десятков монстров проносятся с ревом мимо меня, один из них замедляет ход, его колеса или тормоза издают пронзительный визг и он останавливается примерно в сотне метров впереди.

Водитель, смахивающий на бочонок мужчина со светлыми, коротко стриженными волосами, вылезает из кабины своего фургона для перевозки мебели, машет рукой и направляется ко мне. Его походка грузная, переваливающаяся, создающая впечатление, что его суставы скреплены винтами. На нем надета лопающая на животе алая футболка, шорты цвета хаки, у него волосатые мускулистые ноги в прочных ботинках и удлиненные ватные тампоны, торчащие из каждого уха. Это, без сомнения, средство защиты его слуха от постоянного дребезжания автомобиля и грохота и рева автомагистралей, но это, в сочетании с его общим внешним видом, вселяет в меня уверенность в то, что меня вот-вот спасет плюшевая игрушка в виде обитателя космического пространства.

Он бельгиец. Объясняет, что не говорит по-французски - он, должно быть, один из немногих оставшихся на земле бельгийцев, который говорит исключительно по-фламандски, и конечно с моим счастьем мне повезло наткнуться именно на него, но он умудряется объясняться с помощью забавно звучащего немецкого, в который вставляет английские слова.

После обмена парой фраз, в основном состоящих из жестов, нескольких минут, проведенных за разглядыванием капота моей несчастной машины, покачиваний головой, неодобрительного ворчания и скорбных вздохов, он предлагает отвезти меня к ближайшей телефонной будке SOS, которая находится примерно в полукилометре отсюда, или это примерный смысл того, что мне удалось понять из сказанного им: "Тут не хорошо. Должна ты SOS позвонить из пункт. Нет далеко. Двести сотен метров".

В это время я, застрявшая в середине этого убийственно жаркого, шумного и забитого транспортом дня, хочу кричать — не на него, он милый — или просто уйти, да, именно так, уйти с дороги в кустарники, в дикую местность, свернуться калачиком под листом и исчезнуть. Затеряться на местности, оставив всё в прошлом, особенно эту бесполезную спортивную машину.

Но этот бельгийский бочонок — добрая душа, он взъерошивает мне волосы и говорит, чтобы я не плакала: «Нет плакать, пожалста». Затем он протягивает мне свой мобильный телефон: «Жена, ты, телефон, хочешь?» — спрашивает он.

Я качаю головой, не уверенная что именно он предлагает. Он снова тычет мне телефон, на этот раз более настойчиво. «Жена, герр, мадам и месье, хочет тебя, телефон?».

В конце концов я понимаю, что он дает мне свой мобильный, чтобы я позвонила мужу.

«Спасибо, но нет».

«Почему?».

«Сидней». Он не понимает. «Он в Сиднее. Австралия», — отвечаю я с ударением на последнем слове.

Он неуверенно кивает, но быстро убирает телефон.

Я забираюсь в его фургон, в который невероятно трудно залезть, пока он отрывает кусок багетного сандвича с ветчиной и предлагает его мне. Я отказываюсь, он пожимает плечами и мы отправляемся к будке SOS, где он меня высаживает. Он должен "бежать" дальше по своему маршруту, объясняет он, одновременно записывая на листке причину своей остановки. «Брать пассажиров запрещено» или, кажется, вообще кому-либо помогать. И все же я очень благодарна ему за его невероятную доброту. Он снова ерошит мне волосы и я выдавливаю из себя улыбку, когда он машет мне, как старый друг, крича: «Пока, фрау Сидней!», и удаляется на своем фургоне.

В желтой аварийной будке сообщают, когда мне удается дозвониться, что ожидание составит час, и мне строго приказано оставаться у машины. Я решаю, что у меня ещё есть время зайти на заправку, которая находится всего в нескольких минутах ходьбы отсюда.

Там я покупаю столь необходимый мне сейчас кофе, отдаю больше100 франков за самую дорогую телефонную карту из тех что там есть и звоню Мишелю в Австралию. Он спал, но мгновенно уловил страдание в моем голосе.

«Кэрол? Chérie, в чем дело? Что случилось?».

«Нас могут разъединить. Я еду по автостраде обратно на ферму; моя машина сломалась».

«Машина? Какая машина?».

Звук голоса Мишеля, доносящийся с другого конца света, и его беспокойство вызывают во мне бурю эмоций, и я не в силах сдержать свои чувства. Слезы хлынули у меня из глаз. Скорчившись на корточках в кабинке телефонной будки, я икаю и рыдаю от горя.

«Кэрол, Кэрол, в чём дело? Что случилось?».

«Я потеряла ее. Я потеряла нашу маленькую девочку».

Наступает пауза, передышка, душераздирающая тишина. За двенадцать тысяч километров отсюда, в другом полушарии, в другом часовом поясе мой муж осознает сказанное мной.

«Мне жаль, Мишель».

«Chérie, где ты? С тобой все в порядке? Ну, нет, очевидно, что не в порядке. Что ты делаешь на автостраде? Где...?».

И вот я изливаю ему свою историю, или неполные, разрозненные ее части, о потере нашего ребенка. «Нас скоро разъединят». 

«Оставь машину, отправляйся в Париж. Я возвращаюсь. Жди меня в Париже».

«Я не поехала через Париж. Я где-то около Бона, но не уверена где именно».

«Тогда оставь машину где сможешь. В страховку включено реле? Нет, не думай об этом; я разберусь с этим сам, когда приеду. Отправляйся домой. Обещай, что поедешь домой». 

Я обещаю, молча кивая, но связь обрывается.

***

Наш дом — это наше убежище от мира. Не только потому, что он одиноко стоит на холме, в стороне от дороги, и защищен десятками почтенных, таинственных оливковых деревьев и скромным количеством акров земли, разбитых на террасы. Это место, где Мишель и я можем быть вместе, где связь, существующая между нами, может продолжать развиваться и формироваться сама по себе, где мы можем продолжать создавать наши отношения и себя как личностей, и где мы можем приходить в себя, залечивать свои раны и раны друг друга от ударов, бед и неопределенностей жизни. Дом — это гораздо больше, чем просто дом. Он означает намного больше, чем просто физическое воплощение. Или, по крайней мере, так я отношусь к этому. Потому что этот дом, эта ферма — место исцеления для меня и в другом смысле. Возможно, в том смысле, в котором это не нужно Мишелю.

Некоторые выдающиеся психоаналитики утверждают, что мы тратим свою взрослую жизнь на попытки исцелить наши детские травмы. Я никогда не воспринимала эту идею всерьез, пока мы не переехали сюда. Более десяти лет я бороздила побережья мира в одиночку, в поисках «своего дома у моря», но только когда я встретила Мишеля и мы нашли нашу заброшенную оливковую ферму "Аппассионата", и приступили к трудной и приносящей удовлетворение задаче возрождения этого места, возвращения ему его элегантности и яркости после многих лет забвения, я начала понимать что искала и чем сейчас занимаюсь.

Я пытаюсь залечить шрамы, оставшиеся от домашнего насилия. Освободиться от тяжести этой ноши. Перерисовать холст, закрасить сочными, приятными красками детство, которое было наполнено страхом и отягощено чувством вины. Создать красоту там, где раньше была печаль. Цвета, которые доминируют в моих воспоминаниях — это красный, цвет накрашенных ногтей и губ моей матери, и снова красный, цвет пролитой крови, последствие жестокости, темные ночи в моей спальне, когда я лежала без сна, слушая перебранки в гостиной подо мной, и черный цвет - пучины отчаяния, которая поглотила меня. Мой отец был вспыльчивым страстным человеком; музыкантом среднего таланта, но превосходным руководителем оркестра, тамадой (в красном сюртуке), конферансье с неподражаемым чувством юмора; обаятельным, красивым и неисправимым ловеласом.

Когда моя мать, у которой были губы, формы и декольте Джины Лоллобриджиды, родила мою сестру, они с отцом отдалились друг от друга в интимном плане. Ей тогда было двадцать шесть лет и она закрыла для себя эту сторону жизни. Она считала, что у нее были для этого веские причины — возможно, так оно и было — но что бы ни произошло между ними, это дало ему все основания для бесконечного потока измен, и он начал все реже и реже бывать дома.

на фото Кэрол (справа) и ее сестра Линда Риган

Моя мать — убежденная ирландская католичка, принципиальная женщина с неукротимым и решительным нравом, наивная в повседневных делах, но способная оценить материальную сторону жизни, а также её влияние на неё. Независимо от обстоятельств, она считала, что ее моральный долг и право — цепляться за свой брак, не давать ему распасться, и, как мне кажется, порой она принимала ханжество и наказание за дисциплину и принципы.

Оба эти человека были заботливыми и, конечно, не намеревались никого травмировать. На самом деле, у смертного одра моего отца, когда он лежал без сознания, покидая нас, стало душераздирающе ясно как глубоко и преданно моя мать любила его, но они провели свою жизнь, ведя борьбу с послевоенным браком, регулируемым католическими ценностями, которых мой отец не придерживался, а моя мать настаивала на том чтобы он это делал, и они так и не нашли точки соприкосновения, которая могла бы помочь решить эти разногласия. Несмотря на духовную связь, физические различия между ними были настолько сильными, что не оставили им никаких шансов снова быть вместе, и их недовольство становилось всё более мрачным и яростным, и в конечном итоге нашло свой выход в насилии.

Я была зачата в самом начале, в период расцвета их отношений, в дни ухаживаний вскоре после свадьбы. Иногда мне кажется, что эти месяцы были для моей матери самыми яркими в её жизни, временем, когда она позволила себе быть собой и дала волю своей страстной и прекрасной натуре. Она ведь была влюблена.

Хотя я не была причиной по которой они поженились, я стала постоянным объектом их разочарований, причиной того, что они лишились свободы. Короче говоря, во всём винили меня. Дети в несчастливых  браках часто оказываются в роли заложников. Мое положение было, пожалуй, более удручающим: мне отвели роль тюремщика. «Если бы не ты, мы бы не оказались в этом бардаке, в этом браке». Эти слова бездумно вырывались с излишне регулярной периодичностью; они заставляли мою кровь холодеть и разрывали мое израненное сердце в клочья.

Мир, который я видела сквозь встревоженный взгляд моих глаз, был злым, жестоким местом, где люди, живущие вместе, выражали себя посредством физической и эмоциональной жестокости; где мебель швырялась через комнату; где столы с горячей едой падали на пол, словно подстреленные звери, изрыгая комки печеных бобов, размокшие тосты, битые тарелки; где я прижимала ухо к закрытым дверям и слушала тоненький звук плача моей матери, застывшая на месте, не стучащая в дверь, бессильная предложить помощь. На самом деле, я не только не могла помочь, но и, как я поняла, была причиной тех слез. Я жила в мире, где школьные дружеские отношения прервались в один миг, когда новой приятельнице, как и всем остальным, в итоге, запретили приходить ко мне домой, потому что меня и мое прошлое сочли «дурным влиянием». Среди всего этого были моменты нежности, потому что, как я уже сказала, мои родители не были жестокими людьми, просто они были заперты в браке, из которого не могли выбраться или, возможно, в глубине души не хотели этого делать. 

***

Моё новоприобретенное имущество отбуксировано в ближайший гараж "Мерседес", в котором согласились организовать его переправу в Канны, где, как они уверяют меня, будет улажен вопрос с британской страховкой на автомобиль. Я узнаю от своих страховщиков, что имею право на аренду машины, но отказываюсь от нее. В данный момент мне безопаснее не выезжать на дороги. Вместо этого мне предлагают билет на поезд первого класса. Я провожу ночь в очень посредственном отеле, а затем, со своими разношерстными сумками, чемоданами и неразберихой в голове, сажусь на поздний утренний экспресс в Канны. В поезде TGV, на котором я еду, нет бара или ресторана. Это очень удивительно для нации, обожающей поесть, но мои попутчики, похоже, в курсе этого недостатка и прибыли подготовленными. По мере приближения обеденного часа все в вагоне, за исключением меня, начинают выгружать свои ланчбоксы, в которых полно сандвичей, мясной закуски, немного сыра, кофе, минеральной воды, сухофруктов, свежего винограда, апельсинов и мятных леденцов "Ментос". Они раскладывают щедрые порции закусок у себя на коленях или на складных столиках для пикника, дополняя их пластиковыми стаканчиками, до краев наполненными красным вином.

Напротив меня сидит огромная женщина, с грудью как у персонажа фильма Феллини, одетая в красные кардиган и юбку, с украшениями из рубинов и целых слитков золота. Её ступни крепко уперлись в пол, юбка задрана до бедер, ноги широко расставлены, она жуёт с тех пор как я вошла, и в то же время развлекает себя журналом кроссвордов. Бормоча возможные решения своей головоломки, она теперь медленно жует сандвич из багета с листьями салата, помидорами, ветчиной и сыром.

Все довольны этим прекрасным солнечным днем, легкой закуской, утоляющей голод, и впечатляющей сельской местностью, проплывающей за окном, когда появляются два новых путешественника и начинается суматоха.

Похоже, дело в номерах мест.

Кажется, нам всем достались места 21 и 23 в вагоне номер 13. Еще в Шалон-сюр-Сон это не имело никакого значения. Мы все расселись, заняв понравившиеся места, и расслабились. Но теперь, на какой-то небольшой станции, в вагон залезла густо накрашенная арабская женщина с семью огромными чемоданами и ребенком, и настаивает, что два места в нашем купе, только одно из которых остается незанятым, принадлежат ей. Она начинает злобно кричать и ситуация грозит перерасти в нечто более неприятное.

«Я сижу здесь с самого Нанси и не сдвинусь с места!» — кричит женщина, похожая на статистку из «Амакорда», между набиванием рта едой.

(*"Амакорда" - фильм Феллини, там есть некая синьора в красном – объект всеобщего вожделения и восхищения. Пышногрудая хозяйка табачной лавки, царящая в фантазиях мальчиков-подростков).

В конце концов на сцене появляется защитник порядка и весь вагон, все до единого, кроме меня, набрасывается на него, истерично крича, требуют фактов, объяснений и, прежде всего, извинений за возможный ущерб их пищеварительному тракту. «Мы ели!» — кричат ​​они.

«Садитесь на любое свободное место», — объявляет он. «14-й вагон забыли прицепить; он остался в Меце».

«Eh, voilà!» (*вот так-так).

«Mais oui, on comprend maintenant». (*Что ж, теперь мы понимаем).

Все остались довольны тем, как разрешилось случившееся недоразумение. К сожалению, трудности продолжаются. Стайка обедающих женщин и один довольно робкого вида муж, нервно перелистывающий свой экземпляр Le Monde, не желают освобождать свои места, в то время как арабская женщина упрямо отказывается искать места в другом вагоне.

В конце концов, когда все уже измотаны происходящим, решено отправить арабскую девочку в коридор и посадить ее на чемоданы, предоставив ее матери возможность занять оставшееся свободное место. Спокойствие восстановлено и обед продолжается. Я наблюдаю как маленькая арабская девочка надувшись примостилась на одном из многочисленных чемоданов своей матери. Она жадно поглядывает на вкусную еду разных пассажиров, которые с удовольствием жуют, беспечно глядя на проплывающие мимо виноградники.

Ничто не нарушает наступивший покой, кроме нашей крупной спутницы в красном шерстяном наряде, которая путешествует с распечаткой своего маршрута. На каждой станции она тянется за ней и объявляет всем нам время, в течение которого поезд будет стоять на станции.

«Макон! Две минуты!». В одну минуту сорок секунд ее короткие пальцы с ногтями, покрытыми бордовым лаком, и «рубинами размером с куриное яйцо» (по выражению Скотта Фицджеральда) начинают постукивать по циферблату ее золотых часов. Она смотрит на них и сердито цокает языком. За этим следует громкое фырканье и сворачивание журнала кроссвордов так, что он теперь напоминает короткую толстую палку. А затем поезд трогается и она расслабляется, снова возвращаясь к еде.

Я думаю я единственная, кто заметил довольно интересный обмен взглядами, произошедший только что. Арабский ребенок в коридоре подает из-за стекла знак матери, что хочет есть, а мать отвечает, также сдержанной мимикой, что у нее ничего с собой нет.

Некоторое время мы едем в тишине, пока вдруг арабская женщина не начинает громко и драматично кричать: «J'ai mal au cœur!» (*у меня болит сердце). «Мое сердце! Мне плохо! У меня боль в сердце!».

Я в полном восторге.

«Ах, ma pauvre! (*бедняжка). У меня есть таблетки», — кричит толстуха и тут же начинает рыться в сумочке в поисках сердечных таблеток и минеральной воды — не просто воды, а gazeuse (*газированной), которая, как она нас всех уверяет, лучше для пищеварения. «Вы, должно быть, съели что-то не то», — продолжает она.

«Нет, нет, у меня сдавило сердце. Нет, я ничего не ела. Вообще ничего. Мы не ели с тех пор, как...».

«Вы не ели? Mon Dieu! (*Боже мой)» — хором раздаются возгласы по всему вагону. Народ подбегает к ней. Найден небольшой багет, кусок сыра "Бри". Принесли ​​газированную воду. Как и сердечные таблетки.

«Есть ли у Вас стакан?» — спрашивает полная дама с золотым сердцем, протягивая бутылку.

Арабка слабо качает головой. «Ничего. Не было времени упаковать».

«Возьмите мой. Да, Вы должны. Я настаиваю. Мне восемьдесят лет. Если бы у меня были какие-то болезни, я бы уже знала о них».

Восемьдесят лет! Это тоже повторяется, как в игре "испорченный телефон", одним пассажиром другому. Это правда, что женщина не выглядит на свой возраст. Арабская мать превосходно продолжает свою игру, полная решимости не позволить возрасту другой дамы отвлечь остальных от поставленной ею задачи. Сейчас она пьет воду, обмахиваясь и тихо постанывая. Затем сопротивляется таблетке, но ее навязывают, поэтому она неохотно глотает её. Мы прибыли в Лион. Робкий муж и его жена с лицом убийцы сейчас сходят с поезда. Но перед этим жена приказывает мужу положить все семь единиц багажа арабской женщины на полку и уступить свое место девчонке-оборванке, которая, ни секунды не колеблясь занимает его. Уходя, они оставляют остатки еды матери и ребенку, которые едят как жадные беспризорники.

Я возвращаюсь к своим личным размышлениям, одновременно позабавленная и удивленная тем, что эта маленькая афера сработала столь успешно.

Последнее что я слышу, когда они все вместе сходят с поезда в Марселе, став уже лучшими друзьями, это как наша восьмидесятилетняя дама замечает: «Я спрашиваю вас, что может быть прекраснее для любой maman (*мамы), чем подарок в виде маленькой девочки?».

Напоминание, болезненный укол, и я перевожу свой взгляд в окно, на серебристую гладь моря.

***

От вокзала такси везет меня на выжженные солнцем холмы, в Аппассионату. Когда я приезжаю, водитель, опасаясь собак, высаживает меня у ворот и я поднимаюсь по дорожке с террасами из оливковых деревьев, останавливаясь каждые несколько ярдов, чтобы потрогать и проверить оливковые плоды, которые пока зеленые и твердые, но прекрасно увеличиваются в размере. Деревья, сверкающие на солнце, по словам Огюста Ренуара, который провел последние годы на побережье здесь, в Кань-сюр-Мер, «сияют как бриллианты».

Я останавливаюсь, чтобы сорвать только начинающий приобретать фиолетовый цвет инжир, с нашего дерева со слоновьим стволом, и делю его надвое большими пальцами. Атласно-белое молочко сочится из еще незрелого плода и прилипает к моим пальцам. Я облизываю их, а затем подношу инжир к губам и высасываю бледно-розовые, слегка хрустящие семена.

***

Le figuier. Фиговое дерево. Его ботаническое происхождение неизвестно, но, скорее всего, оно было местным средиземноморским растением с доисторических времен, диким, с плодами, которые поначалу считались несъедобными. Возможно именно это и лежит в основе сыгранной им роли в Эдемском саду. В отличие от яблока, его нельзя было употреблять в пищу. Это была бесполезная, ни на что не годная штука, пока ее лист не стал использоваться в качестве самой ранней, самой примитивной формы нижнего белья. Адам и Ева использовали его, чтобы прикрыть свою застенчивость, свой секс, свои знания и наготу. Или, если верить картине Тициана «Адам и Ева» в музее "Прадо" в Мадриде, то именно Адам, мужчина, испытал чувство стыда и прикрыл себя. Грешницей же была женщина.

***

Половое созревание наступило для меня рано. Мне было десять. Примерно в это время мужчины, которые приходили в дом, обычно друзья или коллеги моего отца, начали нашептывать мне на ухо свои непристойные желания или трогать в тех самых местах, что вызывало во мне стыд из-за возникавшего в их штанах набухания. Я стала воспринимать себя дьяволицей, которая была причиной необъяснимого поведения тяжело дышащих, с кислым дыханием, мужчин. Мои родители ничего не знали о том, что происходило, а у меня было недостаточно смелости или решительности, чтобы рассказать об этом. Я считала, что, как и в их браке, это я была виновницей такого мужского поведения. Я стала замкнутой и скрытной. Я часами сидела запершись в ванной и мылась, не столько чтобы смыть с себя грязь, сколько чтобы стереть себя с лица земли.

***

Я жую свой инжир и наслаждаюсь видами, упиваясь покоем середины года. Вокруг полная тишина. В летнюю жару на ферме царит покой, кроме разве что шума цикад, которые неистово стрекочут, проживая свои последние недели на полную катушку, извлекая из этого максимум пользы, ища партнера, пока этому благоприятствуют обстоятельства, потому что после безумного спаривания эти маленькие создания умирают. Вокруг нет никаких признаков активности, а затем, в мгновение ока, собаки начинают бежать с разных сторон одновременно, бросаясь ко мне, чтобы поприветствовать радостным лаем, прыжками и безграничным восторгом. Как я рада, что они любят меня. Я наклоняюсь, глажу и крепко целую их. Месье Халаза, нашего поливального героя, нигде не видно. Должно быть, он уже закончил свои дела и ушел на сиесту. Но его присутствие ощущается повсюду, в сказочном всплеске роста всего вокруг.

Кусты, цветы, вьющиеся растения — это вспышки захватывающих дух красок. Герань дико разрослась в своих терракотовых горшках в букеты алого и розового, полосатого красного и белого цветов, свисая, как пряди непричёсанных волос, над плиточным краем бассейна, где один или два цветка осыпались и теперь тихонько кружатся на слегка волнующейся глади воды. Кусты бугенвиллеи, окаймляющие четыре нижних столба веранды, пошли в рост в пышном сплетении листьев и цветов, достигли верхней террасы и обвились вокруг балюстрад. Наша весенняя глициния, которая редко цветет дважды, вся усыпана цветущими соцветиями, более мелкими, более хрупкими, но цветущими, в то время как розы, которые никогда нормально не цветут в нашей дьявольской летней жаре, распускаются повсюду. Дальше, слева от terrain (*террасы) находятся овощные грядки. Я вижу, что кусты баклажанов все еще плодоносят крошечными золотистыми помидорами. Я не могу спокойно смотреть на них, поэтому перевожу взгляд на нижнюю террасу, где ветви нашего лимонного дерева сорта «quatre saisons» (*четыре сезона) клонятся к земле под тяжестью своих даров.

***

Никто не знает наверняка где возникло лимонное дерево. Ни в одном латинском источнике нет отсылок к нему. Первое упоминание о le citronnier (*лимонном дереве) в литературе, по-видимому указывает на юго-восточную Азию, восточнее самого раннего известного места произрастания оливковых деревьев, но и лимонные, и апельсиновые деревья растут на этом юго-восточном французском побережье со времен Средневековья. Интересно, что это произошло гораздо позже греческого или римского завоевания этих мест, поэтому вполне возможно, что ни одна из этих культур не внесла свой вклад в провансальский образ жизни, привезя сюда этого представителя семейства цитрусовых. 

Куда ни взгляни, сад являет собой опьяняющее торжество жизни и это именно то, чего я жаждала, а выложенные плиткой террасы столь же безупречно чисты, как свежевымытые полы. У меня есть все основания радоваться возвращению домой и тому как я наслаждаюсь этим. Это возвращение домой лишь укрепляет мою решимость двигаться вперед и не поддаваться бремени печали, терзающей меня изнутри. Я уже потратила время и деньги на необдуманную покупку, и теперь мне нужно восстановить равновесие и как можно скорее вернуться к работе.

Проходя мимо конюшен, все еще пытаясь справиться со своим багажом, я вижу, что Халаз откопал все метлы, которые когда-либо были на ферме, даже те, о существовании которых я и не подозревала, и выстроил их в ряд. Их девять, все разных форм и размеров; разные текстуры и материалы, в зависимости от предназначения, стоят на страже, как торжественные солдаты у одной из внешних стен, головками вверх, проветриваются и сохнут на солнце.

На вилле, которая была закрыта все недели, пока нас не было, стоит тяжелый воздух, пойманной в ловушку летней бездеятельности. Внутри пахнет сушеными травами, забытыми цветами и, в ванной - устойчивым ароматом моих духов Chanel №5. Я распахиваю ставни, чтобы впустить свет и обнаруживаю повсюду пыль и паутину. Три ярко-зеленых клопа-вонючки падают на пол и валяются на спине, извиваясь. Они вредители наших овощных грядок. Несмотря на это я переворачиваю их и оставляю в покое. Гекконы прячутся в тень и карабкаются по стенам с поразительной скоростью. На обеденном столе лежит стопка почты, в основном счетов, с которыми можно разобраться позже, а также факс от Мишеля, свисающий как язык с телефонного аппарата в моем кабинете. Он приветствует меня дома, умоляет успокоить его, что я благополучно добралась и сообщает замечательную новость: ему удалось поменять рейс и он приземлится в Лондоне послезавтра на рассвете. Если не будет межконтинентальной задержки рейса, его самолет, вылетающий в 9.05 из Хитроу в Ниццу доставит его домой как раз к обеду. Осталось тридцать шесть часов до возвращения моей любви на «крыльях зари».

Я решаю, что после того как сниму с себя одежду и нырну в бассейн — лучше сделать это сейчас, пока месье Халаз не вернулся и у него не случился ещё один припадок — посвящу остаток дня повседневным заботам, организационным делам, чтобы завтра, завтра я смогла предаться своей тоске, совершив раннее паломничество к морю, хотя на какой пляж я еще не решила. Я подумываю об Антибе.

***

Антиполис, классическое греческое название, означающее «город расположенный напротив», было дано порту, основанному греками к западу от Ниццы, прямо напротив "Залива Ангелов", в конце VI века до нашей эры. Сегодня он более известен как Антиб или, на провансальском языке, как Антибу. Среди ученых до сих пор ведутся споры о том, хотели ли греки, чтобы название залива отражало его связь с Ниццей (Никеей для греков и Нисо для провансальцев) или с островом Корсика, или даже со своими самыми суровыми врагами — лигурийцами из Лигурии, ныне являющейся частью северной Италии.

Когда римляне завоевали эту провинцию, выгнали греков и овладели этим северным средиземноморским побережьем Франции, Антиб стал для них таким же стратегически важным, как Фрежюс. Они использовали его как перевалочный пункт для своих прибрежных флотов, путешествующих между Италией и Арлем. Город был настолько ценным, что они чтили его как civilta romana (*римскую империю), вместо того чтобы считать его просто колонией.

Сегодня этот морской порт и курорт по-прежнему славится своей гаванью, а многие, если не большинство, его жителей являются иностранцами или членами сообщества странствующих яхтсменов. Вскоре после того как мы нашли свою ферму, и пока готовились к длительному процессу переезда сюда, обустройству дома и фактическому получению документов на право собственности, я стала регулярно по понедельникам останавливаться выпить кофе в ближайшем к порту переулке, целуя перед этим Мишеля на прощание в аэропорту, откуда он садился на утренний рейс в Париж. Я сидела за столиком одна, в теплых лучах утреннего солнца, выпивала несколько больших чашек кофе с молоком и с детским восхищением наблюдала за пожилым мужчиной, который часто сидел за соседним столиком и ждал появления London Times. Грэм Грин, он был и остается одним из моих героев. Позже мне посчастливилось познакомиться с ним и перекинуться парой бесценных фраз, но тогда, в то первое теплое лето открытий, я была слишком застенчивой, слишком неразговорчивой и слишком благоговела перед ним, чтобы завязать разговор.

Владелец кафе рассказал мне, что месье Грин был завсегдатаем его заведения круглый год и что известный автор жил неподалеку, не в самом Антибе, а на его зеленом мысе, в нескольких минутах езды вдоль побережья.

«Если Вы еще не совершили экскурсию по мысу, — сказал мне хозяин, — то Вам следует это сделать. Вдоль всего побережья тянутся прекрасные пляжи. И множество художников и писателей побывали в стенах его роскошных вилл. Это легендарное место».

Конечно, за годы прошедшие с тех пор как мы впервые приехали сюда, мы много раз посещали легендарный мыс, где жил месье Грин, и я никогда не устаю от его суровой красоты.

***

Две детские страсти стали моим спасательным кругом и дали мне силы продолжать бороться и мечтать о том времени, когда я вырасту и смогу вырваться, чтобы играть другие роли, а не быть проклятием чьей-то жизни.

Этими увлечениями я занималась в одиночестве, в воображаемых мирах, созданных травмированным ребенком. Первым была "Безустанная Писанина". Я выжимала из ручек "Биро" все чернила до последней капли, выражая искренние мысли в поисках смысла, ключа к головоломке, заполняя блокноты цитатами, взятыми из книг, поэзией о жалости к себе и, позднее, любовными сонетами. Я писала пьесы, такие как «История Робин Гуда», которые ставила в школе и в благотворительных учреждениях. Одним из таких учреждений был "Чеширский дом престарелых". Оглядываясь назад, я убеждена, что никто из этих ошеломленных пенсионеров не имел ни малейшего понятия о том, что изображала я и мои одноклассники, и о чем повествовала моя, почти наверняка плохо выстроенная, история. Мне тогда было двенадцать. Я возвращалась домой в осенней темноте, чувствуя себя подавленной и озадаченной их вялой реакцией. Двенадцать и уже имеющая за спиной печальный опыт с Признанием Критиков. Любопытно, однако, что этот опыт укрепил мое желание писать.

Моим вторым способом выживания было Переодевание. В какой-то момент мой отец приобрел целый отдел театральных костюмов местного любительского театра, который лишился финансирования и закрывался. Большую часть приобретенного он хранил в длинной стеклянной оранжерее в саду, а остальное отправилось в гостевую спальню, из-за чего воняло застарелым потом, нафталином и едва уловимым запахом сценического грима, который все еще пачкал воротники и манжеты. Именно туда меня отсылали в качестве наказания и это действительно было наказанием. Поздно ночью костюмы, особенно темные сюртуки, приводили меня в ужас, потому что я была уверена, что они двигаются, населенные невидимыми духами.

Тем не менее, в дневные часы я любила эту комнату, потому что в одном её углу была квадратная деревянная трибуна — по форме напоминающая лестницу — которая стала моим театром. Здесь я кропотливо собирала из мелких кусочков огромный круглый пазл, который я, для ориентира, держала на полу сложенным. На нем был изображен бюст Шекспира, окруженный сценками по мотивам каждой из его тридцати семи пьес. Я изучала нарисованных персонажей, пытаясь представить как они звучали, двигались и вели себя. Облачившись в невероятно большие и изношенные костюмы, снятые с металлических вешалок, спотыкаясь о волочащиеся подолы, я пыталась вдохнуть жизнь в свои интерпретации, с огромным энтузиазмом и особым вниманием декламируя строки мастера, изо всех сил пытаясь найти смысл в странных и незнакомых мне словах, таких как «хлыщ», «рысак» и «потешный».

В течение любого, обычно дождливого, дня я могла преобразиться в Госпожу Куикли, «Гордую» Титанию, Гермиону, Розалинду, Виолу, самого Шекспира с его козлиной бородкой, которую я рисовала на своем лице карандашом, а также в его жену Энн (мое второе имя) Уотли из Темпл-Графтон, о которой я читала вскользь. Но больше всего мне нравился персонаж, лучшая из всех, чарующая правительница и богиня любви, египетская владычица произведений Уилла, Клеопатра, которая в моем воображении обладала роскошными черными волосами, формами, бюстом, носила платья с глубокими декольте, обувь на шпильках и имела красные губы моей матери. Она источала страсть, вдохновляла на войны и грандиозные чувства. Она не желала иметь дел с грязными, тайными поползновениями дряхлых стариков, какими представлялись гости в доме моих родителей этой достигшей полового созревания девочке.

Чтение её реплик, претворение в жизнь этого воплощения женственности, могло бы принести мне аплодисменты, букеты цветов и международное признание. Таким образом, именно здесь, в те ночи одиноких страданий, а также в те часы, которые я проводила в пустых аудиториях, наблюдая как мой харизматичный отец репетирует со своими музыкантами, зародились мои «бессмертные стремления» актрисы и глубоко укоренившиеся амбиции. Мои мечты становились всё грандиознее. Я представляла себя кинозвездой — Кэтрин Хепбёрн в "Дверь на сцену" — или гранд-дамой театра (*то есть, пожилой дамой, которая пользуется большим уважением или восхищением), и я мечтала о тех днях, когда смогу стоять на сцене, смотреть за огни рампы, а мне будут бурно аплодировать и обожать меня.

***

На протяжении многих лет актерство и моя преданность этому ремеслу были моим призванием. Я направляла все свои смешанные эмоции в работу и в свою творческую вселенную, но быстро обнаружила, что в этой области жизни были две вещи, которые меня не устраивали. Первая заключалась в том, что роли, предлагаемые женщинам, особенно на телевидении или в кино, не были столь разнообразными или сложными, как те, которые я выбирала себе в гостевой спальне. Обычно отбор происходил исходя из мужских представлений о роли женщины, о ее внешнем виде, и в свои двадцать лет я часто выглядела не так, не вписывалась в образ. Я была слишком пухленькой, слишком фигуристой. Во-вторых, всегда наступал момент, когда пора было возвращаться домой: это был конец дня или, что еще хуже, окончание съемок.

Домом была съемная квартира на верхнем этаже здания в Кентиш-Тауне, где я жила одна. Иногда, в самом начале, в трудные периоды, я сдавала комнату тому или иному коллеге-актёру, чтобы хватило на оплату счетов, а иногда у меня останавливались приятели, которые были в городе проездом или которых выгнали с их места проживания бывшие партнёры. Иными словами, у меня была компания. Часто мы коротали полночные часы, слушая рок и джаз, распивая бутылки довольно плохого вина, «Hirondelle» или болгарского "Бычья кровь». Иногда я ложилась в постель с тем или иным другом-мужчиной, а иногда у меня случался роман, который на короткое время делал меня довольно счастливой и радующейся жизни. Был один довольно продолжительный роман с молодым актером, который был мне очень дорог, но он не продлился долго. Он женился на другой. Поэтому ничто и никто не могло заполнить пустоту, которую я носила внутри себя. Она была глубокой, но также относительно бессознательной.

Теперь я верю, что вела воображаемую борьбу с любовью, окутывала все романтическим туманом. Любящую сторону своей натуры, заботливую сторону, я где-то заперла ещё во время своих мучительных подростковых лет. Внешне я была женственной, кокетливой и романтичной, но внутренне держала оборону, была озлобленной и боялась раскрыть о себе больше, чем могла контролировать. Я боялась, что настоящая я, злая, подвергавшаяся жестокому обращению молодая женщина, взорвется как вулкан и сокрушит любого, кто подойдет слишком близко. Я не могла доверить свое сердце другому человеку: это был слишком израненный орган. Самые тайные из моих женских желаний, простое стремление к партнерству и деторождению, я вложила в свои амбиции. Я никогда не рассказывала о своём прошлом. Я вообще редко говорила о своей личной жизни, даже с очень близкими друзьями. Я проводила свои нерабочие дни или свободные от съемок часы, если снималась вдали от Лондона, в одиночестве, путешествуя, ища то, что я называла «моим домом у моря», хотя тогда я не верила, что это когда-либо осуществится.

***

На следующее утро я встаю с постели и покидаю дом на рассвете или, как говорила Колетт, à la naissance du jour (*в момент рождения нового дня), направляясь не в укрепленный город Антиб шестнадцатого века, потому что городской пляж маленький и не очень интересный, а на легендарный полуостров Кап д'Антиб. В это время года нет никакой возможности насладиться побережьем или побыть наедине с собой, если только вы не приедете рано утром и не уедете до того, как проснутся туристы, потому что как только они проснутся, на пляжах и в кафе начинает кипеть жизнь.

Взяв старую и очень шумную машину Мишеля, поскольку другого транспорта у нас нет, я добираюсь до побережья с каннской стороны пляжа Гольф-Жюан и оттуда еду вдоль ласково плещущегося моря, обнимающего жемчужный, тихий берег. Солнце поднимается над Альпами в безоблачное, василькового цвета небо. Проезжая мимо "Tetou" и "Nounou", двух популярных рыбных ресторанов, оба очень модные и известные своим восхитительным буйабесом, а в случае "Tetou", еще и поразительными ценами, я вспоминаю как Мишель и я обедали в "Nonu", где мы сидели за столиком рядом с Верой Линн и ее покойным мужем Гарри. После этого Мишель спросил меня об элегантной женщине, с которой мы разговаривали, и я рассказала ему, что во время Второй мировой войны Веру прозвали "Возлюбленной Армии". Ее имя ему ни о чем не сказало, что лишь подчеркнуло какие разные жизни мы прожили, до того как наши миры так нежно переплелись. Наши отцы, ни один из которых на самом деле не побывал в бою, тем не менее были по разные стороны войны, во время которой Вера пела для британских войск.

Я еду дальше, проезжая через пляжный городок Жуан-ле-Пен, который благодаря притоку богатых американцев, любителей вечеринок, стал популярным местом на этом участке побережья в 1920-х годах, в эпоху джаза. Я направляюсь к западной стороне мыса. В нескольких ярдах от берега я замечаю сидящих на солнце, на блестящих мокрых камнях, несколько черных бакланов, а средиземноморские, черноголовые и серебристые чайки сбиваются в стаи и кружат повсюду. Это неудивительно, учитывая, что ранние пташки-рыбаки с их завтраками из сандвичей-багетов, фляжками с кофе и плетеными рыболовными корзинами обжили это скалистое побережье. Я уже насчитала одиннадцать.

Я нахожусь рядом с Musée Naval et Napoléonien (*военно-морским музеем Наполеона). Стильные спортивные штаны, повязки, убирающие со лба волосы дорогих стрижек, напоминают мне, что этот музей соседствует с эксклюзивным отелем "Дю Кап-Эден-Рок", расположенным на юго-западной оконечности мыса. Я разглядываю через его внушительные черные железные ворота сказочные пальмовые аллеи. Этот модный адрес был увековечен как Hôtel des Etrangers (*Отель Де Этранжерс) в романе Скотта Фицджеральда «Ночь нежна».

"Эден-Рок" был первым отелем на Лазурном берегу, построившим открытый бассейн. Он также был первым, кто распахнул свои двери для гостей в летний сезон. Это было в 1923 году, когда Коко Шанель в компании герцога Вестминстерского нарушила традицию и сбежала из Парижа, чтобы насладиться этим побережьем в качестве летней гостьи. До тех пор Ривьера всегда была модным зимним курортом, а в оставшиеся месяцы года погружалась в забвение у мира богемы.

Я еду по бульвару Джона Ф. Кеннеди. Неподалеку отсюда, утопая в лесном парке, находится ботанический сад "Jardin Thuret" (*Сад Тюре), созданный в 1856 году, где британцы посадили самые первые эвкалипты, которые они импортировали из Австралии. Президент Кеннеди также посетил этот уголок леса. Примерно в полумиле отсюда я проехала мимо великолепной прибрежной виллы в стиле ар-деко, где в былые времена он бывал гостем, как и Мэрилин Монро, наряду с многими другими знаменитостями.

В самом начале, еще до того как я узнала кто бывал на его террасах, каждый раз, когда мы проезжали мимо этого пропорциональной формы белого дома, расположенного pieds dans l'eau (*ногами в воде), откуда можно, встав с постели, полюбоваться видом на скалистый прибрежный сад, окаймляющий широкую полукруглую бухту, известную как "Порт-де-л'Оливетт", на Канны, и, все еще одетым в шелковую пижаму, если вам так вздумалось, нырнуть прямо в Средиземное море, я обычно говорила Мишелю: «Я бы не отказалась стать владелицей этой виллы».

Я начинаю чувствовать себя как Чарльз Диккенс, который, поднимаясь на холм в городе Медуэй, в Чатеме, графство Кент и проходя мимо своего любимого дома, каждое утро говорил отцу: «Однажды я стану владельцем этого дома». Позже, став автором бестселлеров, он купил дом своей мечты. Когда эта вилла недавно была выставлена ​​на продажу и я услышала об этом, скорее из корысти и любопытства, я позвонила агентам. Да, сказали они, она продается. «Сколько?» — спросила я. Совсем недорого, всего 7 миллионов фунтов стерлингов.

***

Много лет назад, когда я впервые начала искать «свой дом у моря», у меня не было четкого представления о том, где будет находиться этот Элизий, как он будет выглядеть и сможет ли он когда-нибудь стать реальностью, но я точно знала, что это будет волшебное место, полное жизни, радости и страсти. Мое детство, так сказать, повысило ставки, в плане требований к этому дому у моря. Поколения семей, посетителей, художников и друзей будут проходить через его двери и оставлять там напоминания о себе. Там будут животные, музыка, смех и свобода духа, подпитываемые природой, климатом, домашней едой и хаотичными, невероятными сочетаниями бывающих в нём людей. И в центре этого осью, которая заставляла всё это вращаться, была бы любовь. Любовь, которая подарила бы мне душевное спокойствие и возможность незаметно ускользать и писать; любовь, которая бы воодушевляла меня, позволила бы раскрыть мое истинное "я". И любовь, от которой рождались бы дети, невинные младенцы, бегающие голышом, беззаботные и защищенные от невзгод.

***

Я включаю поворотник и поворачиваю направо на, казалось бы, непримечательную, затененную деревьями улочку, на самом деле украшенную изящными виллами, которая приводит меня к знаменитому пляжу Plage de la Garoupe (*де ла Гаруп). Здесь я припарковываюсь и сижу какое-то время, наслаждаясь потрясающей красотой природной арены, раскинувшейся передо мной. Вдалеке, за Baie des Anges (*Бухтой Ангелов), раскинулись амфитеатром Альпы. В былые времена, до того как через них проложили дороги, горы служили естественной защитой Ниццы от непогоды и нежелательных захватчиков. Зимой они темно-фиолетовые и покрытые на вершинах снегом. Сегодня они голубовато-сиреневые в раннем утреннем свете.

Сегодня я не буду плавать в этой бухте. Лето в самом разгаре и море изобилует изящными яхтами цвета слоновой кости. На многих яхтах экипаж выбрасывает мусор за борт, загрязняя мелководье. Прежде чем мне стало известно об этой их привычке, я однажды, плавая, наткнулась на использованный «Тампакс», и, поверьте мне, я, которая ради веселья может влезть даже в мутную лужу, выскочила из моря со скоростью звука.

Я переобуваюсь в кроссовки, беру купальник и полотенце, и отправляюсь по тропе - sentier pédestre (*пешеходной тропе), которая вьется вокруг мыса и в этот час почти безлюдна. Приблизившись к небольшой восточной точке, известной как Кап-Гро, я вижу двух входящих в воду дайверов в гидрокостюмах, несущих кислородные баллоны и маски. Интересно что они там ищут. Я никогда не ныряла в этих водах, но знаю, что ни видимость, ни морская жизнь здесь не являются какими-то особенными. Далекие парусники с поднятыми парусами виднеются на горизонте. Невероятно белые на небесно-голубом фоне.

Позади меня, в стороне от пляжа, где-то в чаще стройных сосен, похожих на зонтики, спрятался знаменитый Château de la Garoupe (*замок Гаруп), арендованный Коулом Портером в 1922 году, где Скотт и Зельда Фицджеральд регулярно напивались коктейлем «виски сауэр».

По берегу прогуливаются несколько владельцев собак, позади которых идут их пушистые дорогостоящие питомцы, лающие, щелкающие челюстями и подпрыгивающие на задних лапах. Как бы мне хотелось привести сюда своих возмутителей спокойствия, чтобы они поплескались в воде, но это невозможно. Они бы устроили тут полный хаос и терроризировали бы всех этих ребят.

Я вздрагивают от внезапного рева двигателя и мимо проносится молодой человек на белом водном скутере, поднимая волны на тихой морской глади.

Я замечаю еще одного купальщика, любящего поплавать на рассвете. Пожилой кривоногий джентльмен в бледно-голубой шапочке для плавания — французы называют их bonnets (*шляпками/чепчиками), так восхитительно по-эдвардиански — карабкается по острым, скользким камням в своих пластиковых мыльницах. Я втискиваюсь в купальник и следую его примеру. Повсюду, среди серо-белых камней, выбеленных палящим зноем, раскинулись небольшие природные бассейны с соленой водой - спокойные, как темная ночь. Иногда они становятся приютом для les oursins, морских ежей, чьи пять розового цвета гонад, вытащенные из брюха существа, являются здесь одним из величайших морских деликатесов, особенно когда их добавляют в омлеты или яичницы-болтуньи. Сегодня они просто еще одна причина обуть пластиковые мыльницы, чтобы случайно не наступить на морского ежа и не проткнуть ступню одним из его черных шипов.

Оказавшись у кромки воды, я надежно устраиваю свои ягодицы между двумя валунами, замираю, чтобы впитать в себя этот волнительный, мелодичный шум волн, омывающих шероховатую, покрытую ракушками отмель, погружаю пальцы ног в воду, вздрагиваю от восхитительного покалывания, а затем ныряю, животом вперед, в море.

***

Мой отец был уволен из ВВС в послевоенную Британию. Когда он встретил мою мать в танцевальном зале на юге Лондона, она была сестрой-стажером больничного отделения. Это был бурный роман. Денег было мало. Однажды субботним утром молодая пара поселилась в двух верхних комнатах арендованного моими бабушкой и дедушкой четырехэтажного дома в Брикстоне, на юге Лондона, и отправились на дедушкином конном кэбе жениться. Медовый месяц не планировался. Но вскоре после этого, в одну из суббот, мой отец проверил свой купон на футбольные ставки и обнаружил, что выиграл 180 фунтов стерлингов. «Это было целое чертово состояние». Он должен был разделить эту по-царски огромную сумму со своим отцом, который внес пятьдесят процентов от стоимости купона, но его отец взял только 80 фунтов, сказав, что Питер должен оставить себе сотню, поскольку он недавно женился.

Так что мои родители побаловали себя. Они купили два билета на поезд и отправились в начале октября, в панорамном вагоне поезда "Дэвон Бэлл", на недельный отдых в "Гранд Отель" в Торки. Я была там, в некотором роде, сопровождала их в этот пьянящий медовый месяц. Молчаливый, подводный свидетель, качающийся в утробе, прижавший ухо к шее, слышащий всё.

*Панорамный вагон - полностью застекленный вагон, находившийся в конце поезда, иногда имел платформу.

*Devon Belle — был дорогим пассажирским экспрессом в Англии, курсировавшим между вокзалом Ватерлоо в Лондоне и Илфракомбом и Плимутом в Девоне в период с 1947 по 1954 годы).

Позже они иногда вспоминали те дни — как они гуляли по пляжам, держась за руки, посещали антикварные магазины и сельские пабы, и останавливались в фермерском доме в Комб-Мартине — восхваляя отпуск и своевременно улыбнувшуюся моему отцу удачу. Это произошло не в сезон, но «погода была великолепной». Я полагаю это и было точкой отсчета их утраченного счастья. И я часто задавалась вопросом, не посеяли ли эти семь прекрасных дней семена моего пристрастия к морю, моего отношения к нему как к «процветающей стране», ниспосланной свыше. 

***

Вода восхитительно прохладная и слегка горьковатая. Погрузившись в неё, я переворачиваюсь на спину и отплываю на некоторое расстояние, чтобы спокойно и безмятежно поплавать, не будучи отброшенной течением обратно к берегу. Покачиваясь в такт волнам, вытянув руки и ноги, как диаграмма да Винчи, я отдаю свое травмированное тело соленой плавучести воды, ее морским лечебным свойствам и размышляю об эфире. Кажется я никогда не узнаю боли от рождения ребенка, отхождения вод, радости, облегчения и истощения от родов. Наш ребенок должен был родиться на Рождество. Я мечтала о долгих вечерах у растопленного камина, а теперь... пребываю в муках бездетности.

Нежный морской бриз поднимает влажные пряди моих длинных волос, которые падают мне на лицо. Быстро всходящее жаркое солнце поднимается слева от меня, ласкает мою обнаженную кожу, освещая призрак муслиново-белой, убывающей луны. Над головой, в таком же пространстве глубокой синевы, паря над горами и морем, самолет, нет, даже два, направляющиеся в аэропорт Ниццы, оставляют в небе следы. Две белые полосы, разделяющие, раскрывающие, бесконечную синеву неба Лазурного побережья.

Почему это случилось со мной? Вот вопрос, на который я ищу ответ. Нет, я не ищу, я требую. Я хочу знать почему. Почему я?

Вокруг царит абсолютная тишина, если не считать шума волн, криков серебристых чаек и далеких возгласов с берега.

Сверху, из пространства между полос, разделивших небо, не раздается громкий голос Бога; не следует никаких объяснений из Ветхого Завета. Ответы не получены, ничего не проясняется. Поскольку Человека Наверху сейчас занят, я должна во всём разобраться сама.

Или ответ кроется где-то в осознании того, что это не просто очередная сложная ситуация? На протяжении всей своей жизни мне удавалось находить выход из сложных ситуаций. Я горжусь тем, что быстро соображаю и нахожу решения, но тем не менее никак не могу преодолеть эту ситуацию. Это моя действительность. Один из тех моментов, из которых нет пути назад. Подобно смерти родителя или потере любимого человека, это нужно просто принять. Я не могу отбросить эту потерю, этот ряд сложившихся обстоятельств в сторону. Я не могу переделать или переписать этот сценарий.

Так что, теперь всё зависит от меня. Я должна найти выход и я это сделаю. У меня есть много такого, за что я должна быть благодарна. И не в последнюю очередь — за золотое великолепие этого утра.

Итак, это всё, не так ли? Ответ на мой крик души? Не мне рассуждать почему так случилось. Моя задача — принять это или нет — жить дальше, ибо в этом заключается мудрость или, по крайней мере, здравомыслие.

Завтра Мишель будет дома, и я уже благодарна, бесконечно благодарна, за его приближающееся возвращение, за магию его теплых объятий и эти сказочные голубые глаза, взгляд которых наполнен заботой и состраданием.

И за любовь, которая освещает мой дом у моря.

Заново открывая любовь

Я вижу как он приближается, катя впереди тележку, полную багажа, и смотрит по сторонам, ища меня глазами, когда двери в аэропорту автоматически раздвигаются.

«Мишель!». Я энергично машу ему рукой и, среди утренних отдыхающих, в шортах и ​​с бронзовым загаром, он замечает меня и широко улыбается. Мне никогда не надоедает этот момент, эта первая встреча с ним после долгой разлуки. Всё внутри меня трепещет, как у девчонки, когда я спешу к нему сквозь толпу людей. Он выглядит измотанным. Это наше первое объятие после разлуки. Он прижимает меня к себе так крепко, что кажется я могу потерять сознание. Его губы касаются моих волос. Я слышу как он выдыхает с облечением, снова оказавшись дома, а затем, обнявшись, мы выходим, натыкаясь друг на друга, из зала прибытия.

***

Когда рядом есть кто-то о ком нужно заботиться, это меняет всё. Это вселяет оптимизм. Мы поддерживаем друг друга. Он был в дороге двадцать восемь часов, втискивая свои длинные ноги в пространства, для которых они не были рождены. Ему нужно принять душ или поплавать в бассейне, но сначала выпить чашечку хорошего французского кофе, а затем, чуть позже, мы завтракаем на террасе: йогуртом, клубникой, ломтиками дыни и хлебом из шести злаков, с намазанным на него мармеладом, приготовленным из наших собственных апельсинов.

«Ты носишь кулон».

«Я его не снимала всё это время, только на период съемок. Оно чудесное. Спасибо».

«Больше никаких путешествий», — говорит он. «Мы оба никуда не поедем по крайней мере месяц».

Он приобнимает меня за талию и мне становится спокойнее. Есть время и есть причина для исцеления.

***

Дни близости. Говорить, слушать. Я говорю, Мишель слушает. «Я боюсь», — говорю я ему. «И я чувствую себя неудачницей».

Он вбивает крючки в стволы большого дуба и древней оливы и подвешивает гамак в тени листвы. Мы зарываемся в него, обматываемся им, словно ярким коконом, покачиваясь внутри, укрытые от жары. «Какое имя ты выбрал?» — шепчу я наконец. «Chérie, пожалуйста, постарайся не изводить себя».

«Нет, я не собираюсь. Мне бы хотелось очеловечить ее. Это поможет мне, если ты не против. Если только это не причинит боль тебе».

Он размышляет над тем что я сказала, а затем еще крепче прижимает к себе. Я чувствую его дыхание на своей щеке, его такую привычную близость. Он шепчет мне на ухо одно слово, а затем, с выдохом, оно исчезает в ветвях над головой, унесенное легким бризом.

«Да, мне нравится». Я улыбаюсь, задумавшись. «Угадаешь какое имя выбрала я? Ну, если быть точной, то выбирала не я. Думаю его выбрала она. Из местоимения она превратилась в существо с именем. Сказать тебе?» настаиваю я.

«Если хочешь».

«Морковка».

Он хмурится, озадаченный, я уверена, неожиданным прозвищем. «Не смейся».

«Я не смеюсь».

«Никакое другое не подходило. Я сомневаюсь, что она бы родилась с рыжими волосами или какими-либо другими признаками, которые бы соответствовали такому прозвищу. Возможно, у неё была бы ​​наша оливкового оттенка кожа и длинные, торчащие в разные стороны, кудри. Но это имя упорно никуда не девалось. Я пыталась отогнать его, пока, наконец, мне не пришлось принять его, обратиться к ней таким образом, и, в конечном счете, мы начали общаться друг с другом, используя это прозвище. Морковка».

Я поворачиваюсь к нему, тени листьев легли на его лицо. Кажется он понимает или, по крайней мере, принимает мое безумие.

***

Утра, когда мы заново узнаем друг друга. Частые прикосновения. Привыкание к нежным или грубым ласкам друг друга. К партнерству в любви. Его лекарство: «поглаживания». Он проводит часы, поглаживая меня. Каждую частицу моего тела: углубления, впадины, изгибы, успокаивая мою боль. Вечера принадлежат только нам двоим. Сидя на шатких деревянных стульях, молча, бок о бок, мы наблюдаем за закатом солнца. Ожидая наступления темноты. Ночей на белых простынях. Покачиваясь на волнах ночи, мы утопаем в любви. Les nuits blanches (*бессонные ночи).

Однако случается, что я просыпаюсь на рассвете в поту, сама не своя, со спутанными волосами, преследуемая кошмарами, и обнаруживаю, что он обвился вокруг меня как китайская головоломка. Наши ноги и руки сплелись. Я ощущаю его дыхание на моем плече. "Calme-toi, chérie (*успокойся, дорогая). Иди сюда, прижмись ко мне сильнее". Плотно прижавшись друг к другу, как ложки в наборе столовых приборов, мы лежим, дышим в унисон и я успокаиваюсь.

А позже, после отдыха, начинается еще один, зарождающийся жаркий день. Я так рада быть живой. Утреннее небо синее, как крылья синички, bleuté (*голубоватое). Да, дни похожи на сказку.

***

В один из таких жарких дней, дней «поглаживаний», приходит письмо от ONIOL. Я смотрю на конверт. ONIOL. Посадка оливковых деревьев. Оно напоминает мне о весне, о наших планах относительно фермы. О нашей поездке в Марсель. Когда я была беременна. В письме перечислены одобренные питомники для покупки оливковых деревьев. Ближайший к нам находится в самом сердце Вара, за Йером, в arrière-pays (*отдаленном районе), La Londe les Maures.

«Пока не приехали девочки, — предлагает Мишель, — нам стоит съездить и посмотреть».

«Я бы предпочла не делать этого», — отвечаю я.

Это озадачивает его. «Почему? Мы можем поехать на весь день, остановиться где-нибудь на обед, найти виноградник и запастись розовым вином».

«Я не хочу сажать дополнительные деревья».

Он не произносит ни слова. Замолкает от удивления, опасаясь к чему это может привести. И затем, в конце концов, говорит: «Нам нужно увеличить количество деревьев, chérie, если мы хотим получить AOC. Они не примут нас как серьезных oléiculteurs (*производителей оливок) без необходимого минимума деревьев».

«Нам не нужна награда за оливковое масло. Мы и так счастливы». Я чувствую как к горлу подступил комок. «Я имею в виду, что не хочу зарываться в это... Давай просто оставим всё как есть». 

«Почему?».

«Я не думаю, что смогу... Я не справлюсь».

Я собираю тарелки от завтрака, встаю, собираясь пойти в дом. Он берет меня за руку. Пристально смотрит на меня своими голубыми глазами. Я вижу морщинки на его загорелом лице.

«Конечно справишься. В этом нет никаких сомнений. Но я не хочу навязывать тебе это решение. Тем не менее, я не вижу причин почему бы нам не съездить. Неторопливо осмотреть оливковые деревья, а затем найти отель на пляже. Мы могли бы переночевать там. Скоро приедут девочки, а еще я снова говорил с Сержем о том, чтобы он навестил нас и мне кажется эта идея начинает ему нравиться. Так что давай посетим питомник, посмотрим что к чему, а потом уже примем окончательное решение».

«Как думаешь, эта старая машина выдержит поездку?».

«Она работает лучше твоей». 

Я улыбаюсь. Он тоже.

«Тогда, решено».

***

На следующий день мы отправляемся в путь на рассвете, потому что Мишелю нравится выезжать рано. Мы едем по дороге, ведущей вглубь страны, избегая автострады и туристов, жаждущих попасть на юг. Цветут олеандры и всё вокруг раскрашено в яркие цвета, широкие склоны холмов украшены знакомой зеленью травянистых кустарников маквиса. Проезжая через лиственные аллеи каштанов, за которыми раскинулись оливковые посадки, мы движемся на запад, пока не достигаем винодельческих районов Вара. Слева и справа раскинулись изогнутые холмы, зеленые от виноградных лоз, их темный виноград созревает, как набухшее вымя, ожидающее дойки.

Нас встречает не только утро, но и горы Мор, появившиеся словно из ниоткуда; они возвышаются впереди. Сиреневые и рыжеватые в утреннем свете. Лесистые вершины Massif des Maures (*массива Мор).

«О, Боже!» — восклицаю я, пораженная красотой, тишиной и отвесными горами, возвышающимися над сияющим ландшафтом. «Это напоминает мне Айерс-Рок. Не знаю почему».

«Высокое, чистое небо. Жаркая, равнинная земля, вот почему».

«Название Мор происходит от провансальского слова maouro, что означает темный».

Мы сворачиваем налево, следуя по дороге, прижимаясь к изгибу подножия горы — через саму гору не была проложена дорога — и направляемся к побережью.

«Я подумываю о завтраке на пляже. Что скажешь?».

Мы подъезжаем к Йеру с западной стороны и направляемся к очень красивому рыболовецкому порту. Мир проснулся. Машины проносятся мимо в одну и в другую сторону, гудят и визжат. Городские звуки. Я чувствую запах кофе и выпечки. Мой живот урчит и я ухмыляюсь.

«Йер. Место остановки паломников на пути в Иерусалим. Любимый курорт британских высших классов в восемнадцатом веке. Здесь жил Толстой, а затем, ближе к концу девятнадцатого века, Роберт Льюис Стивенсон. Он говорил, что это было единственное место, где он обретал покой. Здесь он написал первые главы «Похищенного».

На набережной мы устраиваемся в café-restaurant (*кофейне), заказываем большие чашки пенистого кофе и жадно их поглощаем, одновременно наблюдая за утренней жизнью морского порта, который уже вовсю кипит, занимаясь своими делами.

С того места, где мы сидим, нам удобно наблюдать за миром рыбаков. Несколько рыболовных судов стоят в доке. Прибывают другие, из которых высаживаются люди. Несколько человек стоят на коленях или склонились над сетями на узком пирсе, выступающем из причала, занятые выгрузкой своего ночного улова. Мне любопытно узнать что они выплескивают из этих переполненных сетей.

«Я могла бы сидеть здесь весь день», — бормочу я, но не успеваю закончить фразу, как прямо перед нами останавливается белый фургон, загородив и тепло утреннего солнца, и вид на порт.

Со стороны водителя, насвистывая, вылазит маленький, пухлый человечек в пыльном белом комбинезоне и резиновых сапогах. Он стучит по боку машины, идет к задней части, открывает обе дверцы и из машины выходит долговязый, прыщавый юнец, сжимающий охапку багетов. У этого незрелого помощника на голове старомодная пекарская шляпа, сдвинутая набок и лежащая плашмя как сырой гриб. Пекарь машет лысому хозяину нашего кафе, который прислонившись к раздвижной стеклянной двери наслаждается на солнце сигаретой.

«Не волнуйся, они уедут через секунду», — говорит Мишель.

Но нет. Вместе они доставляют, должно быть, не менее сотни багетов. Одна партия за другой теплых батонов прямо из печи, в мешках перекинутых через плечо. Как одно заведение может нуждаться в таком количестве хлеба? Наконец они ускоряют процесс выгрузки и отправляются доставлять хлеб в другие места вдоль летнего побережья.

Соленое море поражает мои органы чувств, как и безошибочный и одуряющий запах свежевыловленной рыбы.

«Какой у них улов?» — спрашиваю я.

«Я думаю это макрель», — предполагает Мишель. «А может морской окунь».

Ах, восхитительная средиземноморская белая рыба loup de mer (*морской волк). «Если это окунь, мы возьмем немного с собой», — улыбаюсь я. Это один из моих любимых продуктов. Мимолетное воспоминание о нашем сгоревшем блюде застает меня врасплох; я решаю не упоминать об этом. «В этих водах им могло повезти найти крабов, как думаешь?». Soupe de Pélous (*Пелусский суп), ниццкое название действительно вкусного бульона, приготовленного из местных крабов.

«Я так не думаю».

Мишель прав. Я вижу бьющих хвостами рыб, хватающих ртом воздух и умирающих на причале.

Теперь, опустошив свои сети, рыбаки пытаются продать свой товар. Они громко кричат нараспев ​​басистыми, звучными голосами, на языке, который я не могу понять. Я слышу французский, но также и какой-то другой язык. До меня долетают фразы, которые мне непонятны.

«Что они говорят?».

Язык на котором они разговаривают - провансальский: это чужая для нас речь, но, как ни странно, её ритмы нам знакомы, кажется смысл вот-вот станет понятен, но вместо этого он ускользает, вызывая раздражение.

Пока некоторые рыбаки начинают торговлю, другие располагаются на узкой пристани и принимаются собирать сети, чтобы на солнце высушить или сшить их. Их ловкость рук, их сноровка приводят меня в восторг. Это крепкие мужчины с волосатыми мускулистыми руками и толстыми натруженными пальцами, стоящие на коленях на набережной в высоких резиновых сапогах и вращающие запястьями как танцоры. Они смеются раскатисто, с искренним удовольствием. Невероятно красивые, черноволосые мужчины. Любовники, мужья, отцы, морские охотники.

Люди подходят, чтобы купить свежую добычу. Несколько подошедших — туристы, возможно бельгийцы или голландцы: широкоплечие, неторопливые, в прочной обуви, с белыми, слегка порозовевшими лицами. Они разговаривают с бойкими рыбаками, тщательно выбирая, поднимая одно извивающееся морское существо за другим, бросая его обратно на скользкую кучу, и выискивая другое. Волосатые моряки, которые не спали всю ночь, наблюдают, терпеливо советуя, смеясь и шутя со своими клиентами. Все это часть древнего ритуала здесь, на Лазурном берегу: когда сам выбираешь себе товар; делая выбор или отклоняя каждый продукт с должным вниманием; подробно обсуждая его качество. Серьезное занятие выбора еды, приема пищи, заботы о собственном теле.

Насытившись несколькими щедрыми чашками café au lait (*кофе с молоком) и свежими tartines (*тостами), густо намазанными инжирным и персиковым конфитюром, а также темным золотистым мармеладом, который настолько вкусен, что с ним может сравниться только наш домашний, приготовленный Рене, мы хотим задержаться еще ненадолго, чтобы понаблюдать за румяными рыбаками, но нам пора отправляться в путь. Так что, в конце концов, мы оставляем монеты на столе и отправляемся вдоль набережной, пропахшей недавно выловленной рыбой и дизельным топливом, мимо деревянных рыбацких лодок, покачивающихся в темно-зеленой воде, покрытой радужным слоем нефти, и возвращаемся на дорогу, ведущую обратно, вглубь городка.

За Йером открывается перерытый бульдозером ландшафт. Промышленные зоны. Рекламные щиты. Повсюду указатели и все они указывают на аэропорт. Мы застреваем, зажатые в тисках дымящегося трафика. Час пик. Вокруг напряженные лица, курильщики, пользователи мобильных телефонов, ведущие свои автомобили, как ловкие карточные дилеры.

«Давай выбираться отсюда». Мишель поворачивает старый «мерс» влево и, как только появляется такая возможность, разворачивается. Мы проезжаем несколько миль, пытаясь найти дорогу, двигаясь из продуваемого ветром пригорода в сельскую местность. По пыльным разогревшимся на солнце дорогам, прямым римским дорогам, с аккуратно подстриженными платанами вдоль обочин. Пустынным, за исключением разве что одного ржавого белого "Ситроена", виднеющегося в далеком мареве, перевозящего группу фермеров к виноградникам.

«Le platane. Платан. Впервые в греческой литературе он упоминается в «Илиаде», а затем, немного позже, в «Одиссее», — бормочу я.

«Как дела с твоей книгой?».

Я пожимаю плечами и отворачиваюсь к окну. 

«Почему бы тебе не взглянуть на нее еще раз?».

«Не сейчас».

Мишель не настаивает. Мы доезжаем до кольцевой развязки. Я высовываюсь из окна и замечаю, приютившийся за разросшейся листвой, рукописный указатель, указывающий дорогу в питомник. Через два-три километра он появляется на горизонте: hypermarché - вызывающий разочарование гипермаркет. Свернув с дороги налево, мы паркуемся на гравийном внутреннем дворе и Мишель спешит всё разузнать в одной из касс.

«Оливковые деревья не здесь. Следуйте дальше по алее. Вам понадобится машина».

Медленно катясь по усыпанной гравием дорожке, мимо рядов плодовых деревьев — я никогда не видела столько — мы натыкаемся на деревянный сарай с несколькими стоящими снаружи машинами. Это офис.

Навстречу выходит молодой человек, чтобы поприветствовать нас; он нас ждал. Он тепло улыбается, пожимая нам руки, ну просто само дружелюбие.

«Я отвезу вас к oliviers (*оливковым деревьям)», — говорит он.

Он выезжает на своем, стоявшем в тени, полноприводном автомобиле, мы забираемся внутрь и снова отправляемся в путь. По аллеям, мимо въездов на domaines - территорию виноградников, с табличками предлагающими dégustations (*дегустацию), где за извилистыми, поросшими растительностью тропами, можно увидеть изящные bastides (*загородные дома).

Мишель спрашивает молодого человека может ли он порекомендовать одну или две недорогие марки. Он называет две местные винодельни, а затем возвращается к делу: оливковым деревьям.

«Вам, конечно, повезло. Там где вы находитесь, есть cailletier, знаменитые ниццкие оливки. Из них делают превосходное масло. В этом регионе не выращивают какой-то определенный сорт. Здесь намешаны разные сорта, поэтому эта область не имеет права на статус AOC. Там где находитесь вы, условия и почва - идеальные».

Несколько мгновений спустя мы сворачиваем с дороги на то, что когда-то, должно быть, было сельскохозяйственными землями, но сегодня является собственностью питомника. Огромная площадь, отведенная исключительно для размножения оливковых деревьев. Во всех направлениях, насколько хватает взгляда, растут оливковые деревья.

Я выхожу из машины в серебристый океан листвы. За ним виднеются горы и лавандового цвета небо.

«У нас здесь тридцать шесть сортов. Трех размеров: трехлетние, шести- и девятилетние».

Мишель и я с удивлением оглядываемся вокруг.

«А сколько деревьев?» — спрашивает Мишель.

«Мы стремимся производить сто восемьдесят тысяч в год».

Это внушительный замысел.

«Одна из наших целей — создать будущее наследие Прованса. Это дерево, l'olivier, можно сказать является фирменной мелодией Прованса».

Я поворачиваюсь и смотрю на него с удивлением. Фирменная мелодия? Да, мне это нравится: воспевать древние обычаи Прованса ради будущего.

«Ну, наш заказ будет скромным. Двести cailletier. Я думаю нам подойдут шестилетки. Но, мы с женой, конечно, обсудим это и согласуем с Вами в письменной форме. Нужно ли будет оставить залог или...?».

«Боже, нет, нет никакой спешки. Вы сможете оплатить счет в следующем году, когда мы их доставим. Если вы, конечно, решите обратиться к нам, на что я искренне надеюсь. Есть старая провансальская поговорка», — продолжает он с гордостью. ««Столетняя олива — все еще дитя». Да, ее лучшие сезоны урожаев еще впереди».

«Сегодня твой день», — говорит мне Мишель, когда мы возвращаемся в машину, купив две дюжины бутылок розового вина в одном из châteaux (*шато), рекомендованных нашим садовником, чьего имени мы не запомнили. «Чем бы ты хотела сейчас заняться?».

«Искупаться. Если нам удастся найти тихое место».

«Мы найдем его».

***

Пока мы пробираемся на глубину бескрайнего синего моря, наши бедра ласкают коричневые тонкие листочки водорослей, которые, как я позже обнаруживаю, вовсе не водоросли. Это водное растение, известное как Posidonia oceanica. На Корсике этот вид находится под защитой, поскольку является важным источником кислорода и питания для средиземноморской морской фауны. Волны нежно плещутся о наши обнаженные животы. Тело Мишеля коричневое как табак и гладкое как бархат. Он беззаботно ныряет в теплую воду и быстро плывет. Я следую за ним, вскрикивая и поднимая брызги. Такая разминка расслабляет уставшие конечности, ноющие от многочасовой езды в машине. Мы плывем на спине, глядя в безоблачное небо. Тепло солнца ласкает нас. Всё вокруг залито золотистым цветом. Наслаждение кажется почти греховным.

Волнистый песок наполнился теплом. Наши тела наполнились теплом. Мы выбираемся из воды и ложимся на темный треугольный камень, который смотрит на полупустынный пляж, спокойную голубую воду и дальше, на lles d'Or (*остров Поркероль). Плеск волн и крики птиц составляют нам компанию, пока солнце согревает плоть, блестящую от капель морской воды и соленых ручейков пота. Я лежу на животе, глубоко задумавшись. Мишель придвигается ко мне.

«Вот это зрелище, эти оливковые деревья, а?».

«Да. Как и их философия. Замечательная. И всё же, нам достаточно тех, что у нас есть».

Он не задает вопросов, но наклоняется и облизывает мое плечо, пробуя соль на вкус. Слой влажного песка липнет к нашим мокрым от воды ступням. Мимо пробегает лиловая крапчатая ящерица, останавливается, замерев на камне, словно учуяв наше присутствие, а затем высовывает язык и исчезает.

Кончики моих пальцев сморщились в воде и стали мраморно-белыми, как у покойника. Это напоминает мне о моей потере и я чувствую как волна уныния накатывает на меня. «Пожалуйста, давай не будем заказывать больше деревьев».

***

Позже, возвращаясь домой под живописным вечерним небом, мы замечаем нарисованные от руки плакаты, прикрепленные к соснам, объявляющие о представлении Guignol (*Гиньоля) этим вечером. Я умоляю пойти. Мишель соглашается, хотя и не разделяет моей страсти к шоу Панча и Джуди.

На пыльной площади в уединенной сельской деревне это выглядит жалким зрелищем. Полдюжины детей, кучка местных ребят, бегают туда-сюда, двое из них босиком, кричат и насмехаются над представлением. Французское слово, означающее сорванцов — les mouflets (*недомерки, сопляки), что как нельзя лучше описывает этих детей. Они швыряют гальку в кукол, издеваясь над грустным кукловодом.

Я рассказываю Мишелю как, когда мне было восемь или девять лет, я работала помощницей кукловода у отца, пока он показывал свои шоу «Панч и Джуди» по выходным. Я до сих пор вижу перед глазами потрепанный армейский ящик, в котором хранились одетые деревянные фигурки, и в котором их перевозили от одного шоу к другому. Я могла бы процитировать каждое слово диалога тех дней, от начала до конца. Даже сегодня я могу вспомнить куски из него. Как я любила выглядывать из задней части палатки и наблюдать за морем завороженных взрослых и детей, которые сидели, скрестив ноги, на траве и выкрикивали предостережения персонажам:

«Джуди! Джуди! Посмотри назад!».

«Куда?».

«Туда!».

 «Сюда?». 

«Нет, туда!».

«Крокодил!».

«Полицейский!».

«Призрак!».

Я замолкаю, когда вспоминаю об отце, о том каким растерянным ребенком я была, и о моей собственной девочке, которую я так недавно потеряла. Мишель возвращает меня к реальности, спрашивая почему я не хочу снова начать писать.

У меня нет энтузиазма к работе; нет уверенности в том что я делаю. Он оставляет эту тему.

История, разыгрываемая здесь, немного отличается от той, что я помню с детства. Кажется, тут больше политического уклона, но происходящее трудно понять, потому что les mouflets все еще кричат ​​и бросают палки.

Я верчу головой, ища кого-нибудь, кто мог бы их угомонить. Но всё что я вижу - это трио стариков с вырезанными вручную тростями, возможно из оливкового дерева, сидящих бок о бок по периметру площади под пыльным оливковым деревом. Они смотрят вдаль, неподвижные, словно изваяния из камня.

«Что ж, не хотелось бы мне быть гордой матерью кого-либо из этой компании», — сердито шепчу я.

Летнее затмение

Приезжают les filles (*девочки), дочери-близняшки Мишеля. Им восемнадцать и они прекрасны, как распускающиеся цветы. Хотя девочки все еще обожают своего папу, они взрослеют, вступая на собственный жизненный путь. Они говорят о своем будущем. Ванесса, с ее длинными каштановыми волосами, кожей цвета корицы и пухлыми губками, собирается изучать современные языки в Сорбонне в Париже, в то время как Кларисса, стройная, изящная, с мягкими вьющимися волосами, которая, кажется, смотрит на мир с более пассивной позиции, собирается обосноваться в моей квартире в Лондоне, готовясь к базовому курсу в одной из крупных художественных школ.

Они плавают, читают, загорают, болтают друг с другом, помогают за столом. Ванесса готовит салаты из овощей, собранных в огороде, и картофель по-своему рецепту, который сбрызгивается нашим оливковым маслом, запекается с острыми, твердыми сырами и подается очень сливочным и вкусным. Они берут скутер, чтобы купить brioches (*бриоши), миндальные croissants (*круассаны) и sablés (*сабле) на завтрак или катаются по проселочным дорогам, чтобы исследовать окрестности, а затем возвращаются, чтобы поесть или искупаться в бассейне, привозя с собой букеты полевых цветов. Во многих отношениях они стали независимы; они больше не дети. Вся их жизнь ещё впереди. Они не замечают моей грусти, и я не говорю им ни слова о случившемся. Они интересуются моей работой и иногда мы обсуждаем мои проекты, но вся их энергия сосредоточена на их собственной жизни. Они два обычных подростка; так и должно быть.

«Ты работаешь над романом?» — спрашивает Ванесса.

Дело в том, что я ни над чем не работаю. Материал, который я собирала для своей книги все предыдущие месяцы, об этом регионе Франции, его меняющейся истории, его флоре, был отправлен в ящик, забыт, заброшен. «Это была просто идея», — говорю я себе сейчас. Я всё ещё совершаю привычный ритуал посещения своей берлоги, пробираюсь туда каждое утро, сижу за столом, уставившись на компьютер или глядя на просыпающийся день, но это скорее привычка, чем страстное желание писать. Я ловлю себя на том, что перебираю бумаги, перекладываю стопку с одного места на другое или просто смотрю в окно. Чувствую себя потерянной.

«Я в растерянности», — говорю я Мишелю. «Не знаю куда двигаться дальше».

«А как насчет новых деревьев, нашего AOC, ты не думала в этом направлении?».

Я качаю головой и пожимаю плечами. Я не могу полностью погрузиться в фермерские дела. В любом случае, я мало что могу сделать для продвижения наших планов, потому что сейчас август и мир юга Франции закрылся. Только сфера обслуживания туристов работает в полную силу. Для остальных это время отпуска. Я листаю свой пчелиный фолиант, переворачиваю страницы, смотрю на диаграммы, но я потеряла интерес и к этому проекту тоже. Картинки напоминают мне о весне, а я не могу вынести мысли о ней. Но я знаю, что должна что-то предпринять.

Чтобы избавиться от апатии, и потому что растения на клумбах практически задушены сорняками, которые сильно выросли за время поливочного правления месье Халаза, я провожу дни за прополкой. Вспомнив о воде, я звоню Рене. Мы ничего не слышали от него с момента моего отъезда. Я оставляю сообщение его жене, но он не перезванивает. Он, вероятно, рыбачит на своей лодке и кто может винить его за это? Погода стоит потрясающая. Солнце греет. Небо безоблачное. Оно гиацинтово-синее и ясное как водная гладь. Ленивое лето. Но в этот раз меня расстраивает, что он подводит нас.

***

Моё внимание сосредоточено на большом количестве ос, которых я пытаюсь отогнать, они сгрудились вокруг только что разрезанного пополам арбуза, который я оставила на летней кухне, потому что он не поместился в холодильник, когда мы слышим скрип наших несмазанных ворот, а собаки начинают прыгать и лаять. «О, это может быть Рене», — кричу я и спешу поприветствовать его.

Но нет, это Хашиа. Хашиа вернулся!

Он беззаботно поднимается по подъездной дорожке с пакетом из супермаркета в одной руке, в котором, я уверена, какой-то подарок, как-будто возвращается с обеда, мы встречаем его радостными возгласами и множеством объятий.

"Добро пожаловать! С возвращением!".

Свадебные церемонии прошли с огромным успехом. За стаканом минеральной воды в тени Magnolia grandiflora (*магнолия крупноцветковая) он знакомит нас с подробностями торжества, которое стоило ему каждого сэкономленного франка. Он принес нам видеокассеты с этого события. Восемь часов экранного времени.

«Восемь часов!».

«Ну, это длилось неделями», — смеется он. Пиршество этой семьи, родственников с другой стороны, соседей; переезд невесты; приготовление еды. «Вот». Он протягивает пластиковый пакет, в котором находятся записи. «Сами увидите».

Мишель уверяет его, что мы с нетерпением ждем этого, а я улыбаюсь про себя, зная, что именно я буду сидеть и смотреть домашние записи этих гуляний.

«Надеюсь Вы договорились о хорошей цене за невесту», — поддразниваю я.

«Я заключил честную сделку, но теперь я без гроша в кармане». Блеск в его глазах говорит мне как рад наш арабский друг вернуться сюда.

«Есть новости от Рене?».

Я качаю головой и Хашиа усмехается. «Человек-невидимка!». Он оглядывается, оценивая сад. «Я слышал, что здесь не было дождя уже несколько месяцев, но как я вижу Халаз внес свой вклад». 

«Да. Я опасаюсь счёта за воду, но...».

«Нашли водного прорицателя?» — шутливо поддразнивает он. 

«Рене нашел кого-то, но...».

«....Рене так и не вышел на связь. Что там с новой системой полива?» — спрашивает он.

«Ничего». Я не рассказываю о своих сомнениях по поводу посадки новых деревьев.

«Ну, давайте займемся этим. Нам нужно запустить в работу второе водохранилище».

Он встает, закатывая рукава. Он никогда не теряет ни секунды времени. И, возможно, теперь, когда он здесь, мы приступим к работе.

Мишель и Хашиа ждут, пока я переобуюсь в обувь, в которой можно будет преодолеть холм, а затем мы вместе поднимаемся к водохранилищу.

«Сначала нужно отремонтировать переднюю стенку. Пока нет смысла трогать резервуар».

Мишель кивает. «Верно. Но эта стена из сухой кладки и она несет на себе слишком большой вес. Да, ее нужно перестроить, но также укрепить. Причем укрепить надежно, иначе камни снова расшатаются и она развалится, при сильном давлении или большом весе. После того как стена будет укреплена, в водохранилище нужно сделать новый фундамент».

Хашиа хмурится. «Я могу соединить все шланги, которые у нас есть, и обеспечить подачу воды из одного из кранов, расположенных выше. У нас, вероятно, достаточно шлангов, чтобы добраться до этого места, но как мы сможем перевозить сюда песок и цемент? Здесь нет нормальной дороги. Если торговцы стройматериалами вывалят все на парковку, как они обычно это делают, мне придется возить материалы на тачке, и я буду заниматься этим до Рождества!».

Он прав. Мы находимся практически на самой дальней точке нашего участка. Дороги на холм нет, а перед ним есть только террасы! Тропы, проходящие через стены террас, были проложены для удобства передвижения вьючных животных, мулов, но не более.

Мы оглядываемся вокруг, размышляя над проблемой.

«А как насчет цепочки?» — наконец предлагает Мишель. Не думаю, что кто-то из нас сразу понял что он имеет в виду. «Давайте сядем и посчитаем сколько нам понадобится песка и цемента, а затем решим сколько человек смогут перенести его сюда, скажем, за три дня».

Хашиа, наконец, понимает о чем идет речь. «Как думаете, Вы могли бы собрать немного своих приятелей для работы в эту безжалостную погоду?».

"Двое братьев моей жены живут неподалёку. И есть ещё один знакомый парень. Он хороший работник. Пора этим паршивцам отправить несколько франков своим семьям. Когда начнём?".

***

Пока Мишель и Хашиа расчищают землю вокруг заброшенного резервуара, меня отправляют в строительный магазин, чтобы сделать заказ. Там никого нет. Я нахожу и менеджера, и водителей бездельничающими в вагончике с кондиционером, где они курят, пьют кофе и жалуются на жизнь. Когда я вхожу, они замолкают, глядя на меня так, словно увидели пришельца. Я улыбаюсь и непринужденно здороваюсь, а они отвечают на мое приветствие ворчанием, с едва скрываемым весельем размышляя, чего на этот раз хочет эта иностранка, которая возится с мешками цемента и вечно спорит о цене.

«Вы не можете взять с меня пятьсот франков за доставку песка! Это исключено», — возражаю я.

Люсьен, менеджер этого места, с которым я иногда сталкиваюсь в спортзале, пожимает плечами. «Это ведь две тонны», — говорит он. Но в итоге предлагает 250 франков.

Я убеждена, что они накидывают сверху несколько сотен с самого начала, зная, что я буду настаивать на тех же выгодных условиях, которые предоставляются профессионалам. Мы договариваемся о 250-ти франках и он соглашается найти водителя, который сможет доставить заказ до конца недели. Я благодарно киваю, прекрасно осознавая, что прямо за мной стоит четверка водителей, которые ничем не заняты, кроме как тем, что пялятся на мой зад в шортах.

***

Я отказалась от сидения в своей берлоге, ничем не занимаясь. Вместо этого, за неимением чего-то более полезного, на что можно было бы направить свою энергию, я провожу инвентаризацию сада, делая заметки о своих находках, перечисляя растения, цветы, фауну. Сегодня я наблюдаю за ненасытными выходками самки богомола. Я наткнулась на нее вчера, когда проверяла как там поспевает виноград. Вот она, затаилась с нижней стороны одного из виноградных листьев. Удивительно, она там уже давно, но ее защитная окраска настолько действенная, что мне пришлось хорошенько постараться, чтобы найти ее снова. Интересно, она отдыхает, переваривая пищу, после того как пообедала своим партнером? Я читала, что самки богомолов на самом деле пожирают своих самцов. Самцы, похоже, в курсе что к чему, так что после совокупления быстро уносятся куда подальше. Сегодня утром я наблюдала как она поймала и поглотила крошечную ящерицу с кожей цвета драгоценных камней. Довольно шокирующее зрелище.

***

Перед обедом и сиестой, позаботившись о поливе, Хашиа отправляется на поиски своих трех помощников. Двое из них такие же старые и морщинистые, как и он сам, но третий — высокий, красивый и молодой. Если не обращать внимания на грубые ботинки и неряшливую одежду, своей внешностью и манерами он сошел бы за арабского принца. Они садятся с Мишелем за круглый стол, за одной из недавно отремонтированных Хашиа стен, и начинаются переговоры. Мужские дела.

Девочки проявляют признаки растущего беспокойства. Думаю им неуютно лежать у бассейна с такими посетителями неподалеку. Они предлагают совершить вылазку, но в итоге мы все соглашаемся, что на побережье будет слишком многолюдно, слишком тесно. Как бы то ни было, со дня на день должен приехать Серж. Наконец-то он принял приглашение Мишеля.

Позже, когда все дела улажены — завтра прибудут материалы, а послезавтра все примутся за работу — Мишель предлагает авантюрную альтернативу. Завтра мы немного проедем вглубь страны, в сторону горного региона Haut-Pays Niçoise, чтобы посетить ущелье Gorge du Loup, где мы сможем искупаться и устроить пикник в относительном спокойствии. Серж едет один на машине из Парижа и, чтобы сделать его поездку немного короче, Мишель организует рандеву на закате в городе Туррет-сюр-Лу, вратами, ведущими в ущелье.

Туррет-сюр-Лу, построенный на склоне горы, местные жители называют «городом фиалок», поскольку эти пурпурные цветы растут там в диком виде и весной покрывают оливковые рощи ярким ковром.

***

На следующее утро мы оставляем Хашиа, чтобы он организовал разгрузку стройматериалов, и после завтрака отправляемся в путь, трясясь в дымящем «мерсе», что напоминает мне о том, что мне следует позвонить в гараж и узнать о своем автомобиле. Но опять же, сейчас август и мне не очень хочется думать о той машине.

По дороге мы делаем небольшой крюк в горы, к ферме, расположенной на нескольких тысячах гектаров благоухающих травами пастбищ. Поблизости раскинулась симпатичная горная деревушка. Фермой владеет и управляет привлекательный молодой фермер-козовод и сыродел, с которым мы познакомились чуть больше года назад на провансальском фестивале мёда в Муан-Сарту. Хотя эта деревня находится не в миллионе миль от нашего дома, в то конкретное воскресенье, поздней весной, мы чувствовали себя пришельцами, потому что местные жители разговаривали на провансальском. Рыбаки, за которыми мы наблюдали около Йера, перескакивали с одного языка на другой, но на ярмарке мёда французский язык вообще избегали. У Прованса много лиц и богатая, разнообразная история, прочно укоренившаяся в нашей повседневной жизни, но до того воскресенья я не знала, что провансальский — это разговорный язык.

Марсель, фермер-козовод, уважаемая фигура в этих краях, потому что он публикующийся поэт, пишущий на провансальском диалекте, но мы заезжаем туда не для того, чтобы насладиться его поэзией. Нас интересует козий сыр, возможно самый вкусный из тех, что мы когда-либо пробовали. Среди изготавливаемых им деликатесов — Банон, свежий, светлого цвета chèvre (*козий сыр), посыпанный орехами и завернутый в лист каштана. Банон — это регион в Верхних Альпах и официально это название принадлежит сырам, которые производятся на этих пастбищах, но даже если его козы и не выращиваются в Баноне, его сыр — это эпикурейское удовольствие, ради которого стоит совершить путешествие.

Марсель — гордый владелец восьмидесяти пяти коз и трех козлов с темной шерстью. Козы рожают козлят ранней весной, в конце февраля или начале марта, и их доят ежедневно, начиная с третей недели после окота и вплоть до сентября, что объясняет почему вы не найдете более свежего сыра, чем здесь, на этой ферме. С конца сентября до начала октября коз отправляют на случку.

Во время одной из моих предыдущих поездок на эту расположенную на холмах сыроварню внутри страны, Марсель объяснил мне, и я прошу его повторить это сейчас девочкам, что провансальский был одним из диалектов окситанского, традиционного языка юга Франции. Это диалект langue d'oc, или Langedocien, что буквально означает «язык окситанцев». Его корни ближе к испанскому или каталонскому, который скорее считается родственным языком провансальского, чем французского, который имеет латинские корни. В давние времена провансальский диалект был широко принят в качестве литературного языка по всей Франции и северной Испании.

Средневековые трубадуры и поэты писали поэмы и песни на провансальском языке и пели или декламировали их своим прекрасным дамам, любовницам при дворе. Их чувства имели альтруистичный характер, то есть они пели или декламировали идиллии о чистой любви, отдавая дань уважения женщинам своей мечты, а не требовали претворения в жизнь физических страстей, плотских аспектов своих желаний. Они не стремились соединиться со своей возлюбленной; они скорее хотели прославить ее словами и музыкой, и возложить эти произведения в качестве дара небесному созданию по своему выбору», — поясняет Марсель.

«Может быть именно отсюда и произошел корень глагола «ухаживать»*, пытаться добиться руки, благосклонности?» — спрашиваю я его.

*на английском языке один из вариантов перевода слова "court" - это "королевский двор", а слово "courtship" переводится как "ухаживание".

Он пожимает плечами, как это принято здесь. «Hélas (*увы), в 1539 году, — продолжает он, — указ, известный как Виллер-Котре, утвердил французский, а не провансальский, в качестве официального административного языка в Провансе. После этого, спустя несколько столетий, провансальский вышел из употребления. Была угроза, что он может стать мертвым языком, но мы ведем кампанию... Eh, bien (*эх, что ж)». Он замолкает и на его лице появляется грустное выражение, как-будто эта потеря была личным оскорблением для него и его наследия. И я вполне могу поверить, что так оно и есть.

Я бросаю любопытный взгляд на девочек, которые смотрят на него с сияющими лицами и внимательно слушают. Возможно они очарованы не только романтичностью и смуглой внешностью юного Марселя, но и его глубоким бархатным голосом. Если так, то я не могу сказать, что виню их.

«Не хотели бы вы присоединиться к нашей кампании?», - обращается он к девочкам, вручая каждой из них форму, содержащую бюллетень, который должны заполнять новые приверженцы. Я уже отправила один от имени Мишеля и один от себя.

"Un mouvamen souciau en marcho!" (*общественное движение) сообщается в нем на этом древнем языке. «Остальное», — уточняет он, — «написано на обоих языках. Как вы видите, в форме четко указано, что мы не являемся ни политической партией, ни сектой. Мы — независимая организация, упорно борющаяся за признание нашего родного языка. Мы хотим, чтобы его преподавали в школах и чтобы на нем говорили в повседневной жизни. Это неотъемлемая часть нашей культуры».

Девочки читают формы, пока я выбираю несколько маленьких круглых сыров, покрытых травами или перцем, а Марсель заворачивает их для нас. Через окно я замечаю Мишеля, ожидающего нас у машины. Он идет к небольшому стаду коз. Я улыбаюсь, угадывая его мысли.

«Вы смогли найти применение всем своим помидорам?» — спрашивает меня Марсель.

Я поворачиваюсь к нему в замешательстве.

«Пригодился ли Вам рецепт, который я дал?».

И тут я вспоминаю, что забыла поблагодарить его. Он посоветовал мне разрезать собранные помидоры пополам, выложить их на нашей плоской крыше, чтобы они высохли на солнце, а затем добавить их в его очень вкусный chèvre à l'huile (*козий сыр в масле). В последний раз я была у него, должно быть, три месяца назад, в период когда мы объедались помидорами, после того как Рене подкинул мне эту идею. Я коротко киваю, отгоняя воспоминания.

С красиво упакованными сырами в руках, мы машем на прощание — Марсель приглашает нас приехать снова позже, если мы захотим помочь с la trace, вечерней дойкой, — и отправляемся в путь, но не раньше, чем Мишель напоминает нам, что к нашим аппетитным fromages (*сырам) нам понадобятся метры свежих, мягких багетов. «Пожалуйста, внимательно высматривайте по дороге хорошую пекарню. Знаешь, chérie, я думаю, что нам следует купить собственную козу», — говорит он. «Ты только посмотри на них».

«А что, если они съедят наши оливки?» — возражаю я, но подозреваю, что со временем мои возражения будут сломлены.

***

Примерно через километр, приближаясь к окраинам средневекового города Туррет-сюр-Лу, мы делаем еще одну остановку, чтобы купить желанные багеты. Эта boulangerie (*пекарня/булочная), как и многие здесь, также является местной pâtisserie (*кондитерской) и выставленные на продажу свежие фруктовые тарталетки выглядят слишком соблазнительно, чтобы пройти мимо. Мы выбираем две: лимонно-миндальную и грушево-абрикосовую, и я прошу женщину завернуть нам еще пару их луковых тартов.

«Ммм, чем это пахнет?». Меня покорил какой-то аромат, который я не могу точно определить, сладкий, с ореховым привкусом, долетающий из задней части здания. Жена пекаря усмехается, берет поднос и начинает расхваливать фирменное блюдо. «Pâte de guimauve, fait à la maison! (*зефирный крем, приготовленный в домашних условиях)» — хихикает она.

Домашние маршмэллоу. Я никогда раньше не видела их в продаже. По крайней мере, прямо из духовки, как эти. Мы покупаем большую мужскую порцию, зефирки белые, розовые и мягкие, как пуховые подушечки. Наша добрая леди взвешивает их, и мы покидаем магазин нагруженные вкусностями — я чувствую исходящее от хлеба тепло и пакеты со сладостями, прижатые к моей груди — и внезапно вспоминаю своего покойного отца, который навещал нас здесь, и как он наслаждался мастерством провансальских пекарей и кондитеров.

Вскоре мы паркуем машину в деревне Пон-дю-Лу. Мы достаем покупки, домашнюю еду для пикника и купальные принадлежности и отправляемся в поход. Проходя мимо небольшой maison de confiserie (*кондитерской), носящей название известного французского кондитерского дома, мы сопротивляемся искушению зайти внутрь. Здесь, в предгорьях Нижнего Альпийского региона, несколько скромных фермерских домов цепляются за склоны-близнецы холмов, сходящихся у подножия этого каньона. Мы движемся гуськом и готовимся проникнуть в его необитаемые недра.

Эта расщелина, образовавшаяся из двух расколотых надвое гигантских кораллово-бежевых скал, по которой даже в этот сухой сезон протекает довольно многоводная река, представляет собой величественное зрелище. Пышная субтропическая красота побережья исчезла. Этот пейзаж гораздо более удивительный.

«Есть идеи, почему река называется Луп?» — кричу я Мишелю, который возглавил процессию. Он отрицательно качает головой.

Loup означает волк. Несомненно, в прежние времена волки, передвигавшиеся голодными стаями, охотились в этих горах; отсюда и произошло название.

Пыльная тропа по краю реки, la rive, узкая и извилистая. Горные ручьи образовывают лужицы на тропе. Если на нашем маленьком каменистом участке есть подземные воды, то их питает один из миллиона этих горных ручьёв. Что напоминает мне о том, что я должна каким-то образом разыскать Рене. Только сейчас я осознаю, что понятия не имею где он живет; всё что у нас есть - это номера его телефонов.

Зимой эта тропа была бы устлана коричневыми дубовыми листьями, мокрая и скользкая от грязи, но сейчас сухой сезон, без дождей. Сегодня единственным препятствием на нашем пути являются сломанные ветки, обломавшиеся где-то высоко наверху, или огромные поваленные стволы, которые преграждают путь как феодальные подъемные мосты, но мы без труда перебираемся через них или обходим, передавая друг другу свои сумки.

Я уверена, что здесь гнездятся или охотятся хищные птицы, но, вытягивая шею, даже прищурившись, я вижу только дрейфующие пятна. Любая парящая в вышине птица находится слишком далеко, чтобы я могла распознать её. Небо, его видимая изогнутая масса между двумя краями каньона, кажется мне надутым синим ртом. В стиле Энди Уорхола. Бабочки по обе стороны крутых берегов перелетают с одного растения на другое и я пытаюсь, в основном безуспешно, идентифицировать местную флору и фауну. Но это нетронутая территория; всё, что здесь растет, является исключительно местным. Виды, которые выжили на протяжении тысячелетий.

***

La garrigue Méditerranéenne. Гарриг состоит из многочисленных растений. Шиповника, тамариска, ежевики, ладанника, падуба, мирта, розмарина, плюща... остальные я сейчас не припомню.

По мере передвижения становится очень жарко. Это вызывающее жажду и очень пыльное времяпровождение. Даже когда река журчит так близко, а густая зелень касается нашей потной плоти, закрытое пространство кажется плотным и безвоздушным. Мы поднимаемся, спускаемся, поворачиваем влево и вправо, и каждый шаг, кажется, уводит нас все дальше от русла реки. Мошки роятся в таком количестве, что похожи на сетчатую ​​ткань, и ужасно раздражают.

«Взгляните туда!» — кричит Кларисса.

В тридцати метрах под нами расположился сверкающий каменный бассейн. Идеальное место для пикника и купания.

«Но как нам туда добраться? Спуск выглядит довольно опасным». 

«Рискнем?».

Девочки обращаются к Папа́ — всегда только к Папа́, — который решает, что благоразумнее отправиться дальше. Скоро будет хорошо протоптанный проход и оттуда мы безопасно доберемся до нужного места. Если нет, то найдем другой бассейн. Дальше есть еще несколько. Не волнуйтесь.

Никто не сомневается в его благоразумии, так что мы шагаем дальше. День достигает своего зенита и я начинаю чувствовать слабость, головокружение от жары и недостатка кислорода, но стараюсь не создавать по этому поводу шума, особенно в свете последних событий, поэтому отстаю, незаметно занимая позицию в хвосте процессии.

Мы проходим еще около полукилометра, прежде чем достигаем железного моста, выкрашенного в зеленый цвет, почти такого же яркого оттенка, как самка богомола, за которой я наблюдала. Мы переходим на противоположный берег и поворачиваем влево, это означает, что мы возвращаемся назад, и вскоре находим узкий проход, который приводит нас к тому самому великолепному каменному бассейну, который недавно заметила Кларисса. С этой стороны спуск удобный и безопасный. Под ногами у нас хрустят десятки крошечных веточек.

"Ух ты!".

"Как мило!".

И это правда: перед нами пышный и каменистый оазис. Уединенное, скрытое место. К счастью для нас, рядом с бассейном есть большие валунами в форме шаров, возле которых мы бросаем свои сумки, в тени полудюжины наклонившихся каменных дубов - эти местные вечнозеленые растения растут повсюду в этом регионе - посаженных плотно друг к другу.

Мы сбрасываем с себя одежду и прыгаем в воду. Она булькает и пузырится, и у нас перехватывает дыхание, когда мы громко кричим и погружаем наши липкие тела в воду, радостно плещась. Вода просто сказочная. Ванесса скользит руками по кристальной поверхности бассейна и поднимается белая пена, намочив лицо Мишеля.

«Эй!» — кричит он. И тут обе девочки вступают в игру. Я слышу как возгласы «Папа́! Папа́!» разносится эхом по ущелью, пока Папа́ не ныряет вне пределов досягаемости, словно тюлень, охотящийся на рыбу.

После этого мы яростно и быстро трём себя и друг друга полотенцами, а затем раскладываем их сушиться на валунах. Девочки уходят исследовать скалистые расщелины и две довольно замусоренные пещеры, мимо которых мы прошли у водопада, за зелёным мостом, оставив нас наедине с рекой и солнцем.

«Смотрите под ноги», — кричит им вслед Папа́, но они не оборачиваются. Они не слушают. Взявшись под руку, затем за руки, длинноногие красавицы спешат прочь, чтобы поделиться друг с другом секретами, затеряться в скалах и зарослях, и почувствовать себя взрослыми. Я смотрю им вслед, пока они не скрываются из виду, а затем, спустя пару секунд, разворачиваю тростниковую циновку, в преддверии нашего пикника. Все еще думая о девочках, я ложусь на спину, блестящая и мокрая, на пористый, в темных пятнах, камень. Глаза наполняются слезами.

Я чувствую прикосновение влажной руки Мишеля к моему бедру, не столько сексуальная ласка, сколько жест поддержки, успокаивающий и напоминающий мне, что здесь, рядом, я всегда найду дружбу и любовь.

И как бы я справилась без этого?

Ревущая река охлаждает нас своими брызгами, а зелень растущая из скалы служит нам в качестве природного, ажурного зонтика. Мы греемся и обсыхаем в теплой светотени, как ящерицы на округлых изгибах валунов, пока из зарослей не появляется пара комаров, приближающихся из темных, зловонных мест, чтобы начать досаждать нам. Это место обманчиво. Хотя ты и не ожидаешь обнаружить их здесь, но вот они уже жужжат и пикируют, надеясь полакомиться нашей кровью. Я сажусь и тянусь за бутылкой минеральной воды, сердито отмахнувшись от одного из незваных гостей.

Мишель отламывает дубовую ветку и обмахивает ею меня, словно веером. «У тебя сегодня хороший день?» — спрашивает он, наверняка уловив мое меняющееся настроение.

Я смотрю на реку, на бурный поток, с неистовым ревом проносящийся мимо нас. Нам приходится кричать, чтобы услышать друг друга, заглушая шум быстро текущей кристальной воды, но прежде чем я успеваю ответить, пока я формулирую свои мысли, нас прерывает неожиданный звонок его мобильного телефона, ворвавшийся в наше интимное уединение.

«Зачем ты притащил эту штуку с собой?» — раздраженно спрашиваю я.

«На случай, если позвонит Серж».

Так и есть. Он попал в аварию. Он невредим, но его машина не подлежит ремонту. Мишель задает вопросы, выясняет детали местонахождения, затем роется в поисках ключей от нашей машины и наклоняется, чтобы быстро поцеловать меня. Прежде чем он отправляется на спасательную операцию, мы договариваемся, что мы с девочками будем ждать его здесь или, если станет слишком поздно, в кафе, которое мы заметили в Пон-дю-Лу, недалеко от входа в каньон.

Когда он уходит, чтобы расслабиться и отогнать тревожные мысли, я снова погружаюсь в воду. Вернувшись к своему камню, я начинаю раскладывать наш пикник. Пластиковые стаканчики, даже для вина, могут стать тут причиной неприятностей, а также сыры с фермы Марселя, наш свежий хлеб, зефир и различные виды ветчины: я накрываю всё это салфетками, чтобы защитить от ползучих тварей, и жду возвращения проголодавшихся девочек. Покончив с этим, я принимаюсь за книгу, но меня прерывает что-то мокрое, ударяющееся мне в затылок. Мне показалось, что это должно быть птица и я поднимаю голову. Следующая капля дождя падает мне на щеку. За ней быстро следуют еще несколько, все размером с блюдце. Капли громко ударяются о кроны деревьев - мне нравится этот звук - в то время как на реке передо мной появляется рябь и вода начинает вращаться и извиваться под напором льющего как из ведра дождя.

Снова взглянув на небо, я вижу как из нависших черных туч льют потоки дождя. Это не быстрый летний ливень. Я торопливо начинаю упаковывать всё, что так старательно разложила.

«Ванесса! Кларисса!». Мои крики эхом возвращаются ко мне, но никто не отвечает. Горная вода низвергается, грохоча как скоростной поезд. Не замечая, в своем звучном путешествии к побережью, что может отделить друг от друга трёх женщин. Ревущий, воющий волк. Мне бы не хотелось застрять здесь. Я натягиваю шорты, собираю сумки, слишком многочисленные, чтобы нести их в одиночку, и оглядываюсь в поисках убежища. Смогу ли я добраться до пещер? Сомневаюсь. Не с таким грузом. Я уже промокла насквозь, вода стекает с меня ручьями. Я оттаскиваю сумки обратно к скале и укрываюсь под деревьями. Там на удивление сухо. Земля у моих ног остается пыльной, нетронутой ни единой каплей дождя. Вода потоками стекает вокруг меня, но я в безопасности; съежившаяся, дрожащая, но защищенная.

Глядя на дождь, я думаю о книге, которую собиралась написать в этом году. Слушая Рене и его рассказы о давно минувших днях, я думала о чудесах старых обычаев Прованса существующих по соседству с новым Лазурным берегом. Сидя здесь на корточках, я могла бы быть пещерной женщиной. Время исчезло. Ничего тут, где я сейчас нахожусь, не изменилось за миллион лет. Мне нужно вернуться к своей книге; найти какое-то занятие. Или чувство несостоятельности погубит меня.

За раскатом грома следует шуршащий звук, а затем крики, и из-за занавеса из тяжелых мокрых листьев и проливного дождя ко мне подбегают девочки. Молодые газели, единороги пришли мне на помощь. С футболками, обмотанными вокруг головы; словно со шлемами из мокрого хлопка. Они смеются, широко улыбаются красивыми, здоровыми зубами, переполненные жизнью и волнением от этого мини-приключения.

«Мы заблудились!».

 «Où est Papа́? (*Где Папа́?)».

«Позвонил Серж». И я пересказываю им случившееся. 

«Нам нужно убираться отсюда!».

«Пошли!» — кричит Ванесса. Они подхватывают вещи и несутся вперед. Я оглядываюсь, прищурившись, проверяю ничего ли не оставила. «Маршмеллоу! Я забыла маршмеллоу».

Вот они, торчат, как гниющие грибы, на мокром пятнистом валуне, залитые водой и тонущие в летнем ливне.

«Tant pis!» (*как жаль!).

«Trop tard!» (*слишком поздно).

***

К тому времени как мы влетаем в прокуренное кафе — хлюпающее, истерично хихикающее появление — мы похожи на промокших мышей. «Chocolat chaud! Chocolat chaud! (*горячий шоколад)» кричим мы.

Заказав большие чашки горячего шоколада, пиццы с saucissons (*колбасками) и местные яйца от кур свободного выгула, и ожидая свой заказ, мы вытираем друг другу волосы сухими полотенцами, предусмотрительно засунутыми и застегнутыми в один из рюкзаков. Мужчины у барной стойки, пьющие и курящие, смотрят в нашу сторону, разглядывая девочек.

Конечно они принимают меня за их мать.

Часами мы сидим там, читаем, смотрим на дождь, который в конце концов прекращается и открывает перед нами, усеянную блестящими лужами и облачным голубым небом, улицу. Автобусы, заполненные туристами, приезжают и уезжают, они бродят по единственной улице деревни, жуя сладости, купленные в confiserie (*кондитерской). Я наблюдаю за всем этим — незапланированным днем в горах - ​​через окно, в том числе за отражением девочек, и все время спрашиваю себя: а что если бы не было Мишеля? Что осталось бы между мной и этими двумя яркими созданиями, читающими и болтающими рядом со мной, поглощающими колу и заказывающими еще горячего шоколада?

Я вспоминаю случаи из своих трудных подростковых лет, когда меня тащили на неприятные обеды с той или другой любовницей моего отца. Я оценивала их, этих чрезмерно угодливых женщин, ни одна из которых не обладала красотой моей матери. Я не доверяла тем, кто прилагал слишком много усилий, чтобы заслужить моё расположение. И еще сильнее я не любила тех, кто игнорировал меня, мурлыча и надувая губки при Папочке, как-будто меня вообще не существовало.

Кто же чужак в нашем треугольнике? Я часто размышляла об этом. Все-таки я жена отца этих девочек, а не его любовница. Есть разница, не так ли? И всё же...

И наконец, ближе к вечеру, после того как мы вдоволь наелись пирожных, пиццы и горячего шоколада, появляются Мишель и Серж, и мы отправляемся домой.

Приехав, мы обнаруживаем горы мокрого песка на подъездной аллее. К счастью, Хашиа предусмотрительно спрятал десятки мешков цемента в одной из конюшен.

***

Жизнь вертится между отдыхом и работой. Вокруг нас арабы перевозят строительные материалы, передвигают тачки, укладывают доски вверх и поперек холма, в то время как остальные проводят время у бассейна. Мишель и я мечемся между теми и другими. Я поставляю галлоны питьевой воды, Мишель наблюдает за рабочим процессом, хотя Хашиа держит цепь из людей под контролем.

Серж остановился у нас. Такой мягкий, погруженный в свои мысли человек, который часами сидит один в шезлонге в саду. В основном он рисует.

Иногда я вижу как Кларисса приседает рядом с ним на теплых терракотовых плитках и заводит непринужденный разговор о его работе. В остальное время он говорит мало, даже за едой. Я ловлю себя на том, что наблюдаю за ним, украдкой слежу с благоговением и любопытством. Как собака, идущая по следу, я не выпускаю его из своего поля зрения. Он кажется настолько не приспособленным к практической стороне повседневной жизни, что я боюсь за его будущее. Как он справится в одиночку? Что он узнал о горе, о том как с ним справляться, что я могла бы перенять у него? Я сочувствую его отчаянию. Оно отражает мое собственное. Он скрывает свою боль с таким достоинством, теряясь в сказочных мирах своих анимационных раскадровок.

Он работает.

Отличается ли горе мужчины от горя женщины? Я бы хотела спросить его об этом, но не спрашиваю.

Я наблюдаю как он, под нашим кремово-белым зонтиком, рисует полупрозрачно-голубую стрекозу, парящую у бассейна. А на следующий день он создает персонаж: переливающуюся, похожую на королеву нимфу с человеческим лицом и изящностью стрекозы. Неземную.

Мне тоже следует работать. Когда лето закончится, говорю я себе, когда все уедут, тогда я начну снова. Откопаю свои записи. Но сама мысль о том, что лето закончится, о пустоте, которая придет следом, наполняет меня ужасом.

***

Из Лондона приходит письмо от Ричарда, моего специалиста. Оно подкрепляет наш разговор в его офисе. Различные анализы и снимки, которые я сделала, подтверждают, что хотя, по-видимому, нет никаких конкретных физических патологий, выносить ребенка полный срок невозможно. Я смотрю на страницу письма, вцепившись в нее. Но есть и хорошие новости. Во всех остальных смыслах я здорова. Все снимки положительные. Он завершает своё послание предложением, чтобы я позвонила, когда буду готова, и назначила еще один прием, чтобы увидеться с ним «для беседы». Я складываю письмо и прячу его под компьютер в своей берлоге. Глубоко во мне, веками, тысячелетиями тянущаяся линия жизни была прервана. Древние права, которые я считала дарованными мне Богом, были изъяты, отобраны у меня, оставив меня в мире, созданном для размножения, в качестве кого?

Стоя на жаре, на верхней террасе, я наблюдаю за девочками и Сержем, бездельничающими у бассейна, вижу как они явно получают удовольствие, когда рисуют, плавают, болтают пальцами ног в прохладной воде, не напрягаясь, наслаждаясь каждым прожитым днем и возвращаюсь обратно внутрь, закрываю ставни, чтобы отгородиться от яркого света, монотонных криков трудящихся арабов и вызывающей состояние транса жары. Я зарываюсь в пододеяльник, погрузившись в темную пучину, борясь с отчаянием. Я лежу в постели одна и горячие слезы тихо катятся по моим щекам. Когда Мишель приходит за мной, я притворяюсь спящей.

Он вернулся из поездки в садовый центр, где купил мне nénuphars, водяные лилии, для пруда. Он «будит» меня, берет за руку и мы вместе опускаем их в темно-зеленую воду. Шесть белых цветков плывут как миниатюрные паруса. Карпы длиной в фут мелькают между ними и вокруг них. Они восхитительны. Прилетают несколько синих стрекоз. Семейства ястребиных, я думаю это самки, поскольку они менее ярко окрашены, чем самцы. Они скапливаются возле цветков, паря или цепляясь к лепесткам, их хвостики поднимаются и опускаются, как крошечные серебряные насосы. Выражая таким образом удовлетворение?

Вечером он ведет меня обратно к пруду. «Иди и посмотри». Там, на кремовом ободке одной из кувшинок, мы обнаруживаем двух тонких, изящных насекомых.

«Узкокрылые стрекозы», — улыбается Мишель, который нашел их в одной из моих книг о природе.

Я тоже улыбаюсь, понимая до чего он уже дошел, но его внимание ко мне только усиливает мое чувство неполноценности. Я не думала, что буду испытывать такое внутреннее смятение, не ожидала, что скорбь так меня потрясет, что я замкнусь в себе.

***

В не столь отдаленном будущем мы станем гордыми обладателями второго водоема, но откуда мы будем его наполнять? Мы могли бы перенаправить туда наши наружные трубы или создать ответвление от трубопровода, питаемого центральным резервом Lyonnaise des Eaux, который идет от нашей насосной станции, но это будет чрезвычайно дорого. Я звоню месье Ди Луцио, нашему сантехнику, о котором мы ничего не слышали со встречи на кинофестивале. Нам нужна смета на прокладку дополнительных отрезков трубы. Но его автоответчик снова говорит мне, что он уехал. Да, сейчас время отпусков. Я опять пытаюсь найти Рене, чтобы узнать новости, если таковые имеются, о его знаменитом коллеге, прорицателе воды.

«Ну, я не могу попросить его приехать к тебе сейчас».

«Почему, потому что сейчас август?».

«Нет. Он едет на север, чтобы увидеть затмение».

Ах да, я забыла, что Земля в любой момент может погрузиться во тьму из-за солнечного затмения.

«Я позвоню тебе на выходных», — обещает он, — «когда все закончится». На этом и прощаемся.

Всех и всюду захватила лихорадка затмения. Даже наше трио арабов и Хашиа объявляют его праздничным днем. Каждый вечер в новостях, каждый день в газетах мы слышим о маршруте затмения, которое пройдет по диагонали через восточное полушарие, а именно — если говорить о французах — через северную Францию.

Прованс не входит в так называемую «зону полного затмения»; мы находимся в слишком южной части для «максимального затемнения». Но прогнозируется, что у нас будет затмение от девяноста шести до девяноста семи процентов. Это дает магазинам и местным радио- и телевизионным станциям возможность получить полную коммерческую выгоду.

Мишель отправляет меня в деревню сдать пленку для проявки и купить защитные маски для глаз, специальные очки для затмения, чтобы мы могли безопасно смотреть на солнце. Я тащусь из магазина в магазин, но все commerçants (*торговцы) уже распродались. «Больше нет», — говорят они мне, но уверяют, что утром ожидается еще одна поставка.

На следующее утро я, своевременно, за несколько часов до предсказанного затмения, возвращаюсь в деревню. Забираю проявленные фотографии Мишеля, но с проклятыми очками не везет. Владельцы магазинов пожимают плечами, когда я спрашиваю какие альтернативы они могут предложить. «Не смотрите» — вот лучшее, что они предлагают.

На ферме все разочарованы. У нас одна пара очков на всех — Ванесса купила их в Каннах — и мы поделимся ими. Мы в любом случае выйдем наружу и будем по очереди надевать специальные линзы. Подозреваю, что соблазн посмотреть на небо будет неодолимым.

«Может ли яркий свет действительно ослепить нас?» — спрашивает Кларисса.

«Лучше не рисковать», — предостерегает ее отец.

Джесси Норман должна дать концерт в честь затмения в великолепном готическом Реймсском соборе. Реймс, столица региона Шампань на северо-востоке Франции, сегодня является центром «зоны полного затмения». В 1429 году недавно победивший французский дофин вошел в этот собор, чтобы короноваться там как Шарль VII Победитель, став, таким образом, первым из длинной череды французских королей, отпраздновавших там свои коронации. Рядом с Шарлем была его соратница по битве, восемнадцатилетняя Жанна д'Арк. Орлеанская дева была того же возраста, что и дочери Мишеля сегодня.

Мишель включает оба телевизора на полную громкость, открывает французские окна в нашей спальне на восточной стороне дома и вытирает пыль с нашего старого транзисторного радиоприемника. Мы выбегаем наружу: Серж, девочки, Ванесса уже надела свои очки и теперь спотыкается и хихикает на ступеньках, Мишель с громоздким радио в руке и я сзади, окруженная собаками. В утренних новостях предупредили, что всех домашних животных следует держать дома, но мы решили что, поскольку находимся не в зоне полного затмения, серьезной угрозы нет. Наши мохнатые питомцы будут чувствовать себя менее тревожно в нашем присутствии, чем запертые в доме.

Мы устраиваемся около бельевой веревки. Не потрудившись принести стулья, мы рассаживаемся на стене из сухой кладки или садимся на выжженную солнцем траву. Мишель стоит на коленях, пытаясь установить радио ровно. Он возится с ручками настройки, крутит и поворачивает их, ища станцию, пока древняя переносная магнитола шипит и свистит, как кипящая кастрюля.

И затем, чудесным образом, появляется музыка: поток клавишных звуков. Роскошный голос Джесси поёт «Весь мир в его руках», но это не дребезжащее воспроизведение, которое мы ожидали от нашего радио. Это возвышенное, объемное звучание, витающее вокруг нас. В других домах на склонах холмов, должно быть, пришла в голову эта же идея, потому что сверхзвуковые голоса сопрано витают в воздухе; флотилия мощных звуков, парящих над вершинами холмов. Мы, все мы, замолкаем в изумлении.

«J'ai commencé d'utiliser le noir pur comme une couleur de lumière et non comme une couleur d'obscurité», - написал Анри Матисс.

"Я начал использовать чисто черный цвет как цвет света, а не как цвет тьмы".

Купаясь в звуках концерта, я пытаюсь проникнуть в видение Матисса. Разве я не свидетель живого выражения его высказывания? Я поворачиваюсь, чтобы поделиться своей мыслью, но остальные в данный момент вовлечены в спор по астрономии. Все, кроме Сержа, который смотрит себе под ноги. Я уверена, он был бы очарован наблюдениями Матисса, но, наблюдая за ним, я решаю отложить это, предпочитая оставить его наедине с его мыслями. Какие воспоминания преследуют его? задаюсь я вопросом. Чувствует ли он такое же замешательство, как и я, вновь прокручивая в голове случившееся, пытаясь понять смысл?

«Нет, это был Коперник, а не Галилей! Галилей появился позже». Я слышу Ванессу, полную уверенности, как это бывает у молодых. Абсолютная уверенность. «Коперник был первым, кто понял, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот».

«Это верно, конечно», — подтверждает Папа́.

Я читала, что после последнего полного солнечного затмения в Англии 29 июня 1927 года Вирджиния Вулф написала: «Мы упали. Она угасла. Всё утратило цвет. Земля была мертва».

Утратило цвет. Я пытаюсь представить это. Земля мертва. Вымерла. Когда я закрываю глаза, чтобы мысленно удержать перед взором описанную ею картину, я понимаю, что температура воздуха падает. Мне становится прохладно. И нет пения птиц. Вообще никаких песен природы. Я слышу лишь изысканную музыку из приемника и разговор рядом со мной. Я открываю глаза. Моя кожа покрывается мурашками. Собаки у моих ног молчат и непривычно неподвижны. Уши Лаки навострились; она насторожена как всегда, когда чувствует незваных гостей или неприятности. Двое других, Элла и Бассетт, распростерлись у моих ног, спрятав морды под лапы.

Вселенная вращается, переводя часы в другой режим. Я вижу как на земле удлиняются тени, искаженные очертания вишневых и оливковых деревьев тянутся через рощи, приближаясь к нам, словно крадущиеся духи. Я вижу тени там, где их никогда не было. Это выглядит зловеще, довольно жутко. ​​Души усопших на цыпочках выходят поиграть. Я начинаю дрожать и быстро отмахиваюсь от возникшего видения.

Хотя дневной свет постепенно угасает, он остается странно ясным, резким. Ни сумерки, ни рассвет, ни день, ни ночь. Скорее, вспышка молнии, застывшая во времени. На террасе под нами кактусы напоминают мультяшных персонажей с гигантскими ушами. Я слышу голоса, доносящиеся издалека, шум громких разговоров, нервные крики в долине, по мере того как мир погружается в более темный режим; замкнутое пространство квазисумеречного полудня. Небеса отступают, как-будто боги выключают нашу вселенную, задергивая небесные занавески раз и навсегда. На мгновение я чувствую тошноту. Я испытываю глубокое чувство паники. Я оглядываюсь вокруг, окидывая взглядом собравшуюся здесь семью, людей, которых я люблю. Каждый на мгновение замолкает, погруженный в свои собственные размышления; возможно, охваченный благоговением или размышляющий о мрачном закате этого неестественного дня.

Мишель продолжает объяснять о смерти массивных звезд, рассказывая о белых карликах и причине их возникновения. Сколько живет звезда? спрашиваю я себя. И затем, как ни странно, я слышу, как Ванесса задает тот же вопрос, и Мишель отвечает: «Чем больше звезда, тем быстрее она умирает».

«Насколько больше эти звезды по сравнению с Солнцем?» снова спрашивает Ванесса.

«Они разных размеров, но ученые не могут точно их измерить. Я не знаю, может в двадцать раз больше. Но когда они взрываются, то образуют самое загадочное явление во всем космосе. Я уверен, ты знаешь о чем идет речь, Ванесса».

Она качает головой.

«О черной дыре».

Черная дыра. Да, это мне знакомо. Я была там. Я поднимаю глаза, чтобы посмотреть на солнце, чтобы бросить вызов этому черному врагу. Безрассудно запрокидываю голову назад и нагло смотрю вверх, зная, что не должна этого делать, но какого черта; меня неумолимо притягивает явление, происходящее миллиардами световых лет выше. Яркий свет ослепляет; он шокирует. Простыня легко колышется на бельевой веревке. Она привлекает мое внимание, и ее снежно-белая обыденность приводит меня в чувство.

«Что ты делаешь? Chérie!».

Я крепко зажмуриваюсь, пока свет не обжег мою сетчатку. Я вижу серебряные и черные кольца, полумесяцы, круги, полосы, светящиеся эллипсы; на мгновение я ослепла.

Мишель тянется ко мне и хватает за запястье. «Chérie, пожалуйста, будь осторожна».

Джесси сейчас поет «Summertime» Гершвина из «Порги и Бесс», а тьма становится еще темнее; как-будто мы наблюдаем за подмигиванием в замедленной съемке, которому уже несколько столетий.

Каждый из нас находится на некотором расстоянии друг от друга, в своем пространстве, завороженный, околдованный музыкой и соединением звезды и планеты, этой таинственной астральной песней любви. Каждый из нас, кроме Клариссы, которая внезапно встает и меняет место, устраиваясь рядом с Сержем. Я наблюдаю за тем, как она крепко прижимает колени к своему тонкому, как стебель маргаритки, телу, обхватив руками голени, чтобы согреться, а затем так незаметно наклоняется в его сторону.

Я ошеломлена. Я не замечала особой привязанности между этими двумя, но теперь, в этом призрачном свете, их будущее предопределено так ясно, как-будто оно было начертано всегда.

Без лишних слов я вскакиваю и спешу в дом.

По телевизору репортаж из Реймса звучит довольно драматично: если облака не рассеются, затмение будет скрыто. Ведущий отсчитывает минуты, секунды. Мне кажется я слышу, что там идет дождь, но я не слушаю, не обращаю внимания. Я прохожу через гостиную и вхожу в свою берлогу, где включаю компьютер и начинаю стучать по клавишам.

Имею ли я право ревновать к вниманию К. к С..? Его утрата, несомненно, хуже моей. Чувство горя не принадлежит лишь мне. Завидую ли я их юности, не осознавая этого? Завидую ли я их красоте, их блестящему будущему; возможностям, которые открываются перед ними, их почти несомненной плодовитости?

***

«Что ты делаешь?».

«Печатаю».

«Да, я вижу. Ты не выйдешь наружу и не присоединишься к нам?». 

Я не отвечаю. Я не могу сейчас говорить. Этот день, эта темнота, это семейное собрание — все это почти невыносимо.

«Пожалуйста, поговори со мной», — умоляет Мишель. «Что с тобой?».

«Тебе-то хорошо, у тебя же есть дети!» — огрызаюсь я, не желая этого, даже не подозревая какие необдуманные мысли собираюсь высказать.

«Тебе легко говорить, что ты не против, что у нас нет детей, что если я не смогу родить...» запинаюсь я. «Что мы все равно пара, несмотря ни на что. У тебя есть твоя семья. Эти девочки твои, твои, а не наши. Я единственная, кто...» мой голос срывается. Я не могу продолжать. Сраженная несчастьем, которое причиняет боль, затягивает меня в глубокую черную пропасть, я кладу голову на стол. Мой лоб касается клавиатуры, которая мгновенно выдает на экране путаницу из алфавита. «Я чувствую так много всего. Все мои мысли негативные. Я чувствую себя неполноценной, неудачницей», — бормочу я.

Мишель на мгновение замирает в дверном проеме, где теперь нет двери, потому что он убрал ее, чтобы освободить место и создать более светлое жилое пространство. Он беспомощно смотрит в мою сторону.

«Обсудим это сейчас или...?».

Я не отвечаю, потому что не знаю что сказать. Я не собиралась заводить этот разговор, но теперь, сделав это, я хватаю уголок конверта, спрятанного под моим Apple Mac, и вытаскиваю его. Письмо Ричарда. Не говоря ни слова, я передаю его Мишелю.

Он берет его и внимательно читает. А затем поднимает на меня глаза. «Иди сюда».

Я не двигаюсь с места.

«Papа́! Papа́! Viens! Vite! (*Папа́! Папа́! Иди сюда! Скорее!)». Это зовет Ванесса. Он колеблется. 

«Пожалуйста, иди, они ждут тебя. Они хотят разделить с тобой этот день».

«Viens (*пойдем), chérie, пожалуйста». Он протягивает мне руку. «Chérie, s'il te plaît (*пожалуйста, chérie)».

Я бросаю взгляд в ту сторону, где он терпеливо ждет меня и неловко поднимаюсь, беря его за протянутую руку. Он обнимает меня и крепко прижимает себе. «Я знаю, это может показаться концом света, особенно сегодня, но это не так. Вместе мы справимся», — шепчет он мне в волосы. «Я всегда с тобой. Je t'aime enormement (*я очень люблю тебя)».

Мы выходим наружу, в мир, который изменился.

Всё вокруг освещено, словно прожектором, все окутано тишиной: завораживающая сцена. Сумеречный час перед появлением Королевы Фей. Головы подняты к небу - теперь уже можно смотреть - завороженные лица с серебристо-жемчужной кожей, сияющие в мире, который совершенно неподвижен.

На ум приходят две вещи: библейская притча о Лоте и его жене, которые, обернувшись, превратились в соляные столбы, и идея из учения дзен-буддизма о том, что человек настолько един с собой, настолько слит со вселенной, что может услышать как растет трава.

Вселенная сдвигается в сторону еще на одну отметку, огромные громоздкие часы и солнечная корона, этот ореол серебристого света, состоящий из перегретого пара, окружающий её, светится как полупрозрачное обручальное кольцо. Мы впятером зачарованы темно-пурпурного цвета небесами. Мы находимся в единении со звездами, которые в зените этого сверхъестественного, сюрреалистического дня мигают, как угасающие светлячки.

***

И вдруг чары спадают. Всё кончено. Возвращается дневной свет. Это похоже на звук разбивающегося стекла, когда стая серебристых чаек появляется из ниоткуда и сердито, пронзительно кричит в тишине. Прорываясь сквозь черную тьму, они летят низко, хлопая крыльями, пикируя и поворачиваясь. Они сбиты с толку, не зная день сейчас или ночь.

«Наверняка уже ночь, ведь мы были в темноте», — в унисон звучит какофония звуков, издаваемых разными созданиями. Мир в смятении. Сверчки и птицы заливаются; я слышу далекий крик петуха, который, сбитый с толку, вероятно думает, что наступает рассвет, далекий крик осла, цикады стрекочут, словно завтра не наступит — и, возможно, съежившись между стеблями и листьями, они боялись, что свет больше никогда не вернется. Ной отдраил люки, опустил трап; пора вернуться на свободу. Мы стоим в лучах нового рассвета, нового освещенного дня. Я глубоко вздыхаю, испытывая невыразимое облегчение. Я никогда раньше не осознавала насколько сильно флора и фауна зависят от этой освященной веками системы дня и ночи, привычных ритмов вселенной, не меньше, чем мы. И в этих обыденных, но таинственных ежедневных циклах, в этом приливе и отливе, в этом убывании и росте, существуют потеря и обретение, страдание и радость, смерть и рождение. И возрождение?

У наших ног, из радиоприемника, раздается черный бархатный голос Джесси, порождающий веру. Звучит композиция «Где-то», а затем «Славь Господа и танцуй».

Бетис Рене

Арабы попрощались с нами. Инвентарь и материалы перевезены на холм, работа выполнена. Теперь очередь за Хашиа начать строительные ремонтные работы. Месье Ди Луцио наконец перезванивает мне. Он рад слышать меня, интересуется моим растущим успехом в кино — не предлагали ли мне уже роль в Голливуде? — а затем объявляет, что уходит на пенсию.

Ох. Я спрашиваю его, может ли он порекомендовать другого сантехника.

«Ну, я обычно не имею привычки рекомендовать кого-то другого, но это больше не повредит мне, так что попробуйте "Сорделло". Вы найдете их номер в Желтых страницах и они находятся в деревне под вами».

«Спасибо», — говорю я ему. «Et bonne retraite (*удачи на пенсии)».

«На пенсии? Ха! Я бы лучше работал. Жена следит за мной, за каждым отправленным мною в рот куском. Больше никакого пива. Ну что ж, такова жизнь. Я мог бы заскочить к вам, чтобы одолжить у вас кое-какие садовые инструменты, если Вы не против; у меня есть свой участок. Ну, это помогает скоротать время. Привет Мишелю». 

«Конечно», — улыбаюсь я, кладя трубку.

Мишеля нет дома. Он повез девочек и Сержа в Канны. Во время их отсутствия заглядывает Рене. По своей привычке он приезжает с подарком. Сегодня он принес бутылку eau de vie (*фруктового брэнди), дистиллированного из наших слив. С огоньком в глазах он признается, что варить домашний алкоголь незаконно. Только одно место в деревне — «и это, прошу заметить, не в каждой деревне» — имеет право перегонять спирт. Естественно, он придумал как обойти систему.

Я благодарю его за ценную бутылку и спрашиваю есть ли новости о прорицателе воды. «Мы чистим бассейн», — объясняю я, — «и нам вскоре нужно будет его подкормить, так что если здесь есть грунтовые воды...».

«Malheureusement (*к сожалению), его здесь нет. После затмения он решил провести несколько дней в регионе Шампань, чтобы купить вина. Понимаешь, он пьет только шампанское».

Я начинаю сомневаться в существовании этого парня и уже готова сказать ему об этом, когда над нами, на парковке, раздается громкий стрекот. Мы оба поднимаем головы и видим как четыре сороки яростно клюют друг друга, отстаивая свои территориальные права на несколько фиг, увядающих на дереве. «Проклятые сороки», — ругаюсь я.

«Я когда-нибудь рассказывал тебе о сороке, которая жила у нас, когда я был ребенком? Ее звали Марго».

«Нет».

«Боже мой, Кэрол, эти ветки отросли!» — кричит наш мастер по оливкам, указывая теперь на кедры над головой. «Они чертовски опасны. Вы должны их обрезать. Иначе вам на задворки упадет электрощит. Ты же знаешь, что это незаконно, чтобы ветки ваших деревьев касались кабелей, и это может привести к пожару. И не мне тебе рассказывать о лесных пожарах».

«Да, мы всё лето собирались обрезать, но как обычно, дела тут то тут, то там...».

«Это не оправдание. Я обрежу их для тебя прямо сейчас, и, как я тебе сказал в прошлый раз, заберу дрова себе. Где Хашиа?».

 «Он работает над вторым резервуаром. Хочешь, чтобы я его позвала?».

«Нет, я сам справлюсь, но мне понадобится его бензопила. У меня нет с собой своей. Я одолжил ее сыну. А Хашиа забрал лестницы с собой? Нет, вот они. Хорошо».

И прежде чем я успеваю сказать еще хоть слово, Рене сосредоточенно принимается за дело. Ему не свойственна подобная спешка. Обычно он предпочитает сначала выпить бокальчик чего-нибудь и поболтать.

«Вот что я тебе скажу», — кричит он мне, когда я возвращаюсь в дом. «Почему бы тебе не налить нам обоим un petit verre (*по маленькому бокальчику), пока я разогреваю бензопилу? А потом я пойду работать».

Я улыбаюсь, а затем кричу в ответ. «Ты не думаешь, что нам стоит выпить по бокалу вина позже, когда ты закончишь с лестницей?».

«Вовсе нет. Уже почти время обеда».

Сидя на террасе с бутылкой "Божоле" в руке, я прошу его рассказать историю о Марго, сороке, о которой он упоминал.

«А, notre agace (*наша сорока)», — усмехается он.

Agace на самом деле означает раздражение — agacer означает царапать, скрежетать, стискивать зубы, и оно используется в Провансе в качестве прозвища для сорок, потому что их отвратительный стрекот может свести с ума кого угодно. Как и их привычка воровать.

«Марго жила с нами восемь лет и сводила с ума наших соседей и гостей. Иногда и нас. Она ревновала, понимаешь. Она не могла выносить, если кошке уделяли больше внимания, чем ей. Знаешь, Кэрол, мы были довольно бедны, и моя мать кормила кошку остатками нашей еды. Обычно мы ели пасту, pâtes (*паштеты), и кошка, казалось, была вполне довольна своими объедками, но Марго сходила из-за этого с ума. Понимаешь, она хотела того же. Так что, когда кошка дремала или отвлекалась, Марго подкрадывалась к кошачьей миске, воровала квадратики пасты и... ты же знаешь, что сороки прячут украденные вещи, не так ли?».

Я киваю.

«Знаешь, где она прятала пасту?».

Я качаю головой.

«Как я уже говорил, мы были бедны. Мы всегда бегали босиком и, пока ужинали, птица пробиралась под стол и засовывала квадратики пасты нам между пальцев ног».

Я недоверчиво смотрю на него, а затем разражаюсь смехом. Рене доволен моей реакцией. Он кивает, наливает себе второй бокал вина и продолжает.

«Наш сосед курил трубку. Марго украла трубку и выбросила ее в пруд. В конце концов, примерно через неделю, он нашел ее, высушил, вычистил и положил обратно на каминную полку, а затем, diable! (*черт возьми) она снова исчезла. Конечно, на тот момент сосед не понял, что во всем виновата наша проклятая птица, но мы, дети, догадались сразу. Сосед поискал трубку в пруду, но ее там не оказалось, потому что птица была умной. Она никогда ничего не прятала в одном и том же месте дважды. Он нигде не мог найти эту трубку и решил, что она утеряна навсегда».

Рене тянется к бутылке и предлагает мне. Я отрицательно качаю головой. Он наливает себе еще.

«Но я знал, что скорее всего виновата Марго, поэтому пошел к соседу, постучала в его дверь и сказал: «Месье Браччо, будет ли награда тому, кто найдет Вашу трубку?». Он рассмеялся, взъерошил мне волосы и пообещал два франка, если я найду её. Тогда для меня это было целое состояние. Я никому не сказал ни слова, но не спускал глаз с нашей птицы. И однажды утром, несколько недель спустя, бинго! Я нашел ее. Сорока сидела на соседской мимозе с трубкой в ​​клюве. Видишь ли, ей нравилось копировать. Она поняла, что сосед держит трубку во рту и сосет ее, поэтому Марго подражала ему. Вот она, счастливая, как Ларри, сидит на полностью цветущей золотистой мимозе и курит трубку. Diable. Я получил свои два франка». Он торжествующе смеется, допивает вино и снова наполняет бокал. Я начинаю подумывать, стоит ли напомнить ему о подрезке деревьев, но прежде чем успеваю это сделать, он начинает рассказывать еще одну историю о птице.

«Она научилась свистеть как мой отец, повторяла наши имена, как попугай, звала и свистела собаке». Здесь Рене подражает сороке, свистя и зовя высоким голосом: «Флора! Флора! Так звали собаку», — объясняет он. Звук насторожил двух наших собак, которые побежали в нашу сторону.

«Мой отец хранил свои рабочие ботинки в гараже рядом с коробкой с гвоздями. Марго украла гвозди и спрятала их в ботинках моего отца, он поранил себе ступни, когда засунул ноги в ботинки и наступил на гвозди. Как мы, дети, хихикали! Ах, да, мы любили ее. Она выпала из гнезда. Мой отец нашел ее и мы вырастили ее. Она прожила с нами восемь лет. Она была такой хитрой, научила меня нескольким трюкам». Он озорно усмехается и допивает остатки своего "Божоле" — бутылка почти пуста — затем принимается за обрезку кедров, пока я возвращаюсь в свою берлогу, одновременно смеясь и удивляясь нашему маленькому гуру по провансальским оливкам. Так же, как и Марго, он никогда не упускает свой шанс.

***

Я отвечаю на электронную почту, когда слышу крики, и поскольку мой компьютер — ноутбук и работает как от аккумулятора, так и от сети, я не сразу замечаю, что у нас отключили электричество.

«Mon Dieu! Diable! Putain! Qu'est-ce que...?» (*Боже мой! Дьявол! Проклятие! Что это за...?).

Я бегу к окну и распахиваю его.

Там я вижу Рене, у подножия лестницы, с бензопилой в руке, обливающегося потом, красного как свекла, покрытого кусочками кедровой листвы, палками, ветками и сучьями, разбросанными по всей земле. Но больше всего шокирует фейерверк из падающих искр.

«О Боже!» — кричу я. «Что случилось?».

Но совершенно ясно что произошло. Дерево было подпилено в неправильном направлении (или «оно само повернулось на ветру», как Рене попытается убедить меня позже) и приземлилось на четыре электрических кабеля вблизи от бассейна, тянущихся к дому от электрического пилона. Пока Рене пытался дотянуться от лестницы к кончику ветки, он потерял равновесие, а вместе с ним и контроль над бензопилой, которая ударила по всё ещё вращающемуся центральному стволу дерева. Верхняя часть дерева, частично распиленная, треснула и полетела к земле, ударяясь о верхние электрические кабели, когда вращалась. Вес куска ствола прижал самый верхний кабель к тому, что был ниже, и так далее, по эффекту домино, соединив все четыре кабеля вместе. Естественно, это вызвало короткое замыкание в системе и у нас пропало электричество.

Я смотрю на кабели. Они напоминают гигантские куски лакрицы, пружинящие к земле и разбрызгивающие огромные снопы искр, взмывающих в небо.

Я стою с широко раскрытыми глазами, ошарашенная происходящим передо мной пиротехническим шоу. «Я вызываю пожарных!» — кричу я. «Эти искры подожгут деревья!».

Они действительно витают зловеще близко. А как насчет сухой травы по всему нашему участку?

Я слышу крик соседки, а затем, с другой стороны переулка, рев другого соседа, Жан-Клода. Рене, стоя на парковке подо мной, смотрит на меня как виноватый ребенок. «Мне кажется, электричество можно отключить у входа на вашу территорию», — смущенно заявляет он.

Если бы вся эта ситуация не была столь опасной, я бы, возможно, рассмеялась, потому что я никогда раньше не видела чтобы Рене был чем-то напуган. Человек, который нажил себе состояние на Второй мировой войне и учитывая всё, что ему довелось пережить, теперь оказался в очень щекотливой ситуации.

«Я спускаюсь», — говорю я ему, закрывая окно. Я срываюсь по ступенькам на первый этаж, крича «Месье Хашиа!», пока мчусь вдоль бассейна, в котором отключились скиммеры. Маловероятно, что Хашиа услышал меня и, поскольку он работает лицом к холму, я сомневаюсь, что он видел летящие искры.

Я присоединяюсь к Рене на парковке. Он выглядит так, будто у него сейчас случится сердечный приступ.

Фейерверки закончились и кабели опустились на асфальт на парковке как сдутые воздушные шары. Меня окутывает отвратительный запах горелой резины.

«Что теперь?» я в ужасе, но дело в том, что я не осознала масштаба аварии, а Рене осознал. Когда я приближаюсь, он начинает действовать.

«Это потому что они сделаны en alu (*из алюминия), они, кабели, fondu (*расплавились). Во-первых», — кричит он, вбегая с бензопилой в гараж и пряча ее под рабочей одеждой Хашиа, а я следую за ним, пытаясь понять, что он задумал, — «я здесь не работал, ясно?».

«Хорошо», — говорю я, потому что на этом этапе не знаю что делать или говорить. «Но что нам делать? Вызвать пожарных или EDF (*Électricité de France)?».

«Нет! Нет!». Он бегает по кругу, как маленький пойманный в ловушку грызун, отчаянно пытаясь придумать как выбраться из этой ситуации. «У меня все получится. Мы должны притвориться шокированными».

«Но я и так в шоке!» — парирую я.

Высокий голос зовет меня по имени. Я выглядываю из гаража. По подъездной дорожке бежит женщина. Кто оставил ворота открытыми? Как она попала внутрь?

«Кэрол! Кэрол!» — истерично кричит она.

Это одна из наших соседок. «О, Боже, только не она», — стону я. «Diable, я оставил твои ворота открытыми», — шепчет мне Рене. «Быстрее, беги вниз, чтобы встретить ее. Не пускай ее сюда, делай что угодно».

Я делаю как мне говорят. Он, пыхтя, трусит за мной. «С другой стороны, лучше молчи. Я сам разберусь».

«Разберешься с чем?». 

«Э-э, bonjour, Сюзанна», — говорю я женщине, которую я совсем не люблю и стараюсь избегать даже в лучшие дни. «В чём дело?».

«Произошла катастрофа!».

«Правда?» — прикидываюсь я.

«Где-то произошла авария. У нас нет электричества, вообще. Ты что-нибудь об этом знаешь?». Ее голос повышается, а тон становится все более резким и злым, когда она допрашивает меня.

Я качаю головой, ожидая, что Рене вмешается и «разберется», но он ничего не говорит.

Она продолжает: «Вся электролиния отключена, как и вся автомагистраль аж до Антиба».

«ЧТО?!!» — кричу я. «До самого...Антиб находится примерно в пятнадцати километрах от нас».

Рене быстро выходит вперед. «Да, я был в саду, разбирался с несколькими, возникшими с растениями, проблемами, quelques petits soucis, для Кэрол, и думал, что меня убьет, когда начали летать искры. Вы их видели? Надеюсь, Вы не слишком испугались?».

«Я испугалась», — признается ему Сюзанна гораздо более мягким тоном.

«Вы с Кэрол должны подать в суд на управление по электроснабжению, а также на местный совет за халатность, если будет установлено, что ошибка произошла из-за упущения с одной из их сторон». Его умиротворяющий тон, его очаровательная забота, его наглая ложь заставляют Сюзанну буквально есть из его рук, а мне остается лишь дивиться его наглости.

«Не волнуйтесь, мадам, я позвоню в EDF и они немедленно приедут сюда».

«Я думаю, Жан-Клод уже сделал это».

«О, неужели?» — я слышу как в голосе Рене снова появляются резкие нотки. «Ну, тогда ничего не остается, кроме как ждать. Хотите я сопровожу Вас обратно на Вашу виллу? Хотя я уверен, что больше никакой опасности не будет».

«Mais merci beaucoup. Vous êtes très gentil, monsieur (*спасибо Вам большое. Вы очень любезны, месье). А как же Кэрол?».

«О, с ней все будет в порядке».

И Рене провожает Сюзанну обратно по дорожке, оставляя меня одну, слушающую его заботливую речь. «Вам что-нибудь нужно, chère (*дорогая) мадам?».

Через несколько мгновений он снова возвращается по тропинке ко мне и выжженному хаосу, который является нашей парковкой. Он вытирает со лба пот масляной тряпкой, которую держит в руке, из-за чего его румяное лицо становится черным.

«Ну, с ней разобрались. Теперь нам придется разыграть эту историю ещё раз», — строго говорит он мне. «По ее словам, твой другой сосед... ». 

«Жан-Клод».

«Да, Жан-Клод, он уже позвонил в чертово управление по электроснабжению, и пока я говорю это, они уже едут сюда. Позволь мне вести разговор». 

Я киваю. Я бы и не подумала вмешиваться. Если кто-то и может выиграть эту битву, то только Рене.

Я сажусь у бассейна, размышляя, стоит ли позвать Хашиа. Я решаю, что чем меньше людей задействовано на этом этапе, тем, вероятно, мы в большей безопасности. Если Мишель вернется сейчас... В этот самый момент на подъездной дорожке появляется синий фургон EDF и из него выходят два здоровых техника. Кажется они настроены серьезно. Я встаю и неуверенно направляюсь в их сторону.

Оставить это дело Рене или мне, как хозяйке дома, следует выйти вперед и что-то сказать? Предложить помощь, сослаться на невежество?

Рене указывает на деревья над головой, обугленные искрами. Они смотрят в небо с угрюмым выражением. «Bonjour, messieurs (*Добрый день, месье)», — кричу я, приближаясь.

«Тут ущерба более чем на сорок тысяч франков», — заявляет один из них будничным тоном, который я воспринимаю как угрозу.

«Все сигналы на автостраде вышла из строя. У нас осталась лишь умершая система, сгоревшая на базе. На ее ремонт уйдет три дня!» — добавляет другой. «Я думаю, сорок тысяч — это даже преуменьшенная сумма. Кто-то должен будет за это заплатить».

Я чувствую как у меня подгибаются колени. Я не уверена, хочу ли я чтобы меня сейчас стошнило или просто прилечь. В чем я уверена, так это в том, что не хочу, чтобы Хашиа сейчас спустился с холма и проболтался, прокомментировав работу Рене. Я бросаю взгляд на нашего оливкового героя, который в этот момент выглядит не больше горошины. «Есть идеи, что случилось?» — мужественно спрашивает он, но я слышу хрипотцу в его голосе.

«Ну, ваш дом первый, который пострадал, так что, по-моему, проблема началась здесь».

Рене бросает на меня быстрый взгляд. Думаю, он хочет чтобы я исчезла.

«Джентльмены, хотите холодный напиток?» — предлагаю я.

«Нет, спасибо, мадам».

«Нет, спасибо».

«Ну, когда я впервые увидел искры...» — начинает Рене и я вынуждена уйти, потому что не могу слушать то, что, как я знаю, будет сплошной ложью. Сорок тысяч франков — это 4000 фунтов стерлингов. У меня, у нас, такой суммы нет.

В следующий раз, когда я поднимаю глаза с другой стороны бассейна, где сижу и переживаю, трое мужчин разговаривают по телефону. Затем они пожимают руки и хлопают друг друга по спине. Рене улыбается. Он спешит ко мне, пока электрики ждут около машин.

«Быстрее!» — кричит он.

«Что?».

«Дай мне свежего оливкового масла. Последнего отжима. Я отплачу тебе позже».

Я спешу в летнюю кухню, где прохладно и темно, и где мы храним свежеотжатое масло, и достаю две винные бутылки, наполненные нашим насыщенным зеленым продуктом. Рене выхватывает их у меня, подмигивает и спешит обратно на парковку. Он вручает каждому мужчине по бутылке, оба энергично пожимают ему руку, а затем уезжают.

«Что это было?».

«Они вернутся позже, чтобы начать ремонт, но мы — ну, вы, то есть — не влипли».

«Мы?» — пищу я.

«Вам бы пришлось взять на себя всю стоимость работ», — гордо говорит он мне. «Но я спас положение».

«Как?».

«Оказывается, я знаю их босса. Он раньше водил грузовики с моим сыном. Ну, я знаю о нём кое-что, о тех делишках, которые случаются то тут, то там, и я сказал, чтобы они позвонили ему. Мы перекинулись парой слов. Ну, ты знаешь как это бывает...».

Я не знаю, но не перебиваю его.

«... и мы договорились зафиксировать случившееся как неисправность на автостраде. Дело в том, Кэрол, что этот инцидент не должен был повлиять на работу их базы, так что это была не наша вина в любом случае».

«Так что, на этом история заканчивается?».

«Когда они вернутся, чтобы провести техническое обслуживание - да».

«Ладно», — бормочу я, не совсем уверенная, поздравлять его или ругать.

«Мне нужно выпить. Допьем бутылку, которую начали за обедом? Кажется, что это было так давно».

Я киваю и иду за вином. Честно говоря, мне тоже нужно выпить, но в этой бутылке осталось не так много. Я достаю другую.

Сидя с Рене на террасе, я, как и следовало ожидать, задумчива, даже встревожена, в то время как он пребывает в приподнятом душевном состоянии. Настроение у него торжествующее.

«Как только мы привезем сюда прорицателя воды и разберемся с вашим колодцем, — говорит он, жуя оливку, — так сразу и отправимся к моему другу-пчеловоду».

Я молча слушаю как он снова обещает познакомить меня с «лучшим пчеловодом Прованса», его другом еще с тех пор, как они были деревенскими мальчишками. Сейчас этому джентльмену восемьдесят три года, но он все еще профессиональный пчеловод.

«Когда мы были молодыми, то соревновались между собой за девушек».

«Кто побеждал?» — поддразниваю я, немного поднимая ему настроение.

«О, — ухмыляется он, — мы оба отлично справлялись. Но местных девушек никогда не трогали. Только чужих. Никогда не попадай в неприятности дома, вот что я скажу».

Ну, ты же не можешь утверждать, что сегодня следовал этому своему правилу, а, Рене? думаю я, но предпочитаю не произносить этого вслух.

Позже, когда Мишель и молодежь возвращаются, он спрашивает меня, что, черт возьми, произошло. Я предлагаю всем нам устроиться с бокалом вина при свечах.

«Это, должно быть, красное вино, потому что белое больше не охлаждается. У нас нет электричества».

«Что произошло?» — повторяет он.

«Наполни свой бокал теплым вином, Мишель, это долгая история».

Альтернативы

В эти жаркие, томные дни, когда солнце беспощадно палит, а синеву неба нарушает лишь след пролетевшего самолета, я наблюдаю за Клариссой и за тем как она ухаживает за Сержем. Ее внимание, в отличие от моего, неприметное. Теперь я обнаруживаю, что изучаю их обоих. Выглядывая в окна, стоя на террасах, я всё время наблюдаю за ней, моей падчерицей, за тем как она просит посмотреть его работы, долго говорит с ним о персонажах, которых он рисует, о мире, который он создает. Она хвалит его, чтобы сделать ему приятно, внимательно слушает, выбирает темы, которые возбуждают его творческие фантазии. Она копия своего отца. Она интуитивно знает когда можно подойти поближе, когда - осторожно навязать свое общество, а когда нужно держаться на расстоянии. Ее попытки сблизиться грациозны. Она сама по себе грациозна, никогда не торопится. Она делает маленькие шажки, как гейша, и никогда не оступается. Но у нее нет в этом опыта — откуда он может быть? — и она играет инстинктивно. И все же я вижу ее уважение к этому человеку, который настолько — на сколько? на четырнадцать? - лет её старше и к тому, кем он является. Я поражена, что такая юная девочка, которая провела здесь не одно лето, собирая полевые цветы, девочка, которую я считала безучастной, может действовать с таким глубоким состраданием и человеческим пониманием.

И Кларисса, и Серж охвачены страстью к искусству и способностью выражать себя через цвета и формы. Это объединяет их. Для них это родной язык, как и для Мишеля, который проживает свою собственную жизнь, наполненную красками и формами. За ним я тоже наблюдаю, когда он работает с Сержем за длинным деревянным столом в саду, перед ними разложено множество страниц с иллюстрациями для их раскадровок, развевающиеся на ветру, удерживаемые камешками, ручками и использованными чашками. Я не могу видеть их глаз, прикрытых темными очками, или слышать о чем они говорят с этого расстояния, но я вижу какой они испытывают энтузиазм по поводу их фильма, их творения. И все это время Кларисса там, приносит и расставляет бокалы с вином, бутылки с водой или сидит немного в стороне, подперев подбородок руками, локти на столе, внимательно слушая, лениво изучая эскизы, выпивая в процессе работы.

Ее, очевидно, увлек кинобизнес. Но это еще не все. Она любит этого скорбящего мужчину. Никаких сомнений. Взгляд её глаз, переполненный весенней радостью и трепетом первой любви, задерживается на нем и рассказывает свою историю. А что насчет него? Что чувствует он? Застенчивый, физически неуклюжий мужчина даже в лучшие времена своей жизни, он, вероятно, понятия не имеет что чувствует по отношению к любой чертовой вещи. На самом деле я не знаю что он чувствует. Тем не менее, он отвечает ей. Робкие проявления. Невысказанные слова, нежные взгляды, обмен рисунками — послания, которые могут прочитать только они — долгие прогулки бок о бок или, чаще, друг за другом, пока они не достигнут места отдыха в гавани плодоносящих деревьев. Иногда они уходят на несколько часов, чтобы затеряться среди порхающих бабочек, пчёл и теплоты чувств. Любовь в оливковых рощах. Это, безусловно, своего рода любовная связь. Рядом с Клариссой, его безобидной спутницей, Серж исцеляется. Я наблюдаю за изменениями, происходящими внутри него. Он возвращается к жизни. А какие чувства испытываю я? Горько-сладкие эмоции охватывают меня. У этих ребят есть время. Вместе или по отдельности у них есть будущее. А что насчет меня?

Ванесса тоже отсутствует большую часть времени. Она берет скутер и отправляется на пляж, возвращается поздно, разгоряченная морским ветром (и поцелуями, я уверена в этом), загорелая как шоколадка, облизанная и блестящая в плавящей всё вокруг жаре. Она тоже встретила кого-то и за одну ночь расцвела. Она теперь вся сияет. Я говорю об этом Мишелю. Он хмурится. «Я так не думаю», — говорит он. «С чего ты так решила?».

Потому что я женщина. 

Даже если эти девочки не мои дочери, я отношусь к ним очень внимательно. К тому что их увлекает. И если бы они были моими дочерьми, я бы заключила их в объятия, прижала к себе крепко и шутя дразнила, умоляя поделиться со мной своими секретами. «Расскажите о своём счастье, о своих открытиях, нашепчите их мне». Но они не мои дочери и в этом-то и загвоздка.

Приходит счет за воду и мы теряем дар речи. Девять тысяч франков за три месяца. Даже когда мы обнаружили течь в бассейне некоторое время назад, это было далеко не так много. С нас взяли за примерно 1500 кубометров воды. Это просто невозможно! И тут мы вспоминаем про месье Халаза и замечательные результаты его работы в саду. Как бы мы ни радовались им, они обошлись нам очень дорого. Нам придется заплатить сумму в три раза превышающую любую когда-либо нами заплаченную.

«Подумай насколько дороже обойдется посадка новых деревьев», — говорю я Мишелю.

«Мы пока не решили не сажать их», — отвечает он.

Я ничего не говорю. Я забираю наши кофейные чашки с террасы и несу в кухню. Он идет за мной с джемами и йогуртами. «Что скажешь?».

«Я не хочу сажать деревья. Я не могу взваливать на себя это». Возможно я и отказалась от оливковых деревьев, но все еще веду борьбу с неуловимыми пчеловодами, которые сбежали вглубь страны и отказываются приезжать к нам в эту усиливающуюся жару. Одна женщина, с которой я разговаривала по телефону, высмеяла идею перенести свои ульи так близко к побережью. «Слишком много туристов, слишком активное дорожное движение и район слишком застроен».

«Не там где находимся мы».

«Desolée. Non (*извините, нет). Там, где находитесь вы - слишком загрязненный воздух», — говорит она. Я вздыхаю, потому что ее утверждение, вероятно, не безосновательно и мы можем никогда не найти нашего владельца ульев.

***

Хашиа завершил ремонтные работы над bassin (*резервуаром). Сегодня он и Мишель отправятся работать над внутренней частью, которая напоминает джунгли. Мы все поднимаемся на холм, чтобы осмотреть водоем. Стоя на груде камней, я заглядываю внутрь старого каменного углубления и вижу, что это рассадник растений. Там разрослись в большом количестве тигровые лилии, а между ними дикие ивообразные тростники, и Бог знает что еще там высеяло свои семена. Тростник Прованса, говорю я им, является одним из самых ранних растений, найденных на этом средиземноморском побережье. Канны получили свое название от тростника (*тростник по англ. "cane", а Канны - "Cannes"), который рос вдоль его соленого побережья. Известно, что тростник лучше всего выживает в жарких и влажных условиях. 

«Сюда, посмотрите на это!» — кричит Мишель. На стене высечено имя каменщика. Но даты, к сожалению, нет».

Террасы здесь голые, за исключением нескольких самосевных молодых сосен, тонких, как карандаши, которые мягко покачиваются в этой жаре, высоко над уровнем моря. Это идеальная земля для посадки оливок или для ульев. L'emplacement des ruches (*для расположения ульев). Да, я могу представить ряд ульев здесь, вне досягаемости собак. Никто не смеет заявлять, что воздух на этом участке загрязнен. Я делаю глубокий вдох и смолистый воздух поет в моих легких.

«Что это за шум?» — спрашиваю я Хашиа и Мишеля, которые решают как лучше подойти к расчистке резервуара.

«Похоже на звук бензопилы», — отвечает Мишель.

Я оглядываюсь, размышляя откуда может исходить шум, но лес слишком густой, чтобы определить направление.

«Они пилят деревья на другой стороне долины», — беззаботно говорит Хашиа.

«Но мы же в зеленом поясе. Une zone verte (*зеленая зона). Никто не имеет права уничтожать тут деревья!» — кричу я. «Это незаконно!».

«Нет, все в порядке, не волнуйтесь. Они просто подрезают их, приводят землю в порядок».

Вернувшись в дом, чтобы сварить кофе, я слышу крики и вопли из bassin и выбегаю посмотреть что происходит. Хашиа бежит с холма как подросток. Семейство белок темно-рыжего цвета обитает в резервуаре и чтобы выманить их, нужны ветки. «Мы не хотим навредить им», — кричит он, пробегая мимо. «Сходите и взгляните на них».

Но на полпути к вершине холма мне приходится вернуться из-за появления нового сантехника, месье Сорделло. Он кажется довольно нервным парнем, беспрестанно кричит и ревет из своего фургона, дверь открыта, в руке сигарета.

«Кто-нибудь дома? Эй! Кто-нибудь дома?».

«Иду», — кричу я, пыхтя и отдуваясь, спускаясь по тропе с холма.

«Господи! Сколько у Вас собак? Уберите их!».

«Три. Я уже посадила на цепь овчарку. Остальные две в меру безобидные».

Я объясняю какую работу нужно выполнить, а он бросает взгляд на холм и кричит — позже я пойму, что он всегда кричит — «я не полезу туда! Не в эту чертову жару! Придется подождать до осени».

«Не могли бы мы не спеша прогуляться на холм, чтобы Вы могли назвать нам примерную стоимость?».

Он фыркает и драматично вздыхает, почесывая лысеющую голову и подергивая крючковатым носом. «Есть ли шанс сначала выпить чашечку кофе? Я чертовски измотан. Ненавижу такую погоду. Да здравствует зима».

Я захожу в дом, чтобы налить свежесваренный кофе. Он следует за мной, все еще куря. «Как Вы предпочитаете кофе, месье Сорделло?». 

«Черный, пять ложек сахара».

Пять ложек сахара? Ничего удивительного, что он скачет как черт из табакерки. Мы выходим на террасу и я показываю на холм, объясняя что нам нужно, когда вижу Клариссу и Сержа. Мишель машет мне рукой. Все очень взволнованы, но я не могу понять что происходит. Сорделло пользуется шансом улизнуть, обещая вернуться в другой день, вечером, когда солнце не будет так палить.

«Я позвоню Вам позже», — кричит он, стремительно исчезая из нашего поля зрения.

Белки успешно покинули резервуар. Они забрались на оливковую ветку, которую Хашиа опустил вниз, взбежали по ней и выпрыгнули на свободу. Все, кроме одной, детеныша, который потерял равновесие на ветке. Когда Хашиа попытался помочь, маленькое существо испугалось и поцарапало до крови запястье нашего садовника.

Остаток утра я провожу, обрабатывая его рану, которая пугающе глубокая. Я хочу отвезти его в больницу или к нашему врачу на прививку от столбняка, но он и слышать об этом не хочет. Маленькая белка напугана, но не пострадала. Мы решаем отпустить ее. Как она прыгает! Она летит по воздуху, приземляется на кедровом дереве, а оттуда перебегает с дерева на дерево, пока не исчезает в зеленой чаще.

***

Сегодня утром Серж уехал в Париж, загруженный работой над их с Мишелем проектом. Мы попрощались, обнявшись, а затем Мишель отвез его в аэропорт. Весь день Кларисса выглядела подавленной, бродя по холму в поисках отца.

Я никогда не ревновала к семье Мишеля, никогда не испытывала желания вторгнуться в его прошлую жизнь, в годы, проведенные с матерью девочек, и во всё то, что они построили вместе. Напротив, я всегда искренне приветствовала всё, что касается его прошлого; это важная и значимая часть человека, которого я люблю, человека, которым является Мишель сегодня, хотя я знаю очень мало о том времени. Мишель на этот счет непроницаем и сдержан. Тот первый брак и те ранние годы принадлежат ему и тем, кто разделил их с ними. Не мне. У меня нет там никаких прав. Девочки редко говорят со мной о Maman, хотя мы с ней встречались несколько раз. Она мне нравится. Она заставляет меня смеяться; она опрятная, остроумная и красивая. Но это их мир, их вселенная, и мне нет в ней места. Лишь изредка я прохожу по её краю. Мишель и я, мы как пара, появились позже, когда многое уже было создано, но я никогда не ощущала себя чужой. Мои отношения с ним, его всеобъемлющая любовь ко мне дали мне надежную основу, которой у меня никогда раньше не было. Она делает меня уверенной, окутывает и защищает. Но мое несчастье разъедает меня изнутри, порождая страхи и сомнения. Тревоги терзают меня. Как мне исцелиться? Как преодолеть это поражение? Что, если Мишель уйдет от меня? Что останется в память о нашей любви? У него и его первой жены есть девочки; они свидетели их юношеской любви. Без наших собственных детей не останется ничего. Наша любовь будет мимолетным мгновением во времени; воспоминанием.

***

На следующее утро, промучившись всю ночь, я тащусь в свою берлогу, даже не потрудившись одеться. Я швыряю папки и яростно перебираю рабочие заметки, размышляя над структурой, которая объединит страницы и создаст некое подобие порядка, пытаясь найти логическую последовательность, которую я, должно быть выстраивала, потому что мне нужно выбраться из этого мрачного настроения. Нужно как-то отвлечься и единственный известный мне способ — это работа. Мои уставшие глаза отдыхают, глядя через окно на раскидистое фиговое дерево. Я возвращаюсь к своему столу и пишу:

"Аромат летнего инжира довольно тяжелый. Он мускусный, молочный и преобладает среди остальных запахов всего растущего вокруг. Обильный... как материнское молоко...".

Я бросаю ручку и, встав с кресла, возвращаюсь к окну. Снова смотрю через него. Что я вижу? Я вижу срезанные ветки кедра и изуродованные стволы. Большинство плодов инжира созрели, осыпались и были раздавлены проезжающими машинами. Их хрустящая мякоть и семена, разнесенные шинами, растеклись по всему асфальту и превратились в липкий джем. Сороки клюют его, жадно поглощая. Они не притрагиваются к темно-фиолетовой кожуре плодов. Она лежит, сморщенная, как кусочки высушенной кожи, выбеленная жарой до цвета разбавленных чернил.

Я возвращаюсь к своему столу и делаю глубокий вдох. Где-то за пределами комнаты звонит телефон. Я едва замечаю это. Я листаю заметки. И нахожу страницу.

Фиговое дерево, le figuier. Фиговое дерево можно увидеть на многих картинах, и, конечно, о нем часто упоминается в Библии. По словам Лоуренса Даррелла, фиговое дерево «принадлежало» богине Деметре, в то время как Вакх, бог вина и хорошей жизни, вырезал свой священный фаллос из его древесины.

Его поленья выделяют едкий аромат, когда горят в камине. Не рекомендуется сажать эти деревья у каменных стен. Им требуется постоянная циркуляция воздуха, иначе в жару они пахнут как кошачья моча.

***

Только что позвонили из гаража в Каннах. Ваша машина готова. «Хочешь, чтобы я попросил их доставить ее, или мы вместе съездим и заберем?». Я не услышала приближения Мишеля, так как была занята изучением своих заметок.

«О, привет». Я вздыхаю и кладу ручку на стол. «Нет, я сама схожу и заберу ее позже».

«Ты не хочешь, чтобы я пошёл с тобой? Чтобы убедиться, что работа сделана качественно?».

Я качаю головой. «Нет, я справлюсь».

Он делает паузу. «Хорошо что ты работаешь», — ободряюще улыбается он.

Я наклоняю голову. «Не совсем...».

«Пожалуйста, не будь такой замкнутой, chérie».

«Разве? Извини, я...».

«Мне кажется ты на меня обижена».

Я снова качаю головой. «Нет, не обижена. Обида есть, но не на тебя».

«На кого тогда?».

Я не могу ответить. Пока мы не приехали сюда, пока я не нашла Мишеля и мы не приняли вызов "Аппассионаты", я никогда, ступая по земле, не чувствовала твердой почвы под ногами. Нет ни одного уголка в этом месте, на этой оливковой ферме, который я не любила бы. Каждую паутинку, пронизанную светом, сверкающую серебром, как шерстинки старого барсука; каждую древесную птицу, поющую свою песню; гекконов, ящериц, каждое существо (ну, может быть, только не змей и крыс); каждую грозу, даже ту, которая гремит и вспыхивает молниями, отключает электричество, заставляет собак выть и пугает меня; каждый солнечный луч, который согревает гладкую кожу Мишеля и смягчает полумрак, царящий в моей душе. Я слышу и вижу все эти чудеса и многое другое, но я никогда не услышу плач нашего ребенка, не увижу ее улыбку летним днем, не испытаю тревоги за неё, когда она войдет в бассейн, прежде чем научится плавать. Я никогда не узнаю чувствовала ли она себя в безопасности, когда я брала ее за руку, в той фундаментальной безопасности, которой я никогда не испытывала сама. «Кэрол? Ты слушаешь?».

«Ммм?».

«Позволь мне пойти с тобой в гараж. Мы можем взять машину и съездить куда-нибудь на ланч...».

Я качаю головой.

Мишель кивает в знак согласия и поворачивается, чтобы уйти. «Кстати, что случилось с той пленкой, которую я дал тебе?».

«Какой пленкой? О, я отнесла ее на проявку».

«И?».

«Я забрала фотографии». Он выжидающе ждет. «Они должны быть в моей сумке или где-то в машине. Я найду их. Извини, я забыла».

Фотографии оказались спрятаны под пассажирским сиденьем автомобиля в том, что теперь превратилось в изрядно потрепанную сумку. Они, должно быть, соскользнули где-то на повороте и пролежали там больше недели. Мишель нашел их, когда я была в гараже. Когда я возвращаюсь, они уже лежат на столе на верхней террасе, где он приготовил нам ланч. «Это не тот журналист, с которым ты познакомила меня в Каннах?» — спрашивает он.

Он держит четыре фотографии, каждая из которых была сделана мной. Фотографии Джейкоба и двух итальянских гостей на дне рождения Барбары. На каждой из четырех фотографий, где должна была быть Барбара, нет ничего, ничего, кроме засвеченного пятна, контура серого призрака. Я поднимаю их и внимательно рассматриваю. Я не фотограф, но все же.

«Не понимаю», — бормочу я. «Там было четыре человека... Это как-то связано со вспышкой?».

«Не думаю».

«Должно быть ее засветил яркий свет свечи». Я беру фотографии, а позже и негативы, и кладу их в ящик в своей берлоге, встревоженная увиденным.

***

Иногда по утрам, как сегодняшним утром, я просыпаюсь, потягиваюсь и чувствую, что если бы я могла дотянуться и легонько постучать по небу, тук-тук-тук своими ноготками, оно бы отозвалось нежным звоном. И я знаю, что сегодня будет чудесный день. Затем, неся кофе на террасу, мы обнаруживаем повсюду следы от мокрых сорняков и грязные отпечатки лап. Я пребывала в недоумении ровно до тех пор, пока не проследила их путь и не обнаружила, что одна из собак сожрала кувшинки. Все до единой. Не осталось ничего, кроме следов корневой системы, доказывающей, что они когда-то тут были. И карпы тоже. Все исчезли. Я всматриваюсь в поверхность пруда, надеясь отыскать признаки жизни, хотя бы одну живую рыбу, когда Тьерри, молодой человек, который чистит наш бассейн, приезжает с еженедельным визитом. Настроение у него приподнятое. Он хочет поделиться сплетнями и энергично машет рукой. Мишель Муйо, бывший мэр, признан виновным в коррупции.

«Но на самом деле он не отбывает наказание в тюрьме. Его поместили под домашний арест, en résidence surveillée (*под домашний арест), на довольно элегантной вилле в Варе. За наш счет!» — кричит коротко стриженый Тьерри, затягиваясь сигаретой. «За счет нас, людей, которые честно работают за гроши. Нас, кто платит налоги и не жалуется!».

Я улыбаюсь. Мне нравится, когда французы, особенно когда это касается вопросов несправедливости или прав трудящихся и коррупции среди служащих, становятся очень "законопослушными". Они кричат ​​и бушуют, но исходя из нашего личного опыта могу сказать, при любом удобном случае большинство предпочло бы вести дела en noir (*в тёмную), наличными, чтобы не декларировать деньги. Тьерри не из этой породы. Он работает по контракту и добросовестно. Он настойчив и честен. Он никогда не пьет пива, потому что у него есть другие бассейны и другие клиенты, которых нужно обслуживать, но он всегда останавливается, чтобы поболтать, сообщить последние новости о местных аферах, а затем довольный идет своей дорогой с бутылкой минеральной воды, взятой из холодильника в гараже. Меня не удивило, когда я узнала, что он родом из другого, более северного региона Франции.

Скандал с мэром, похоже, исчерпал себя и дела на нашем омываемом волнами побережье постепенно нормализуются. Избран новый мэр. Канны возвращаются к некогда прибыльному бизнесу по продвижению своего идеального солнечного образа жизни, и большинство местных предприятий, похоже, восстанавливают свои позиции. Даже цены на недвижимость снова растут. Хотя я недавно читала, что вилла этого старого мошенника — на самом деле преступника — Жака Медсена, вскоре после того как он смылся в Уругвай, была куплена государством по цене, которую многие посчитали сильно завышенной и только что была продана местной фирме по недвижимости менее чем за десятую часть от уплаченной за нее суммы. Ммм.

***

Кларисса улетела сегодня поздно вечером. Она отправилась в Париж, но всего на день или два. Скоро она начнет новую жизнь в Лондоне. Лето подходит к концу. Мишель тоже уедет через несколько дней, чтобы начать подготовку к производству своего анимационного фильма. Это равносильно тому, что я останусь одна. Ванесса говорит, что хочет остаться еще на некоторое время, хотя мы редко видим её. Она встает поздно, проводит часы в душе, одевается с особой тщательностью, бесконечно расчесывая свою блестящую гриву, а затем уносится прочь, вихрь улыбок и восторженного возбуждения. В эти дни она разговаривает со мной на английском, наслаждаясь им, как-будто это язык любви. И для нее это так и есть. Объект ее внимания - молодой американец, признается она. "Он очччень высокий и очччень к'асивый".

«Мы познакомимся с ним?» — спрашиваю я ее.

«Ça depend (*это зависит от)», — слегка ухмыляется она.

«Зависит от чего?».

«Он очччень стес'ительный. Он очень боится встречи с Папа́». «Почему?» — смеюсь я.

«Потому что Папа́ — мой 'ерой. Но я приглашу его в Париж. Я хочу, чтобы он встретился с Мама́н». Она целует меня в обе щеки и спешит в город, помахав на прощание.

Она не хотела обидеть меня.

Вернувшись с рынка Мишель находит меня свернувшейся на кровати, с красным лицом, рыдающей в одну из наших квадратных льняных подушек, теперь испачканную тушью. Он опускается на колени возле кровати, гладит мои заплаканные щеки, целует меня в голову, а затем дарит пучок красных перцев чили, все еще висящих на стеблях и скрепленных бледно-голубой резинкой.

«Это тебе», — шепчет он и раскладывает их у моего лица.

«Для чего они?» — бормочу я в замешательстве, потому что мы редко употребляем в еду чили.

«Просто букет для тебя».

Я фыркаю и пытаюсь рассмеяться. «Ты что, дразнишь меня?». Но нет, он берет меня за руку и ведет через гостиную, где в вазе стоит букет такого же цвета красных роз с длинными стеблями, и на кухню, где он кладет чили в плетеную корзину, доверху наполненную сырыми овощами.

«Я не понимаю».

«Я подумал, что это интересная альтернатива цветам», — улыбается он, медленно притягивая меня к себе, крепко обнимая и нежно поглаживая по спине.

«Эта печаль не будет длиться вечно, chérie».

И я вижу, что это еще одно доказательство доброты Мишеля, его щедрости и изобретательности. Он может придать форму, очертание и цвет чему угодно, но чего я пока не вижу, это как он подталкивает меня к поиску альтернатив.

Божественность природы

Все уехали. Я провожу дни в одиночестве, пытаясь писать. Погода стала жаркой, ветреной и неспокойной. Перистые облака быстро плывут по небу. Наш бассейн зеленеет. Я не сомневаюсь, что в какой-то момент эта проблема разрешится сама собой, меня гораздо больше тревожит то, что оливковые деревья снова становятся желтоватыми. Многие листья стали тускло-желтыми и испещрены черными круглыми пятнами. Когда я прикасаюсь к листу, он легко опадает мне в руку. Это проклятый Cyclocodium oleaginum или oeil de paon (*павлиний глаз), болезнь, которая повреждает листья, но не плоды. Рене снова напоминает мне, пока мы осматриваем террасы, что это грибок, который трудно поддается лечению. Это стало очевидно ещё в прошлом году, но не до такой степени. Я думала, что мы справились с этой проблемой ещё в начале лета.

«Нам придется снова опрыскать все деревья, как только будут собраны плоды. Сейчас мы, конечно, не можем этого сделать — это повредит оливкам».

«Меня беспокоит, Рене, то, что я не хочу снова опрыскивать деревья».

«У тебя нет альтернативы».

«Есть один органический продукт...».

«Пожалуйста, не говори мне, что есть другое решение, потому что его нет. Всё что тебе могут посоветовать - это сажать деревья на приличном расстоянии друг от друга и регулярно их обрезать. Ну, мы все это знаем».

«Этот продукт на основе меди...».

«Это была бы профилактика, а не лечение, Кэрол, и для этого уже слишком поздно. В округе не найдется ни одного фермера, который дал бы хоть су за твои альтернативы. Опрыскивай деревья или потеряешь листву».

Я вздыхаю. Это извечная проблема между нами. «Это безответственно. Чем больше мы распыляем, тем больше нарушаем экологический баланс», — осмеливаюсь я заметить, пока мы идем от одного дерева к другому, осматривая степень ухудшения их состояния. «Ты заметил, что ласточек стало меньше? Я читала, что их убивают инсектициды».

«Ну, возможно, ты права. Я тоже слышал об этом».

Я поворачиваюсь и внимательно смотрю на него. Это замечание исходит от человека, который всегда превозносил достоинства обработки деревьев путем выливания на них галлонов химикатов, смешанных с водой. Его методы всегда были в прямом противоречии с тем, что он воспринимал как мои причудливые желания управлять этим местом как органической фермой.

«И дело в том, Рене, что хоть мы и обработали их, пусть и вопреки моему желанию, а грибок вернулся. Должен быть другой способ победить его».

«Но его нет. Мы потерпели неудачу, потому что слишком поздно принялись за обработку. Ты колебалась. Если бы мы опрыскали деревья в феврале или марте, до их цветения, этого бы не произошло. И этот проклятый ветер лишь ухудшает ситуацию. Он, вероятно, разносит эту заразу». Мы мучаемся из-за третьего мистраля за последние несколько недель. В море белые барашки поглощают волны.

Что вызывает эти неистовые погодные условия? Парниковый эффект? Истощение тропических лесов? Дороги, проложенные через Альпы, позволяют северным погодным условиям проникать в южные регионы, хотя раньше туда не было доступа? Или, может быть, причина в астрономических количествах пестицидов, распыленных по всей сельской местности? Я слышала, читала так много разных объяснений этого явления, но понятия не имею какому из них верить, если вообще верить. Но я знаю, что возвращение грибка заставило меня решиться найти альтернативное решение. Продукт, который мы использовали, не только потенциально вреден, но и неэффективен.

«Вчера я ездила в Вар к одному пчеловоду, джентльмену, который занимается пчеловодством с пятнадцати лет», — говорю я Рене. «Он согласился приехать к нам весной, чтобы установить пятьдесят ульев в сосновом лесу».

«А, молодец».

«Он рассказал мне об инсектицидном спрее, разработанном для защиты подсолнечников, который убил миллионы пчел. Подсолнухи — богатый источник пыльцы. Пока пчелы питаются цветками, этот спрей атакует их центральную нервную систему, оглушая их, а врожденное чувство расстояния и местоположения пчел нарушается и разрушается химикатом. Они умирают от истощения, ища путь обратно в свои ульи».

Рене пожимает плечами. Он ненавидит эти разговоры.

«Покинув пчелиную ферму, проезжая на обратном пути через сельскую местность, я вспомнила старого чудака, который сидел за соседним со мной столиком несколько месяцев назад в Ницце. Человека, чьи замечания я отвергла как эксцентричные. Танец пчел; их язык для оповещения об источниках пыльцы и местонахождении их ульев. Он сказал, что они танцевали до тех пор, пока не были поражены».

«Ты не можешь спасти весь мир, Кэрол».

Мы целуемся на прощание и он обещает вернуться чуть позже ​​с долгожданным прорицателем воды. Это будет не месье Ник, а другой джентльмен. Месье Ник, похоже, исчез с лица земли ещё в начале летнего сезона отпусков, но мы справимся и без него, уверен Рене.

«Если этот Месье найдет воду, то мы позовем мсье Ника, чтобы он подтвердил это. Если нет, то вы можете сообщить нужным лицам, что прорицатель воды провел тщательный поиск и подтвердил, что на участке нет доступного для пользования источника воды». Он смотрит на небо. «Будем надеяться, что этот ветер не принесет дождя, иначе он не сможет работать».

Я улыбаюсь. Я бы даже не догадалась, но это, конечно, вполне логично: прорицатель воды не может искать воду во время дождя.

***

Ветер не стихает, но и дождя не приносит. Я нахожусь в своей берлоге, когда слышу как по нашей укрытой зеленью подъездной алее приближается американский полноприводный автомобиль. На двадцать минут раньше, так что я не уверенна кто это может быть. Собаки лают и я бегу посмотреть в окно. Они затихают, когда видят как из задней части "Форда" выходит Рене. Я стучу в окно и делаю знаки, что спускаюсь.

«Держите собак», — кричу я, спеша поприветствовать гостей. Месье прорицатель воды выглядит впечатляюще, но совершенно неожиданно. Одет он очень элегантно, в традиционную кепку для гольфа, замшевый бомбер и изысканные кожаные туфли. В своих фантазиях, придумывая разных драматических персонажей, едва ли я отвела бы ему роль провансальца, ищущего воду. Собаки прыгают на него, пачкая его одежду, и мне приходится их оттаскивать.

«Не волнуйтесь», — смеется он. «Я люблю животных». От него веет теплом и хорошим воспитанием. «Как и моя жена». Он бросает взгляд на переднее пассажирское сиденье и из машины выходит крошечная женщина, тонкая как веточка и не выше птички зарянки. У нее крашеные светлые волосы, вокруг шеи обмотан шелковый шарф, развевающийся на ветру, на ногах - кроссовки. Я боюсь, что собаки, находящиеся в радостном перевозбуждении от приветствия вновь прибывших, могут опрокинуть эту фигурку Пиаф, но она повторяет, что любит собак и говорит, что я не должна привязывать их. У нее сильный акцент и я не могу определить какой именно.

Рене знакомит нас. Как только произносится имя Месье, я узнаю его, а он отмечает, что я его знаю. Он действительно легендарная личность, человек, пользующийся уважением во всем Провансе, а также, как оказалось, уроженец соседней с нами деревни.

«Ладно, с чего начнем?» Месье оглядывается вокруг, оценивая ширину и размер нашего участка. «Есть ли тут тропа?».

«Да, несколько», — говорю я.

«Подходят ли они для грузовиков?» он копается в кузове своего роскошного автомобиля в поисках нужных инструментов для своей работы.

Я качаю головой.

«Тогда нет смысла искать. Я трачу время впустую». 

«Почему?».

«Ну, если там есть вода, как буровая установка доберется до источника и выкопает колодец?».

Я никогда не задумывалась об этом. По правде говоря, я не думаю, что Мишель или я когда-либо всерьез верили, что здесь может быть вода. Этот дом построен на твердой скале, холм позади нас — тоже часть скалы, и, если судить по его внешнему виду, твердый как кость.

Месье достает из своего Форда большой квадрат из черного материала, который напомнил мне один из предметов реквизита моего покойного отца для фокуса «Магический круг»: черный шарф, который скрывал волшебные палочки. Это воспоминание вызывает у меня улыбку. Он осторожно разворачивает ткань и я вижу внутри два металлических усика, каждый около восемнадцати дюймов в длину (*примерно 46см), которые едва ли выглядят прочнее, чем куски проволоки. Это и есть приспособление для поиска воды. На концах усиков, по кругу, намотаны кусочки медной проволоки.

«Маятник», — заявляет он и передает отрез ткани вместе с маятником своей жене, которую буквально уносит ветром. Затем он просит Рене принести с приборной панели его блокнот, листок с расчетами и ручку. Мадам уходит, чтобы пообщаться с собаками, в то время как Месье выходит с парковки и начинает двигаться вдоль нижней террасы мимо бассейна. Он смотрит на плитки так, как-будто может видеть сквозь них. На его лице — выражение серьезной сосредоточенности. «Здесь есть вода, в этом нет никаких сомнений», — бормочет он.

«Мы находимся над дренажной системой и рядом с бассейном», — предлагаю я в качестве объяснения. Он, кажется, не услышал меня или решил проигнорировать моё легкомысленное заявление. Рене спешит за нами и шепчет мне на ухо: «Если он говорит, что здесь есть вода, значит так оно и есть. Он никогда не ошибается».

Меня дурачат? Хотела бы я знать. Может, это очередной пример местного escroquerie (*надувательства)?

Как только мы отходим от дома и доходим до выложенной плиткой террасы, где стоят наш деревянный стол и садовые стулья, он помещает удлиненную V-образную лозу между мизинцами и большими пальцами. Он вытягивает приспособление, похожее на циркуль, прямо перед собой, где-то на уровне талии, убедившись, что его узкие концы, скрещенные между собой, повернуты в стороны. Теперь он начинает ходить по участку. Длинными, уверенными шагами он идет в сторону холма, а затем влево, к самой дальней точке нашего участка в направлении того, что мы называем «вторым участком», потому что мы купили его позже. Я иду следом, держась на почтительном расстоянии, но внимательно слежу за ним как ястреб. Сначала я фокусирую внимание на его лице, а затем на его руках. Я дочь артиста, музыканта, фокусника; я выросла наблюдая за ловкостью рук. Если здесь есть подвох, то я полна решимости его обнаружить.

Внезапно и совершенно неожиданно, когда мы приближаемся к четырем кедрам, стоящим на страже на проходе между двумя участками, прутик резко взлетает вверх и начинает дрожать, как перевозбужденная птица.

«И, voilà (*вуаля)!» — говорит он и останавливается. Прутик продолжает дрожать. Кажется как-будто он живет своей собственной жизнью.

Рене, замыкающий шествие, повторяет слова маэстро. «И, вуаля».

Жена, мысленно находящаяся где-то в другом месте, затерявшаяся в своем воображаемом мире, что-то кричит ветру.

«Вы хотите сказать, что у нас вода прямо здесь, под этой террасой?» — спрашиваю я. Мы стоим на патио, размером примерно двести квадратных метров, выложенном старинной, ручной работы, dalles (*плиткой). Если мы пробурим здесь скважину, и даже если позже устраним повреждения, мы можем больше никогда не найти такую ​​плитку.

«Да. И что еще важнее, она пересекается прямо здесь. Есть два ручья: один течет с холма, а другой протекает как раз в этом направлении. Если я смогу найти точное место слияния, и вы пробурите в этой стратегической точке, то сможете пользоваться двумя ручьями, протекающими в одной скважине».

«Ну уж нет, мы не будем копать террасу!» — рявкаю я. «Я лучше буду оплачивать счета за воду. Разве Вы не можете найти другой ручей выше по склону?».

Месье отходит от того, что он назвал источником, и прутик мгновенно опадает. «Но у вас не будет возможности добраться до него там, наверху». Он уходит, хмурясь, словно пытаясь решить головоломку. Я поворачиваюсь к Рене, который занят Мадам; она согнулась пополам и выглядит так, будто ее сейчас стошнит.

«С ней все в порядке?» — спрашиваю я.

Муж проходит мимо нее и говорит ей идти и садиться в машину.

«Что случилось?».

«Ей холодно, она плохо себя чувствует».

«Хотите я отведу ее внутрь?» — спрашиваю я ее мужа.

«Позже. Сначала мы должны найти воду».

«Послушайте, на самом деле это не так уж и важно».

«Подождите, но если она течет в этом направлении, в сторону парковки! Почему же я не додумался сразу?». И с этими словами он уходит, уверенно шагая обратно к своему автомобилю. «Уберите эти машины!» — командует он.

Мадам опускается на одну из ступенек около бассейна, обхватив голову руками, в то время как мне снова приказывают переместить машины, что я послушно и делаю, практически въехав в деревья, пока Месье не кричит мне, что я передвинула их на достаточное расстояние. Свою собственную чудовищных размеров машину он отгоняет чуть вниз по подъездной алее. И затем мы снова начинаем поисковую процедуру. Несколько шагов в одну сторону, потом поворот налево. Скорее похоже на строевые упражнения. Я не уверена должна ли сосредоточить свое внимание на нем или начать беспокоиться о его жене, которая прислонилась ко мне и что-то бормочет. Рене делает заметки. Прутик взлетел и снова дрожит.

«Смотрите! Смотрите!».

Я смотрю. В изумлении. Он движется с такой скоростью, что можно подумать работает на батарейках. 

«Où est la pendule? (*где маятник?) Маятник!».

Все кричат: «Принесите маятник!». Никто, конечно, не может его найти. У кого он был? У Мадам. Происходит petit (*небольшая) драма, потому что она не может вспомнить куда его положила.

Меня смущает эта паника и спешка. В конце концов, вода, если она там есть, не высохнет в ближайшие пять минут.

Пока трио ищет обернутый тканью маятник, я спрашиваю: «Пожалуйста, могу ли я попробовать?». Месье, почти не задумываясь, вручает мне свой прутик. Я осторожно просовываю его между пальцами, прижимая к повернутым вверх ладоням, точно так же, как делал он, и начинаю ходить. Никто не обращает на меня никакого внимания. Я шагаю туда-сюда, но ничего не происходит, за исключением того, что мои пальцы начинают болеть, а затем, пока остальные заняты попытками найти ключ от джипа, потому что они настояли на том, чтобы запереть его, а мадам клянется, что аккуратно положила маятник на свое сиденье в машине, я повторяю его маршрут. Я могу только примерно вспомнить, где он нашел воду, осторожно подхожу к тому месту, останавливаюсь и жду. Ничего не происходит. Я верчу пальцами, пытаясь манипулировать прутиком, послать ему импульс, подтолкнуть вверх, чтобы эта дурацкая штука ожила. Ничего не происходит. Я топчусь на этом месте взад и вперед. По-прежнему ничего не происходит. Если есть какой-то приём, способ управлять этим прибором, я одержима идеей найти его. 

«Вы мне не верите, не так ли?».

Я поворачиваюсь с виноватым видом. «Нет, конечно верю. Я просто подумала...».

«Это не обман и не иллюзия». Он улыбается. «Позвольте мне показать Вам, пожалуйста». Месье встает прямо за мной, кладет ладони своих рук под мои и осторожно ведет меня к нужному месту. Когда мы подходим к нему, прутик начинает быстро раскачиваться, указывая в небо и сильно подергиваясь. Я чувствую силу прутика, хотя этот человек едва касается меня; определенно он не в том положении, чтобы заставить мои руки двигать прибор.

«Вот что я Вам скажу, давайте закончим работу. Я воспользуюсь этим маятником», — он берет его у Рене, — «чтобы измерить глубину источника и силу потока, в кубометрах в час, а затем, если Вы не против, мы можем пойти в дом, укрыть мою бедную жену от ветра и обсудить всё это».

Маятник качается и вращается, и источник, как выясняется, находится на глубине около сорока метров, что, как мне сообщают, не глубоко, так что его бурение не должно стоить дорого. Течения достаточно, чтобы заполнить наш резервуар объемом 200 кубических метров за два дня. Единственная информация, которую мы не можем почерпнуть на данном этапе - это пригодна ли вода eau potable (*для питья) или нет. Для этого нам придется пробурить скважину, а затем проверить, но даже если она непригодна для питья, ею, безусловно, можно будет поливать сад. Она также будет орошать 200 молодых оливковых деревьев, которые Мишель, несмотря на мои протесты, все еще хочет, чтобы мы посадили.

Если то, что было продемонстрировано здесь сегодня, действительно указывает на наличие подземных вод, то нам очень повезло.

***

Укрывшись в доме от штормового ветра, где наши посетители отказываются от прохладительных напитков — Месье пьет только шампанское, а его у нас нет (я должна был помнить о его предпочтениях, Рене говорил мне об этом), Мадам не положено употреблять ничего горячего или слишком крепкого, но она не откажется от небольшого глотка портвейна, если он у нас есть, хотя, когда я подаю его, она начинает беспокоиться, что он может оказаться слишком крепким, — мы начинаем долгую дискуссию. Месье спрашивает меня знакомо ли мне имя Мишеля Рокара.

«Бывший премьер-министр Франции?» — спрашиваю я. «Конечно». 

«Да, он самый».

Он рассказывает мне, что отец Рокара был уважаемым ученым-исследователем, который занимался изысканиями в области лозоходства.

«Одним из его открытий было то, что некоторые люди обладают чувствительностью к электромагнитным волнам и индикатором могут быть руки, согнутые в локтях, что позволяет им обнаруживать неизведанные источники воды. Возможно, в этом есть доля правды, я не знаю. Конечно, это звучит логично, но мы в Провансе считаем, что для таких вещей нет разумного объяснения».

«Тогда как Вы можете это объяснить?».

«Это нечто не осязаемое. Нужно чувствовать воду. Как бы это сказать? Быть в гармонии с ней. Есть и другие подобные способности. Например, у моей кузины — она уже умерла — был другой талант, который передается только по женской линии, от матери к дочери, от матери к дочери, и как бы ни старался мужчина, он никогда не сможет получить эти способности». 

«И что это?».

«Исцеление от солнечного удара. Например, кто-нибудь, работающий на виноградниках, ослаб, ему стало плохо от долгого пребывания на солнце, тогда его отправляют к такой женщине. Как она извлекает солнце из жертвы? Она берет стакан воды, любой обычный стакан с водой, ставит его на голову пациента и слегка прикасается указательным пальцем к его или ее лбу. Стакан остается на месте, как-будто приклеенный к макушке. Через несколько секунд вода в стакане начинает кипеть. И она кипит, поверьте мне, я был свидетелем этого, как чайник на плите. Когда стакан убирают, солнечный удар проходит. Вы не прочтете о таких талантах в ваших путеводителях по Провансу. Это тайны, которые мы бережно храним подальше от посторонних глаз, а к женщинам, обладающим такими способностями, относятся с определенным почтением. Это не métier (*ремесло), не профессия, понимаете. У этих женщин есть некая связь, чувство. Я не могу объяснить это яснее».

Мы все пребываем в молчании. Месье встает и снимает пиджак, аккуратно сложив его позади себя на стуле.

«Водный прорицатель — это тоже не ремесло», — продолжает он. «Хотя страховые компании регулярно обращаются к моему коллеге Нику. Если есть судебный иск, связанный с подземной влагой, течью в фундаменте и тому подобным, они вызывают его, чтобы он определил местонахождение подземного потока. Это таинственная земля, загадочная культура для чужаков, и в нашем языке есть богатые выражения, которые невозможно перевести, но они удачно описывают то, как мы видим мир. Мы...».

«Вашем языке?» — встреваю я.

«Провансальском».

«Вы говорите на нем?».

«Конечно, я вырос, говоря на нем. Как и моя жена, которая выросла, говоря на корсиканском. Оба языка были запрещены французским правительством, которое создало специальные законы, чтобы обеспечить использование французского как официального языка...».

«А, я знаю об этом», — снова довольно грубо прерываю я его. «Указ Виллер-Котре 1539 года!».

«Вы совершенно правы. И потребовались столетия, чтобы и провансальский, и корсиканский языки — языки, укоренившиеся в умах их коренных народов — пробились обратно. Интересно, что они не так уж сильно отличаются друг от друга. Я немного понимаю корсиканский, так же как моя жена немного понимает мой родной язык. Кэрол, похоже, Вы испытываете страсть к этой части Франции и к оливковым деревьям в частности, не так ли?».

Я киваю в знак согласия.

«Я пришлю Вам копию провансальской поэмы, в переводе на французский, конечно, в которой рассказывается как мы верим, что дух древних греков живет в оливковом дереве. Для настоящего провансальца все деревья священны, но над всеми ими царит олива. Во многих древних культурах, об этом можно прочитать, смертная казнь применялась к любому, кто срубил оливковое дерево...».

Его жена, как и Рене, кивает в знак согласия. Я перевожу взгляд с одного на другого. В жене Месье есть что-то безумное, но у него, напротив, довольно деловой подход. И всё же...

«Духи в деревьях», — смеется он. «Вы, несомненно, думаете, что мы немного сумасшедшие и что всё это выдумки?».

Я пожимаю плечами.

«Я понимаю оказываемое оливковому дереву почтение. Всю свою жизнь я работал в мире бизнеса. Ну, я думаю Вы знаете в чем заключалась моя работа».

«Да».

«Сегодня я спрашиваю себя, чему были посвящены все прошедшие годы. Зарабатыванию денег, конечно. Созданию репутации, да, бесспорно, но только выйдя на пенсию и решив посвятить себя своей ферме, я испытал удовлетворение. Теперь я чувствую себя в гармонии с жизнью, с моими оливковыми деревьями. У меня их более трехсот пятидесяти, и, как и у вас, у нас есть великолепное масло и надежда на получение AOC».

И так мы продолжаем разговор, пока за окнами ветер завывает в соснах. Когда наступает вечер и начинает всходить луна, я обнаруживаю, что все еще сижу, скрестив ноги, на подушке на полу, слушая этих двух мужчин, которые дружат уже более семидесяти лет. Они говорят об этой земле — «эта земля» для них — Прованс, а не Франция — и рассказывают истории из своего детства и юности, проведенных здесь.

Месье рассказывает нам историю о мальчике из своей деревни, которого он знал ещё когда был ребенком, небогатом парне, который взял две спицы из каркаса выброшенного зонтика, спаял их вместе и обнаружил, что у него есть навыки и все необходимые инструменты, чтобы находить воду. Я узнаю, что в Париже есть магазин, где можно купить маятники и прутья для поиска воды.

Месье спрашивает меня знаю ли я что-нибудь об аборигенах Австралии и я отвечаю, что провела несколько лет, периодически работая и путешествуя по этому удивительному континенту, что я испытываю горячее уважение к тому, что я знаю об их древних обычаях, и что я часто привожу в качестве примера их образ мышления.

«Австралийским аборигенам, — говорит он, — достаточно вытянутого пальца, чтобы обнаружить подземный поток. Они также верят, между прочим, что земля, ее деревья, горы, все природные объекты населены духами».

«Кочевая жизнь! Возвращение земли к жизни!» — восклицаю я. «Я всегда мечтала, что мы сможем сделать что-то подобное с этой маленькой фермой, которая была заброшенной и обветшалой, когда мы нашли её. Вернуть это место к жизни. Воссоздать его краски».

Он улыбается. «Что-то вроде того. Ну, нам пора».

Я смотрю на часы и вижу, что они пробыли здесь пять часов. «Извините, что задержала Вас. Я задаю так много вопросов».

«Вовсе нет».

Снаружи, порывы ветра превратили непроглядную тьму в сверкающую диораму. Его сила сейчас ослабла, как это часто бывает на закате. Месье и я задерживаемся на мгновение, чтобы насладиться красотой вечера, легким движением, покачивающим благоухающий воздух, словно развевающийся шифон.

С ветки Magnolia grandiflora — дерева, которое изначально было обнаружено в южных штатах Северной Америки французским ботаником Плюмье, который отправил его образцы во Францию, чтобы украсить ботанический сад, созданный чтобы доставить удовольствие Людовику XIV, — доносится нежный звон бамбуковых колокольчиков, которые я купила на рынке в Ницце и повесила там. Хашиа всегда говорит, что они напоминают ему о его детстве, когда он пас коз в горах Алжира.

«Я могу отслеживать воду с точностью до дюйма, но не могу поймать ветер», — признается мне Месье, или, возможно, он обращается к себе. «Представьте, если бы его можно было разлить по бутылкам и вводить в малых дозах в качестве противоядия от безумия, которое он вызывает у некоторых людей».

Мы идем к парковке и я размышляю, имеет ли он в виду свою жену.

«Сколько мы Вам должны?» — спрашиваю я, когда мы подходим к машине, где Рене сейчас помогает Мадам сесть на сиденье.

«Ничего. Мне это было в удовольствие и я искренне надеюсь, что это поспособствует вашим начинаниям здесь. Пожалуйста, приезжайте ко мне на ферму. Я хочу показать Вам мои оливковые деревья. Они очень красивые. А еще покажу где я нашел воду на нашей земле. А до того времени я нарисую Вам план ваших подземных систем. Обязательно проверьте его у другого лозоходца, если у вас возникнут какие-либо сомнения. И если я могу помочь Вам с чем-то еще, пожалуйста, не стесняйтесь, звоните».

А затем, сев в машину, он поворачивается и на безупречном английском цитирует строчку из Гамлета: ««На небе и на земле есть больше вещей...чем мы можем себе представить...». А, Кэрол? Bon nuit, et à bientôt (*спокойной ночи и до скорой встречи)».

***

Помахав им на прощание рукой, я медленно поднимаюсь наверх. Дома я наливаю себе бокал вина, ставлю пластинку с Пятой симфонией Малера и снова устраиваюсь на подушках, глядя через французские окна на звезды. Я размышляю о событиях прошедшего дня, обо всем, что было сказано, когда, неожиданно, вспоминаю эпизод из жизни, когда мне было двадцать лет, и о котором до сегодняшнего вечера я совершенно забыла.

Я была молодой актрисой, придерживающейся вегетарианской диеты и ведущей довольно модное, дзэн-подобное существование, медитируя дважды в день, искренне ища Истину и Смысл жизни. Я жила в съемной квартире на севере Лондона и в моей спальне росла великолепная орхидея. Я не была экспертом в ботанике; у меня вообще не было способностей к садоводству, но мне подарили это растение с несколькими цветущими побегами, подарок на первом свидании, и я поместила его в старинный фарфоровый горшок в моей мансарде. Я регулярно поливала его и, казалось, оно там прекрасно себя чувствовало, если появление новых, восково-кремовых цветков является свидетельством здоровья растения. Оно было чрезвычайно красивым, очень изящным. Тем не менее, растение не вызывало у меня особого интереса, пока не произошло нечто совершенно фантастическое. Я читала в постели, когда впервые заметила это: слабый, но четкий, высокий звук, похожий на едва слышную отдельную ноту песнопения. Сначала я подумала, что проблема в старой проводке. Я выключила питание из сети, но звук, похожий на гидролокатор, никуда не делся. Я не могла представить что это может быть и откуда исходит звук. Прошло больше недели, прежде чем я, наконец, пришла к выводу, что этот звук издавало наполненное цветами растение. Этого не может быть, сказала я себе. Я схожу с ума.

В следующий раз, когда ко мне на ужин пришли друзья, я рассказала им о растении. «Мне кажется оно поет», — сказала я. Они недоверчиво уставились на меня и я повела всех в свою спальню послушать. Был поздний вечер, время его «пения», и мы все плюхнулись на пол (у меня не было стульев: в те дни я и мои гости располагались на подушках). Все прислушивались вежливо, но с легким скептицизмом. Никто не услышал ни звука, даже я. Честно говоря, я чувствовала себя довольно глупо и жалела, что вообще рассказала об этом явлении, даже своим близким друзьям-актерам. Как и я, они иногда верили в необычные вещи и явления, но только не в это. Они просто покатывались со смеху и дразнили меня тем, что у меня галлюцинации, потому что я употребляю наркотики или волшебные грибы. Никакие протесты с моей стороны не смогли убедить их в обратном, поэтому я больше об этом не упоминала.

Но я продолжала «слышать» растение, когда была одна. Иногда, когда кто-то другой ложился рядом со мной, орхидея начинала свою песню, но я никогда не заговаривала об этом, никогда больше не упоминала. Я предпочитала наслаждаться ею молча, предоставив своему партнеру засыпать в тишине и неведении.

Примерно в этот период времени, с начала до середины семидесятых, я узнала о книге, которая произвела легкую сенсацию. Ее написал южноафриканский антрополог, этолог и морской биолог по имени доктор Лайалл Уотсон. Кто-то сказал мне тогда, что он был затворником, живущим на каком-то ветреном утесе на западе Ирландии, и немного бунтарем, когда дело касалось традиционных научных кругов. Книга «Сверхприрода» стала бестселлером и культовой книгой для миллионов. Естественно я поспешила купить ее. Текст стал для меня откровением. Любой, кто ее читал, знает, что есть главы, в которых доктор Уотсон рассказывает об экспериментах, проведенных на растениях, с целью определить их реакцию на поведение человека с помощью электричества. Я была поражена. Растения «кричат» при виде человека, который только что подстриг газон? Растения позитивно реагируют на людей, которые недавно ухаживали за ними?

Для меня суть заключалась в том, что растения не только были живыми существами, но и, как мне казалось, обладали памятью, были способны распознавать другие формы жизни и реагировать на них отрицательно или положительно.

У меня не было ни электросчетчика, ни графика, чтобы измерить реакцию моей орхидеи, но я начала мысленно предполагать, что возможно растение испытывало покой в месте, в котором оно находилось, и признало меня союзницей. Не зашло ли это слишком далеко, не было ли это слишком субъективно? Может быть, растение просто разрасталось в своей среде, благоприятно реагируя на отсутствие какой-либо угрозы? Может ли быть, что оно настолько чувствовало себя в безопасности, что излучало радость?

Если бы вы спросили меня сегодня вечером, верю ли я, что орхидея тогда пела, я бы ответила отрицательно. Моё объяснение, несомненно, родилось в мире аутентичного романтизма, в котором я плавала тогда. Тем не менее, я не могу полностью отвергнуть случившееся. Так что же я слышала? Доктор Десмонд Моррис, обсуждая в своей книге «Голая обезьяна» ранние стадии сексуального ухаживания у людей, говорит об «узкоспециализированных и символических звуковых сигналах речи», которые встречающиеся пары, используют между собой. «Пару, которая встречается друг с другом, часто называют «бормочущей милые пустяки», и эта фраза ясно передает значение тона голоса в противовес тому, что говорится». Может ли, иногда, существовать такая форма контакта между человеком и растением? Могло ли мое растение испускать электрические импульсы, электромагнитные сигналы? И если так, возможно ли, что я улавливала эти импульсы, как кто-то может слышать биение сердца или нежное бормотание любимого человека? У меня не было связи именно с пением, но возможно ли, что я была «в гармонии» с единственной другой живой энергетической силой в квартире? У меня нет ответов, и это, вероятно, надуманные предположения, но слушая как Месье хвалит свои любимые оливковые деревья, его заявление о том, что он находится в гармонии с ними, я вспомнила этот непостижимый случай.

***

За долиной, перед нашей оливковой фермой и справа, находится холм, покрытый таинственными и почтенными соснами. Каждая из них высотой добрых двадцать метров и растет на этом холме уже много десятилетий. Там нет никаких зданий, никаких построек, а с нашей верхней террасы открывается зеленый и лесистый вид, полукруглая полоса зелени. Я всегда считала, что холм, как и наша земля, официально является zone verte (*зеленой зоной), обозначенной в документах городского совета. В конце концов, это продолжение заповедной зоны, в которой расположена наша ферма. Поэтому я в шоке, когда меня отвлекает от работы звук бензопилы. Не одной, а нескольких. Я встаю из-за стола и выхожу на террасу, чтобы посмотреть кто виновник этого шума. К своему ужасу я вижу как валят сначала одну из тех древних сосен, затем еще одну и еще; десятилетние деревья падают одно за другим. Я бегу на поиски Хашиа, который ремонтирует одну из стен сухой кладки, снесенную ночью дикими кабанами.

«Что там происходит?» — спрашиваю я его.

«Они пилят деревья», — отвечает он. «Я же говорил Вам недавно об этом». 

«Вы сказали мне, что они подрезают деревья, а не спиливают их».

«Деревья опасны».

Я в ужасе. «Опасны? В каком смысле опасны? Для кого?».

«Совет говорит, что их можно спилить».

«Кому совет дал такое разрешение и почему?».

«Они могут упасть на foyer (*общежитие) и повредить крышу, если эти сильные ветры не прекратятся».

Я не могу поверить в то, что слышу. Это рассуждение абсурдно. Деревья находятся на совершенно разумном расстоянии от здания, которое было построено в шестидесятых годах, для размещения в нем иностранных рабочих, на земле, принудительно выкупленной местным советом у предыдущих владельцев нашей фермы.

Я спешу обратно в дом и звоню в мэрию, городскую ратушу. Молодая женщина, с которой я разговариваю, сообщает мне, что она ничего не знает о деревьях. Я прыгаю в машину и мчусь вниз по склону в соответствующий офис, полная решимости выяснить что происходит, прежде чем на склоне холма не останется ни одного дерева. В конце концов, после того как меня пинают из одного офиса в другой, из угла в угол, я узнаю, что французская société (*компания), которой принадлежит земля, на которой построено общежитие, выдвинуло планы по расширению этого жилого комплекса. Один раз они уже подавали заявку на получение разрешения, но получили отказ на том основании, что невозможно получить разрешение на строительство на земле, которая классифицируется как boissé classé (*лесной массив), и где зарегистрировано каждое дерево. Вдобавок ко всему, это общественная земля. Они даже не владеют этими участками. Их единственная надежда, и к тому же чертовски хитрый ход, — это зарегистрировать деревья как опасные для жизни, вырубить их, а затем подать заявку на разрешение на застройку на земле, которая теперь свободна от деревьев, бесполезна как парк и которую можно купить за су.

Я в ярости. Зациклившись на собственной потере, я не обращала внимания на происходящее вокруг. Я должна была заметить что происходит еще несколько недель назад.

Вырубка продолжается. Не каждый день и не с такой драматичной скоростью, как в тот день, когда я впервые это заметила, а аккуратно, чтобы не насторожить соседей. Тем не менее, каждые несколько дней исчезает очередное дерево.

Я снова звоню в совет. Они сообщают, что мы должны изложить наши жалобы в письменном виде. Вернувшись в пятницу домой, Мишель принимается за работу. Он пишет не только представителю совета, с которым я говорила, но и в несколько различных отделов в их местных офисах, а также в их отдел регистрации земель в Жуан-ле-Пен. Он отсылает копии в откровенно безнадежную местную организацию, членами которой мы являемся, чей смысл существования — защита местной деревни и ее окрестных зеленых зон. Он пишет в Департамент окружающей среды в Ницце и всем, кого только может вспомнить. Всё для того, чтобы кто-то обратил внимание на тот факт, что эти охраняемые деревья вырубаются как палки. Я иду по аллее и тоскливо смотрю на сложенные штабелями стволы. Я вижу как приезжают грузовики, чтобы погрузить и увезти их. Я снова отправляюсь в совет, захожу к некоторым из тех людей, у которых уже была, а затем натыкаюсь на высокого бородатого мужчину, который соглашается заскочить в течение часа и узнать что происходит.

Так он и делает, а затем звонит нам. Он предупредил управляющего общежитием, что вырубка является незаконной. Он заверяет нас, что намерен немедленно связаться с владельцами жилого комплекса, компанией, работающей из Марселя, и уведомить их заказным письмом о том, что им грозит крупный штраф и что они должны немедленно посадить новые деревья.

***

Le pin. Сосна. Очень ароматные деревья. Вечнозеленые, хвойные. Существует множество видов и многие из них растут вокруг Средиземноморского бассейна. Одна из самых популярных — сосна Алеппо. Родом из древнего сирийского города Алеппо? Нет, но она растет повсюду в Восточном Средиземноморье.

Ее многоярусные овальные шишки — это средство размножения сосны. Женские шишки крупнее остальных. Яйцеклетки в женских шишках оплодотворяются пыльцой мужских.

Сосны выращивают ради смолы и древесины.

***

Я стою на террасе и смотрю на холм, на место, где раньше росли сосны. На данный момент вырубка остановлена, потери прекратились. Но кто может сказать надолго ли? Здесь взятки имеют силу менять законы и escroquerie (*мошенничество) обычно побеждает. И я не вижу никаких признаков посадки новых деревьев на месте вырубленных.

Арабы теперь приседают там, в тени, укрывшись от жары. Сидя на корточках, они курят сигареты и наблюдают за течением времени, как это делают бедуины в пустыне. Я ничего не имею против людей, которые сидят там на корточках, бездельничая. С чем я не могу справиться, так это с самим пространством. Я всматриваюсь в эту образовавшуюся пустоту и она меня беспокоит. Очень сильно.

Некоторое время назад я читала, что с помощью научного эксперимента, проведенного ботаниками в Нью-Гемпшире, было обнаружено, что некоторые деревья выделяют феромоны, воздушные гормоны, которые переносятся ветром как сигналы тревоги, когда здоровью или выживанию деревьев грозит близкая опасность. Ученые начинают поддерживать идею вероятности существования способа экологического информирования, которое передается между живыми организмами. Например, в лесу, от дерева к дереву того же вида.

Стоя здесь, на нашей террасе, я задаюсь вопросом: а что, если такие древние философии, как провансальская или аборигенная, не такие уж безумные? А что, если в деревьях действительно живут духи? Если да, то что происходит с этим духом, когда дерево умирает или его срубают? Если дерево умирает естественным путем, покидает ли дух его как-то по-другому, возможно, подготовившись заранее, чем когда дерево умирает от жесткого вмешательства человека? Если бы доктор Уотсон прошел по холму, на который я сейчас смотрю, и измерил реакцию каждого из оставшихся деревьев в окружающем лесу, что бы он прочитал на своем электросчетчике?

Оглушили ли бы его крики? Крики гнева, возмущения? Утраты или боли? Если бы мы, живущие и занимающиеся своими повседневными делами в близлежащих районах, могли бы услышать реакцию леса, о котором я сейчас переживаю, пришлось бы нам навострить уши и прислушиваться? Изменило бы это что-нибудь?

***

Школа для девочек, в которую я ходила, находилась на холмистой местности со множеством таинственных деревьев и была окружена собственным небольшим дубовым лесом. С десяти или одиннадцати лет, в то неспокойное для меня время, когда я была поймана в паутину несчастий дома и имела мало союзников, которым я могла бы довериться, потому что была уверена, что все семьи были нормальными, кроме нашей, я проводила много времени одна в этом лесистом парке. Деревья стали моими друзьями. Я разговаривала с ними или просто обнимала их, крепко прижималась щеками к их шершавым поверхностям, прижимала уши к их стволам, обращаясь к ним, как-будто они были людьми. И если я не могла, по какой-то причине, спрятаться в лесу, я находила деревянные балки в внутри школы, чтобы подержаться за них: они были моими спасательными плотами. Сам материал действовал на меня успокаивающе. Мои мечты были о полетах и ​​жизни в домиках на деревьях.

Я помню случай, когда стала свидетельницей очередной домашней сцены. Сказанные слова, полученная информация были для меня настолько удручающими, что я сбежала из дома. Я пробежала около мили вверх по холму до школы, заперлась в раздевалке и не выходила оттуда. Никакие стуки в дверь или угрозы наказания не смогли сдвинуть меня с места. Когда начались послеобеденные занятия, я сбежала в лес на территории школы. Я дрожала и плакала, цепляясь за древний дуб. Одноклассникам пришлось донести на меня, а нескольким сотрудникам потребовалось несколько часов, чтобы увести меня от — чего? Объекта стабильности, успокоения, близости? Что давали мне эти деревья, чего я не могла найти в человеческом мире? Должно быть там происходило какое-то общение, но я уже не помню какое. Я уже давно утратила связь с тем, что там было; «у сердца есть свои причины, которых разум не знает», — таково было наблюдение, сделанное Паскалем.

***

Сидя в одиночестве на террасе, сумеречный свет осеннего вечера давно угас, в тишине наступающей ночи, под "Квинтет Шуберта до мажор для двух скрипок, альта и двух виолончелей", звучащий из стерео системы, я пытаюсь докопаться до разумного объяснения. В учениях дзен учеников учат работать над внутренней гармонией, равновесием; быть настолько едиными с собой, настолько в гармонии со вселенной, что они могут слышать как растет каждая травинка. Может быть, в этих деревьях была квинтэссенция жизни, основной энергией, которую я, ребенок, искала и к которой подключилась? Целительной силой природы? Может быть, эти деревья, вместе с моей писаниной и игрой в спектаклях, дали мне силы выжить?

Первая сторона пластинки закончилась. Я встаю и медленно иду внутрь, чтобы перевернуть ее, но вместо этого сворачиваю к телефону. Я не совсем понимаю что толкает меня позвонить в Рим, но я делаю это. Желание поговорить с Барбарой? Не думаю, скорее срочная необходимость узнать всё ли у неё в порядке. Я подсознательно намеревалась сделать это на протяжении нескольких дней, но постоянно отвлекалась на другие дела. Я натыкаюсь на Джейкоба, рыдающего и оплакивающего своё сломанное будущее, с которым он вот-вот столкнется.

Барбаре стало плохо во время Венецианского кинофестиваля. У неё зажало челюстные мышцы. Она не могла говорить и глотать. Когда они вернулись в Рим, он отвез ее в больницу, где ее оставили для сдачи ряда анализов и поставили диагноз прогрессирующая лейкемия. Три недели спустя, то есть три дня назад, она умерла.

Я теряю дар речи. В конце концов я бормочу какие-то глупые и довольно бессмысленные соболезнования и вешаю трубку. Помимо испытанного шока я также вспоминаю о тех четырех фотографиях. Я направляюсь к ящику в своей берлоге и нахожу их, с намерением уничтожить, а затем колеблюсь и решаю не делать этого. Я сижу в полутьме, пристально глядя на фотографии. Вглядываясь в них. Четыре сделанных мною снимка и на каждом Барбара засвечена. По какой-то причине, какой-то технической ошибке или ошибке с моей стороны, ее просто нет. Я вспоминаю те теплые посиделки в начале лета, чувство одиночества, исходившее от Барбары, и в моей голове возникает множество вопросов. Почему ее нет на этих фотографиях? Полное ли это безумие, или есть хоть какой-то смысл задаваться вопросом, не покинула ли Барбару ее душа уже тогда, переместившись куда-то еще? Отправилась ли вперед, чтобы найти свое следующее место обитания? Я молюсь, чтобы оно было лучше предыдущего.

И вдруг в моей голове всплывает ее мягкий, прокуренный голос. Ее английскость, несмотря на ее богемные манеры, и слова: «Тебе повезло, что у тебя будет ребенок». А затем на нашей кухне: «Я бы очень хотела чтобы у меня был ребенок».

Я вытираю скатившуюся слезу, убираю фотографии обратно в ящик и желаю ей bon voyage (*счастливого пути).

Я возвращаюсь к телефону и звоню Мишелю. Напряжение в моем голосе, должно быть, насторожило его. «Я была дурой».

«Все в порядке?» — спрашивает он.

«Мы должны посадить наши деревья. Это - путь вперед». «Великолепно. Я надеялся, что ты согласишься», — говорит он и целует меня, на расстоянии, на прощание.

Оливковый финал

День за днем мы наслаждаемся восхитительной золотой осенью, а затем, откуда ни возьмись, на нас обрушивается чудовищный град. Градины, размером с мяч для гольфа, приводят к потере примерно трети урожая оливок — полных и мясистых плодов, начавших рано созревать из-за затянувшегося засушливого лета; крапчатые, темно-фиолетовые и зеленые плоды падают и катятся - часть из них давят мимо проезжающие машины - так и не дав урожая.

***

1 ноября: Toussaint, День всех святых. Здесь, во Франции, это государственный праздник. Раньше это был день, когда праздновали декантацию новогодних вин. Это также день, который провансальцы считают началом зимы, но в этом году нет и намека на начало холодного сезона. Погода стоит великолепная, скорее осенняя, чем зимняя, и оливки, которые не были уничтожены градом две недели назад, созрели намного раньше срока. На деревьях, из-за недавних ужасных погодных условий, осталось гораздо меньше плодов, но те, что остались, крупные и первоклассные: большие темно-пурпурные плоды, пухлые, сочные и маслянистые.

Я стою в светотени, под скрученными, свисающими ветвями одного из старых оливковых деревьев, и смотрю вверх с восхищением.

«Птицы пируют. Если мы не начнем собирать урожай в ближайшее время, у нас ничего не останется». Хашиа стоит рядом со мной и, наклонив голову, смотрит в том же направлении. У него выходной — в эти праздничные дни никто не работает и он заслуженно отдыхает — но он всё равно приходит, чтобы поздороваться и помочь со всевозможными хозяйственными делами, количество которых бесконечно; работа здесь никогда не прекращается.

«Но если мы соберем спелые и оставим зеленые, у нас не хватит оливок, чтобы сделать собственную выжимку. Придется объединиться с кем-то еще», — отвечаю я.

Это правда. На маслодавильне для прессования требуется минимум восемьдесят пять килограммов с одного хозяйства. Если нам повезет, мы сможем собрать шестьдесят килограмм идеально созревших плодов. Мы могли бы собрать еще двадцать пять килограмм недозрелых оливок, чтобы выполнить квоту, но тогда мы потеряем на количестве масла, которое дадут плоды: зеленые дают меньше масла, чем черные. Если мы оставим зрелые плоды на деревьях и подождем, пока оставшиеся или часть оставшихся созреют, то потеряем значительное их количество из-за птиц, которые склюют самые сочные плоды до того, как они будут собраны. Это одно из решений, которое нужно принять, тонкая грань, о которой я не задумывалась до тех пор, пока мы не начали восстанавливать эту маленькую ферму. Мишеля здесь нет, поэтому решение должна буду принять я.

«Я позвоню Рене и оставлю сообщение на маслодавильне; я бы предпочла сначала услышать что посоветуют они».

Хашиа говорит, что подождет. Пока я иду в дом, чтобы совершить звонки, он возится в своем недавно построенном сарае для дров, вытаскивая и смахивая пыль с зеленых наших, и белых сетей Рене, подготавливая для того, чтобы разложить их вокруг деревьев. После этого он отправляется инспектировать сад, чтобы проверить на каких ветках плоды ещё созревают, а на каких уже начали опадать. Нам не хватает сетки, несмотря на то, что я купила тысячу метров. Часть ее была повреждена, зацеплена и порвана во время предыдущих сборов урожая, другая часть использовалась для защиты наших огородов от вредителей, а нового рулона изначально было недостаточно.

Я очень удивлена, когда Кристоф, владелец маслодавильни, сам снимает трубку, ведь сегодня праздник. Он отвечает усталым, унылым «Алло?».

«Как дела, Кристоф?» — спрашиваю я. Наши пути не пересекались с прошлого года. Его маслодавильня находится довольно далеко от нас, так что у нас нет причин посещать эту деревню вне сезона прессования масла.

«Ах, bonjour (*добрый день), Кэрол, не хорошо, не хорошо». Он не ждет пока я спрошу что случилось, а сразу же переходит к проблеме, с которой столкнулся каждый oléiculteur (*производитель оливок) в этом году: урожайность плодов низкая или ее нет вообще. «Это должен был быть колоссальный год, с таким количеством солнечных месяцев», — стонет он. «Да, мы начали прессовать на этой неделе тем, у кого есть плоды. Приезжайте, если хотите, но мы крутим маслопресс только по средам и субботам. Конечно, мы будем делать это чаще, при наличии спроса, но я не думаю, что он будет. Это катастрофа, une vrai catastrophe (*настоящая катастрофа)». Я улыбаюсь, но не потому, что не сочувствую положению фермеров, а потому что теперь я достаточно хорошо знаю Кристофа, чтобы понимать, в его глазах жизнь — это либо катастрофа монументальных масштабов, либо настоящий триумф. Сегодня у нас стадия полной безысходности.

Я объясняю ему, что наши плоды созревают раньше, чем ожидалось, но не все.

«Так везде. Это усугубляет проблему», — перебивает он меня.

«Поэтому я не уверена, что у нас их будет достаточно для прессования только с нашей фермы».

«Как для Вас, я возьму на прессование и восемьдесят килограмм, но не могу сделать это за меньшую сумму. Вы понимаете, есть расходы за износ оборудования, топливо, работников. О, Кэрол, какая катастрофа! Как Мишель?».

«Он в порядке. Усердно работает, как обычно».

«Он здесь?».

«Нет, в Париже, подготавливает к производству анимационный фильм». 

«Он слишком часто оставляет Вас одну. Передайте ему это от меня».

Откуда этот владелец маслодавильни обладает такой информацией? Должно быть Рене сплетничал. «Приезжайте, когда захотите. Я приму восемьдесят килограмм, или, как вариант, почему бы вам не найти кого-нибудь для совместного прессования?».

«Мы подумаем об этом. В любом случае, скоро увидимся. Merci (*спасибо), Кристоф. Ciao (*счастливо)».

Я звоню Рене. Он шмыгает носом и кашляет. «Всего лишь petit rhume (*небольшая простуда), не о чем беспокоиться. Слишком много оливковых деревьев, за которыми нужно присматривать», — объясняет он. «А как у вас дела?». Он не ждет ответа; он тут же заявляет, что сезон оливок — это катастрофа. В Пегома, где находится одна из ферм, которыми он управляет, нет ни одной оливки ни на одном из 120 деревьев. «Всё погибло в этом граде, все до единого плоды. Ты можешь в это поверить?».

«Я собиралась предложить тебе объединить наш урожай для прессования...».

Он хватается за эту идею. У него есть пятьдесят два килограмма, собранных с единственного дерева в его собственном саду. Урожай в пятьдесят два килограмма с одного дерева в год неурожая — это исключительный результат, хотя, конечно, этого недостаточно для отжима. Ему нужно еще тридцать, чтобы выполнить свою квоту. Он договаривается зайти, чтобы собрать недостающее количество у нас.

И вот мы с Хашиа решаем начать сбор урожая, la récolte (*урожай), или, в случае с оливками, la cueillette des olives (*сбор оливок). «Тогда начнем завтра утром», — говорю я ему, вернувшись во двор.

«Почему не прямо сейчас?» — спрашивает он, стаскивая с себя рубашку и торопясь в гараж, чтобы переодеться в рабочую одежду. Он выглядит счастливым.

«Потому что сегодня Ваш выходной», — кричу я ему вслед, но он уже скрылся из виду.

Пока я говорила по телефону, он начал раскладывать сети. Предугадывая моё решение, он подготовил землю, скосил траву и убрал лишние камни еще несколько дней назад.

***

И вот мы снова на пороге периода сбора урожая. La olivaison. Сезона оливок.

Я обнаруживаю бабочку, попавшую под одну из сетей и, пытаясь освободить ее, теряю все собранные за день плоды. Со вздохом я наблюдаю как оливки катятся по ступенькам, а затем сосредотачиваюсь на бабочке. Она хлопает и трепещет крыльями, пока не освобождается, а затем улетает, чтобы сесть на терракотовый горшок, всё ещё, даже в начале ноября, алеющий цветущей геранью. Я хочу позже идентифицировать эту бабочку, поэтому останавливаюсь, чтобы запомнить ее отметины: белые пятна с черными точками на её крыльях, известные как глазки — они напоминают темные круглые глаза — и черепаховая окраска, которая на солнце светится почти как выжженный оранжевый. Может это Красный Адмирал? В богатых нектаром садах моего детства были десятки особей этого вида. Позже, вернувшись в свою берлогу, я листаю справочник по бабочкам и узнаю, что протянула руку помощи не Красному Адмиралу, а другому представителю его семейства: Vanessa cardui, более известной как Разрисованная Леди. Обитает на Канарских островах и Мадейре, но является мигрантом из Северной Африки — как и Хашиа! — где основывает колонии вдоль побережья. Её можно встретить, до наступления холодов, в более теплых районах Средиземноморья.

Просматривая свой справочник, я также обнаруживаю, что существует целый род бабочек, включая Красного Адмирала, чье латинское название включает слово Vanessa. Знает ли Мишель, что одна из его дочерей носит такое же имя, как род бабочек? Vanessid — это прилагательное, как сообщает мне мой Оксфордский словарь. Так могу ли я сказать о своей прекрасной падчерице, что ее беспокойство о своем весе, ее постоянные тревоги по поводу своей внешности, в ее случае являются поведением Vanessid? Я улыбаюсь. Я давно не получала от неё известий и мне интересно как обстоят дела с её американским возлюбленным.

На следующий день я покидаю Хашиа и всё, что связано с этим ранним сбором урожая, и отправляюсь ненадолго в Лондон. Перед моим отъездом звонит Рене, чтобы подтвердить, что ему нужны оливки.

«Позвони Хашиа», — говорю я ему. «Он даст тебе всё необходимое».

***

В Лондоне я провожу восхитительные вечера с Клариссой. Когда она не в колледже или в бистро, где работает официанткой, чтобы заработать себе на жизнь, или не посещает галереи, не ходит в кино или на лекции с новыми друзьями, которых, кажется, великое множество и все они представляют из себя довольно разношерстную компанию, мы разваливаемся на подушках, пьем вино, поглощаем большие дымящиеся тарелки спагетти, которые варим вместе, и она показывает мне свои работы, свои впечатляющие портфолио, а потом мы говорим и говорим до рассвета. Мы как-будто обе студентки. Или, скорее, она дарит мне ощущение легкости. В ее компании я снова переживаю радости и откровения позднего подросткового возраста. Обычно, когда звонит телефон, из трубки звучит молодой голос, спрашивающий мою падчерицу и я с радостью принимаю для неё сообщения. Это особое время, неповторимый период; мы узнаем друг друга.

Здесь, в Лондоне, я не жена ее отца - хотя конечно остаюсь ею - что нас связывает, так это ее страсть к этой столице мира, куда она отправилась впервые, и к тому, что способствует раскрытию её женской природы. Здесь она настаивает, чтобы мы говорили по-английски. La France и ее родной язык — это кожа, которую она временно сбросила. Здесь она наслаждается тем, что создает свою независимость в нейтральной среде, ее собственной квартире, городе, который она объявила своим, — где она может выражать свои недавно обретенные свободы. Она говорит о Папá в новой для меня манере и это совершенно ошеломляет меня. В эти дни он стал кем-то другим, не только её отцом: он стал мужчиной и я вижу как она начинает понемногу смотреть на него в более объективном свете. Она не упоминает Сержа, и я тоже. Возможно, она забыла о нём среди стольких открытий новой жизни. Но каким-то образом я подозреваю, что это не так.

В самолете, по дороге домой, вспоминая свое пребывание в Лондоне, на память приходит фраза, сказанная мне Мишелем после затмения. «Ты говоришь, что девочки принадлежат мне. Но это не так, Кэрол. Я не владею ими, и их мать тоже. Они — свои собственные и если ты хочешь, то тоже можешь сыграть свою роль в их жизни».

Вспоминая дни, проведенные с Клариссой, я понимаю, что, возможно, для меня найдется роль и если она впустит меня в свою жизнь, я с радостью исполню её.

***

Я возвращаюсь к серому небу и миру, продуваемому еще одним свирепым ветром, но в этот раз это не мистраль. Некоторые называют этот ветер scirocco, а другие vent d'est, или ветром с востока, потому что он движется через Испанию и дует по всему южному побережью Франции. На самом деле он приходит из пустыни Сахара, принося с собой бледно-красный песок. Машины покрыты толстым слоем песка, а внешний мир укрыла коралловая пелена. Из дома ветер, шумящий в деревьях, звучит так, словно грохочущий через туннель поезд. Я смотрю в запыленные окна и замечаю вертолет, продирающийся сквозь густые облака, словно полная решимости стрекоза. Раскаты грома пугают собак. Выйдя на улицу, я удивляюсь тому, насколько здесь тепло; кажется такой сильный ветер должен был принести с собой пронизывающий холод, но это не так. Пустынный ветер приносит пустынную жару.

Многие плоды еще слишком зеленые для сбора, но теперь ветер пучками срывает и швыряет их на землю. Традиционно сбор оливок начинается 25 ноября, в праздник Святой Катарины Лабур, но похоже в этот раз нам придется продолжить собирать те плоды, что можем, и отжимать то, что удастся собрать, прежде чем они завянут и высохнут, даже если придется делать это объединившись с кем-то ещё.

Наш урожай весит 113 килограмм, этого более чем достаточно для поездки на маслодавильню, и помощница Кристофа с радостью регистрирует его как прессование с одного хозяйства.

«Десятки других ферм сейчас находятся в таком же затруднительном положении как и Вы, — объясняет она, — вынужденные действовать согласно продиктованным природой условиям».

Мишель все еще в Париже, поэтому я решаю отвезти шесть ящиков оливок на moulin (*маслодавильню) одна, это моя первая поездка туда в этом году.

***

Ветер отполировал погоду, сделав ее ясной и спокойной. Пейзаж выглядит словно мелодия желтых и тёмно-оранжевых тонов. Поразительно красиво. Впереди виднеются пурпурно-лиловые и тенистые, покрытые снегом Альпы. В сосновых парках любители пробежек по выходным и следующие за ними по пятам собаки, бегают и резвятся.

По прибытии меня встречает Кристоф, одетый в ярко-зеленое, гном в черном шерстяном колпаке, довольно комично возвышающемся у него на голове. Он ходит вразвалку, взад и вперед, с лицом, красным как Рождество, но выражающим отчаяние брошенной женщины. Хотя сегодня суббота, тут на удивление безлюдно — в этом году мало оливок, следовательно приезжает мало фермеров. Как всегда, разговоры крутятся вокруг «четыре килограмма к этим» и «нет, оливки здесь».

Все мы сильно обеспокоены, но виду не подаем, за исключением Кристофа в его гномьем колпаке, с лоснящимися щеками, в кедах, испачканных оливковой пастой, и трагизмом на лице.

Он моет струей воды одну из своих гигантских машин, которая лязгает и хлюпает, Супердекантер-1000, купленный во Флоренции; целое состояние было потрачено на то, чтобы соответствовать европейским стандартам здравоохранения. За всё приходится платить.

Приходит невысокая женщина в черном кардигане, ростом ниже пяти футов (*152см), неся пустой пластиковый контейнер, который, когда наполнится, вмещает пятьдесят литров драгоценного масла. Она кивает в знак приветствия Кристофу и его сыну, садится рядом со мной и достает черные агатовые четки. Ее ноги в запыленных черных босоножках не достают до земли; тем не менее, она выглядит крепкой. Я украдкой наблюдаю за ней. Слегка ссутуленная, взгляд устремлен вперед, крошечные жемчужные серьги в ушах, ломкие, обломанные ногти. Я пытаюсь завязать с ней разговор, но она либо не слышит меня, либо предпочитает не слышать, шум здесь просто оглушительный. Теперь она ударяет себя в грудь своими мозолистыми рабочими руками, сжимающими четки. Может быть она потерялась в мире своих молитв? Эта маленькая женщина — очень привычная фигура в исчезающем средиземноморском обществе: вдова, престарелая мать, матриарх и опора любой семьи.

Мы ждем. Воздух холодный и пахнет дроблеными оливками. Несколько находящихся тут фермеров ходят взад и вперед, словно по больничному коридору, наблюдая за результатами прессования. «В этом году отрасль производства масла переживает кризис», — слышу я.

Я наблюдаю за сыном владельца маслодавильни, Жераром, который в этом году немного пополнел, занимающимся своей работой. Он подставляет небольшую железную сковороду, чтобы в неё падали капли отжатой жидкости, и ни одна не была потеряна или потрачена впустую, пока сам он меняет контейнеры, маневрируя тележкой, чтобы разместить следующую пустую канистру под носик, из которого течет масло.

Одна из машин засоряется. Кристоф зовет Жерара и вместе они толкают и тянут прибор. Кристоф теряет терпение и начинает ругаться, колотя по нему куском дерева, а затем, когда кажется, что ничего не изменилось, они оба, чисто по-провансальски, пожимают плечами, и возвращаются к тому, чем занимались до этого. Через несколько секунд, когда машина приходит в норму, Кристоф торжествующе вскрикивает, а Жерар просто кивает и продолжает заниматься своими делами.

***

Все ушли, унеся свои ёмкости с маслом и квитанции. Остались только католическая матрона и я. Я улыбаюсь ей, но она остается непреклонной, ее короткие ножки болтаются взад и вперед, как у маленького ребенка.

Похоже, посещение маслодавильни и доставка оливок становится одной из моих обязанностей, за исключением того, что это не обязанность. Кто бы мог подумать, что сидение перед семью огромными маслобойными машинами может доставить мне такое удовольствие? Почему? Из-за начала и завершения процесса. Для природы - это завершение годового цикла роста и урожая, а для фермера — начало отправки его на кухни, столы, в желудки — праздничные трапезы съедаются в неведении о том, сколько труда было вложено, чтобы получить это масло. Кроме того, у этой древнейшей жидкости есть и лечебные свойства. Это действительно почитаемый дар земли, благословенный и согретый солнцем, и омытый дождями. Бутылки Аппассионаты будут использованы в качестве подарков, поскольку мы не занимаемся бизнесом.

Пока я размышляла о том, кто будет наслаждаться плодами нашего изобилия, мое масло начало капать. Сидящая рядом со мной глава семейства подталкивает меня. Я благодарю ее, вскакиваю на ноги, чтобы провести пальцем по капающему маслу, зеленому, как крыжовник, и облизать его. Оно светлее, менее острое и более цитрусовое, чем в прошлом году, но свежее и вкусное. Однородное и восхитительное. Я в восторге и поворачиваюсь, чтобы поделиться своей радостью. Почтенная католическая матрона встает и идет ко мне. Она говорит, что родом из Италии, но много лет живет в Провансе. Затем, когда моё масло разлито по ёмкостям и его можно забрать, она наклоняется и одним махом руки ловко поднимает все контейнеры и спрашивает меня, где моя машина.

«Пожалуйста, не надо!» — кричу я.

«Нет, нет», — настаивает она, — «позволь мне. Эта работа не для тебя». Прежде чем я успеваю ее остановить, эта женщина размером с насекомое в одиночку переносит все мои двадцать семь литров к машине, ставит их внутрь, официально пожимает мне руку и исчезает внутри маслодавильни, ожидая свои собственные лакомства.

***

Вернувшись домой, я нахожу Хашиа в состоянии сильного беспокойства. Новости из Алжира тревожные. Прошедшая буря разрушила не одну деревню. И что еще хуже, вся телефонная связь оборвалась и он не может связаться со своей семьей.

«Вы хотите поехать домой? Мне позвонить, чтобы заказать билет?» я понимаю, что он должен поехать.

Но въезд в страну закрыт. Все дороги перекрыты. Он может даже не добраться до своей области. «Нет, я останусь. Поживем - увидим. Как прессование?» — спрашивает он.

«Неплохо. Двадцать семь литров. Я оставила пять в гараже рядом с Вашей одеждой».

«Mais, non! (*о, нет) Это слишком много!».

«Не говорите ерунды, мистер Хашиа. Без Вас у нас вообще не было бы масла».

Он разражается смехом.

Я отправляю электронное письмо Мишелю: «Увидимся завтра. L'huile nouvelle est arrivée! (*прибыло новое масло)».

Я пишу это, потому что сейчас также неделя нового "Божоле" и новость о том, что «Le Beaujolais Nouveau est arrivé» (*"Божоле-нуво" прибыло) сообщается повсюду: в барах, ресторанах, супермаркетах. Мишель возвращается домой лишь на воскресенье. Мы оба не являемся поклонниками этого вина, но я все равно как всегда покупаю бутылку, видимо чтобы отметить начало сезона. Оно часто продается в пол-литровых бутылках простой и довольно красивой формы, а опустевшие бутылки мы наполняем маслом для использования на кухне. В этом году, как и в предыдущие годы, мы наливаем два небольших бокала вина, произносим тост за урожай нового сезона, а остальное ставим в холодильник для приготовления пищи.

Мишель не может остаться, чтобы помочь со сбором оливок. Париж зовет, работа требует его безраздельного внимания. Эти периоды подготовки к производству так же важны, как и сроки сбора урожая на ферме. Это был слишком короткий визит. Я отвожу его в аэропорт и мы сердечно целуемся на прощание. «Я хочу уменьшить количество поездок», — говорит он. «И проводить больше времени дома с тобой». Его слова делают наше расставание лишь более мучительным.

Когда я возвращаюсь на parking (*стоянку), среди большого скопления машин, визжащего трафика и нетерпеливых такси, я замечаю ржавеющий "Форд-Кортина", разваливающийся драндулет с английскими номерами, беспечно брошенный на стоянке. Моё внимание привлекает наклейка на заднем стекле. Она заставляет меня улыбнуться, потому что перед возвращением на ферму мне нужно выполнить небольшое дело. Наклейка гласит:

Практикуйте случайные акты доброты

Бессмысленные акты необычайной красоты

Небольшое дело, которое мне предстоит, можно было бы счесть бессмысленным, но оно уже давно у меня на уме и я горю желанием воплотить его в жизнь. Я еду по прибрежной дороге в Канны, а затем отправляюсь дальше, в сторону Эстереля с его красно-коричневой почвой. Здесь береговая линия более изрезанная, пляжи менее оживленные, в этот ранний зимний сезон народу тут немного. Я вижу пустынную бухту, паркую машину и спускаюсь к кромке воды. Всё ещё ветрено. Волны плещутся у моих ног. Я роюсь в своей сумке и вытаскиваю четыре, размером с палец, вырезки из фотографий Барбары и ее друзей. Это всё, что осталось: четыре непроницаемые тени, которые еще недавно были английской девушкой. Остальное я разорвала и выбросила. Я ставлю сумку на камень, снимаю обувь и вхожу в воду, крепко сжимая в руке четыре засвеченных изображения. Ветер встречный, так что моя первоначальная идея выбросить их в море не сработает; они только отлетят в мою сторону. Мне нужно зайти дальше, что я и делаю, чувствуя как мои джинсы тяжелеют от соленой воды. Когда мне кажется, что я зашла достаточно далеко, я наклоняюсь и погружаю фотографии под воду, держа их там достаточно долго, чтобы успеть сказать пару беззвучных слов и как следует их намочить, чтобы они не улетели. Или, может быть, они всё равно улетят, кто знает? Затем я отпускаю их, завещая свои воспоминания о Барбаре океану, поворачиваюсь и, не оглядываясь, выхожу из воды, вытираю ноги насухо и несу сумку и обувь к машине.

***

Я пытаюсь связаться с Рене, но его нигде нет. Сейчас начало Рамадана. Хашиа работает изо дня в день, собирая оливки натощак. Он выглядит уставшим, беспокоясь о своих детях дома. Я беспокоюсь за него. Хочет ли он, чтобы я отвезла его в Марсель и помогла найти судно, которое переправило бы его домой? Он качает головой, также отказываясь от всех моих предложений, даже чашки чая, напоминая, что между восходом и закатом ничто, даже глоток воды или затяжка сигареты, не должны коснуться его губ. По-прежнему никаких новостей от Рене. Мы с Хашиа работаем одни и это очень изнурительно. Каждый день я падаю в постель измученная, но не могу заснуть, потому что собаки не перестают лаять. Ничто не может их успокоить. Если я впускаю их в дом, они начинают сходить с ума до тех пор, пока я не встаю и не выпускаю их снова. Они лают и, в случае с Бассетом, нашим маленьким охотником, воют до рассвета, пока я не чувствую себя окончательно измотанной и нуждающейся во сне. Снова появились sangliers (*дикие кабаны). Дикие кабаны разрывают землю, добывая себе пропитание, поскольку осень подходит к концу и приближается холодный сезон. Хашиа говорит, что позавчера он заметил семью из шести особей, бродившую по участку. В поисках упавших с дубов желудей они повсюду оставили после себя нарытые кучки земли и корней травы. Они, должно быть, очень голодны, но из-за их поисков пропитания я не могу спать. С ними нужно что-то делать. В конце концов, как гром среди ясного неба, появляется Рене.

«Мы ничего не слышали о тебе с тех пор, как ты приезжал и забрал тридцать килограмм оливок на маслодавильню. Как мы справились?» — поддразниваю я и его ответ меня одновременно удивляет и воодушевляет.

«Мы чемпионы», — хвастается он. Качество первоклассное и ваши оливки, как и мои, конечно, дают отличное количество масла».

«Есть ли шанс, что ты приедешь помочь нам?» — спрашиваю я, но он занят на одной из своих ферм.

«Все занимаются сбором, боясь потерять плоды. Нельзя терять ни минуты. Это один из самых ранних урожаев, которые я когда-либо собирал. Боюсь, мне нужны мои ящики. Освободишь их для меня?».

Обычно он одалживает нам полдюжины; это часть нашего с ним соглашения. Я не могу их освободить, но что я могу сказать? 

«Я верну их позже, чтобы отвезти ваши плоды на маслодавильню», — обещает он и уходит.

Итак, мы с Хашиа продолжаем собирать остатки урожая сами, оставшись без ящиков для его хранения. Плоды на деревьях с каждым днем становятся всё лучше: пухлые фиолетовые и угольно-черные оливки размером с небольшую сливу. Я раскладываю их на клеенке, на полу в летней кухне. Прохладная комната пропахла ими и, переворачивая плоды, чтобы они не заплесневели, я чувствую их губчатость; какие они масличные и какой прекрасный отжим из них получится.

Я уточняю на малосдавильне остается ли в силе наша договоренность и согласны ли они прессовать лишь восемьдесят килограмм собранных нами оливок. Кристоф подтверждает, что всё в порядке. Проблема в том, что я не уверена какое количество у нас есть. Я могла легко определить это, когда мы хранили плоды в ящиках Рене, потому что каждый вмещал двадцать пять килограмм, но теперь, когда с каждым вечером гора оливок становится всё больше, у меня нет возможности ее взвесить.

В итоге, я отправляюсь в Coopérative Agricole (*Сельскохозяйственный кооператив), чтобы купить ящики. Рене утверждал, что ящики как у него можно купить только в Италии, поэтому я ранее не занималась этим вопросом и не особо надеюсь найти их сейчас, но Фредерик приносит полдюжины, которые, как он уверяет, предназначены для оливок. Они другой формы и размера, но в остальном похожи. Я спрашиваю о вместимости. 

«Думаю около двадцати килограмм, может быть, двадцати пяти», — говорит он мне.

Получается, такие же, как у Рене; несмотря на то, что эти ящики у́же и квадратнее, они немного глубже.

Позже я объясняю Хашиа, что они не хуже предыдущих и всё будет хорошо. Мы договариваемся начать перекладывать оливки утром. После того как он уходит в свой коттедж, я принимаюсь за работу сама. Мне нравится слушать этот тихий приятный звук, когда оливки падают и катятся. Когда первый ящик заполнен, я пытаюсь поднять его, но он слишком тяжелый. Значит, тут хорошее количество плодов, думаю я.

Внезапно позади меня, у двери, появляется Рене.

«Я не слышала твою машину», — пыхчу я.

«Новые ящики?».

«Мне пришлось обзавестись ими», — улыбаюсь я.

Он заскочил посмотреть как у нас идут дела и завершить тяжелый день после работы в полях небольшим apéritif (*аперитивом), которым, как он знает, здесь всегда угощают.

Я достаю бутылку розового вина и мы заходим внутрь. Я измотана, но не против компании и усаживаюсь поудобнее, готовая послушать еще одну историю о давно минувших днях в Провансе. Сегодня вечером он рассказывает историю о Нине, которая собирала продукты.

В послевоенные дни Рене был назначен управляющим овцеводческой фермы в Альпах. Он прибыл, чтобы приступить к работе, со своей молодой семьей на грузовике. Он был первым, кто поднялся на крутые склоны на машине. Пастухи и фермеры насмехались над ним, утверждая, что такая штуковина сломается и не принесет никакой пользы на этих извилистых подъемах. Он не согласился и, чтобы продемонстрировать добрососедский дух, поехал по всем фермам и предложил купить и привезти для них провизию, когда он в следующий раз будет в городе.

Каждый фермер покачал головой и дал один и тот же ответ: «За продуктами для меня ходит Нина».

Рене был заинтригован. «Кто такая Нина?».

«Мул».

И, конечно, оказалось, что у одного из местных жителей был мул, который отправлялся раз в неделю, на рассвете, от фермы к ферме, собирая в каждом доме списки покупок и деньги для оплаты товаров. Они просто клали свои заказы в одну из двух сумок Нины. Затем мул в одиночку спускался по склону горы в маленький городок внизу. Там он цокал копытами от магазина к магазину, где владельцы брали списки и деньги, а взамен клали необходимые товары. Нина, в качестве награды, получала мешок сена, а когда покупки были сделаны, медленно поднималась обратно на склон горы, останавливаясь, чтобы поесть травы где ей вздумается, но следя за тем, чтобы вернуться к закату. Однажды грузовик Рене сломался, оставив его одного посреди безлюдной глуши. Опускалась ночь, он был голоден, замерз и помощи ждать было неоткуда, пока он не увидел мула, бредущего домой. Он нацарапал записку и положил ее в заполненную сумку Нины. Записка гласила: «Сломался. Нужен буксировочный трос». Мул передал сообщение на ближайшую ферму, и Рене и его машина были спасены, к большому удовольствию местных жителей гор.

Ох уж этот Рене, умеет он меня рассмешить. Но сегодня вечером, уходя, он говорит нечто, что заставляет меня нервничать: «Знаешь, Кэрол, ты должна взвесить эти ящики; они не вместят и половины плодов, как мои».

«Разумеется вместят, Рене».

«Mais, non (*нет)».

***

На следующее утро мы с Хашиа приходим к выводу, что не можем ждать десять дней, чтобы поехать на маслодавильню - заранее записаться к ним невозможно, поскольку все собирают урожай в одно и то же время - и было бы катастрофой, доставив туда наш груз выяснить, что собранных плодов недостаточно, и мне пришлось бы объединиться с каким-то неизвестным мне фермером, за качество плодов которого я не могу ручаться.

Я бегу в гостевую ванную за весами. «Хорошая идея», — смеется Хашиа и взваливает на них заполненный ящик. Мы с ужасом обнаруживаем, что весь груз весит всего десять килограмм.

«Этого не может быть! Должно быть весы обманывают». Мы высыпаем оливки и ставим пустой ящик на весы. Он весит меньше 200 граммов. Весы точные.

У нас осталось тридцать шесть часов до моей поездки на маслодавильню и, похоже, мы собрали всего пятьдесят килограмм плодов. Хашиа подбадривает меня. «Если мы продолжим работать до заката, то, независимо от погоды, мы сможем собрать необходимое количество».

Я вижу, что он устал, часами работая без перерывов и еды; и отправляю его домой поесть. Законы его веры позволяют в течение периода Рамадана, дневного поста, прерывать голодание на закате. Я продолжаю работу в саду одна. Кажется, будто на деревьях столько же плодов, сколько их было в начале, несколько дней назад. Многие оливки, осыпавшиеся и лежавшие в сетях, были съедены; всё что от них осталось, это косточки. Любопытно, что птицы в этот, неурожайный на оливки год, поглощают их с невероятной жадностью, хотя в других местах для них полно еды. Проезжая по сельским дорогам я заметила множество кустов, гнущихся под тяжестью ярко-оранжевых ягод. Наши лавровые деревья тоже наполнены блестящими, черными как смоль шариками.

После недавних сильных ветров и свирепых ночных штормов, сегодняшний вечер тихий и спокойный. Небо почти безоблачное и в воздухе витает один из моих любимых ароматов — древесного дыма с ореховой ноткой. Вечерний свет приобрел фиолетово-синий оттенок. Я работаю одна; собираю затерявшиеся плоды, спрятанные под камнями или растениями, пока не становится слишком темно, чтобы что-то разглядеть и я понимаю, что по ошибке собираю опавшие желуди. Оливковая ветвь хлестнула меня по глазу и он начинает болеть и слезиться. Пора остановиться, пора выпить бокал вина, говорю я себе и поднимаюсь в летнюю кухню со своими нагруженными ведрами. Высыпая свои свежесобранные плоды в ящик, я вдруг понимаю, что испытываю глубокое удовлетворение; я обрела внутренний покой. Боль, чувство утраты и несостоятельности, которые терзали меня, постепенно утихают.

Для меня сбор оливок — это терапия. Некоторые вяжут или вышивают; я выращиваю, собираю и прессую оливки. Я наслаждаюсь легким ветерком на щеках, землей под моими сломанными ногтями, насыщенными ароматами влажной почвы, пением птиц вокруг меня; простотой и подлинностью жизни в саду. Это простые и понятные вещи; их не нужно постигать, хотя они требует самоотдачи и могут быть физически изнурительными. Но даже это мне нравится: работать до изнеможения.

Весь следующий день мы трудимся. Снова поднялся порывистый ветер, небо стало грифельно-серым. К обеду у нас собраны еще десять килограмм, а это значит, что нам не хватает еще как минимум двадцати. Я поднимаюсь в свой кабинет, пользуясь небольшим перерывом, чтобы разобраться с электронной почтой. После этого я выхожу во двор и обнаруживаю Хашиа, карабкающегося по серебристым ветвям одного из старых деревьев.

«Вы поели?» — кричит он мне, когда я спускаюсь по подъездной дорожке с пустыми ведрами.

«Нет времени». Я наклоняюсь, чтобы собрать осыпавшиеся плоды, спрятавшиеся в развеваемых ветром сетях.

«Вы никогда не растолстеете на той лёгкой закуске, которую потребляете», — кричит он с соседнего дерева.

«Не думаю, что это проблема, о которой мне когда-либо придется беспокоиться», — шучу я в ответ.

«Как думаете, сколько я вешу?».

«Даже не представляю».

«Десять килограмм!». И он хохочет. «Я только что встал на Ваши весы. Десять килограмм! Потом я поставил один из цветочных горшков... Десять килограмм. Всё весит десять килограмм!».

«Не может быть!».

Мы возвращаемся на летнюю кухню и проводим несколько тестов, взвешивая всё, что попадается на глаза. Весы точны до десяти килограмм, но выше этого значения аппарат зависает. Мы напрасно себя подгоняли; у нас собрано больше необходимой квоты, установленной маслодавильней.

Мы продолжаем сбор, но теперь уже без спешки. Настроение у нас поднимается, но мы ужасно расстраиваемся, когда Хашиа обнаруживает зарянку, попавшую под одну из сетей. Он приносит ее мне, зажав в своих натруженных руках, и сначала я думаю, что маленькое существо мертво или ранено. Бассетт и Лаки скачут рядом с ним, настороженно высматривая возможную добычу.

«Пожалуйста, не раздавите её!».

Крошечная птичка, с пушистой тыквенно-оранжевой грудкой, дрожит, вертя из стороны в сторону своей маленькой головкой с испуганными глазками, зажатая в теплые, земные тиски этой новой и незнакомой опасности.

«Она выглядит такой хрупкой. Она ранена?» — спрашиваю я.

«Нет, но она паниковала и хлопала крыльями, запутавшись в сетке».

«Она, наверное, в шоке. Ослабьте немного хватку и посмотрим что будет, но остерегайтесь этих двоих». Собаки идут за нами по пятам. «Если птица ранена, нам придется выхаживать ее в помещении, иначе наши гончие схватят её», — говорю я, но в тот момент, когда Хашиа ослабляет хватку, крохотное создание выскальзывает из грязного укрытия в его ладони и скрывается в своем убежище среди деревьев, в аккуратном сосновом лесу за домом.

***

Позже, собрав всё, на что хватило времени, мы с Хашиа располагаемся на летней кухне. Наши ящики переполнены до отказа, а на полу, на клеёнке, лежит самая последняя собранная куча. Поскольку мы работали в спешке, у нас не было времени рассортировать, trier, перебрать эти плоды; они перемешаны с листьями, веточками, травинками и остатками съеденных птицами оливок. Привозить такой неочищенный урожай запрещено; сначала мы должны перебрать эту кучу, которая весит, должно быть, еще сорок килограмм. Сидя, скрестив ноги, на подушках на кафельном полу, по обе стороны от заполненной оливками клеенки, мы начинаем работать. Снаружи темно; здесь холодно и изо рта идет пар, похожий на клубы дыма, потому что я выключила радиатор, чтобы уберечь масло в плодах. Тепло высушит их. Телониус Монк звучит из старого музыкального центра, стоящего в углу. Мы сосредоточено работаем молча, пока я не спрашиваю Хашиа о его первой жене, матери всех тех детей, которых я видела на свадебном видео, которая умерла очень молодой.

Он улыбается и ничего не отвечает, уставившись на кучку плодов в своей ладони.

«Извините, я не хотела быть навязчивой».

Он пожимает плечами. «Вы задаете много вопросов. Что вы хотите знать?».

«Как вы с ней познакомились? Кто выбрал ее для Вас?».

Он качает головой. «Мой отец умер, когда мне было двенадцать или тринадцать. Я вам всё это рассказывал».

«Да».

«Я сам выбрал себе жену. Мне было шестнадцать, ей пятнадцать. В те дни, до войны с Францией, система была менее строгой и мы могли жениться в более юном возрасте, что было к лучшему. Посмотрите на меня сейчас: шестьдесят семь лет, все мои дети выросли и женились, у меня двадцать восемь внуков, а будет еще больше. Так и должно быть. В наши дни люди слишком долго ждут, женщины не рожают детей. У моей нынешней жены никогда не было детей. Это нехорошо». Он замолкает и я не знаю, пришло ли ему в голову, что я одна из этих женщин. Мне это определенно приходит в голову.

«Расскажите мне о своей первой жене, как ее звали?».

«Надя. О, она была прекрасна! Comme elle était belle! (*Какая она была красавица). На земле никогда не было женщины прекраснее её. Конечно, кроме Вас, Кэрол». Он застенчиво поднимает взгляд и мы оба улыбаемся. Я сжимаю ладони в кулаки и прижимаю к губам, чтобы подышать на них. Пальцы онемели от холода. Сидя на подушках, я меняю позу; одну ногу свело судорогой.

«У нас было девять детей, но двое умерли, оба в возрасте семнадцати месяцев. Мальчик и девочка, оба уже ходили и говорили. Мы так и не узнали что было причиной. В те дни больницы и медицина в Алжире были очень плохими. Это разбило сердце Нади. Она так и не смогла пережить их потерю, хотя было еще семеро, за которыми нужно было присматривать. Она жила с моей матерью. Я приехал сюда, во Францию, когда мне было семнадцать, чтобы присоединиться к брату, которого, как Вы знаете, сбил насмерть американский джип. Я приезжал домой, когда мог, и каждый месяц посылал деньги. К счастью, отношения, которые она наладила с моей матерью, были особенными. Моя мать относилась к ней как к собственной дочери; она ухаживала за Надей в конце её жизни. Рак распространился по всему её организму. Ей было сорок четыре года, а нашему младшему сыну, тому, которого Вы видели на свадебном видео, было всего два». Некоторое время мы продолжаем работать молча. Мысленно он сейчас в прошлом, со своей прекрасной Надей.

«Мне понадобилось десять лет, чтобы найти другую жену. Эта женщина тоже добрая и нежная, но она очень худая, хрупкая, как та зарянка, которую я нашел. Вы увидите сами, когда приедете в Алжир и встретитесь с ней. Надя была крепкой и сильной, мускулистой и крупной как Вы, Кэрол. Сложенной как бык».

Надеюсь я не такая, думаю я.

«Тем не менее она умерла. Моя мать дожила до девяноста лет. Она возвращается, навещает меня и разговаривает со мной регулярно, как и мой отец, но Надя - никогда. Надя никогда не приходила, чтобы увидеться со мной».

Я удивляюсь услышанному. Этот человек, который трудится на нашей земле, простой, всегда практичный, говорит со мной о духах.

«Вы видите своего отца, Кэрол?» — спрашивает он. «Он приходит навестить Вас?».

«Мне так кажется. Определенно, я осознаю его присутствие в моей жизни и зажигаю ему свечу каждый день. Ну, почти каждый день».

«Мои родители приходят ко мне в деревенском доме, в котором мы раньше жили и где сейчас живет один из моих сыновей. Но никогда в моём новом доме. Что ж, всё это вопросы личного характера, не так ли?».

«Может, Надя расстроилась, что Вы снова женились?».

«О, нет! Она бы этого хотела. Я не знаю где она и почему не разговаривает со мной. Мы выросли вместе. Я выбрал ее, дал ей слово, что она всегда будет моей, и она знает, что я никогда не нарушу это слово. Она всегда будет моей возлюбленной».

Пластинка закончилась, но я не встаю, чтобы заменить её. Пока Хашиа мечтает о Наде, я думаю о наших с ним отношениях и о том, какие они странные, но особенные. Кто бы мог подумать, что так будет? Что этот араб с морщинистым лицом, в своей персидской шерстяной шапке и протертых на пальцах носках, будет сидеть на моем полу, скрестив ноги, и я - напротив него. Как он часто утверждает, мы - семья. Теперь я знаю и верю в это. И я благодарна тем, кто слушает нас откуда-то сверху, наблюдает за нами, за то, что они свели нас вместе. Хашиа — ангел-хранитель этой фермы.

***

Я просыпаюсь, со сведенными мышцами и болью в спине, от запаха вчерашнего огня, всё ещё тлеющего в очаге. На улице теплый и солнечный день. Я плаваю в бассейне под поздним ноябрьским солнцем, быстро передвигаясь туда-обратно в ледяной воде, как упитанная выдра, и спешу одеться, готовясь ко второму визиту на маслодавильню.

Холмы дымчато-зеленые и золотисто-коричневые. Низкие облака окутали горы. Проезжая через Грас  я вижу неожиданное зрелище — сокола, сидящего на светофоре. Я взвешиваю наш урожай оливок - 124 килограмма. Ура!

Как только с заполнением бланков покончено, внизу, на уровне маслодавильни, меня встречает кучка мужчин, смотрящих на огромный таз с оливками и уныло качающих головами. «Trop vieilles, trop vertes (*Слишком старые, слишком зеленые)», — стонут они. Подойдя к ним, я бросаю взгляд на урожай, который вот-вот должен быть отправлен на прессование и должна признать, что плоды выглядят довольно жалко: кожица отслаивается, мякоть отваливается от косточек, они уже старые, но всё ещё зеленые.

Я спрашиваю рабочего - вечно с сигаретой, приклеенной к губам - который занимается тем, что сгребает оливки лопатой и затем перевозит их на тележке: «Какой это сорт оливок?».

«А хрен его знает», — отвечает он и, ссутулившись, уходит.

Мои вопросы и постоянный интерес сбивают с толку этих oléiculteurs (*производителей оливок). Их не волнует процесс прессования; они оживляются только тогда, когда начинает капать масло. Довольные или отчаявшиеся, их эмоции написаны на их загорелых лицах. Скрестив руки и бесцельно шагая из стороны в сторону, они ждут результатов, зная, что урожай будет скудным. Они молча наблюдают, надеясь на лучшее. Как и погода, этот процесс представляет собой совокупность непредсказуемых факторов. Я наблюдаю как пять человек, согнувшись как аисты, молча смотрят на трубу, и вот масло начинает прибывать, капать, а затем бить фонтаном.

«Pas mal, pas mal (*Неплохо, неплохо)», — говорят они. «Учитывая погоду».

«Погода - бе», — блеет один из них, но их настроение улучшается. Они болтают и начинают смеяться, размахивая руками, снова превратившись в экстравертов.

Жерар, fils (*сын) Кристофа, не обращает на них внимания. Он чистит, переставляет бутылки и емкости из нержавеющей стали, вымывая их сильным потоком воды со шланга. Струю туда, струю сюда. Он следит за тем, чтобы продукция одного клиента никогда не смешивалась с продукцией другого. Это святое.

Мы следующие.

Кристоф вбегает, неся на плечах лестницу, слишком большую для такого небольшого пространства. Он кричит и машет, пожимая всем руки. Из-за размера своего живота он ковыляет как утка.

«Какие новости с вашим AOC?» — кричит он мне.

Я вздыхаю. «Мы все еще ждем».

«Ох, oui (*да)», — пожимает он плечами, как-будто жизнь - это сплошное ожидание.

Начинается наше прессование. Я коротаю время, разговаривая с пенсионером-каменщиком, у которого тридцать деревьев. Он купил свой участок, чтобы было чем заняться на пенсии. Он жалуется на то, как трудно удерживать цену на масло. «Я пытался продавать по шестьдесят франков за литр, но никто не покупал. Теперь я продаю по пятьдесят и они покупают, но недовольны. Жалуются, что: «Trop cher (*слишком дорого)».

«Возможно, потому что они могут пересечь границу с Италией и купить масло по тридцать франков за литр», — предполагаю я.

«Mais oui (*ну да), но итальянцы похожи на марокканцев. Они смешивают свое оливковое масло с маслом кешью и фисташковым маслом, чтобы быть более конкурентоспособными на международном рынке».

Я пытаюсь возразить, что такого не может быть, но это бесполезно.

Во время затишья в разговоре я записываю то, что сказал мне каменщик. Он подходит ко мне. «Ты пишешь обо мне?» — требовательно спрашивает он.

«Нет», — лгу я.

«Что же тогда? Что ты записываешь?».

«Идеи», — запинаюсь я, чувствуя смущение, жалея, что не оставила свой блокнот там, где он был, в сумке. «Просто разные мысли».

«Сказки», — продолжает он. «Вы как итальянцы. Смешайте немного того и этого и назовите это extra virgin (*экстра вёрджин, оливковое нерафинированное масло высшего качества. Также вёрджин с англ. переводится как "девственница"). Extra virgin не существует. Она либо девственница, либо нет!». Он разражается похотливым смехом.

И вот, наконец, момент истины для нашего масла. Я спешу к носику и смотрю как первые капли падают в стальную чашу. Остальные собираются вокруг меня. Стоит полная тишина. Я бросаю взгляд на сосредоточенные лица, вглядываясь то в одно, то в другое, а затем возвращаюсь к тёмной зеленой жидкости. Я встревожена. Хотя я знаю, что выход масла будет меньше, чем в прошлом году, я жажду, чтобы оно было превосходным. Внезапно я ловлю себя на том, как выгляжу со стороны. У меня мрачное выражение лица, такое же сосредоточенное, как у них. Я ничем не отличаюсь от остальных. Это превращение плода в масло так же священно и так же важно для меня, как и для любого из этих фермеров. Я широко улыбаюсь. Что бы я предпочла: разучивать реплики из сценария или пить шампанское в «Айви»? Нет, не сегодня. В этот момент, в этот сезон оливок, я чувствую себя довольной и умиротворенной. Я слилась со старым порядком. Я стала одной из них.

***

Наверху, подойдя к кассе, чтобы заплатить за прессование, я замечаю Кристофа, рухнувшего от усталости на тележку. «Как успехи?» — кричит он мне, как один азартный игрок мог бы спросить другого.

«Катастрофа!» — кричу я, изображая отчаяние.

Он воспринимает мои слова всерьез и поднимается на ноги, пыхтя и отдуваясь. «Mon Dieu (*Боже мой). Сколько литров?».

«Шестнадцать».

«Это лучше, чем у большинства. Посмотрите на утренние результаты прессования. Тут важно качество. У Вашего масла качество отличное. Что бы Вы делали с тридцатью литрами воды для мытья посуды? И подождите, пока посадите те двести молодых деревьев. Не переживайте, Вы получите свой AOC. На это, конечно, потребуется время. Но на всё в этой жизни нужно время».

Мы все пожимаем друг другу руки, когда Жерар, сын, прерывает свою работу, чтобы перенести мои бидоны с маслом в багажник моей машины.

«Я бы не сделал этого ни для кого другого», — застенчиво бормочет он.

«Спасибо», — говорю я, искренне тронутая его добротой. Все снова пожимают руки, а ужасный каменщик пытается поцеловать меня, пока мы все весело машем друг другу и кричим: «До скорой встречи!».

«В следующий раз - четыре килограмма на литр!».

Из нас получилась любопытная группа, думаю я, катясь вниз по склону в счастливом расположении духа.

200 новых возможностей

Весна. Погода стоит восхитительная. Цветы рассыпались по саду, словно конфетти. Сине-черные шершни жужжат в глицинии. Повсюду снуют ящерицы, выставляя напоказ свои, цвета мускатного ореха, животики, когда переворачиваются, чтобы просочиться в трещины между камнями. Воздух наполнен желтой пыльцой елей и кедров. Когда ветер усиливается и поднимает её, пыльца похожа на ковер из яичных желтков.

Мы с Мишелем в саду, занимаемся установкой колышков для посадки 200 саженцев оливковых деревьев, которые были доставлены два дня назад.

Эта посадка требует стратегического планирования: нужно принимать во внимание особенности передвижения солнца по участку, темпы роста оливковых деревьев, избегать теней, которые создают возвышающиеся неподалеку сосны и, учитывая извечное беспокойство Мишеля, действовать согласно überblick, или плану - общей схеме посадки. Мишель рылся в гараже в поисках краски и нашел горшок лаймово-зеленого цвета, который едва ли до этого использовали. Он был предназначен для кухни, но после того как одна из стен была покрашена, его быстро отвергли. Мишель дал его мне вместе с кистью и палочкой для размешивания. Чтобы мы не забыли где нужно посадить каждое дерево, он решил, что нам следует обойти весь участок, сложить небольшую горку камней или воткнуть палку на каждом месте посадки дерева и, на случай если собаки или дикие кабаны снесут результат наших трудов, пометить их. Для этого и нужна краска. Моя работа — красить камни.

Мы занимаемся ею уже два дня. Сегодня последний день и мы одеты для приема гостей и праздника, но обуты в резиновые сапоги. Как всегда, за нами по пятам следуют собаки. Вдалеке виднеются розовато-сиреневые горы, весенние Альпы. Повсюду щебечут птицы. Я замечаю одну, которую никогда раньше не видела. Она большая и лаймово-зеленая — цвета моей краски. Голова у нее красная, как у падуба, а на мордочке отметины, словно следы от сажи. Ее клюв с силой долбит покрытую травой землю. Я убираю в сторону горшок и роюсь в карманах в поисках ручки и толстого блокнота на спирали, скрученного в трубочку от постоянного использования, и плотно исписанного идеями и ежедневными наблюдениями. Я начинаю строчить: «Посадка деревьев, утро первое: я вижу чертовски здорового зеленого дятла; он долбит клювом по земле, выискивая насекомых. Они известны тем, что разоряют муравейники».

Мишель зовет меня. «Chérie, мы отметили уже сто семьдесят позиций, но осталось еще тридцать. Скоро обед. К нам приедут десятки людей и, не знаю как ты, а я с нетерпением жду бокала шампанского на террасе под солнцем. Depêche-toi (*поторопись)!».

Я поднимаю голову и смеюсь. «Ты прав», — кричу я. «Друзья уже в пути. Давай закончим нашу работу и откроем наконец это шампанское».

Мы идем обратно к дому, держась за руки, проходя по пути мимо 200 шестилетних деревьев, стоящих тесными рядами в саду. Озеро серебряной жизненной силы, рвущейся вверх. Деревья, которым - когда им исполнится сто лет - провансальцы будут улыбаться и называть их малышами. Деревья, которые являются характерным мотивом Прованса. Сегодня мы начнем посадку этих саженцев в землю, где они останутся на века, намного дольше нашей мимолетной жизни, и отпразднуем это событие: мы пригласили друзей и коллег на "Приезжай и Посади Дерево", а также выпить шампанского, остаться на обед, на выходные или просто заскочить ненадолго.

Каждое дерево будет носить имя того, кто его посадил. Приедет Рене; прорицатель воды и его корсиканская жена; лорд Гарри, чья жена вернулась к нему, но мы еще не встречались; Кристоф и Жерар; наш ветеринар, который всегда приходит с цветами для своей любимой актрисы. Добрый пчеловод тоже зайдет, чтобы встретиться с Мишелем и, я надеюсь, чтобы завершить подготовку наших ульев; соберутся местные друзья, а также друзья из Англии и Германии.

Я хочу отметить эти дни посадки. Радостно отпраздновать их. И когда эти молодые саженцы, этот ревущий хор оливковых деревьев, окажутся в земле, великолепно растущими, нас смогут квалифицировать как настоящих фермеров те государственные органы, которые имеют важное значение. Теперь мы аффилированы - с нами связались, нам была отправлена ​​информация, среди прочего - со следующими организациями: 

ONIOL (*Национальное межпрофессиональное бюро по масличным культурам), 

La Chambre d'Agriculture (*Сельскохозяйственная палата),

FDGEDA (*Ведомственная федерация групп сельскохозяйственного развития земель), 

FOPO 

FSPAOC

FNPHP (*Национальная ассоциация цветоводов и питомниководов), 

FCO

SNM

FEDICO (*Федерация по производству и торговле оливковым маслом)

AFIDOL (*Французская межпрофессиональная оливковая ассоциация)

CEAO

ONIDOL (Национальная межпрофессиональная организация масличных культур)

COPEXO (*комитет по расширению производства оливкового масла), и список на этом не заканчивается. Нас зарегистрировали как одних из 20 000 оливковых фермеров Франции. В общей сложности мы производим три с половиной миллиона тонн оливок на более чем 20 000 гектаров. Наш симпатичный молодой начальник из Сельскохозяйственной палаты, который приедет завтра, написал брошюру «Практическое руководство по органическому выращиванию оливок в Приморских Альпах» и любезно прислал копию, пообещав помочь нам совершить этот важный шаг.

Наши столы ломятся от еды. Холодильники забиты охлажденными бутылками. И светит солнце. Для любого фермера, будь то лорд Гарри с его абрикосами или опытный фермер, выращивающий оливки или фрукты, наше начинание выглядит очень скромным, но для нас, которые начали с недавно обретенной любви и разваливающегося дома у моря, которые никогда в самых смелых мечтах не представляли себя в роли фермеров, это волнующая и сложная задача. Мы пускаем корни - вкапываемся глубже, взращиваем плоды новых открытий, наша любовь к югу Франции, к древними обычаями этой мифической земли, известной со времен Римской империи как Провинция: Прованс, растет и крепнет.

Есть арабская пословица, которую Хашиа — я слышу как он копает ямы и готовит почву для посадки деревьев за виллой — иногда цитирует. «Когда дом достроен, смерть входит в дверь». Этому дому, этому небольшому участку земли, еще предстоит пройти долгий путь, прежде чем его осыпающиеся стены, недоделанные кухни, недостроенные спальни и пыльные конюшни будут оштукатурены, покрашены и обставлены мебелью и, дай Бог, смерть будет занята своими делами где-то в другом месте.

Хашиа замечает, что мы приближаемся и машет нам рукой. Лаки бежит вперед.

«Кто сажает первое дерево?» — кричит он.

«Это должен быть ты», — кричит Мишель в ответ. «Дерево Хашиа».

«Я принесу твою камеру». Я спешу в дом, а затем возвращаюсь на холм с фотоаппаратом "Никон".

Хашиа отправил Мишеля наполнить два ведра водой. «Вы идите первой», — говорит он мне.

«Нет, Вы».

Но он настаивает и начинает вытаскивать один из полудюжины саженцев, стоящих в черных пластиковых горшках рядом с ним. Я беру у него детеныша оливы, осторожно выравниваю, помещаю в землю и приветствую его на нашей ферме, когда Хашиа протягивает мне лопату. «Плотно утрамбуйте землю вокруг него», — приказывает он.

Я начинаю прикапывать саженец. Мишель возвращается с водой, берет камеру, лежащую у моих ног, и делает снимок. «Дерево Кэрол!».

А затем еще один, когда я наливаю воду, и еще один, со стоящим рядом со мной Хашиа, и еще, и еще. «Кто следующий?».

Посажены три шестилетних дерева и сделано множество фотографий, чтобы запечатлеть это событие. Наша новая, расширенная оливковая роща наконец-то в процессе посадки. Я слышу как по дороге урчит машина. Это приближается первый из наших гостей: пора веселиться.

Оливковое дерево — символ мира, мудрости, вечности и постоянного возрождения. Рождения, свидетелем которых я стану, не будут моими собственными детьми, детьми, посеянными Мишелем и рожденными из моих чресл. Мои дети не обретут форму в физическом смысле. Они будут рождены моей страстью, моим творчеством, каким бы оно ни было. Будут истории, чтобы послушать, рассказать и передать другим, будут урожаи, которые можно будет собрать, и плоды этого труда, которыми можно будет поделиться, будут друзья, с которыми можно будет встречаться и делать фильмы, будет любовь человека, который замечательный и который всегда рядом со мной, надежный и крепкий как дуб, и будет непрерывное, но тем не менее вдохновляющее открытие того, что боль и утрата восполняются жизнью и возрождением.

Я учусь, медленно и не без душевной боли, принимать то, что есть, принимать это с благодарностью, чествовать, дорожить этим, сеять новые семена и работать с ними, пока не поздно. Но, с течением времени, всегда будут происходить новые травмы и исцеления, с которыми нужно будет справляться, триумфы и поражения, будет суматоха в жизни и в наших израненных сердцах. Вот так-то, так и создается моя жизнь. Это не глубокая философия или тайна. Это просто возможность, стоя на распутье, с радостью выбрать свой путь. Но мне потребовалось время, чтобы увидеть это сквозь туман, которым я сама окутала свою жизнь. И все же, как лаконично заметил Кристоф на маслодавильне: «В жизни на всё требуется время».

А я бы добавила к его словам, что для исцеления также требуется время. 

Я также не нашла времени, чтобы оплакать потерю моей маленькой девочки и исцелить своё израненное сердце.

Морковка.

Только когда я начала писать о ней, в памяти всплыли тягостные воспоминания, воспоминания, которые вернулись ко мне, чтобы я могла поплакать и освободиться от их. Пожалуй, самым невероятным было, что после того как я оплакала и отпустила её, она вернулась. Вернулась улыбающейся и полной жизни. В эти дни её дух витает рядом со мной повсюду. Я вижу её. Она парит и смеется сквозь легкий бриз или в неподвижном теплом воздухе, среди оливковых деревьев; я слышу её плач в каплях дождя, а её улыбка освещает день так же ярко, как солнце. Она - моя книга. Моё дитя. Мой подарок Мишелю.

на фото молодая Кэрол

Мишель, 1988 год, как раз когда они с Кэрол поженились

Кэрол и Мишель

и сегодняшние

реальный Хашиа

реальное фото фермы