Вторая часть трилогии. Тяжелая, местами душераздирающая книга. И концовка такая, что каждый раз хочется биться головой об стену.
Вся вторая часть рассказывает о годах войны. Главный герой сначала оказывается в самообразовавшемся, небольшом, отряде партизан. После долгой болезни - хирургом в военно-морском госпитале Заполярья. Параллельно рассказывается о судьбе Варвары, ее отце, дослужившемся в итоге до звания контр-адмирала ВМФ, Аглае Петровне (тёте Владимира и жене этого самого контр-адмирала), о других второстепенных героях. Ну и, конечно, о мужестве, преданности своему делу, о подлости, конечно же. Если вдаваться в подробности, то получится цело эссе) А пересказывать всю книгу не хочется.
Постоянно ком в горле стоял, когда читала про 9-летнюю девочку Лену, мама которой работала в госпитале, в Заполярье, и которая вынуждена была забрать девочку к себе, потому что никого из родных у них не осталось. И вот эта девочка, худенькая и маленькая не по возрасту из-за недоедания, развлекала раненых моряков, кормила их с ложечки, пела им песни, рассказывала истории и даже писала письма под диктовку.
Очень люблю восхитительного пожилого врача Ашхен Ованесовну, с внешностью и характером бабы Яги, но прекраснейшего человека.
Мерзкая-мерзкая девица Вера, которая вгрызлась зубами в Володю, вцепилась какой-то нечеловеческой мертвой хваткой. И ведь не любит его, и он ее не любит, а вот решила она себе, что ей нужен только он и хоть ты убейся. И, честно говоря, все так же не жаль его, потому что какой-то он тряпка, все не может на что-то решиться в важных жизненных вопросах, может ему как раз такая Вера и нужна, все за него решающая, везде проталкивающая, потому что без нее он бы еще не известно где и кем оказался, даже при своем таланте хирурга. И все-таки, это противно. Любит одну, ложится практически насильно с другой, женится на ней не потому что хочет, а потому что "ну надо, так надо", баран тупой, аж просто меня это, чисто по-женски, бесит и обижает. Сломал жизнь себе и Варваре. Скотина.
Вся вторая часть рассказывает о годах войны. Главный герой сначала оказывается в самообразовавшемся, небольшом, отряде партизан. После долгой болезни - хирургом в военно-морском госпитале Заполярья. Параллельно рассказывается о судьбе Варвары, ее отце, дослужившемся в итоге до звания контр-адмирала ВМФ, Аглае Петровне (тёте Владимира и жене этого самого контр-адмирала), о других второстепенных героях. Ну и, конечно, о мужестве, преданности своему делу, о подлости, конечно же. Если вдаваться в подробности, то получится цело эссе) А пересказывать всю книгу не хочется.
Постоянно ком в горле стоял, когда читала про 9-летнюю девочку Лену, мама которой работала в госпитале, в Заполярье, и которая вынуждена была забрать девочку к себе, потому что никого из родных у них не осталось. И вот эта девочка, худенькая и маленькая не по возрасту из-за недоедания, развлекала раненых моряков, кормила их с ложечки, пела им песни, рассказывала истории и даже писала письма под диктовку.
Очень люблю восхитительного пожилого врача Ашхен Ованесовну, с внешностью и характером бабы Яги, но прекраснейшего человека.
Мерзкая-мерзкая девица Вера, которая вгрызлась зубами в Володю, вцепилась какой-то нечеловеческой мертвой хваткой. И ведь не любит его, и он ее не любит, а вот решила она себе, что ей нужен только он и хоть ты убейся. И, честно говоря, все так же не жаль его, потому что какой-то он тряпка, все не может на что-то решиться в важных жизненных вопросах, может ему как раз такая Вера и нужна, все за него решающая, везде проталкивающая, потому что без нее он бы еще не известно где и кем оказался, даже при своем таланте хирурга. И все-таки, это противно. Любит одну, ложится практически насильно с другой, женится на ней не потому что хочет, а потому что "ну надо, так надо", баран тупой, аж просто меня это, чисто по-женски, бесит и обижает. Сломал жизнь себе и Варваре. Скотина.
Ну и цитаты, как повелось)
1. Сестры, нянечки и докторши, пожалуй, об этой стороне жизни мало что знают. У них пациенты, а вы, мужики, когда плохо вам, такие зайчики, так умеете трогательно позвать: «сестричка» или такими жалкими словами поблагодарить за «спасение жизни», что и в голову не придет — каков этот кроткий выздоравливающий, когда он в полной форме…
Ненавижу вас, проклятые двуликие животные!
2. И все-таки понять бы следовало: иногда нашей сестре бывает так одиноко, такие мы порой делаемся беспомощные, так нужно нам немножко участия сильного и спокойного человека, чуть-чуть внимания, вот как Козырев: «Вы давеча, Варвара Родионовна, сердились, что Шурик вывернул ваш зубной порошок. Пожалуйста, вот у меня запас…»
Чтобы кто-то думал!
Чтобы кто-то знал, что номер твоей обуви тридцать три и таких сапог не бывает, а без сапог невозможно. И чтобы этот кто-то, краснея и извиняясь, с глупым даже подхихикиваньем, вручил тебе сапоги, переделанные из его сорок четвертого номера при помощи саперного сапожника, и чтобы ты, военнослужащая, знала, как ему не просто было договариваться со своим сапожником. Понимаешь? Чтобы он на тебя тратил душевные силы, на заботу о тебе, на размышления о том, каково тебе, чтобы в твое отсутствие он размышлял о тебе.
Думаю, что много несчастных браков начинается именно с этого — с душевной заботливости, которую часто принимают за любовь и которая, может быть, и есть любовь, но за которую заплатить любовью нельзя.
3. Чисто поржать)
Взяв друг друга под руки, три немца вдруг запели старую, ставшую модной нынче песню с идиотскими словами: «Я утру твои слезы наждаком».
4. Собственно, ничего не изменилось с тех пор:
С годами жадность Жовтяка к деньгам возросла, он не стыдился за плату класть к себе в клинику больных, предупреждая, что оперировать под его, Жовтяка, руководством будет Иван Дмитриевич. Находясь под наркозом, больной, конечно, не знал, кто и под чьим руководством вскрыл ему брюшину, золотые же руки и великолепное дарование хмурого Ивана Дмитриевича приумножали славу Жовтяка, и гонорар он целиком укладывал в карман, чтобы «лишнего не болтали».
5. Или вот это, тоже классика жанра:
Имел даже два свидетельства об изобретениях — он был соавтором в тех случаях, когда требовалось профессорское звание. Кроме того, он умел «проталкивать».
6. Всегда это говорю:
— О мертвых или говорят хорошо, или ничего не говорят, — все еще улыбаясь, сказал Ганичев. — Разве не так?
— О мертвых либо говорят правду, либо ничего не говорят, — возразил Постников.
7. Актуально, как в воду смотрел автор:
А как вы думаете? Напишут когда-нибудь о нас? О таких вот часах, о том, как глупо мы ошибались, как исправляли свои ошибки, как увезли, допустим, молодого Огурцова и как он, разумеется, ничего не выболтает…
Постников вдруг зло улыбнулся:
— Написать-то напишут и печатать про это станут, только подлинного, что называется широкого успеха такая литература, я предполагаю, не получит. И не виню я читателя за желание «отдохнуть», почитывая, — сам таков. Устанешь, трудясь, ну и перелистываешь потом что-нибудь такое, где туберкулезная, но чистая душой Джесси у волн морских любила могучего, но кроткого сердцем и трудолюбивого Джона. Зачем же себя чтением «утруждать». Так и вижу, Федор Владимирович, как полеживает девица на тахте или даже на козетке, — он почему-то с необыкновенной ненавистью выговорил слово «козетка», — как полеживает да карамельки посасывает — есть ведь такие читатели, которые пирожное кушают в процессе чтения, — кушает, читает и вдруг капризным эдаким голоском: «Мама (или Юра, или Нонна), это просто немыслимо про такое читать, невозможно!» Понимаете? Ей на козетке тяжело будет читать…
— И что же? — все еще поигрывая своей ампулой, с любопытством спросил Ганичев. — Дальше как вы все это предполагаете?
— А дальше ничего, все хорошо, отлично даже. Дальше они отправятся на оперетту под названием «Тихо качайтесь, качели», где канкан, падекатр и куплеты. И там они скажут: «Вот здесь мы действительно отдыхаем». А какой-нибудь новый Адольф будет готовиться к новой войне, и именно он и станет главным проповедником всего легкого, не отяжеляющего мозги и ни для кого не обременительного. Недаром, кстати, сам фюрер поклонник именно легчайших жанров, и недаром человечество так истерически развлекалось и отвлекалось все предвоенные годы…
8. Знаете? Я когда-то утверждал, что презрение есть ненависть в состоянии покоя. Какое отвратительное заблуждение, вообще, состояние покоя, не правда ли?
9. Это цитата Володи из письма тетке, взрослеет, умнеет, а по сути, тоже актуально...
На досуге повспоминал сам себя и пришел к неутешительным выводам. Довольно противный был у вас, Аглая Петровна, племянничек. Самовлюбленный, самонадеянный, вечно кого-то осуждающий, претенциозный. «Светя другим, сгораю сам!» Ах, скажите! Как это, тетка, ты меня терпела? И все отрицал! Кому нужна литература, кому нужен театр, кому нужна живопись!
Пороть таких мальчишек, вот что!
10. Вот это врачи, читая о которых, аж ком в горле стоит и, одновременно, гордость берет
Еще в августе оперировал, неподалеку разорвалась бомба, его хирургическая сестра аккуратно упала на спину, держа над собой стерильные руки, а Николай Евгеньевич не упал — удержался, оперировал на сердце. Осколком бомбы повредило ему голень, санитарка впопыхах наложила ему жгут на здоровую ногу, Богословский докончил операцию и только тогда занялся собой. Тот, кого он оперировал, жив и здоров. Остальное, по словам Богословского, «значения принципиального не имеет».
11. Ох, как ужасно обманчива бывает иногда внешность человеческая, как страшны бывают порой на поверку так называемые лучистые, или кротчайшие, или добрейшие глаза, и как вдруг неказистое обличье таит, случается, действительно прекрасное сердце, ясный ум и огромную, недосягаемую чистоту помыслов…
12. Я, девочки, слышала, что женщины, когда они без мужчин, очень легко поддаются массовым психозам.
13. Слишком мы иногда поверхностно судим людей и за их пустяковыми недостатками не видим главной сути.
14. А это еще в военные годы говорилось... Что говорить про сегодня.
Молодое поколение врачей, утверждала Ашхен, не умеет по-настоящему «инспектировать» больного, оно целиком полагается на лабораторные и инструментальные методы исследования, которые изнежили врачей, их органы чувств утратили необходимую остроту, зрение притупилось, обонянием они почти не пользуются…
15. И еще, из всегда актуального))
Я, между прочим, Володечка, всегда замечала, что очень хорошеньким докторшам гораздо проще стать научными работниками, чем таким, как я. Это, наверное, оттого, что все вы, мужчины, — подлецы.
16. Ну это вообще прелесть)
Амираджиби улыбнулся.
— Когда я сделал предложение своей жене, — сказал он Устименке, — своей нынешней супруге, то в числе прочих аргументов — не слишком убедительных выдвинул один, решивший исход моей пламенной, темпераментной, но отнюдь не искусной речи. Я сказал: «Тасечка, дорогая Тасечка!» (Она у меня русская Анастасия Васильевна.) «Тасечка!» — воскликнул я и вручил ей теплую, полураздавленную грушу дюшес — эта груша нагрелась у меня в кармане до температуры плавления металла. «Тасечка, — произнес я, — мы, моряки, всегда тоскуем по нашим женам, потому что подолгу их не видим. Мы сходим с ума от любви, потому что не знаем, что такое будни брака, мы знаем только праздники». Ты улавливаешь мою мысль, Родион? Вы понимаете меня, доктор? Жена для мужа — праздник, и он для нее — тоже. Никогда нет разговоров про пересоленный суп или про то, что ты опять сегодня не побрился. «Не брейся, — говорит она, — не трать время на это проклятое бритье!» — «Я обожаю кушать именно пересоленный суп, — говорит он, — для меня нет супа, если он не пересоленный!»
— Так и вышло? — спросил Устименко.
— Почти так. Несколько раз она хотела развестись, но потом, когда мы немножко постарели, Тасечка поняла, какая здесь таилась романтика. И больше не жалеет, что взяла ту раскаленную грушу и скушала ее на пристани в Одессе, провожая меня.
17. Володя улыбался — такой старый и такой мудрый змий рядом с этим летчиком. Улыбался, смотрел на белесые кудряшки, колеблемые ветром, и думал печально: «Если ты полюбишь, дурачок, то узнаешь, какая это мука. Будешь жить с клином, забитым в душу, и делать при этом веселое лицо».
18. — «Упрека заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не достиг цели, а тот, кто, боясь ответственности, остался в бездействии и не использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы».
19. — Хорошо, — сказал он, — прости меня, ты, наверное, права. И не будем больше об этом говорить…
Миллионы раз эта фраза произносилась и произносится супругами всех времен и народов, и означает она вот что: «Мы с тобой бесконечно одиноки вдвоем. Нестерпимо, невозможно одиноки!»
1. Сестры, нянечки и докторши, пожалуй, об этой стороне жизни мало что знают. У них пациенты, а вы, мужики, когда плохо вам, такие зайчики, так умеете трогательно позвать: «сестричка» или такими жалкими словами поблагодарить за «спасение жизни», что и в голову не придет — каков этот кроткий выздоравливающий, когда он в полной форме…
Ненавижу вас, проклятые двуликие животные!
2. И все-таки понять бы следовало: иногда нашей сестре бывает так одиноко, такие мы порой делаемся беспомощные, так нужно нам немножко участия сильного и спокойного человека, чуть-чуть внимания, вот как Козырев: «Вы давеча, Варвара Родионовна, сердились, что Шурик вывернул ваш зубной порошок. Пожалуйста, вот у меня запас…»
Чтобы кто-то думал!
Чтобы кто-то знал, что номер твоей обуви тридцать три и таких сапог не бывает, а без сапог невозможно. И чтобы этот кто-то, краснея и извиняясь, с глупым даже подхихикиваньем, вручил тебе сапоги, переделанные из его сорок четвертого номера при помощи саперного сапожника, и чтобы ты, военнослужащая, знала, как ему не просто было договариваться со своим сапожником. Понимаешь? Чтобы он на тебя тратил душевные силы, на заботу о тебе, на размышления о том, каково тебе, чтобы в твое отсутствие он размышлял о тебе.
Думаю, что много несчастных браков начинается именно с этого — с душевной заботливости, которую часто принимают за любовь и которая, может быть, и есть любовь, но за которую заплатить любовью нельзя.
3. Чисто поржать)
Взяв друг друга под руки, три немца вдруг запели старую, ставшую модной нынче песню с идиотскими словами: «Я утру твои слезы наждаком».
4. Собственно, ничего не изменилось с тех пор:
С годами жадность Жовтяка к деньгам возросла, он не стыдился за плату класть к себе в клинику больных, предупреждая, что оперировать под его, Жовтяка, руководством будет Иван Дмитриевич. Находясь под наркозом, больной, конечно, не знал, кто и под чьим руководством вскрыл ему брюшину, золотые же руки и великолепное дарование хмурого Ивана Дмитриевича приумножали славу Жовтяка, и гонорар он целиком укладывал в карман, чтобы «лишнего не болтали».
5. Или вот это, тоже классика жанра:
Имел даже два свидетельства об изобретениях — он был соавтором в тех случаях, когда требовалось профессорское звание. Кроме того, он умел «проталкивать».
6. Всегда это говорю:
— О мертвых или говорят хорошо, или ничего не говорят, — все еще улыбаясь, сказал Ганичев. — Разве не так?
— О мертвых либо говорят правду, либо ничего не говорят, — возразил Постников.
7. Актуально, как в воду смотрел автор:
А как вы думаете? Напишут когда-нибудь о нас? О таких вот часах, о том, как глупо мы ошибались, как исправляли свои ошибки, как увезли, допустим, молодого Огурцова и как он, разумеется, ничего не выболтает…
Постников вдруг зло улыбнулся:
— Написать-то напишут и печатать про это станут, только подлинного, что называется широкого успеха такая литература, я предполагаю, не получит. И не виню я читателя за желание «отдохнуть», почитывая, — сам таков. Устанешь, трудясь, ну и перелистываешь потом что-нибудь такое, где туберкулезная, но чистая душой Джесси у волн морских любила могучего, но кроткого сердцем и трудолюбивого Джона. Зачем же себя чтением «утруждать». Так и вижу, Федор Владимирович, как полеживает девица на тахте или даже на козетке, — он почему-то с необыкновенной ненавистью выговорил слово «козетка», — как полеживает да карамельки посасывает — есть ведь такие читатели, которые пирожное кушают в процессе чтения, — кушает, читает и вдруг капризным эдаким голоском: «Мама (или Юра, или Нонна), это просто немыслимо про такое читать, невозможно!» Понимаете? Ей на козетке тяжело будет читать…
— И что же? — все еще поигрывая своей ампулой, с любопытством спросил Ганичев. — Дальше как вы все это предполагаете?
— А дальше ничего, все хорошо, отлично даже. Дальше они отправятся на оперетту под названием «Тихо качайтесь, качели», где канкан, падекатр и куплеты. И там они скажут: «Вот здесь мы действительно отдыхаем». А какой-нибудь новый Адольф будет готовиться к новой войне, и именно он и станет главным проповедником всего легкого, не отяжеляющего мозги и ни для кого не обременительного. Недаром, кстати, сам фюрер поклонник именно легчайших жанров, и недаром человечество так истерически развлекалось и отвлекалось все предвоенные годы…
8. Знаете? Я когда-то утверждал, что презрение есть ненависть в состоянии покоя. Какое отвратительное заблуждение, вообще, состояние покоя, не правда ли?
9. Это цитата Володи из письма тетке, взрослеет, умнеет, а по сути, тоже актуально...
На досуге повспоминал сам себя и пришел к неутешительным выводам. Довольно противный был у вас, Аглая Петровна, племянничек. Самовлюбленный, самонадеянный, вечно кого-то осуждающий, претенциозный. «Светя другим, сгораю сам!» Ах, скажите! Как это, тетка, ты меня терпела? И все отрицал! Кому нужна литература, кому нужен театр, кому нужна живопись!
Пороть таких мальчишек, вот что!
10. Вот это врачи, читая о которых, аж ком в горле стоит и, одновременно, гордость берет
Еще в августе оперировал, неподалеку разорвалась бомба, его хирургическая сестра аккуратно упала на спину, держа над собой стерильные руки, а Николай Евгеньевич не упал — удержался, оперировал на сердце. Осколком бомбы повредило ему голень, санитарка впопыхах наложила ему жгут на здоровую ногу, Богословский докончил операцию и только тогда занялся собой. Тот, кого он оперировал, жив и здоров. Остальное, по словам Богословского, «значения принципиального не имеет».
11. Ох, как ужасно обманчива бывает иногда внешность человеческая, как страшны бывают порой на поверку так называемые лучистые, или кротчайшие, или добрейшие глаза, и как вдруг неказистое обличье таит, случается, действительно прекрасное сердце, ясный ум и огромную, недосягаемую чистоту помыслов…
12. Я, девочки, слышала, что женщины, когда они без мужчин, очень легко поддаются массовым психозам.
13. Слишком мы иногда поверхностно судим людей и за их пустяковыми недостатками не видим главной сути.
14. А это еще в военные годы говорилось... Что говорить про сегодня.
Молодое поколение врачей, утверждала Ашхен, не умеет по-настоящему «инспектировать» больного, оно целиком полагается на лабораторные и инструментальные методы исследования, которые изнежили врачей, их органы чувств утратили необходимую остроту, зрение притупилось, обонянием они почти не пользуются…
15. И еще, из всегда актуального))
Я, между прочим, Володечка, всегда замечала, что очень хорошеньким докторшам гораздо проще стать научными работниками, чем таким, как я. Это, наверное, оттого, что все вы, мужчины, — подлецы.
16. Ну это вообще прелесть)
Амираджиби улыбнулся.
— Когда я сделал предложение своей жене, — сказал он Устименке, — своей нынешней супруге, то в числе прочих аргументов — не слишком убедительных выдвинул один, решивший исход моей пламенной, темпераментной, но отнюдь не искусной речи. Я сказал: «Тасечка, дорогая Тасечка!» (Она у меня русская Анастасия Васильевна.) «Тасечка!» — воскликнул я и вручил ей теплую, полураздавленную грушу дюшес — эта груша нагрелась у меня в кармане до температуры плавления металла. «Тасечка, — произнес я, — мы, моряки, всегда тоскуем по нашим женам, потому что подолгу их не видим. Мы сходим с ума от любви, потому что не знаем, что такое будни брака, мы знаем только праздники». Ты улавливаешь мою мысль, Родион? Вы понимаете меня, доктор? Жена для мужа — праздник, и он для нее — тоже. Никогда нет разговоров про пересоленный суп или про то, что ты опять сегодня не побрился. «Не брейся, — говорит она, — не трать время на это проклятое бритье!» — «Я обожаю кушать именно пересоленный суп, — говорит он, — для меня нет супа, если он не пересоленный!»
— Так и вышло? — спросил Устименко.
— Почти так. Несколько раз она хотела развестись, но потом, когда мы немножко постарели, Тасечка поняла, какая здесь таилась романтика. И больше не жалеет, что взяла ту раскаленную грушу и скушала ее на пристани в Одессе, провожая меня.
17. Володя улыбался — такой старый и такой мудрый змий рядом с этим летчиком. Улыбался, смотрел на белесые кудряшки, колеблемые ветром, и думал печально: «Если ты полюбишь, дурачок, то узнаешь, какая это мука. Будешь жить с клином, забитым в душу, и делать при этом веселое лицо».
18. — «Упрека заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не достиг цели, а тот, кто, боясь ответственности, остался в бездействии и не использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы».
19. — Хорошо, — сказал он, — прости меня, ты, наверное, права. И не будем больше об этом говорить…
Миллионы раз эта фраза произносилась и произносится супругами всех времен и народов, и означает она вот что: «Мы с тобой бесконечно одиноки вдвоем. Нестерпимо, невозможно одиноки!»
Комментариев нет:
Отправить комментарий