Рэйчел Мэддакс "Прогулка под весенним дождём" (1966)

В прошлом году (боже, а кажется что это было много лет назад), я посмотрела фильм "Прогулка под весенним дождём", с Ингрид Бергман и Энтони Куинном в главной роли. Фильм хороший, мне понравился, хоть и немного специфический. Это экранизация повести американской писательницы Рэйчел Мэддакс. К сожалению, биографию самой писательницы я не нашла, только дату рождения и смерти, хотя, после прочтения книги, было интересно почитать о ней. 

В последние несколько недель я пыталась найти и прочитать книги, по которым были сняты понравившиеся мне фильмы. Их все можно найти у меня в блоге по тэгу "экранизации книг". Я искала лишь те, которые не были переведены на русский язык. К сожалению, найти в свободном доступе, то есть бесплатно, нужные мне книги оказалось сложной задачей, многие из них пока так и остаются для меня недоступными, но может когда-нибудь в будущем я всё же прочту их:) Пока же могу сказать, что меня невероятно разочаровала книга "Фуга во времени" Маргарет Румер Годден, по которой был снят фильм "Очарование". Я прочла больше половины и у меня уже просто мозг кипел от больных фантазий писательницы, которая размазывала слова, словно кашу по столу, при этом периодически уносясь куда-то в опийном тумане. Чуть подробнее я написала об этом в записи о фильме. 

Потом я прочла две главы книги "Путь через лес" Найджела Балчина и мне не понравилась манера написания. Автор в каждом предложении пишет "а он сказал, а она сказала", ужасно раздражало, в общем. И, как всегда, куча ненужной информации, чтобы, видимо, растянуть историю. При этом экранизация прекрасная, фильм "Разная ложь" просто отличный. 

Потом я добралась до книги "Ангел для Мэй" Мелвина Бёрджесса, после того как с удовольствием прочла и перевела книгу "Спокойной ночи, мистер Том". Экранизация книги "Ангел для Мэй" хорошая, но сама книга оказалась просто омерзительной. Автор так смаковал грязные подробности жизни на ферме, что меня чуть не стошнило. Не знаю почему некоторые любят описывать подобное. 

Дальше была книга "До свидания, мистер Чипс" Джеймса Хилтона. Я прочла где-то четверть и тоже выкинула. Такое впечатление, что это было продолжение "Фуги во времени". Автора периодически заносило куда-то в дебри. В общем, скучно и не интересно. Зато старая экранизация нравится.

И, наконец, я пыталась читать книгу "Стелла Даллас" Олив Хиггинс Праути, потому что понравилась экранизация с Барбарой Стэнвик в главной роли. Увы, ещё одна писательница, которая любит на десяти страницах описывать какими были комнаты, какие в них висели картины, стояли диваны и лежали ковры. 

Не смогла найти в свободном доступе книгу "Призрак и миссис Мьюр" и очень, очень хочу прочитать "Переулок", после того как посмотрела экранизацию с Шарлем Буайе. 

В общем, пребывая в тоске из-за того, что книги мне попадались неинтересные, наткнулась я на повесть "Прогулка под весенним дождём" Рэйчел Мэддакс и всё, и я пропала:) Я просто не могла оторваться от этой книги и порвала на себе волосы, обнаружив что это повесть, а не роман. Если вы читали книгу "Мосты округа Мэдисон", то поймёте примерно атмосферу происходящего. Я когда-то искала похожие книги, но не нашла и тут такой подарок! Книга захватила с первой страницы и не отпускала до последней. Я бы сказала это крик души, история показывающая жизнь такой, какая она есть. Насколько все мы, на самом деле, одиноки. Насколько несправедлива жизнь. Какую боль может причинить любовь и страсть. Как сложно принимать важные решения, и какими бы они ни были, они всё равно причинят боль. О том как однообразна, пусть даже стабильна и надежна, семейная жизнь и как всем нам хочется, чтобы нас любили. 

Это история Либби, 49-летней городской женщины, у которой есть муж, преподающий в университете, и взрослая дочь, которая уже замужем и имеет маленького сына. Роджер, муж Либби, берёт годовой отпуск, чтобы написать какую-то важную научную работу. Друзья пары предлагают им поселиться в их домике в деревне, а свой дом советуют сдать в аренду. Деревенский дом находится в реальной глуши, до ближайшего городка 100км, что конечно по американским меркам вообще не расстояние. Туда и отправляются Либби и Роджер. Друзья говорят, что если им что-нибудь понадобится, они могут обратиться к Уиллу, местному мастеру на все руки. С ним они знакомятся как только приезжают на место. Уилл тут же влюбляется в Либби и это, конечно, очень тяжёлая история любви. 

По книге Уилл, который старше Либби, но не думаю что намного, очень привлекательный мужчина, высокий, статный, крепкий, с черными вьющимися волосами и чернющими глазами, с красивой фигурой, благодаря регулярному физическому труду. И тут я со слезами на глазах вспоминаю страшного Энтони Куинна, как они могли с нами так поступить и взять его на эту роль?)) Я не против Ингрид Бергман в главной роли, но Куинн... Она должны была быть такой хрупкой, маленькой на его фоне, но если вспомнить что у Бергман 175см, то Куинн, со своими 185см, уже не смотрелся большим мужиком)) Из этих 185см, думаю сантиметров 85 занимали зубы и очень длинное лицо. Я пока не придумала кто бы мог быть вместо него в 70-е, надо подумать...

В начале книги написано, что это полностью вымышленная история, однако я нашла достоверную информацию о том, что у подруги писательницы, женщины средних лет, у которой были уже не только дети, но и внуки, случилась подобная история. И подруга сделала такой же выбор как Либби.

на фото слева, рядом с Бергман, писательница Рэйчел Мэддакс

Повесть, опубликованная в 1966-м году, изначально имела другое название, не очень симпатичное - "Человеческое состояние", но потом оказалось, что книга с таким названием уже существует и муж писательницы предложил назвать повесть "Прогулка под весенним дождём", за что ему спасибо, потому что название красивое:)

Возможно повесть так бы и не стала особо известной, но её прочла Бергман, а затем продюсер и сценарист Стирлинг Силлифант, захотевшие экранизировать историю. К слову, издатель изначально не хотел печатать повесть, считая её слишком короткой. Но Мэддакс, согласившаяся расширить историю и добавить ещё одного персонажа, написав 4 главы отказалась от этой идеи. 

Пожалуй я сделаю отдельную запись и переведу ту часть книги, в которой рассказывается о сьёмках фильма и немного о самой писательнице.

В общем, я рискнула и перевела повесть на русский. Это любительский перевод, поскольку мой английский очень далёк от совершенства. Надеюсь тем, кто не владеет английским это будет интересно, а остальные могут прочитать и на языке оригинала:)

Пролог 

Вся история - это мысли миссис Роджер Мередит по дороге домой с рынка...

Либби Мередит была на рынке, покупала бараньи отбивные на ужин своему внуку, когда наступил один из тех кратковременных калифорнийских ливней. Мяснику нравилась миссис Мередит. Как и большинству людей. У неё были дружелюбные и приятные манеры.

Хорошая, дружная семья, в которой она выросла, стоматологический и медицинский уход, который они ей обеспечили, хорошее образование, двадцать пять лет брака с Роджером Мередитом, ныне профессором права в университете, красивая дочь Эллен, прекрасный внук Баки - все эти вещи повлияли на неё. Милая улыбка, острый ум, страсть к справедливости, хорошее настроение — всё это было очевидно и для мясника, и для любого другого, взглянувшего на неё, пока Либби ждала окончания ливня. Конечно, если бы вы знали её хорошо, то увидели бы морщины, появившиеся впервые после болезни Эллен. Когда ливень закончился, Либби вышла с рынка и направилась к дому Эллен, где они с Роджером временно поселились. Марк, муж Эллен, попросил их об этом, в основном из-за Баки, как предположила Либби, и это казалось лучшим решением на данный момент.

Либби стояла на бульваре и ждала пока сменится красный сигнал светофора, а когда загорелся зеленый, сошла с тротуара. Автомобиль, которым управлял пьяный, полусумасшедший мальчишка, промчался в паре сантиметром от неё, едва не сбив насмерть, и она инстинктивно отскочила на безопасное место. Через несколько кварталов она встретила Молли Девон, вдову друга и коллеги её мужа. Молли, держась за руку со своим молодым любовником, балансируя на слишком высоких каблуках и пытаясь держать осанку в слишком тесном платье, говорила совершенно бестактные вещи об Эллен и не осознавала, что Либби, отвечая правильно и автоматически, не расслышала ни слова из того, что она сказала.

Либби также не услышала сирену скорой помощи, пройдя ещё несколько кварталов, и не заметила, что в квартиру Эвансов въезжают новые жильцы.

Как получилось, что женщина пробиралась сквозь пьяных водителей, сирены скорой помощи, болтовню Молли Девон, совершенно не осознавая этого? Как случилось, что она пришла в дом, в котором умирала Эллен, с бараньими отбивными в руке и не помнила о только что проделанном пути? Она только помнила как вышла с рынка и вдохнула свежий воздух после ливня. Она помнила как увидела в луже отражение голубого неба и белых облаков, и как её охватила ужасная тоска.

Если бы вам нужно было положить её на музыку, сейчас, по дороге к дому Эллен (о чём она не помнит), почему бы не начать с какой-нибудь приятной мелодии. Она должна продемонстрировать музыкальные навыки и утонченность, двигаясь в быстром, здоровом темпе, возможно, со слабым намеком на сирены скорой помощи и визг тормозов пьяного мальчишки (который Либби услышала лишь смутно). Будет и вполне традиционная интерлюдия с Молли Девон.

Но, каким-то образом, в приятную мелодию начало проникать совершенно нелепое звучание фагота (правда, не было ли это больше похоже на виолончель?), которого поначалу почти не было слышно. И всё же, каким-то непонятным образом, оно преобладало, продолжалось и постепенно увеличивалось, пока не поглотило всё остальное. Так что, к тому времени когда Либби доберётся до подъездной дорожки дома Эллен (где, осуждающе, лежали всё ещё неубранные листья), фагот, или возможно он действительно больше напоминал виолончель, заглушит или поглотит все остальные звуки и станет настоящим звуком, человеческим голосом, отчаянным криком о помощи.

Если о прогулке она вообще ничего не помнила (а это её пугало), то точно помнила дождевую лужу с ясным голубым небом и отраженными в ней белыми облаками. Она помнила момент отчаяния.

Чем он был для неё, тот момент (фаготом, виолончелью, куском зазубренного стекла)? Где витала Либби, если не могла вспомнить где была? 

Глава 1

Пока я ходила на рынок, чтобы купить бараньи отбивные внуку на ужин, наступил один из тех кратковременных калифорнийских ливней. Я подождала пока он закончится, а затем вышла на улицу, вдохнув приятный свежий воздух, какой бывает после дождя. На небе всё ещё были очень занятные облака и когда я увидела как они ярко отражаются в прозрачной тротуарной луже, меня вдруг охватила острая тоска, какая бывает, когда тебе двадцать лет. Почему люди думают, что в пятьдесят всё будет или должно быть иначе? В этом возрасте чувства остаются всё теми же.

Но нет, это не то же самое, потому что я не уронила бараньи отбивные в лужу, а в двадцать лет должна была бы сделать это. Я всё время хожу вот так, со свинцовой тяжестью на душе, тоскую по любви Уилла Уоркмена, и никто этого не замечает. Хотя я хорошо скрываю эту жуткую тоску, в наших нынешних обстоятельствах это даётся мне очень тяжело.

Полагаю мне следует поговорить об этом с Ольгой Маршалл, нашей семейной акушеркой. Она заботилась об Эллен, когда родился Баки. Но, в конце концов, как я смогу? Мы с Ольгой старые подруги. Мы вместе работали в стольких комитетах и привыкли ожидать друг от друга разумного поведения — как я смогу выставить себя перед ней такой дурой? Не то чтобы она будет смеяться, я не это имею в виду. Прежде всего, она врач, и хороший врач, и как пациент я знаю, что могу рассчитывать на её сочувствие, понимание и добрый совет, особенно теперь, когда она знает об Эллен. Нет, мне не нужно бояться того, что подумает обо мне Ольга. В конце концов, моё собственное унижение не сравнится ни с чем, поскольку в самые горькие минуты я прекрасно вижу во всём этом обычное и хорошо задокументированное проявление среднего возраста. Даже я считаю себя нелепой, упиваясь комплиментами как школьница, в последней отчаянной попытке доказать свою сексуальную привлекательность.

Возможно есть какие-то новые гормональные уколы или транквилизаторы, которые заставили бы всё это исчезнуть и прояснили мой разум во избежание очень пугающего будущего, которое ждет Роджера, Марка, Баки и меня. Но я не хочу, чтобы всё исчезло. Я не хочу, чтобы оно стало ничем. Я не хочу видеть это даже в перспективе. Я цепляюсь даже за эту ужасную тоску, за страстное желание, за воспоминания, которые она вызывает у меня, позволяя чувствовать, как бы нелепо это ни звучало, что я всё ещё жива.

Уилл никогда не казался мне нелепым, я всегда считала его красивым и трагически живым.

Ох, в начале я над ним смеялась, да. Деревенская речь горной местности Западной Вирджинии очень удивляет, если никогда её раньше не слышал. Подражание, которое можно услышать по телевидению и которое кажется преувеличенным, его комический эффект, просто бледнеет на фоне реального говора. Конечно, там никто не говорит «деревенский»; это скорее воспринимается как оскорбление. «И не называйте это деревенской музыкой", — сказала мне Мэри Эванс, когда они впервые заговорили о том, чтобы позволить нам пожить в их доме, на время годового отпуска Роджера, — "как это сделала я. Помните, они называют это кантри-музыкой».

Кантри-музыка. Подумать только, я, поклонница Бартока, когда мне удается уговорить кого-нибудь посидеть с Баки, иногда ускользаю на час или около того, как человек с тайным, постыдным пороком, чтобы найти эти ужасные маленькие кафе, в которых есть музыкальные автоматы. Я сижу, пью подогретый кофе, а иногда и пиво, и закидываю десятицентовики в неоновых чудовищ. Не то чтобы мелодии мне нравились. Они скучные и, по сути, имеют один мотив или скорее, как сказал Роджер,  у них два мотива — грустный и быстрый. Тексты до смешного сентиментальны.

Но они навевают воспоминания. Они напоминают мне что-то об Уилле Уоркмане, потому что они ему нравились. Иногда я до сих пор нахожу «Далеко-далеко» в музыкальном автомате, а затем вспоминаю как Уилл сказал: «О, а теперь послушай вот эту. Она ужасно красивая и слова сложены как надо».

Почему у меня дома нет пластинок и я не проигрываю их на своем проигрывателе? Потому что дома я просто не смогла бы вынести смех моих домашних. Они бы подумали, что я сошла с ума, да и, как я уже сказала, они мне даже не нравятся. И потом, когда Эллен уже была в таком ужасном состоянии, подобные шумные звуки действовали бы всем на нервы.

Это случилось меньше года назад, когда Мэри Эванс сказала мне о музыке кантри. Кажется невозможным, чтобы за столь короткое время наша жизнь могла измениться настолько радикально, что теперь мы никогда не сможем вернуться во времена, когда вещи казались такими как прежде. 

«Почему бы тебе не согласиться?» — сказал Эванс Роджеру. «Вы можете сдать свой дом в аренду на год и ничего на платить за наш. Дом просто пустует. Я всегда надеюсь, что когда-нибудь вернусь туда. Земля там недостаточно хороша для прибыльного ведения сельского хозяйства. Никто вас не побеспокоит. Место уединённое, но если понадобится, всего в семидесяти милях от него есть действительно хорошая библиотека». (*примерно 112км)

«О, нет», сказал Роджер. «Больше меня в эту ловушку не поймаешь. Однажды, когда я учился в колледже, я поехал в летний домик друга поработать над курсовой работой. В итоге, входная дверь отвалилась, сантехника сломалась, и ещё там кишели термиты. Я никогда за всю свою жизнь так много не работал, а с курсовой совершенно не продвинулся».

«Да, конечно», сказал Эванс. «Вещи ломаются. Тебе понадобится умелый человек. Уилл Уоркман без труда найдет его для тебя. Боже мой, парень, да ты просто не понимаешь. Там другой мир. Вы можете нанять кого-нибудь, чтобы он выпалывал сорняки вокруг дома и рубил дрова за два доллара в день, а сам Уилл Уоркман может починить что угодно. Он единственный, кому я абсолютно доверяю. Но держись подальше от его самогона».

«Он делает самогон?» - спросил Роджер.

«Нет, не делает», — сказал Эванс. «Просто пьет, всё время понемногу. Хотя, никогда не напивается. Но вкус у этого напитка, конечно. Я думаю, они добавляют в него бензин».

«Понимаете, это засушливый край», — сказала Мэри. «Нужно пересечь границу штата, чтобы достать что-нибудь выпить».

Роджер должен был получать половину годовой зарплаты, и когда нам поступило действительно выгодное предложение на аренду нашего меблированного дома, эта идея стала казаться ему не такой уж плохой. Конечно, Эллен тогда была абсолютно здорова; мы не подозревали, что что-то не так. Да, Роджеру идея стала казаться всё лучше и лучше, но, как сказала Мэри: «Роджеру там будет хорошо, но Либби, что ты будешь делать там целый год? Там нет ничего. Ничего, кроме неистовой, закостенелой религиозности, которая пронизывает всё вокруг».

О, как бы мне хотелось, чтобы Мэри Эванс была сейчас там и я получала от неё письма с упоминанием Уилла. Но Эванс получил стипендию, о которой давно мечтал, и они проведут год в Италии. Хотя, видит Бог, если бы Мэри была там, с её чувством такта, она, вероятно, никогда бы не упомянула Уилла, опасаясь вызвать неприятные воспоминания вдобавок ко всему, что у нас сейчас происходило.

«И береги Уилла Уоркмана», — сказала она в шутку, когда мы собирались уходить. «Среди женщин у него репутация дьявола».

«Они это называют "ухаживанием"», - сказал Эванс.

«Как бы там ни было, он хорошо сложенный, сексуально привлекательный мужчина», — сказала Мэри. «Я почти повелась на него сама».

«Мэри курица», — сказал Эванс. «Она боится его строптивой жены». 

«Скорее всего да», — сказала Мэри. «Самая подлая женщина, которую я когда-либо встречала. Но зато как готовит».

«О, да», — сказал Эванс. — "Воздушный хлеб, какого вы нигде раньше не пробовали. И пироги".

«Ничуть не лучше твоих», — сказала Мэри.

Однако они были лучше. Никогда и нигде я не пробовала такой выпечки. В тот первый вечер был пирог с дикой ежевикой. Мы приехали в снежную бурю и остановились на ферме Уоркманов, чтобы спросить дорогу. Уилл настоял, чтобы мы подождали у него дома, пока он не затопит в доме Эвансов. Было очень холодно, но Уилл вышел в рубашке с подкатанными рукавами. Он никогда не носил пальто, в любую погоду. И шляпу тоже.

И да, тотчас же, в эти первые мгновения, случился возмутительный, явный, старомодный флирт, который меня, уставшую от долгой дороги, голодную и полузамерзшую, вывел из оцепенения и я с трудом смогла отвести взгляд от пронзительных черных глаз. Какие это были живые глаза. Помню мне очень хотелось захихикать, когда он подмигнул мне, и я подумала, что едва ли его поведение могло быть более очевидным, как-будто на его веках поочередно мигали неоновые вывески с надписью: "Доступный, доступный". Помню я написала об этом Мэри, сказав, что в моём возрасте настолько редко случается флирт, что я почти не возражаю против того, чтобы он случался вот так, автоматически, и даже наливала бы его себе из автомата-дозатора, если бы такой существовал. Жаль, что не существует такой штуки, чего-то похожего на автомат по выдаче сигарет, где за десять центов можно было бы на несколько минут почувствовать себя желанной, красивой и очень волнующей. Именно такой я себя и почувствовала, хотя внутри смеялась над происходящим, и помню испытанный мною шок, когда в тот вечер стоя перед зеркалом в спальне увидела какой полной развалиной я на самом деле выгляжу. А потом я увидела лицо Уилла склонённое над моим, с такой удивительной белой прядью в его чёрных вьющихся волосах.

«Я подумал, что спать вы будете здесь", — сказал он, — "поэтому разжег огонь из смолянистых поленьев». Он подошел к печи и поднял крышку. Огонь уже ревел и тепло проникло в комнату. Он закрыл крышку и отрегулировал тягу. «От этих дров исходит сладкий запах», - сказал он. Действительно, так и есть. Я всё ещё чувствую этот запах.

Как холодно было той зимой. (Что я имею в виду под той зимой? Это была только прошлая зима). Снег шёл почти непрерывно и в магазине на перекрёстке почти ни о чём другом не говорили. У некоторых фермеров животные замёрзли насмерть. Были дни, когда мы не могли добраться даже до перекрестка без джипа Уилла, потому что на нашей машине не было цепей. 

И всегда, когда мы приходили за дровами, их было так много, что приходилось тянуться за ними. Электрический насос заурчал, стиральная машина наконец заработала, а когда автомобиль не заводился, Уилл Уоркман всегда был рядом, со своим удивительным талантом чинить любой механизм. А тот умелый человек, которого мы просили его найти, так и не материализовался.

«Мы совершенно безнадёжно зависим от Вас», — сказал ему Роджер. «Мы не намеревались просить Вас обо всём этом».

«Роджер», — сказал он (я так и не привыкла к обращению по имени, что было принято в тех краях. Я была «миссис Роджер»), «я сделал бы что угодно для кого угодно, если бы только мне позволили».

Сколько раз я слышала как он это говорил. Но в тот, первый, раз это показалось странным и Роджеру, и мне, поскольку Уилл был весьма успешным человеком и половина сельской местности зависела от него, в плане поддержания работоспособности сельскохозяйственной техники. Почему ему нужно было искать одобрения? В каком-то смысле это было похоже на его флирт, который был бы понятен, если бы флиртовал уродливый или старый, толстый мужчина, любой, кто боялся бы показаться смешным. Но это был один из самых красивых мужчин, которых я когда-либо видела, и надменное поведение подошло бы ему больше. Однако за флиртом и смешками я заметила проблески неприкрытой жажды даже самого простого жеста одобрения.

«Кроме того, — сказал Уилл, — в такую погоду никого не наймёшь на работу. Я же не занят. Сейчас все не заняты. Придёт весна и за мной выстроиться очередь, чтобы наладить работу техники, но прямо сейчас я с таким же успехом мог бы заняться и вашими делами".

«Ну, тогда скажите нам, сколько мы Вам должны", — сказал Роджер, — "за ремонт и прочее".

«Я купил запчасть для этой стиральной машины», — сказал он. "Два доллара." 

Позже, после того как Роджер вернулся к своей работе (мы оборудовали для него довольно приятное рабочее место в столовой, а обедали на кухне), я снова выразила протест по поводу того, что мы не платим Уиллу зарплату. Мы пили кофе за кухонным столом.

«Нет», сказал он. «Я счастлив просто сидеть здесь и пить с Вами кофе. Я счастлив, когда вижу как утром в вашем доме загорается свет. Я стою там на холме, в темноте, и жду этого».

Это было странное чувство, просыпаться в темноте, задолго до привычного времени, и знать, что он стоит там, на холме. Когда снег был очень глубоким, он иногда ездил верхом. Я тихо вставала, чтобы не побеспокоить Роджера, и шла умываться и одеваться на холодном воздухе. Затем я включала свет на кухне и разводила огонь. Вскоре в холодной тишине я слышала свист Уилла. У него был красивый чистый свист, и он насвистывал деревенские мелодии, когда гулял или работал. Я думаю, что большую часть времени он даже не осознавал этого.

К тому времени как кофе был готов, он уже подходил к двери и говорил: «Ууух, ну и холод снаружи». Он подходил и садился на корточки у печи, нежась в тепле. Он мог спокойно сидеть на корточках бесконечное количество времени и поворачиваться лишь на пятке одной ноги, нежась в тепле огня как красивое животное. Не знаю когда он спал, потому что он часто упоминал, что бодрствует по ночам и всегда встаёт в четыре. Однако, он никогда не выглядел уставшим, его осанка всегда была прямой, а движения — движениями танцора. И, как сказал Роджер, ему нужно было обладать необыкновенным телосложением, чтобы выдерживать постоянное употребление самогона, год за годом, ни разу не выглядя пьяным.

Хотя, иногда на его лице было выражение отстраненности, и если я задавала вопросы, он вздыхал и качал головой. «Ох, — говорил он тогда, — иногда я просто превосхожу сам себя». И тогда выяснялось что сделала его Жена. Перечень подлостей был бесконечен: ценные, хрупкие инструменты бессмысленно уничтожены, самогон обнаружен в тайнике и вылит на землю, двери запертые на крючки и засовы прямо у него перед лицом, искушая его выбить их голыми руками, что он легко мог бы сделать.

Его руки. Боже мой, его руки. Они были в такой идеальной пропорции, что прошли недели, прежде чем я заметила, что они вдвое больше всех рук, которые я когда-либо видела. Так было и со всем его телом, всё имело такие пропорции, что невозможно было заметить огромные размеры человека — ширину в плечах, например, — пока не сравнишь их с чем-нибудь другим.

«Я не могу понять, — рассказывал он, — я говорил, и говорил ей, что буду любить её, если она просто позволит мне. Ох, как же я могу любить женщину! Никто не может любить сильнее, чем я. Я мог бы полюбить женщину так, что у дома просто слетела бы крыша, от счастья внутри него. Почему женщина не хочет, чтобы её любили, Вы можете мне сказать?».

«О, нет», — сказала я. «Ей может быть трудно. Я полагаю, возможно она таит в себе какие-то обиды?».

«Она говорит, что хочет просто уйти куда-нибудь, где нет никого из тех, кого она когда-либо знала и я сказал ей: «Правильно. Там тебе и место. Где нет никого и ничего живого».

«Я думаю Вы бы и сами могли уйти, если бы всё было так плохо», - сказала я.

«Я и уходил», — ответил он. «Я работал в Детройте. Я был в армии. Мне нравится исчезать отсюда. Но в Детройте я почти не видел неба и мне приходилось спрашивать кого-нибудь, какого-нибудь незнакомца, как пройти к своему жилью. Однажды осенью я думал об охоте на белок в лесу и о том как гуляю по листьям. Мне захотелось уничтожить окружающий меня асфальт. Я люблю немного сходить с ума. Работать весь день и ни разу не увидеть ни одного знакомого лица. Не услышать как тебя называют по имени. Я родился здесь. Мой папа родился здесь. Папа тоже всегда возвращался. Говорил, что никогда не мог утолить жажду всё то время, пока был не дома. Если вы всю жизнь пили воду из источника, та, другая вода, с химикатами которые в неё добавляют… она никогда не будет иметь для вас вкус воды».

По мере того как истерики и угрозы Жены усиливались, желание Уилла "отступить" становилось всё сильнее. По его словам, его уже тошнило от этих ссор. Жена постоянно угрожала уйти. «Но на этот раз», сказал Уилл, «я хочу положить этому конец. Я хочу чтобы это закончилось. Она уходила так много раз и всегда возвращалась. Я не могу и дальше проходить через это снова и снова. Мальчик уже вырос. В этом нет необходимости».

«Это ужасно грустно», — сказала я.

«Поговорим о грусти?» сказал он. "Я бы не назвал это грустным. Всё что я знаю, это то, что за тридцать два года она ни разу не встретила меня у двери, когда я возвращался домой, и ни разу не обняла меня, пока я сам не обнимал её".

Ужасная мрачность этого угнетала меня. Хотя, исходя из того что я знала, у неё были веские причины для ненависти и, возможно, когда-то давно она сама совершила какой-то ужасный поступок, но почему она не могла положить всему этому конец?

«Она не хочет меня, — сказал он, — и она не хочет, чтобы у меня был кто-то другой, вот и вся история. И всё же я любил её. Я любил эту женщину. Мы были вместе с детства. И я работал. Всю свою жизнь я много работал. Я работал во время Великой депрессии за сорок центов в день. Я никогда не состоял в УПС. Я работал всегда. Я работал на сталелитейных заводах, я работал повсюду. Везде, кроме рудников. Я никогда не работал ни в одной яме под землёй. Я мог работать круглые сутки и всё ещё иметь силы, чтобы продолжать. Она помогла мне отложить деньги. Это факт. Но затем, примерно четыре года назад, после того как она вернулась в последний раз и это снова ничего не изменило, мне стало трудно откладывать деньги. Всё равно все свои сбережения я отдаю Мальчику.

«Если бы я могла чем-нибудь помочь» - сказала я.

«Вы можете», — сказал он. «Вы можете надеть то старое зелёное платье с круглым вырезом, которое было на Вас в тот первый вечер, и вылезти из этих старых штанов». 

Почему же я не сделала этого тогда? Почему не надела зелёное платье, если оно доставило бы ему удовольствие? Ну, я попыталась. Я была так тронута тем, что он вспомнил что было надето на мне. Он видел мой наряд всего раз, не долго, в ночь нашего приезда, и прошло больше лет чем я могу вспомнить, с тех пор как кто-нибудь из мужчин замечал что я ношу. Не то чтобы я одевалась неряшливо или безвкусно. Но я и не Лоллобриджида. Честно говоря, я никогда не слышала, чтобы мне вслед свистели на улицах, даже в юности. Мэри Эванс и Эллен всегда замечают, когда у меня появляется что-то новое, вот и всё. Итак, я достала зелёное платье и примерила его, и Роджер нашёл меня на кровати в истерике. 

«Что в этом смешного?» спросил он.

«Я забыла о длинном нижнем белье», — ответила я. «Мне надоели синие джинсы и я подумала, что надену платье, но забыла о нижнем белье». В первые несколько дней мы с Роджером чуть не замёрзли насмерть и одной из наших первых покупок в универсальном магазине на перекрестке было длинное нижнее белье для нас обоих. С тех пор я носила синие джинсы или брюки, и туфли на плоской, толстой подошве. Зелёное платье показало какие огромные перемены произошли в нашей жизни. Без высоких каблуков оно выглядело смешно и, в любом случае, крайне непрактично.

«Я думаю ты немножко сходишь с ума», - сказал Роджер. «Ты слишком долго пробыла здесь взаперти. Мне скоро придется поехать в город, чтобы провести целый день в библиотеке. Почему бы тебе не поехать со мной?».

Но мне был нужен не город. Мне больше нужна была деревня. Как сказала Мэри Эванс, что я буду здесь делать? Мне хотелось не упустить этот чудесный и, возможно, единственный шанс, который нам когда-либо представится, пожить в деревне. Я хотела завести огород и животных. Я не хотела ни собаку, ни кошку; я хотела животных, которых нельзя иметь в городе. Казалось досадным находиться на ферме и не иметь поблизости никаких животных. Но что я могла сделать, имея в запасе всего лишь год? Я поговорила об этом с Уиллом.

«Время не имеет значения», - сказал он. «Вы всегда можете продать их, когда уедете. Сейчас скот будет стоить дорого. У вас нет корма и его придется покупать. Свиньи - это хорошо. У Вас достаточно времени, чтобы вырастить маленьких свинок для продажи или просто для еды. И Вам нужно будет купить только кукурузу».

«Но я не люблю свиней», — сказала я. «Знаете, мне всегда хотелось завести пару коз. Маленьких».

«Молочных коз?».

«Думаю да. Я вообще ничего о них не знаю». Все мои познания были из книжки "Хайди", которую я читала Эллен, когда она была маленькой, и которую моя мама читала мне.

«Недалеко отсюда живёт человек, у которого есть дойные козы», — сказал Уилл. «Я отвезу Вас и Роджера туда, и мы посмотрим на них. Козам здесь будет хорошо. Вам не придется покупать много корма. За исключением того, что придётся держать их в загоне или починить заборы. У Эванса здесь мало что растет, кроме нескольких прекрасных фруктовых деревьев. Ваши козы уничтожат их в мгновение ока.

Ах, мои прелестные малыши, где вы сейчас? Оставил ли вас Уилл?

 "Когда мы сможем отправиться к нему?" - спросила я.

«В любое время», — ответил он. «Сначала я узнаю есть ли у него сейчас что-нибудь. Но почему Вы всё ещё в этих старых штанах? Я думал сегодня Вы наденете платье».

«О, чёрт», сказала я. «Я достала его, примерила и… и не смогла надеть». 

"Почему?".

«Ну, здесь оно непрактично. Всё вокруг такое ухабистое. Если бы я вышла на улицу в любой обуви, кроме этой, я бы подвернула лодыжку и упала плашмя, лицом вниз. И, кроме того, я постеснялась».

«Но я хочу увидеть Вас в платье», — сказал он.

«Ну, в этом всё и дело. Если бы я надела платье, Вы слишком много выиграли бы от этого. Я старалась бы доставить Вам удовольствие. Ох, ради Бога, я чувствовала себя жеманной старой дурой, стоя перед зеркалом и примеряя платье только потому, что впервые за многие годы мужчина заметил что на мне надето. Слушайте, мне сорок девять лет. У меня уже есть внук».

«Девочка, — сказал он, — не говори так о себе. В тебе осталось много женственности. Просто очень много».

«Да», — сказала я. «Так и есть. Но я женщина, а не, надеюсь, девочка-подросток».

Он тихо подошёл и взял меня за плечи. "Чем ты так сильно расстроена?" спросил он. «Почему бы тебе просто не расслабиться? Не из-за чего так злиться, просто надень как-нибудь платье. У тебя прекрасная фигура».

Я отошла от него и попыталась сдержать поднимающийся во мне смех, потому что вдруг вспомнила старую карикатуру: Милый человек, Вы не должны со мной так разговаривать: я - вице-президент Лиги женщин-избирательниц, которую Мэри Эванс дала мне, когда я была избрана вице-президентом нашей Лиги.

«Ну, правда в том, — сказала я, — что проблема в этом длинном нижнем белье, если хотите знать. Здесь чертовски холодно и мне нужно нижнее бельё. А я не могу носить платье с длинным нижним бельём».

"Ну, тогда весной", — сказал он. «Ты наденешь платье, когда наступит весна?».

 «Хорошо. Когда придёт весна. Но наступит ли она когда-нибудь?».

«Теперь у меня есть ещё одна причина ждать её», - сказал он. «Я уже схожу с ума от желания, чтобы весна поскорее наступила. Я не помню, чтобы зима держалась так долго».

Я сама безумно любила весну, главным образом из-за жуткой жажды поесть свежих овощей. "Разве в магазине на перекрестке никогда не бывает никаких других овощей, кроме капусты?" спросила я Уилла.

«Ну, прямо сейчас у ручья есть кресс-салат», — сказал он. Он произнёс это слово как «руйчья», как все там говорили. Никто никогда не говорил «ручеёк» или «родник», а термин "речка" был зарезервирован для обозначения более крупных ручьёв. «Тебе нравится кресс-салат?».

У меня даже сейчас перехватывает дыхание, вспоминая эту сцену — деревья, все голые и серые, сосульки, свисающие с огромных камней над ручьём, и сам ручей, синий на фоне глубокого снега, покрывавшего всё вокруг. Было тяжело идти, пробираться по снегу, и во многих местах оба берега ручья настолько заросли корнями деревьев, что нам приходилось заходить в сам ручей и перепрыгивать с камня на камень. Рука Уилла всегда была протянута ко мне, пока я делала неуверенные шаги, а затем, когда мы внезапно свернули в сторону, в этой чистой белизне появилось пятно ярко-зелёного кресс-салата, похожего на изумруд на белой скатерти. Столько кресс-салата, сколько я, наверно, купила за всю свою жизнь, я никогда раньше не видела как он растёт и меня охватило волнение, так что на некоторое время, вытащив его из ледяной воды, я забыла как мне ужасно холодно. Я рассмеялась от удовольствия и посмотрела на Уилла. Его щёки были очень румяными и он улыбался. «Это всего лишь кучка», — сказал он. «Кучка кресс-салата».

Мы наполнили мою корзину и пошли обратно домой. После того как я дважды поскользнулась, Уилл поставил корзину на берег. «Я вернусь за этим позже», - сказал он. Потом подхватил меня на руки и понес, уверенно ступая по ледяным камням. Где-то внутри себя я услышала тоненький голосок протестующего вице-президента Лиги, но положила голову Уиллу на грудь и закрыла глаза. Меня вдруг охватило сладкое блаженство от того, что меня несли как ребёнка. В конце концов я вешу 56 килограмм и подобное случается со мной не часто. Его грудь была чудесно теплой для моей замерзшей щеки. Затем я почувствовал как бешено колотится его сердце.

«Я тяжёлая», — сказала я.

«О, я мог бы продолжать так часами», — сказал он, сжал меня в своих объятиях и прижал ближе к себе.

Ведь это было тогда? Был ли это день кресс-салата, когда я попала в сети этого бесконечного ожидания? Нет, я думаю, что нет. Ещё нет. Это случилось позже, после того как у меня появились козы.

Глава 2

Поговорим о красоте? «У красоты нет имени», — подумала я, когда мы выбрали из стада двоих. О, мои дорогие, у меня никогда не возникало сомнений; вы были самыми красивыми. "Так вот, их мать наполовину тоггенбургской, наполовину англо-нубийской породы, — сказал старик (тот, у которого были козы), — но самец - он чистый нубиец".

Ни Роджер, ни я не знали, что у них глаза с горизонтальными зрачками, которые придавали им вид совершенно необычных существ. «Но здесь очень приятно пахнет», — сказал Роджер. «Я всегда думал, что козы очень вонючие существа».

"О, нет", — сказал Уилл. «Только козлы. Только они воняют. Козы такие милые. Взгляните туда». Он указал на дальний холм, где среди уединённого великолепия, в загоне стоял чёрный нубийский самец. «Это всё, что ему нужно делать, Роджер. Просто стоять там, пока он не понадобится». И они оба рассмеялись.

«Как скоро их отлучат от молока матери?» — невинно спросила я.

«Отлучат?» - сказал старик. «Просто забирайте их. Они начнут есть, когда проголодаются. Мне нужно молоко. Я думал вы появитесь здесь раньше». Это была суровая земля с жестокими обычаями, и не только по отношению к животным. Как вы были напуганы, мои красавицы, и я не меньше, услышав ваши крики, так похожие на плач человеческого младенца. Уилл завязал им вокруг шеи куски веревки («не верёвки», — сказал он. «Это водоросли») и держал их на руках на заднем сиденье, пока Роджер вёл машину. «С ними всё будет в порядке», — сказал он.

И с ними действительно всё было в порядке. Испуганные и обезумевшие, они прыгали в стойле для телят, в сарае, а я тихо сидела в углу, на старом табурете для дойки, наблюдая как Уилл делает для них крошечный домик из картонной коробки. Его красивый нож, которым он вырезал отверстие с одной стороны коробки. Каким он был тонким и изящным.

Теперь я сама ношу нож, он мне очень нравится, просто из-за ощущений и воспоминаний, которые он вызывает. Я вижу острое как бритва лезвие в его красивой огромной руке. Я вижу как он срезает с дерева цветущие ветки багряника. Я вижу как он сидит на корточках в саду и неторопливо счищает землю с первой редиски, чтобы я тут же могла съесть её. Сейчас, когда Роджер приходит ко мне за ножницами, чтобы разрезать верёвку на упаковках со своими книгами, я раздражённо думаю: «Почему у него нет ножа?».

«Ну вот», — сказал Уилл, очень тихо войдя в стойло и поставив картонный домик в один из углов. «Мы положим туда сена и они там согреют друг друга». Они залезли в коробку, прочь от ужасных, странных людей, и наконец их бешеные скачки прекратились. Уилл присел на корточки рядом со мной, и мы молча сидели и ждали. Когда две красивые головки, чем-то похожие на игрушечных верблюдов, несмотря на длинные уши, высунулись из крохотной дверцы и уставились на нас без страха, мы взглянули друг на друга и улыбнулись.

На обратном пути к дому он сказал: «К тому времени как они затопчут коробку, внутри стойла уже станет достаточно тепло и она им не понадобится. Не беспокойтесь о них так. Сегодня вечером или завтра они съедят часть сена и у них есть вода. С ними всё будет в порядке".

Но я беспокоилась. Ночью я проснулась и подумала, что теперь это кажется таким чудесным, что европейские крестьяне держали своих животных в доме или рядом с ним. Как бы мне хотелось протянуть руку и потрогать козочек, чтобы проверить тепло ли им, даже несмотря на то, что, как рассказал Уилл, он видел детенышей-близнецов, брошенных в снегу, которые остались живы. В первую ночь я осталась в доме, но на утро оказалось, что вода у них замёрзла, а на следующую ночь снова пошёл снег. Я тепло оделась и вышла на завывающий ледяной ветер, пока я пробиралась к сараю, моя рука замерзла и онемела держа фонарик. Ветер заглушил мой приход и я услышала насвистывание Уилла и поняла, что он был с козами. Я остановилась у двери, чтобы вытереть нос, затем закурила сигарету и прошла через сарай в дальний угол, где находились козы. Я перегнулась через внутреннюю перегородку стойла и увидела его там, сидящего на табурете для дойки, рядом с малышами в картонной коробке, которые были в целости и сохранности. Он посмотрел на меня. «Милая, — сказал он, — никогда не кури в сарае».

На следующий день козы ели кукурузу прямо у меня из рук. Уилл показал мне как очистить початок кукурузы и я села на табурет для дойки, держа кукурузные зерна в ладони, а козочки робко подходили к ней, их мягкие губы изучали и всасывали кукурузу, как крошечные пылесосы. Менее робкие жадно тянулись, пока не прижались ко мне вплотную, нетерпеливые в своём желании получить еду.

«Теперь ты получила их», сказал Уилл. «Теперь они будут твоими». На следующий день я уже могла протянуть руку и коснуться их шелковистых головок, пока они ели кукурузу из другой моей руки. Постепенно они становились более ручными и я могла брать их по одной, держать на коленях и гладить. Как они были похожи на маленьких оленей, с их крошечными копытцами, хрупкими ножками и сладким древесным запахом шерсти. Внутренняя часть их длинных ушек была гладкой и шелковистой.

Дни становились теплее и меня охватывало огромное счастье, когда я сидела с козами и смотрела как они прыгают на крышу своего домика или бегут пританцовывая ко мне за кукурузой. Я гладила их прекрасные тёплые головки, пока они прислонялись к моим бедрам, и так проходили часы. Время остановилось. Полагаю я не была так счастлива с тех пор как Эллен была младенцем. Часто, пока я сидела вот так, Уилл тихонько заходил в стойло, чтобы проверить всё ли в порядке или просто сидел у открытой входной двери сарая. Иногда в его глазах появлялся странный голодный взгляд.

«Ты такая нежная с ними», — сказал он.

«О, они прекрасны», — ответила я. «Я не могу вспомнить, когда что-то приносило мне такое удовольствие». И в порыве любви я притянула к себе коричневую козочку и поцеловала её.

«Полагаю у тебя есть для этого слово», — сказал он.

"Для чего?".

«Для твоей любви к ним», — сказал он. «Для этой ласковости».

«О, нежность, я полагаю», — ответила я, чувствуя как мои глаза внезапно загораются от того наплыва чувств, который был присущ мне, я могла бы даже обрушивать свои чувства на незнакомцев, если бы была уверена, что они не вызовут полицию или не оттолкнут меня в испуге. За последние годы эти чувства во мне сильно возросли, они стали похожи на ужасный поток. На вокзалах, мне кажется, я чувствую его сильнее всего. Люди там выглядят такими уставшими, иногда такими потерянными. Ох, разве это не печально, что в нашем мире стало так трудно дарить чувства? Видит Бог, людям нужно это. По выражению лиц молодых людей, мне кажется, часто можно понять как сильно они хотят этого. Но, увы, все они хотят этого от Мэрилин Монро.

«Это идеальное слово », сказал Уилл.

Маленькая коричневая козочка вырвалась из-под моей руки, поглаживающей её, и внезапно поскакала прочь, чтобы присоединиться к серой. Я взглянула на Уилла и заметила на его лице выражение усталости, что случалось очень редко. «Нежность», — сказал он. «Это то, чего мне всегда так не хватало».

Вот тогда-то я и погрузилась в те странные, сладкие дни томления, которые позволили мне понять как некоторым людям удаётся, переступив грань, сбежать от реальности. Я как-будто тоже, как земля, спокойно лежала, ожидая прихода весны. От тающего снега река наливалась до тех пор, пока вода не запенилась над пешеходным мостом и её звук не стал слышен в доме. Что я тогда делала? Я не помню. Я была счастлива. Я наблюдала за тем как растут козы. Шли дни. Когда Роджер снова поехал в город, я с удивлением заметила, что библиотечные книги, которые он привёз для меня в прошлый раз, остались нетронутыми. Я, которая всегда жила с книгой в руке, я, готовая читать всё, даже обёртку от зубной пасты и каждое слово на этикетке чистящего порошка, пока стою у раковины, даже не открыла ни одну из этих книг. Затем пришло письмо от Эллен, ох, Эллен, Эллен, которая беспокоилась, что я не писала уже три недели.

Я была в шоке от самой себя и сразу же поехала в магазин на перекрестке, где был телефон, чтобы позвонить Эллен. Как же ты смеялась, дорогая Эллен. Но я так и не смогла заставить себя поехать с Роджером в город.

«Не нужно сильно привязываться ко мне», — сказал он. «Помни, что нам придётся вернуться к прежней жизни, когда пройдёт год».

Я планировала устроить себе хорошую встряску, просмотреть недавнюю почту и ответить на письма. Я знаю, что даже вытащила их все. Я разложила их на кухонном столе, приготовив блокнот для письма, а затем, выглянув в окно, увидела вдалеке на холме оттенок зелёного. Он был настолько бледным, что исчез, пока я смотрела на него. И всё же, когда я отвернулась, а затем опять посмотрела в окно, он на мгновение показался там снова. Я увидела Уилла, идущего через двор, и пошла открыть ему дверь. Он вошёл в кухню и, как всегда, проверил огонь в печи. Затем сел на стул напротив меня и вздохнул.

«Что ж, Жена ушла от меня», - сказал он. «Уехала в Кентукки к своей сестре. Говорит что не вернётся. Надеюсь на этот раз это правда. Меня тошнит от этих постоянных споров».

«Мне жаль, — сказала я, — что всё так сложилось».

«Да, она ушла», - сказал он. «Я не могу понять. Зачем нужно было делать то, что она сделала? Она убрала всё с буфета, в столовой стоит большой буфет, как вот этот, у стены. Ну, обычно она держит там посуду и фотографии Мальчика, и чайник принадлежавший моей матери, и другие подобные вещи. Она всё это убрала, так что там теперь пусто, и выставила фотографию покойного ребенка. Зачем? Мне было так больно войдя увидеть это». 

«Боже мой, — сказала я, — ужасно грустно терять ребёнка. Это случилось недавно?».

«Нет», сказал он. «Маленький мальчик умер двенадцать лет назад. Мы отвезли его в Чикаго. Он прожил год. Сначала с ним всё было в порядке, а потом, ну, Жена подумала что он слепой. Местный доктор посоветовал нам поехать в Чикаго и там нам сказали, что у его маленького мозга нет оболочки. Доктор сказал мне: "Ну, я Вам так скажу. Здесь у Вас есть поле, на котором ничего не вырастет, а вон там есть хорошее поле, на котором растет всё. Что Вам нужно сделать, так это продолжить обрабатывать то хорошее поле, а другое просто оставить».

"Возможно это было милосердно с его стороны", — сказала я. "Вам так не кажется?". Милосердно, сказала я, моя дорогая Эллен. О, милосердие, милосердие.

"Да, - сказал он, - я думаю так и было. Хотя у него была самая красивая кожа, которую я когда-либо видел. Белая? Белая, как вот тот лист бумаги. Я держал его. Я держал его на своих руках...".

Он тихо выскользнул из кресла и, обойдя стол, подошёл ко мне. Он присел на корточки рядом со мной и, возможно, слишком опасное ощущение близости его тела заставило меня слегка отодвинуться. Он закрыл глаза и наклонил голову, но не прикоснулся ко мне.

«Послушай, — сказал он, — я не хочу причинить вред Роджеру. Мне нравится Роджер. Но, положи на меня свою руку так, как ты бы положила её на одну из твоих козочек или на какое-нибудь дикое существо, которое ты нашла в лесу. Положи руку и просто не отталкивай меня». Он продолжал сидеть там с закрытыми глазами и всё словно ждал, ждал благословения, так что в тишине комнаты я вдруг почувствовала, что если оттолкну его сейчас, он рассыплется на тысячу кусочков.

Я обняла его и склонила голову над его головой. Я провела рукой по его плечу и капли моих слёз упали на него. Разве не был красноречивым его плач, слышный повсюду, будь он издан в тишине или среди громкого шума? О, это было, не больше и не меньше, выражением человеческого состояния, не редкого и не необычного; просто состояние Уилла Уоркмана было отчаянным.

«Не жалей меня», — прошептал он. «Не жалей меня».

Вот это и был тот самый момент. Именно тогда я безнадёжно переплелась с этим человеком. До этого момента я могла отгородиться от него. Я могла быть спасена от этого ожидания, которое никогда не заканчивается.

«Там, на холме, появилась зелень, Уилл», — сказала я.

Тогда он встал, без особых усилий, улыбаясь. (Он не плакал. Он сиял.)

«Верно, — сказал он, — а я могу показать тебе цветущее дерево багряника».

Глава 3

Там и в самом деле было цветущее дерево багряника, а через два дня зацвели ещё три, такие яркие на фоне голых серых ветвей других деревьев, увешанных кардиналами, похожими на красные плоды. Вслед за багряником появились набухшие почки листьев на деревьях гикори и, удивительным, как румянец на щеке серого мула, был мягкий, нежный красный цвет болотных кленов. Оба берега реки были усеяны первыми плоскими листиками мимозы стыдливой.

Затем зацвёл кизил, и ростки всевозможной зелени начали появляться на холмах, разрастаясь практически на моих глазах. Лягушки подняли бешеный шум во всех болотистых местах и вдруг появились кусты дикой ежевики высотой по колено. Затем зелень вышла из-под контроля, поскольку весенний темп ускорился, и поднялась по огромным деревьям к небу. Кусты ежевики были мне уже по пояс. Дикая слива и ирга расцвели белыми облаками.

И пение козодоя раздавалось в сумерках.

Странные, усыпляющие дни моего томления прошли. Я превратилась в два глаза, высматривающих Уилла Уоркмана, и в два уха, прислушивающихся к его свисту. Так что я была напряженным и ожидающим существом, тянущимся к окну, тянущимся к двери, пока он не войдёт в дом. Тогда я могла отдохнуть. Его присутствие успокаивало меня. Я опускалась в кресло и вполуха слушала что он говорил. Для меня не имело значения что это было. У меня не было желания говорить. Я наслаждалась приятным отдыхом, пока он был рядом и чувствовала как мои веки превращаются в тяжелый атлас, пока, если он выходил из дома один, я снова не превращалась в окно, дверь, ожидающее существо.

Чтобы отвлечься, я бегала к козам, которые были очень игривыми, развлекались своими бодающими играми и прыгали вдоль дороги, пока мы гуляли. Я больше не боялась за них; теперь я знала, что они будут идти рядом со мной и, если я на мгновение скроюсь из виду, заплачут, как рассерженные младенцы. О, мои дорогие, как вы, должно быть, плакали! Мне не нужна была для них верёвка или ещё что-нибудь в этом роде, и я брала их в лес, чтобы они могли полакомиться вязами, диким сассафрасом и кедрами. Ох, как они ели. Теперь они всегда были голодны и ненасытны. И как им удавалось - я так и не поняла - не разодрать свои нежные губы об ужасные шипы дикой ежевики? Я всё ещё, даже здесь, иногда рассматриваю пейзаж глазами коз как преимущественно съедобный, и вспоминаю как их нежные нижние челюсти скользили в бок и вперед, и кажется слышу как они равномерно похрустывают. Как они играли! Если бы только хоть на мгновение я могла снова увидеть их игры.

Но я ошибаюсь. Я путаю то время с нынешним. В то время всё вокруг не было таким напряжённым. Было множество дней, когда я вела себя с Уиллом расслаблено и естественно. Были дни, когда Роджер присоединялся к нам, когда мы работали над созданием весеннего сада (Что со всем этим случилось? Неужели все прекрасные листья латука заросли сорняками?), и я знала, что в его присутствии я в безопасности и не совершу ничего неосмотрительного. Были волнующие грозы, когда отключалось электричество и мы с Роджером сидели и разговаривали при свете лампы. О, было множество раз, когда я контролировала ситуацию и мы с Уиллом общались вполне естественно и смеялись над новыми котятами, которых он принес из своего дома, над детенышем бурундука, над крошечной дикой белкой, которую он нашел и носил с собой под рубашкой, мать белки застрелили. И был тот восхитительный день, когда я сказала ему: «О, ты просто чудо, не так ли?» (Но из-за чего я это сказала?), и он ответил так серьезно.

«Нет другого такого как я. Ты никогда не встретишь такого как я. По крайней мере, я никогда не встречал». И, как мать защищающая своего ребёнка от познания зла, я знала, что не скажу ему, что каждый считает себя уникальным и, если понадобится, сможет доказать это. Но Уилл, конечно, не был обязан доказывать это, поскольку никогда не сомневался. Для него это была сладкая уверенность.

«Хотя, мне бы хотелось», — сказал он. «Мне бы хотелось встретить кого-то похожего на меня». 

"Что бы ты тогда сделал?" спросила я.

Затем, с той яркой визуализацией, которая была для него синонимом воображения (например, как буфет вон там, у стены), он посмотрел поверх моей головы, с этой его загадочной улыбкой на лице, и я поняла, что он увидел там его, того человека, который был похож на него самого.

«Что ж, наблюдал бы за ним», сказал он. «Отошёл бы на расстояние и наблюдал за ним, чтобы посмотреть что он собирается делать».

Как чудесно, подумала я, думать о чьём-то поведении, когда тебе уже за пятьдесят, что оно может быть полно сюрпризов. И не верить, что человек почти точно может знать, что он будет делать каждый день до конца своей жизни.

О, конечно, было много чудесных, спокойных дней. Был день, когда мы собрали нежные побеги лаконоса (мы нашли их в большом количестве) и я научилась готовить из них салат. (Интересно, плоды лаконоса которые я замариновала всё ещё стоят на высокой полке, выстроенные в аккуратный ряд?). И вино из цветков дикой бузины, которое мы с Уиллом пили. (Стоит ли всё ещё тот огромный кувшин в прохладном ручье там, где мы его оставили, или его разбило о камни в сезон половодья?). И были ночные костры, которые мы разводили втроём, и ели снаружи, и наслаждались шоу светлячков, пока Роджер не начинал напевать: «Как мне удержать её в городе, после того как она увидела ферму?».

О, это была великолепная весна, самая чудесная в моей жизни. И всё же, точно так же как красота этого места имела оттенок, о котором упоминалось в рассказах о гремучих и медноголовых змеях, так и мы увидели, наконец, в универсальном магазине сына Уилла, Мальчика. На первый взгляд он бесспорно был сыном Уилла, но это было сходство, увиденное через кривое зеркало, это было испорченное изображение Уилла, настолько карикатурное, что я инстинктивно отшатнулась от него. Аккуратная черная шапка волос Уилла в Мальчике представляла собой густую, неряшливую копну, с заросшими бакенбардами. Точёные губы превратились в толстые и распухшие, а чудесное мускулистое тело стало дряблым. Но самое ужасное, что красивые тёмные глаза, такие живые и доверчивые, у сына были злыми и расчетливыми. Он не был мальчиком; ему было тридцать лет, у него были жена и дети, и он совсем недавно снова вернулся домой, благодаря финансовой помощи Уилла, после каких-то «неприятностей» в Детройте.

Весть о «неприятности» дошла до Кентукки через родственников («Жена в родстве с одной половиной жителей округа, а я — с другой», — сказал Уилл) и Жена вернулась.

«Она боится, что я дам ему денег», — сказал Уилл. «И она права. Я уже это сделал и, наверное, сделаю снова. Я всегда говорю, что это в последний раз, но как это может быть в последний раз, если дети живы и они твои?». Пока они живы, милый Уилл.

«Увы, — сказал он, — разбитые и перевёрнутые машины, аресты в нетрезвом виде, неприятности за неприятностями. А у него ни единой царапины. Я видел состояние машины, в которой он перевернулся, а он сумел вылезти из неё. И драки - как же он дерётся. Я говорю ему: "Хватит драться на кулаках. Что бы человек ни сделал, не надо забивать его до смерти". Звонки, не знаю в каком количестве, раздающиеся среди ночи. Похоже он не в состоянии звонить ни в какое другое время, кроме как в два часа ночи, так что я в итоге отключил телефон. "Папа, можешь дать мне двести долларов? Папа, можешь выслать их прямо сейчас?". В итоге я продал всё своё оружие. У меня было несколько хороших ружей, но Жена всё время твердила: "Спрячь ружья, спрячь ружья", пока я не избавился от них. Конечно, это не помешает ему обзавестись собственным, но по крайней мере он не будет в бешенстве расхаживать по округе с одним из моих ружей».

У меня болело сердце за Уилла (он насвистывал «Паршивую овцу» в эти дни), потому что, хотя Эллен никогда не доставляла нам ни малейшего беспокойства, мы всё равно беспокоились, когда она ездила на прогулки в компании парней, которые были неопытными водителями или когда у неё поднималась температура. Невозможно воспитать ребенка, не испытывая особой тревоги. Мальчик устроился на работу на местную лесопилку, но поругался с начальником. Вскоре у него начались более серьезные неприятности, грозившие тюремным сроком. Я никогда не знала какие именно выдвигались обвинения, за исключением того, что в них участвовала девушка и Уиллу пришлось продать часть своей собственности, но было ли это сделано чтобы внести залог или для того, чтобы угодить кому-то, выдвигающему обвинения, я не знаю. В любом случае, Мальчика отпустили, но впереди ему предстоял суд.

«Кажется, — сказал Уилл, — что всё превратилось в хаос».

«С ним всегда было трудно?» спросила я. «Даже в детстве?».

«Нет, — сказал Уилл, — он вернулся домой с флота, озлобленный на всё. Но подростком он всегда смеялся. И был милым. Самым милым маленьким мальчиком, которого вы когда-либо видели. Я брал его всюду, он везде был со мной. Тогда я всегда делал ему такую же стрижку как у меня. Я никогда не одобрял, чтобы мальчики выглядели как девочки. И когда он уехал отсюда, чтобы пойти на флот, на той маленькой станционной платформе было девять девушек, которые пришли его проводить. Конечно, среди них была примерно половина, с которыми лучше бы он вообще никогда не разговаривал. Я ему тогда так и сказал, а он ответил: «Папа, откуда ты так много знаешь о маленьких девочках?». Помню во рту у меня от этого остался неприятный привкус. Я не имею ничего общего с маленькими девочками и он это знает. Просто я знаю из каких они семей. Все знают».

«Мне жаль, что у тебя возникла эта новая проблема», — сказала я.

"Да, это очень плохо. И я вообще ничего не понимаю. Его жена его любит. И она такая хорошенькая. Она позволяет ему пить дома. Ему не обязательно идти куда-нибудь, чтобы выпить. Она всё терпит и терпит его. «Мальчик, — сказал я ему в этот последний раз, — я даже не знаю как быть дальше. Я пытался, старался. Но мне нечего тебе сказать. Кажется, всем нечего тебе сказать». "Ну, папочка, - сказал он мне, - всем и тебе тоже нечего сказать". "Это правда", - сказал я, и я думаю что так оно и есть, - но я хотя бы предпочитаю держаться подальше от неприятностей".

«Я не знаю почему так происходит. Он умный. Он может устроиться на хорошую работу. Но он продолжает возвращаться. Если у меня был гараж, он хотел стать механиком, если я занимался фермерством, он хотел стать фермером. Вроде он всегда хотел того же, что и я».

Уилл некоторое время сидел молча. «Что ж, — сказал он, — мне пора идти. Мне нужно, чтобы Жена поставила свою подпись на документе, чтобы я мог продать часть земли которой владею, а она, скорее всего, попросит всё остальное, что у меня есть, взамен на эту подпись. Мне нужны деньги на Мальчика и она это знает. Да, всё просто похоже на безумие. Если бы у меня не было тебя, с кем можно было бы поговорить, я не знаю что бы делал в такие периоды».

Он увидел слёзы в моих глазах. «Ну же, — сказал он, — не беспокойся так обо всём этом. Всё наладится». Затем он подошёл к двери и повторил, как бы убеждая себя: «Всё наладится. Должно наладиться».

О, разве не разрядило бы обстановку, если бы я могла хотя бы раз, после того как посуда была вымыта, зайти в гостиную Эллен, где Марк и Роджер сидели со своей сдержанной вежливостью («Сигарету, Роджер?» «Принести тебе выпить, Марк?") и со вздохом просто сказать что-нибудь реальное, например: "Похоже, в нашей жизни наступил полный бардак"? Но нет, это, конечно, не разрядило бы обстановку. Они были бы шокированы. Даже маленький Баки не может рассказать мне о своей беде, а должен вежливо становиться на колени и произносить свои надлежащие епископальные молитвы каждый вечер, не проявляя никаких эмоций. Я стараюсь делать с Баки всё то, что он делал с Эллен, хотя сама Эллен была воспитана агностиком. «Но тогда Баки пришлось бы столкнуться с другим миром, отличным от моего», - сказала Эллен, - «и, кроме того, меня попросил об этом Роджер», что меня очень удивило, потому что если я когда-либо и встречала двух похожих мужчин, то это были Марк и Роджер, и я всегда думала, что Марк привлёк Эллен именно по этой причине. Не то чтобы они полностью были похожи друг на друга, но в своих характерах, и особенно в своей неспособности проявлять эмоции, или даже наблюдать за эмоциями других людей, они кажутся мне такими похожими.

Нет, я не брошу такую бомбу в гостиной Эллен. Я заберу поднос у медсестры Эллен, уложу Баки спать, вымою посуду, а затем пойду посидеть с ними двумя, пока мы все втроем будем пытаться читать книги и газеты, и подожду, пока мы не сможем наконец скромно уползти в свои кровати и спрятаться в темноте, где стены кричат: «Эллен! Эллен! Эллен!» и мы ждём её смерти. Ну а мы с Марком, думаю, дождёмся её смерти. Роджер пока не принял этот факт. Он часами сидит в её комнате, просто смотрит в пустоту и, конечно, даже не создаёт видимость того, что работает. Я с нетерпением жду того момента, когда у него закончится годовой отпуск и ему придётся вернуться к преподаванию. Теперь он не изучает ничего, кроме рака, пока не станет мировым авторитетом в этом вопросе. Но, по крайней мере, мне удалось добиться одного. Я на коленях умоляла его перестать настаивать на том, чтобы Эллен возили в другие больницы и клиники для опробования новых методов лечения, и дали её бедному телу отдохнуть. О, моя детка, какие чудовищные вещи они пробовали на тебе.

В любом случае, доктор Робинсон наконец уговорил Роджера принять успокоительное, чтобы он смог поспать и я ему благодарна. Я не знаю спит Марк или нет; его комната находится в другой части дома. Я сплю в комнате Баки и хочу всегда быть рядом, если понадоблюсь ему. Думаю именно поэтому я ничего не принимаю перед сном. Или, может быть, это потому что по ночам Уилл всегда со мной в моих мыслях и никто не может этому помешать. Однако, я часто выхожу во двор, недалеко, чтобы услышать Баки если он позовёт меня, а затем жажду присутствия Уилла рядом с собой иногда с такой силой, что мне кажется он должен появиться, он должен появиться уже в следующую секунду, ступая своими широкими шагами по подъездной дорожке и, не говоря ни слова, просто снова взять меня на руки и позволить мне укрыться там, на его груди, как за каменной стеной.

 Глава 4

Его руки. Я трепещу от красоты его рук. Когда наступили тёплые дни, он сменил шерстяные рубашки на синие хлопчатобумажные, причём рукава были закатаны очень высоко, почти до плеч. Я полагаю они просто были примером того, как должны были развиваться руки мужчины, если он с самого раннего детства выполнял всю физическую работу, но я никогда таких не видела.

Его мышцы не были выпуклыми, как у профессиональных спортсменов. Предплечья плавно сужались к локтям, но в обхвате они были вдвое больше, чем все, что я когда-либо видела. Тогда я поняла почему он никогда не носил пальто. Оно бы сковывало его движения.

Я встретила его, как обычно, у кухонной двери, сразу после рассвета. Мы всегда молча стояли возле неё какое-то время, радуясь присутствию друг друга. Спокойно мы позволяли нескольким сантиметрам пространства между нами создать нестерпимое и тайное притяжение, прежде чем я отступала назад и подходила к плите, чтобы налить кофе. Но этим утром на уровне моих глаз, на расстоянии нескольких сантиметров, появилась оливковая кожа, которую я никогда раньше не видела, играющая мышцами на руке. Прямо под кожей я увидела большую вену, ползшую вверх по изгибу. Я пропала, следуя по пути этой вены, и жаждала провести по ней пальцем, пока это желание не переросло в желание провести по ней губами.

"Что?" - сказала я в полной растерянности. "Что ты сказал, Уилл?".

«Давай, прикоснись к ней, если хочешь», — сказал он.

"Я боюсь", — прошептала я, удивлённая не только тем что сказала, но и этим шёпотом. Однако это была правда. Я чувствовала, что за прикосновением к этой вене лежит бездна, ожидающая меня, и была права. Я быстро отступила за пределы этого магнитного пространства шириной в пару сантиметров. И теперь прошептал Уилл.

«Ах, я так люблю тебя», — сказал он.

«Нет, Уилл. Ты не должен так говорить. Ты не должен так думать».

"Почему?" сказал он. «Почему я не должен любить тебя, если это делает меня счастливым?».

"Потому" ответила я. «Потому что не должен. Впереди ничего не ждёт тебя. Если твой собственный брак несчастливый, ты не должен думать, что таковы браки и у других людей. Я люблю Роджера. Да ведь мы женаты двадцать пять лет. Я бы даже не подумала сделать что-нибудь, что могло бы поставить под угрозу такую историю как наша».

«Я не прошу тебя не любить Роджера», — сказал он.

Теперь он двигался естественно и расслабленно, положив конец возникшему на миг напряжению, и сидел на своём обычном месте, ожидая пока я принесу ему кофе. Он улыбнулся мне, его чёрные глаза сверкали. «Ведь я так счастлив любить тебя», - сказал он. «Я постоянно думаю об этом». Затем он перевёл взгляд на окно и я увидела как его лицо внезапно постарело. Он произнёс почти про себя: «Это лучше чем ничего». 

Я посмеялась над его откровенностью; происходящее само по себе было как глоток свежего воздуха, поэтому он решил, что мне не нужны приукрашенные факты, но при этом он прекрасно осознавал ценность того, что было между нами, что вернуло из далёкой юности то чувство полного растворения в любимом человеке.

«Ночью я засыпаю, думая о тебе, — сказал он, — а утром просыпаюсь, думая о тебе, и я не хотел бы, чтобы было иначе».

Уиллу никогда не приходило в голову, что незрело и несбыточно желать продлить блаженное состояние между воспоминаниями о последней встрече с любимой и мечтами о следующей. Ох, да какая разница как это называется, разве не был он прав, что то время было самым лучшим из всех? Как печально, то как мы устроены, что в отведённое нам короткое время, вместо того чтобы, просыпаясь и засыпая, думать о подобных вещах, мы думаем: который сейчас час?

Что ж, я была с ним согласна; я бы тоже не хотела, чтобы было иначе, потому что происходящее заставило меня почувствовать себя живой, хотя я пока и не призналась ему в этом. И потом, он был настолько открытым и уязвимым, без каких-либо приемов самозащиты, что позволил мне заглянуть в его нынешнюю мечту, о чём я узнаю и что осознаю намного позже.

«Если бы ты принадлежала мне, — сказал он, — ты бы позволила мне потереть тебе спину, когда ты купаешься?».

«Но я не принадлежу тебе», — сказала я.

«Я знаю, — сказал он, — но если бы принадлежала? Ты бы позволила мне искупать тебя? Ты бы позволила мне войти в комнату, когда ты купаешься?».

«О, Уилл, я не думаю, что нам следует вести такие разговоры. Это никогда не произойдет. Зачем мучить себя такими поддразниваниями?».

«Ну, тогда скажи мне, ты позволяешь Роджеру тереть тебе спину?». 

«Ну, конечно», — сказала я, думая о весёлых купаниях, которые мы с Роджером устраивали вместе в том первом старом доме, который арендовали, но это было так давно, даже слишком давно.

"Тогда это отвечает на мой вопрос", — сказал Уилл. «Ты бы позволила, если бы принадлежала мне. Я знал, что ты действительно так бы и поступила. Уже, наверное, лет тридцать как мне хочется искупать женщину, а затем вытереть её насухо большим чистым полотенцем, чтобы она лежала тёплой и сонной в моих объятиях».

«О Боже", — сказала я, в знак протеста против этой, представшей пред моим взором, картины с сердитой ханжой, каковой должно быть была его Жена, — "это простое желание. Ты не должен был оставлять его неудовлетворенным в течение тридцати лет".

«Ну, я думаю я мог бы заплатить кому-нибудь, чтобы мне позволили сделать это», — сказал он. «Я часто думал об этом. Но тогда это было бы не так как я себе представляю. Я не хочу купать кого-то, кому должен буду потом заплатить».

«В самом деле, Уилл, это так грустно. Это просто невыносимо». 

"Столько раз", — сказал он, — "когда я заканчивал есть раньше Жены, я обходил стол, брал её на руки и сажал к себе на колени, чтобы она могла доесть. А Жена, она вообще об этом не думает".

«Я не понимаю что ты имеешь в виду, Уилл, говоря, что она вообще об этом не думает», — сказала я, поскольку по выражению его лица было ясно, что он пытается сказать мне что-то важное.

"Ну, она..." — и тут он поднял свои огромные руки и ударил ими по воздуху, как, должно быть, ударяла Жена его самого. «Она просто вообще не думает об этом».

«О», сказала я.

И я снова услышала его настойчивый шёпот, когда он стоял на коленях в тот, другой день: "Положи на меня руку, как ты бы положила её на одну из твоих козочек или на какое-нибудь дикое существо, которое ты нашла в лесу. Только не отталкивай меня». Только не отталкивай меня". Тем не менее, параллельно с жалостью я испытывала по отношению к нему гнев из-за того, что он позволил этому случиться с собой, что он, в своей прекрасной мощи, не поднялся и не потребовал достойного обращения или свободы, чтобы найти его где-нибудь в другом месте.

«Что, скажи на милость, с тобой такое, — спросила я, — что ты тридцать лет терпишь такое обращение?».

«О, — сказал он, — я всё время думал, что Господь найдет какой-нибудь способ, чтобы мы могли быть вместе, потому что я так желал этого».

Я вздохнула с раздражением. Я все ещё вздыхаю. «Ох, ну что ж, — сказала я, — это, конечно, не моё дело».

«Почему ты не в платье?» сказал он. «Уже не холодно. Я знаю, что ты уже не носишь длинное нижнее белье. Я неделями видел эти милые штанишки на бельевой верёвке. Им нравилось дразнить меня, они такие милые».

Так что я снова начала просматривать газеты. Не потому, что меня интересовали новости; я просматривала рекламные объявления, в поисках подходящих хлопковых платьев. Ох, боже мой, это был неподходящий момент. Ненавижу это вспоминать. Я нашла платье, всё было в порядке. Как только я увидела рекламу, я поняла, что это платье понравится Уиллу. А потом, к сожалению, я увидела под ним надпись: «Юная Мисс Департамент». Меня это ужасно смутило. Теперь я понимаю, что это было совершенно простое платье, с хорошими линиями, подходящее почти для любого возраста. У меня даже есть одно похожее. Это не значит, что оно было покрыто рюшами или бантиками. Но в то время я не смогла проанализировать подпись под ним. Меня так смутила надпись «Юная Мисс».

Помню я с отвращением бросила газету и подошла к зеркалу в спальне. «Ты дура, дура», — сказала я своему отражению. «Ты совсем сошла с ума? Во что, скажи на милость, ты ввязываешься - слоняешься тут, вся такая взволнованная тем, что кто-то смотрит на твоё нижнее белье, висящее на бельевой веревке. Во истину - «Юная Мисс». Ох, но разве ты не привлекательная? Разве ты не очень привлекательная?». Я подвинула лампу так, чтобы она осветила каждую морщинку, каждый седой волосок. В какое состояние я впала после этого.

И именно на следующее утро Уилл впервые сказал мне в своей причудливой, старомодной манере: «Чья ты малышка?». Так что весь мой гнев на себя обрушился на него. Я преувеличенно высмеяла его высказывание и сказала самым отвратительным образом: «Чья я маленькая малышка? Да ведь я ничейная малышка. Я маленькая старая дура средних лет в платье для юных мисс, вот кто я такая».

Он рассмеялся, не обращая внимания на злость в моём голосе, и его не задело то, что я подражала его манере говорить. Он рассмеялся и приблизил своё лицо к моему. «Хорошо, — сказал он, — тогда скажи мне, чья ты маленькая малышка средних лет?».

 «О, Боже мой», сказала я.

Я никогда не смогла бы сделать этого; я никогда не смогла бы заставить себя сказать ему то простое слово, которое так много значило для него, в его собственном неизменном представлении того, как нужно выражать любовь. Я всегда видела себя со стороны в застенчивой позе, со слегка согнутым одним коленом и указательным пальцем возле рта, и это злило меня. Ох, мне очень жаль, Уилл. Теперь я скажу тебе это. Помогло бы это тебе сейчас, если бы ты мог меня услышать? Мне прошептать это? Или выйти и прокричать с крыши дома Эллен? Твоя, твоя, твоя, твоя, твоя!

О, нет, я не должна ходить по улицам и плакать. Безусловно, когда это произойдет, я пойду к Ольге Маршалл. Клянусь.

Разве не странно, что я не знала, что бегство только усугубит ситуацию? Сейчас мне это кажется очевидным, но тогда я, честно говоря, думала что день или два, проведенные в городе с Роджером, расставят всё по своим местам. У меня была своего рода идея побыть с людьми «нашего круга», и под этим я, наверное, подразумевала людей с таким же воспитанием как у нас. Хотя теперь я, конечно, уже не знаю из какого я круга. 

Это был первый раз, когда я была вдали от коз, но я продолжала обращать внимание на деревья и растения, которые они особенно любили. Рядом с магазином одежды, в который я зашла, было одно декоративное дерево как раз подходящей, для маленькой коричневой козочки, высоты, когда она становилась на задние ножки, она часто это делала, а ее изящные передние ножки были согнуты, в то время как она вытягивала шею, чтобы поесть листья. Я вдруг подумала как мило выглядела серая козочка, когда, привлеченная каким-то движением, она повернула голову, и несколько листьев сассафраса, в форме варежки, свисали с уголка ее рта. Ох, как бы мне хотелось не приезжать в город, хотя я и сделала кое-какие необходимые покупки, в том числе купила хлопковое платье для взрослых.

Мы ужинали в доме коллеги Роджера и, хотя они были приятными людьми, мне было очень трудно сконцентрироваться на разговоре. Они, естественно, спрашивали о наших впечатлениях от горной местности и мне постоянно хотелось процитировать Уилла. В конце концов, именно от него я узнала название каждого растения, каждый рецепт, каждую шутку. Вскоре я почувствовала, что меня начала пробирать дрожь и заставила себя замолчать.

Ночь в отеле, в котором мы остановились, была ещё хуже. Мне казалось она никогда не закончится. Я сидела у окна и смотрел на весеннюю ночь. На другой стороне улицы, под фонарем, стоял человек, которого я, вопреки здравому смыслу, сразу приняла за Уилла. Знал ли он насколько мне будет одиноко, и тянулся ли ко мне так же, как я к нему? Мое сердце начало колотиться с такой силой, что мне показалось я могу задохнуться, а затем с облегчением увидела, что мужчина пошел дальше по улице. Как ужасно было оказаться во власти человеческой фигуры, увиденной под уличным фонарем. Но как чудесно, на самом деле, чувствовать как бьется сердце, когда всё твоё существо сжимается от столь огромной сосредоточенности. Так было всегда: ощущение какого-то ужаса от того, что я оказалась во власти сил, находящихся внутри меня, и трепет от того, что они всё ещё где-то там. Не омертвевшие. Не исчезнувшие. Даже не особо изменившиеся.

Помню мне так сильно хотелось поскорее вернуться, что меня возмущала необходимость остановиться на обед по дороге домой. Да, я думала об этом как о доме. Я обнаружила, что ем с непривычной поспешностью, так что пришлось сознательно контролировать себя, пока Роджер сидел за кофе и сигаретой. Под конец поездки мы попали под сильный весенний ливень, идущий в нашу сторону, так что весь оставшийся путь в машине пахло чудесной свежестью и мы ехали через омытую ливнем зелень.

Я даже не остановилась, чтобы развесить одежду, которую брала в поездку, что для меня не характерно, а как только переоделась, обнаружила что бегу, действительно бегу, по дороге к сараю, пока, запыхавшись, мне не пришлось остановиться. О, как прекрасны проселочные дороги после дождя. Гравий в этом свете выглядел почти оранжевым, а по обе стороны дороги зелень возвышалась до неба.

Услышав мои шаги, коричневая козочка начала свой привычный разговор, тихое «ум-ум-м-м», которое быстро сменилось обычным «а-а-а-а-а-а», а затем, когда я появилась в поле зрения, она начала своё нетерпеливое и властное ба-а-а-а-ба! Обе козы прижались к калитке своего загона так, что мне с трудом удалось её открыть, а потом я смеялась от счастья, держа их на руках, прижимающихся, крутящихся, тычущихся носами. Я опустила их побегать, а сама зашла в стойло, чтобы проверить корм и воду.

Там стоял Уилл, внутри стойла, и ждал, раскрыв руки в стороны так, что я, не задавая вопросов, подошла к нему и впервые почувствовала как прижимаюсь к этой каменной груди и как его руки обнимают меня. Так естественно, так легко я приняла его поцелуй и позволила своим рукам скользить по его спине, мои пальцы с благодарностью принимали долгожданную возможность изучить каждый сантиметр его огромных мышц на лопатках. Мне казалось, что я могу проникнуть сквозь его кожу и стать частью его самого. Я чувствовала в его теле легкую дрожь, вызывающую во мне непроизвольное ответное желание, столь сильное и дикое, что мои ногти впились ему в спину. Меня захлестнули сокрушительные волны желания и охватила такая сильная дрожь, что я бы упала, если бы Уилл мгновенно не почувствовал, что я теряю почву под ногами. В секунду он изменился, как будто какое-то химическое вещество смыло с него всё желание и преобразовало его в поддержку. Я почувствовала с какой огромной нежностью он медленно обнял и поддержал меня. «Я поддержу тебя», сказал он. «Я поддержу тебя».

Совершенно ослабев и испугавшись самой себя, я положила голову ему на грудь и снова начала дышать, в то время как дрожь в моих руках всё продолжалась и продолжалась.

«Скажи это ещё раз», — прошептала я, потому что именно этого, как я знала теперь, я жаждала всю свою жизнь. Это то, чего я больше всего жажду сейчас, в эти ужасные дни, больше чем любви или утоления желания, больше всего на свете я хочу оказаться в этих объятиях снова и услышать его голос: «Я поддержу тебя».

Он очень нежно поцеловал меня в макушку. «Я поддержу тебя», — прошептал он. Затем я почувствовала как меня подняли и понесли на руках. Он опустил меня на табурет для дойки, где я могла прислониться к столбу заграждения. «Отдохни немного», — сказал он. «Я позабочусь о козах и приведу их тебе. Я знал, что оно есть в тебе и очень сильное, с самого первого раза когда увидел тебя. Я почувствовал это. Теперь, когда я это знаю, я буду ждать сколько понадобится. Не бойся. Я бы никогда не причинил тебе вреда».

Глава 5

В последующие недели я пыталась отвергнуть, принизить, уничтожить возникшее чувство. «Нет, нет, Уилл», — говорила я. «Это не настоящее чувство. Знаешь, есть своего рода безумие, которое охватывает женщин среднего возраста, пока они не теряют всякое чувство достоинства и не выставляют себя абсолютными дурами. Не надейся на что-то реальное, не тешь в себе надежду так сильно».

Он позволял мне болтать дальше, наблюдая за мной столь терпеливым, почти удивлённым выражением лица, а затем протягивал руку, касался моей груди и прижимал меня к себе. От его прикосновения внутри меня мгновенно появлялась беспомощная дрожь.

«Это не настоящее?» сказал он. «Ты пытаешься сказать мне, что это - не настоящее?». Разозлившись из-за своего поражения, мои глаза наполнились слезами и я отстранилась от него.

«Ах, мы ничего не смогли с этим поделать, не так ли?» спросил он.

«Конечно могли», — сказала я. Я сказала именно это. «Так говорят дети. Весь смысл нашего возраста в том, что мы можем справиться с такими вещами. И мы должны. Это не похоже на меня, такое скрытное поведение. Почему ты не помогаешь мне?».

«Почему это не делает тебя счастливой?» сказал он. «Меня это делает таким счастливым. А ты…ты просто разрываешься на части».

«Ну, конечно я разрываюсь» ответила я.

«Я, — сказал он, — я мог бы терпеть приставания вечно. Но для тебя это слишком тяжело».

«Ох, слишком тяжело?», — сказала я. "Дело не в этом".

Я попыталась увидеть его таким, каким он выглядел вначале, с его возмутительным флиртом. Я сказала себе, что должно быть было много таких женщин как я, которым он говорил те же слова («Остерегайся Уилла Уоркмана», - сказала Мэри Эванс), что он всегда был готов быстро воспользоваться удобным случаем, был готов к тайной интрижке. И я подумала, что должна испугать его. Я бы увидела как он в страхе, прямо на моих глазах, отползает обратно и это помогло бы, вернуло мне здравомыслие.

«Но ты же не думаешь, что полюбив тебя я продолжу жить с Роджером», — сказала я. «Предположим он вошел бы сюда, когда ты обнимал меня? Куда бы ты забрал меня тогда? Ты готов к этому?».

Сейчас, подумала я. Сейчас я увижу как он отступит, и тогда в моих глазах он будет выглядеть второсортным Лотарио*, и тогда всё со мной будет в порядке.

(*Лотарио - итальянское имя, используемое в качестве прозвища для беспринципных соблазнителей женщин. Изначально так звали персонажа из трагедии Николаса Роу «Справедливая кающаяся» 1703 года. В общем, это аналог Дон Жуана).

"Ты права", — сказал он серьезно. «Нам придется уехать. Они будут так отвратительно относиться к тебе здесь, я бы не смог этого вынести».

«Куда бы мы уехали?» спросила я, слыша как в моём голосе появились насмешливые нотки.

«Нам пришлось бы уехать в Питтсбург, — сказал он, — к сталелитейным заводам, или в Детройт, на моторный завод. Я не смог бы выручить денег, уезжая отсюда в спешке, без подписи Жены».

А я думала, что увижу его отползающим! Внезапно передо мной предстала живая картина как этого великолепного человека перенесли с холмов, которые он так любил, на конвейер в каком-то унылом, перенаселенном городе. Я видела как он выходил в конце рабочей смены, с коробкой для ланча в руке, а его тело старело. Я помню его слова: «В Детройте я почти не видел неба, и мне приходилось спрашивать какого-нибудь незнакомца как пройти к своему жилью. Однажды осенью я думал об охоте на белок в лесу и о том как гуляю по листьям. Мне захотелось уничтожить окружающий меня асфальт. Я люблю немного сходить с ума. Работать весь день и ни разу не увидеть ни одного знакомого лица. Не услышать как тебя называют по имени».

«О, прости меня, Уилл, - сказала я, - прости меня. Это был подлый поступок. Я проверяла тебя и это было жестоко с моей стороны. У меня и в мыслях не было когда-либо расстаться с Роджером».

Но он, казалось, не слышал меня, погруженный в свое видение того как мы будем жить. «Рассказать о работе?» спросил он. «Я могу превзойти любого. Работа — это пустяки. Я бы работал до изнеможения, так что мне приходилось бы ползти домой, но если бы ты была там и ждала меня, моя усталость проходила бы в секунду, и я мог бы повернуть назад и снова продолжить работать».

"Прекрати, Уилл", — сказала я. «Ты должен остановиться. Этого никогда не произойдет. Каждый в моем возрасте точно знает что делать, когда в жизни происходит подобное. Это очень просто и очевидно». Просто, сказала я. «Я не должна видеться с тобой, вот и всё».

"Я не должна видеться с тобой?" - сказал он в такой внезапной тоске, что я ответила (и, конечно, не имело ни малейшего значения что я сказала, но тогда я этого ещё не знала): "О, только два или три дня, Уилл. Позволь мне взять себя в руки. Дай мне возможность подумать».

«Два или три дня?» сказал он.

«О, Уилл, это не конец света», ответила я. Но было ли это на самом деле так? «Если ты этого хочешь», — сказал он. «На перекрестке один мужчина звал меня подключить электрическую систему в его доме. Я ему отказывал. Я смогу закончить работу за два дня, раз уж у меня нет другого выхода. Чем ты будешь заниматься?".

«Я не знаю. Может быть займусь садом», — сказала я.

«Хорошо. Я буду думать о том как ты работаешь в саду. Прежде чем уйти, я подготовлю для тебя почву. Я не увижу тебя два или три дня, но ты думай обо мне, пока я буду сейчас работать, обещаешь?".

«Я постараюсь этого не делать, — сказала я, — но, без сомнения, буду».

«Послушай», сказал он. «Ты не должна верить тому, что слышишь обо мне здесь. О, я знаю что они говорят. Большую часть этих слухов пускает Жена. Я не знаю почему; это отражается и на ней. Но я ни разу не удосужился отрицать их и, возможно, это было неправильно».

«О, Уилл…» — сказала я.

«Я знаю», сказал он. «Услышав их ты можешь подумать, что я только и делал, что ходил взад и вперед по дороге, бросаясь на любую, которая попадалось мне на глаза. Но это не так. У меня никогда не было никого, кто хотел бы и ждал меня, никого красивого и чистого».

«Тебе не обязательно мне это говорить, Уилл. Это был какой-то мерзкий порыв, овладевший мной, когда я сказала что мы с тобой уедем. Этого никогда не случится. Этого никогда не будет».

"Никогда?" сказал он. «Никто не знает что ждёт нас дальше. Сейчас нас трое, но так будет не всегда».

«Почему, Уилл?!».

«Не смотри на меня так», — сказал он. «Я ничего не имею против Роджера; я не желаю ему ничего плохого. Просто в нашем возрасте нас не всегда будет трое. Никто не может сказать что будет дальше. Никто не знает о таких вещах».

Я была так напугана его высказыванием, что теперь, когда поняла что ошиблась, внезапно рассмеялась и сказала: «Да ведь я, наверное, умру первой и знаешь что сделаю? Вернусь и буду преследовать тебя».

«Да, — сказал он, — есть такая песня. Это красивая песня о женщине в длинной черной вуали. Она шла по холму, похожему на вон тот, и мужчина который любил её, мог её видеть".

Для него это было реальным, возможность появления призраков, и я вспомнила что нахожусь на земле, где звук кричащей совки (которую тут называют заискивающей совой) предвещает смерть, вызывает настоящий страх, а истории о призраках, и о том как они преследуют людей, передаются из уст в уста и в них верят.

«Но теперь, когда я думаю об этой песне, — сказал Уилл, — я считаю, что он причинил вред этой женщине, иначе она не могла бы преследовать его. А с нами такого никогда бы не случилось. Я бы никогда не причинил тебе вреда".

Я слышала как он насвистывал эту мелодию всё утро, пока распахивал и рыхлил землю в саду, хотя тогда я её не узнала, и прошли недели, прежде чем я услышала слова:

Иногда по ночам, когда завывает холодный ветер,

В длинной черной вуали она плачет над моими костями.

Она ходит по этим холмам в длинной черной вуали. 

Она посещает мою могилу, когда воет ночной ветер. 

Никто не знает, никто не скажет.

Никто не знает, кроме меня.

Никто не знает, кроме меня.

О, если бы я не настояла на этих двух днях, можно ли было бы этого избежать? Случилось ли это из-за ожидания, которое заставило меня настолько сконцентрироваться на мыслях о Уилле, что я открыла дверь и впустила Мальчика? Тысячу раз, прежде чем я умру, я буду снова проживать эти ужасные часы. Наступит ли когда-нибудь ночь, когда я не буду снова проходить через это, не буду извиваться и корчиться от боли, пытаясь забыть?

Эти два дня казались бесконечными, и хотя какое-то время мне нравилось сажать семена (как сладко пахла земля!), на меня навалилась такая усталость, что пришлось пойти в дом и прилечь. Но я не могла спать. Я не могла читать. Черные глаза Уилла постоянно находились между мной и книгой. Я слышала как он насвистывал. Я помнила каждую его ласку. К концу второй ночи я была в состоянии сильного напряжения, опасаясь, что, поскольку я сказала два или три дня, мне возможно придется прожить еще один такой день, что он просто проедет мимо нашего дома.

После ужина Роджер был в своем кабинете, а я продолжала работать на кухне еще долго после того как посуда была вымыта, потому что именно из кухонного окна могла лучше всего видеть огни машины. Я разморозила холодильник и почистила плиту, но признаков появления Уилла по-прежнему не было. Наконец я сдалась и приняла горячий душ. И всё же я всё ещё не хотела спать и боялась ложиться в кровать. В халате и ночной рубашке я пошла в гостиную, планируя немного посидеть и почитать. Помню у меня была мысль возможно написать Эллен, потому что наша с Эллен близость всегда приводила меня в состояние нежного счастья. Но я не успела начать ни книгу, ни письмо, поскольку раздался стук и тотчас всё моё существо наполнилось чувством радости, и я побежал открывать дверь. Был ли момент, когда я задумалась почему не услышала ни машины Уилла, ни его свиста? Что ж, даже если и был, я проигнорировала подобные мысли, настолько велико было моё желание, чтобы это был Уилл.

Мальчик вошел в кухню. Он оттолкнул меня назад, чтобы закрыть дверь, прежде чем я успела осознать, что это не Уилл. От него несло алкоголем и потом, и он смеялся.

"Ты ждала моего папочку?" сказал он. "Поэтому ты надела этот старый короткий халат?". Он рывком распахнул его и остановился, глядя на мою ночную рубашку. «Ну, правда, разве это не мило?» сказал он.

Почему я не закричала? Почему не позвала Роджера? Почему я была так одержима идеей, что смогу защитить Уилла от унижения, когда Роджер увидит его сына в таком состоянии? Или это была моя собственная вина и страх из-за того, что Мальчик мог шпионить за мной и Уиллом?

Я отстранилась от него и застегнула халат. "Что тебе нужно?" спросила я. «Твоего отца здесь нет».

«О, я знаю, что его здесь нет» сказал он. «Я позаботился о том, чтобы убедиться в этом». Он злобно рассмеялся и придвинулся ко мне так близко, что мне стало плохо от его дыхания. «Чего я хочу? Я хочу того же, что получает мой папочка. Я хочу трахнуться».

«Ты пьян», — сказала я. «Убирайся отсюда».

«О, нет», сказал он. «Я уйду только вместе с тобой».

«Убирайся», — сказала я. «Мой муж находится в соседней комнате».

"Поэтому ты шепчешь?" спросил он. Он улыбнулся и пьяно поднес указательный палец к губам, а затем прошептал: «И мы не хотим, чтобы он знал, не так ли?». Затем он наклонился ко мне. «Не беспокойся о нем. Я видел его через окно. Он спит».

«Пожалуйста, уходи», — сказала я. «Ты ошибаешься насчёт отца и меня». Зря я это сказала. Я почувствовала это мгновенно.

«О, нет, я не ошибаюсь» сказал он. «Я знаю своего папочку. Не деньги привели его сюда. Я видел ту старую машину, на которой вы ездите. Никто с деньгами не водит машину десятилетней давности. И это не из-за самогона. Я осмотрел здесь всё. Тут нет самогона. Так что это, должно быть, из-за траха. И я тоже получу его".

Он направился ко мне и я поняла, что больше невозможно скрывать происходящее от Роджера. Я направилась к кабинету, но Мальчик схватил меня за плечо. К счастью, я увидела как Уилл молча вошел в кухонную дверь.

"Мальчик" - сказал он очень тихим голосом. "Мальчик, отпусти её".

Мальчик повернул голову и посмотрел через плечо, но не ослабил хватку. «Не лезь ко мне сейчас, папочка. Я тебя предупреждаю. У меня есть пистолет».

"Я знаю, что у тебя есть пистолет", — сказал Уилл всё тем же тихим, сдержанным голосом. «Я шёл по твоему следу несколько часов. Я слышал о каждом месте, в котором ты побывал. Давай, мальчик. Ты и я сейчас уходим отсюда вместе».

Я испытала огромное облегчение от присутствия Уилла и всё ещё верила, что мы сможем скрыть от Роджера эту ужасную сцену. Я не отбивалась от Мальчика и думала, что нужно потерпеть ещё несколько мгновений и всё будет кончено. Но Мальчик презрительно отвернулся от Уилла и теперь сильнее прижимал меня к себе.

«О, нет», сказал он. «Я не уйду, папочка. Ты думаешь", — сказал он мне, "что мой папочка делает это хорошо? Ты ещё не знаешь что такое хорошо. Позволь мне показать тебе. Я сделаю это так, что ты запомнишь».

"Мальчик", - сказал Уилл, - "убери от нее руки. Я тебя предупреждаю".

Я увидела как его ужасное лицо отвернулось от моего, и как насмешливо он глянул через плечо. Затем кулак Уилла достиг его. Мальчик отпустил меня и упал навзничь. Ох, звук его головы ударяющейся о цементный пол. Я слышу его снова и снова.

Не знаю сколько я простояла там, чувствуя себя больной и совершенно оскверненной, прежде чем осознала что произошло. Уилл сидел на корточках рядом с Мальчиком и смотрел на него. Я задавалась вопросом почему он не взял его на руки и не отнес в машину, пока тот без сознания. Затем увидела как Уилл наклонился и приложил ухо к груди Мальчика. Медленно он поднял голову. «Господи, помилуй», — прошептал он. "Господи, помилуй."

Я стояла, вся трясясь и стуча зубами и, как во сне, наблюдала как Уилл медленно поднялся от Мальчика, подошел к кухонному креслу и медленно опустился в него.

«Иди за Роджером», — сказал он. — "Не торопись. Мне нужно подумать".

Роджер заснул над своей работой, положив голову на скрещенные руки. Мне было тяжело будить его. «Роджер, — сказала я, — иди на кухню. Произошло что-то ужасное».

«Боже мой», — сказал он, когда увидел Мальчика. Роджер начал наклоняться к нему.

"В этом нет необходимости, Роджер", — сказал Уилл. «Он мертв. Вы ничем не можете ему помочь. Садитесь». Затем он посмотрел на меня. "Ты тоже", — сказал он.

Он настолько впечатлял своим спокойствием, что мы оба подчинились. Меня всё ещё ужасно трясло и было ощущение, что в тех места, где ко мне прикасались руки Мальчика были кровоточащие раны. Уилл посмотрел прямо на Роджера.

«Роджер, — сказал он, — Вы нужны мне сейчас. И я думаю я Вам тоже нужен. Я хочу, чтобы Вы вывели свою машину и отвезли меня к шерифу».

"Хорошо, Уилл", — сказал Роджер. «Я выгоню машину прямо сейчас».

«Нет. Подождите минутку», — сказал Уилл. «Нам нужно кое-что решить. Через десять минут после того как я поговорю с шерифом, это разнесется по всему округу. Было бы лучше, если бы мы все сказали, что Вы были в кухне, когда он вошел, а она стояла вон там. Просто поменяйтесь местами, это всё что вам нужно сделать».

«О», сказал Роджер. «Возможно Вы права».

Затем Уилл посмотрел на меня. "Чего он хотел, когда вошел?" спросил он. "Деньги или спиртное?".

Тогда я поняла что он пытается сделать. «Алкоголь», — сказала я. «Он хотел, чтобы я принесла ему выпить, но я отказалась. Потом он разозлился».

Уилл посмотрел на Роджера. «Я знал, что он был пьян и зол. Я услышал об этом на перекрестке и несколько часов шел по его следу. Я шел прямо за ним. А когда вошел, он вел себя так плохо, что мне пришлось сбить его с ног. У него был пистолет».

«Да, я вижу», сказал Роджер. "Тогда хорошо. Мы оба были, скажем, в кабинете, и я зашел в кухню, чтобы попить воды. Входная кухонная дверь была не заперта и вошел Мальчик, требуя выпивки. Я отказал ему. Он разозлился. А потом вошёл ты, Уилл, и сбил его с ног». 

«Правильно» сказал Уилл. «Теперь мы всё прояснили. Таким образом мы оградим её от этого. Вы не поверите какими подлыми и мерзкими могут быть здешние люди, если Жена настроит их так, как хочется ей».

"Ты в порядке?" — спросил меня Роджер. "Ты можешь остаться здесь одна? Я остановлюсь у первого же телефона и вызову скорую. Как вы вызываете сюда скорую, Уилл?".

«Я расскажу Вам всё это в машине, пока мы будем ехать», — сказал Уилл. «Я выйду как только Вы выведете машину и подъедете сюда».

Как только Роджер вышел из дома, Уилл медленно встал и подошел к раковине. Он выпил стакан воды. Свет над раковиной резко осветил его опечаленное лицо. Я тоже встала. Уилл посмотрел на меня. «Я сказал, что никогда не причиню тебе вреда», — сказал он, — «и я намерен сдержать свое слово. После того как мы уедем, иди к моей машине. На заднем сиденье лежит мешок, полный сирени которую я вёз тебе. Отнеси её к реке и выбрось. Шериф, скорее всего, обшарит мою машину. Но не бери фонарик. Кто-нибудь может тебя увидеть".

«Хорошо, Уилл. Я сделаю это».

«И надень платье до того, как придет шериф».

"Хорошо".

Он подошел к Мальчику и присел на корточки у его головы. С отчаянной нежностью он убрал слипшиеся от пота пряди волос с его лба. «Мальчик, — сказал он, — это самый ужасный день в моей жизни, ты это знаешь. Ох, Мальчик, Мальчик, зачем ты  сделал это? Зачем ты прикоснулся к ней…».

Глава 6

С нашей точки зрения, всё было на удивление просто. Уилла даже не задержали. «Я знаю где его найти, когда он мне понадобится», — сказал шериф Роджеру. «Уилл Уоркман никуда не убежит. Я знаю его всю жизнь». Когда Роджер спросил об адвокате для Уилла, шериф ответил: «Я не думаю, что он ему понадобится. Это явный несчастный случай и жюри присяжных будет рассматривать это именно так. Не будет предъявлено никакого обвинения. Не будет никакого суда. Нет смысла тратить деньги округа. Жаль, что это должен был оказался его собственный отец, но Уилл оказал округу услугу. Этот Мальчик, он начал ужасно вести себя лет с пятнадцати. С тех пор у меня не было приятных субботних вечеров, за исключением того времени, когда он служил на флоте. Ведь даже его собственная мать его не любит".

Впервые, с тех пор как я узнала о нём, у меня возникло чувство жалости к Мальчику, когда я услышала это.

«Думаю нам лучше пойти на похороны», — сказал Роджер. «Если бы мы этого не сделали, это было бы неправильно по отношению к Уиллу». О, эти бесконечные похороны («Помоги им, Господи. Помоги им»). Под потолком печальной маленькой церкви жужжали три осы. А потом, на мрачном кладбище на склоне холма, Жена стояла, как камень, у могилы и когда Уилл взял ее за руку, будь я проклята если даже здесь она не оттолкнула его своим острым локтем.

Это объявили, как и предсказывал шериф, смертью от несчастного случая. Никакого суда не было. Мы не видели Уилла несколько дней, а затем в лесу, гуляя со своими козами, я наткнулась на него, просто стоящего в одиночестве и смотрящего вдаль, и возможно он стоял там несколько дней. Он выглядел ужасно.

«О, мой дорогой», - сказала я. "Ты совсем не спал?".

«Нет» ответил он.

Я села на землю, прислонившись спиной к дереву. "Приляг", — сказала я. «Я буду держать тебя в своих объятиях». Он лег рядом со мной, подогнув колени, положив голову на моё левое плечо, и мгновенно уснул. Пальцы моей левой руки начали покалывать и постепенно вся рука онемела, а я подумала: если бы Роджер наткнулся на нас сейчас, я бы даже не пошевелилась и не стала ничего объяснять. Я больше не переживала на этот счёт. Горе важнее всего остального.

Помню я почувствовала, что открыла какую-то глубокую философскую истину в этой фразе «Горе важнее всего остального». Повторение этого до сих пор дает мне ощущение, что я прикоснулась к знанию высшей реальности. Хотя сейчас, конечно, вопрос в том, чьё горе важнее.

Козы перестали щипать траву и с любопытством подошли обнюхать голову Уилла, с фырканьем выдыхая воздух через носы. Свободной правой рукой я потянула их за длинные шелковистые уши, чтобы заставить уйти, но они были полны решимости остаться и наконец улеглись, по одной с каждой стороны, и придвинулись к нам своими теплыми телами как можно ближе. Но они не потревожили Уилла. Он продолжал спать. Время от времени одна из коз поднималась на задние лапы в поисках соблазнительного листика или веточки поблизости, или становилась на колени, приподняв заднюю часть тела, чтобы немного пожевать траву, а потом снова возвращалась и ложилась как можно ближе. Это было очень любопытно. Они никогда раньше не вели себя так.

Я согнула левую ногу в колене, чтобы помочь себе удерживать тяжелые плечи Уилла, и постепенно моё тело одеревенело, а затем и вовсе онемело от его тяжести. Откуда-то до меня доносился звук, издаваемый насекомыми, похожий на стук маленьких молоточков по металлу. На дерево, рядом с нами, села птица и запела мучительно сладостную песню.

Я вдруг поняла, что был четверг, третий четверг месяца, и я вспомнила о заседании Комитета по выработке рекомендаций относительно законодательства, где я обычно проводила этот день. Это казалось безумно смешным, думать о том, что бы они подумали, увидь меня сейчас. Комитет казался тогда, как и сейчас, чем-то из другой жизни или другой планеты. Уилл улыбнулся во сне. Затем внезапно открыл свои черные глаза и посмотрел на меня.

«Ах», сказал он, улыбка постепенно угасла, «мне снился сон о нём, когда он был ещё маленьким мальчиком, таким красивым и смеющимся».

Почему так происходит? Мне теперь так часто снится Эллен, когда ещё она носила свои первые красные тапочки или вскрикивала от волнения, взмывая ввысь на качелях.

Когда Уилл полностью проснулся, он понял в каком состоянии находится моё тело и позаботился о нём. Медленными и умелыми движениями он вернул жизнь в мои руки и ногу и, обхватив меня одной своей большой рукой, осторожно поднял в вертикальное положение. В памяти всплыла картина, Молли Девон на вечеринке у Карлоса, Молли, чья одинокая жизнь вдовы изменилась после того, как она влюбилась в мужчину моложе ее самой. В тот вечер я видела по ее лицу (и почувствовала всеми своими суставами) каких усилий ей стоило встать с напольной подушки без чьей-либо помощи, не держась ни за что.

Сейчас я могу вспомнить каждую деталь того момента, когда в моей памяти всплыла картина с Молли, в то время как Уилл так легко и нежно массировал мои конечности, чтобы снять онемение и боль; я подумала какое это счастье — быть любимой кем-то, чьи мелкие нужды были отодвинуты в сторону из-за большой нужды - во мне, и если бы я только была заботливой и любящей, все остальные мои качества были бы приняты им по умолчанию.

«Ах", — сказал он, — "ты — всё, что у меня осталось».

Я хотела тогда возразить, что меня у него тоже нет, что он не должен так думать обо мне, но учитывая его горе говорить такое казалось жестоким. Он бы не слушал; он бы всё равно не услышал. Потому что в тот момент он размышлял над тем, как организовать открытие магазина в соседнем городе, где его навыки были нужны и где шансы на успех были наибольшими. Вдова Мальчика, по его словам, теперь рассчитывает, что он будет содержать своих внуков, и поскольку Жена снова уехала в Кентукки, все ещё отказываясь поставить свою подпись, он не мог продать или передать какую-либо собственность.

"Значит, он не оставил страховки?". Я сказала это, предполагая что Мальчик просрочил действие полисов или отдал их в качестве залога, когда в очередной раз попал в неприятности.

«О, да, страховка есть», — сказал Уилл. «Я позаботился об этом. Я всегда выплачивал страховые взносы и хранил полисы с тех пор как у него появились дети». 

"Тогда почему?" спросила я.

«Ну, жена Мальчика, она говорит что деньги по страховке заменят мужа, что она будет пользоваться ими пока не найдет другого мужа, и что я обязан позаботиться о детях. И думаю, учитывая как она видит всю ситуацию, это справедливо».

«Но дорогой мой", — сказала я, — "это совершенно не справедливо. Конечно, она сейчас расстроена и едва понимает что говорит, но со временем было бы логичным, если бы она приняла во внимание и твоё видение ситуации. Почему ты должен смотреть на случившееся с её точки зрения?».

"Разве ты не знаешь?" сказал он. «Я думал ты поймешь почему она всё видит именно в таком свете».

Я не поняла. Я должна была тогда понять какой груз он несёт в своём сердце, но не поняла до того последнего страшного дня.

Каждая минута, проведенная вместе, стала еще более ценной после того как Уилл открыл свой магазин. Иногда он проезжал шестьдесят миль (*почти 100км) только для того, чтобы мы могли побыть вместе хотя бы десять минут в течении дня.

«Я чинил машину, — говорил он, — там столько повреждений». Он всегда мог сразу найти меня, независимо от того была ли я в лесу, в саду или в доме. Он всегда приходил прямо ко мне. Если мы были в лесу, он держал меня в своих объятиях, а если я была дома, он сидел напротив меня за кухонным столом, и мы были единым целым просто встречаясь взглядами и не говоря ни слова. Затем, через несколько мгновений, он вставал. «Теперь всё будет в порядке», — говорил он. «Просто нужна минутка. Просто нужно терпение», — и возвращался к работе.

Он никогда не выражал своего горя; он просто носил его как тонкую кожу, окутывающую его. Я так ясно помню его лицо в свете костра. Почти каждый вечер мы втроем ели вместе у огромного костра. Все эти воспоминания теперь во мне, как составляющие моего отчаянного желания забрать его горе себе — звук козодоя, когда угли были готовы и можно было готовить еду, а затем, когда наступала темнота, повсюду - слегка в отдалении - начинали загораться светлячки, немного опережая звёзды, и летний вечер пульсировал в такт нашему влечению. И в свете костра - лицо любимого.

Я теперь часто вижу такое выражение лица у Марка и полагаю, возможно, моё собственное выглядит точно так же для кого-то ещё. У Роджера его нет. Пока. Возможно оно появится после смерти Эллен. Если бы только Роджер мог выразить своё горе... 

Глава 7

Быть таким нужным, верить, что твоя рука способна облегчить боль, а твоя улыбка способна облегчить горе, разве это не огромная часть всего этого? Так я думала. Разве дело не в том, что Уилл заставил меня почувствовать себя значимой, что я довольна тем, что скольжу по такой опасной почве, избегая того, что происходит на самом деле? Любопытная вещь заставила меня осознать, что происходит что-то, с чем я должна наконец столкнуться лицом к лицу.

Я увидела лаконос и это стало для меня предупредительным знаком. Должно быть у меня была мысль, что горе Уилла изменит отношения между нами, вернет нас в безопасное русло. Однако оно ничего не изменило, разве что его любовь стала ещё сильнее. И моя тоже, хотя я бы в этом не призналась. Я смогла отвлечься от этого так же, как каким-то образом смогла на время стереть из памяти ту ужасную сцену на кухне. На самом деле я никогда не знала Мальчика, и после первоначального шока и облегчения от того, что Уилл свободен, в моей голове как-будто что-то щелкнуло и просто вытерло случившееся из памяти. Как бы я хотела, чтобы этот щелчок повторился сейчас, чтобы я могла проживать каждую ночь, не переживая всё заново и не слыша этот звук его головы, ударяющейся о цементный пол. Но затем я проходила по тому самому месту на кухонном полу по сто раз на дню и мой разум ничего не вспоминал, а в ушах слышался лишь гул.

Пока у меня была уверенность, что я смогу видеть Уилла каждый день, я была Либби Мередит, женой Роджера, заботящейся о наших нуждах и обладающей прекрасным здоровьем. Как чудесно я себя тогда чувствовала. Никогда не заболевала простудой. У меня никогда не болела голова. Здесь же я даже не могу вспомнить, что нужно для того, чтобы подмести листья на подъездной дорожке Эллен.  Из-за этого я испытываю чувство вины, день за днём. И в то же время если вспомнить чем я занималась там: стиркой и уборкой, которые за меня делали годами другие люди; тяжелой работой в саду, в постепенно возрастающей жаре мая и июня; и мили, которые я проходила по лесу.

Да, я была Либби Мередит, а Уилл был нашим другом и помощником, который из-за своих проблем и горя теперь нуждался в нашей дружбе, нашей поддержке и компании. Затем, в мгновение, при виде Уилла рядом, всё это исчезало и я становилась… кем я становилась? кто я сейчас? Я была пылающей от желания женщиной, тянущейся к нему, жаждущей его прикосновения. Именно он контролировал ситуацию; теперь я это понимаю.

Потом, когда он уходил, я чувствовала как эта женщина покидает меня и на ее место снова возвращается Либби Мередит, знакомая, беспрекословная, бездумная. Но на самом деле уже не та что раньше.

«Я должен признать, жизнь в деревне определенно идет тебе на пользу», — сказал Роджер. «Я никогда не видел, чтобы ты выглядела так хорошо». Это была правда. Я и не заметила. Я посмотрела в зеркало и была потрясена увиденным. Я была сияющей, влюбленной женщиной. Как Роджер мог видеть это и не знать? Я подумала, вот почему ты не задумываешься, не смотришь в лицо тому, что происходит. Ты используешь любовь Уилла в качестве терапии и знаешь это. Не ради него самого ты позволяешь ему приходить каждый вечер и так часто, как он захочет. Это не доброта по отношению к его горю и одиночеству. Ты не смогла бы вынести, если бы он забрал это у тебя.

Наша любовь становилась всё более пылкой, и при каждой возможности побыть наедине мы всё ближе и ближе приближались к часу расплаты. Ему, должно быть, происходящее казалось чем-то естественно нарастающим и развивающимся. Как я могла относиться к каждому такому случаю так, как-будто он был случайностью, просто кратковременной потерей контроля? Как я могла?

В мае там цветет дикая ежевика, а на таких фермах, как ферма Эвансов, где некогда расчищенная земля уже много лет не обрабатывается, кусты захватили всё, кроме тенистых лесов и участков для вырубки, так что всё пространство возле дома представляло собой море белых цветов, а ещё они, белые и слегка ароматные, вились по обочинам дорог. Козы были без ума от них, и во время еды их головы так много раз застревали в кустах, что они часто выглядели как ошеломленные невесты, напуганные вспышками фотографа. Шиповник рвал мои хлопчатобумажные платья и царапал руки и ноги так, что если бы не было настолько жарко, я вернулась бы к синим джинсам, которые Уилл так ненавидел. В доме у меня стояли огромные букеты цветов, хотя они осыпались и стояли всего день или около того. Они выглядели так освежающе на фоне старого темного дерева.

Когда ежевика отцвела, появились белые головки кружев королевы Анны, покачивающиеся по обочинам дорог, как девочки-подростки с длинными шеями в больших шляпках, а затем кусты бузины раскрыли свои огромные зонтики нежно пахнущих кремово-белых цветов. А однажды, с секаторами в руке, одетой в садовую перчатку, потянувшись чтобы срезать тяжелую ветку бузины, я увидела целый участок земли, так хорошо знакомый мне, покрытый высоким и совершенно необычным растением, которое, казалось, проросло за одну ночь. Когда я увидела его, мне показалось что оно разрослось повсюду как миниатюрный лес. Внимательно присмотревшись я поняла по листьям, что это не что иное как лаконос.

Но когда, подумала я, когда они успели так вырасти? Ранее, когда мы с Уиллом собирали нежные молодые побеги для салата, они были на уровне земли и, более того, их было трудно найти. Но я, конечно, поняла, что это произошло не за один день. Был уже конец июня. Да ведь, подумала я, половина времени, которое мы должны были провести здесь, уже пролетела, и я впервые поняла, что мы с Роджером должны будем уехать. Я увидела нас уже вернувшимися обратно. Я увидела нашу жизнь. И звук, который я издала, был стоном. Я уронила садовые ножницы и, наклонившись чтобы найти их, почувствовала словно на меня навалилась огромная тяжесть. Как могло случиться, что я боялась этого так сильно и при этом никогда не испытывала досады?

В тот день я не собрала ни одного цветка. Действительно пришло время подвести итоги. Нужно принять серьезное решение. Воздух дрожал от жары, я очень медленно спустилась к затенённому камню на краю реки, где иногда купалась. Я разулась и села, опустив ноги в холодную воду. Затем наклонилась и умыла лицо. Время, казалось, остановилось. Как могло всё моё существо восстать при мысли о возвращении к жизни, которую мне никто не навязывал, к жизни, которую, как мне казалось, я создала сама и которую я всегда считала очень комфортной и счастливой? Правда ли я так думала? Думала ли я об этом вообще, когда жила привычной для меня жизнью? Сейчас я не могу вспомнить, думала или нет. Конечно, в тот день, сидя на камне, мне казалось, что я никогда прежде не замечала, что в моей жизни есть недостатки.

Тогда откуда это непреодолимое чувство страха? Я думала о том, что нам нравилось больше всего: концертах, походах в театр, приглашениях Мэри и Эвана на ужин, о Лиге. Это всё казалось мёртвым... Всё казалось мёртвым. Я быстро подумала об Эллен, Марке и Баки. Нет, они не выглядели мёртвыми, слава Богу. Только очень далёкими.

Но, если я действительно так любила сельскую местность и только открыла её для себя, разве нельзя было там остаться? Конечно можно было. Я не была обязана обрекать себя на жизнь в городе против своей воли. Если бы желание жить за городом значило для меня так же много, как это место, мы могли бы переехать в пригород или, если бы это было слишком далеко от работы Роджера, мы могли бы, по крайней мере, найти место для отпуска или куда я могла бы приезжать на выходные. «В этом нет никакой трагедии, никакой ужасной участи», — сказала я себе. Если бы я потеряла интерес к театру, к концертам, к Лиге, я бы перестала туда ходить. Люди меняются. Если бы я изменилась, что ж, тогда я бы поменяла и свои интересы. Если бы для меня было так важно иметь долгие праздные дни, чтобы гулять по лесу, смотреть на растения, а не загруженные делами дни с большим количеством людей вокруг, что ж, тогда у меня были бы долгие праздные дни. Почему нет? Даже козы. Если бы мне были нужны козы, я бы завела. Почему нет?

В самом деле, подумала я, даже если я и обнаружу, что живу жизнью, которая мне не нравится, потому что она меня больше не устраивает, чья ещё это может быть вина, кроме как моя собственная? Я знала, что, к счастью, свободна от обязательств и серьезных финансовых проблем, и если для моего счастья требовались даже глобальные изменения в жизни, их не нужно было отвергать как безнадежные или невозможные. Их безусловно можно было бы обсудить и спланировать, и, вполне возможно получить.

«Ну конечно», — вызывающе сказала я мелким рыбкам в реке и раку, который осторожно высовывал оранжевые клешни из своей галечной пещеры. И я увидела те другие леса, конечно не такие обширные и дикие, и возможно даже тех других коз. И вместе с ними я увидела ту другую себя. И той мне тоже нравились концерты, и театр, и Лига — я тоже казалась мёртвой.

Потому что именно Уилл и его любовь сделали меня живой. А эти... эти вещи не перенесёшь в другое место. 

Затем я увидела, не такую уж и печальную, позднюю золотую осень миссис Роджер Мередит, последнюю вспышку искр перед тем как угаснут угли. Вы не сможете разжечь их из леса, коз и праздных дней. Вы не сможете сделать это в одиночку.

"Ну и ну, Либби", — сказала я себе, — "такие философские размышления из-за какого-то обычного лаконоса?». Потому что лаконос, уже согнувшийся под собственной тяжестью, являл собой символ нищеты. Быть «выращенным на салате из лаконоса» означает не только не иметь ничего всю жизнь, но и происходить от людей, у которых ничего не было. Это настолько могущественный символ, что многие хвастаются тем, что никогда его не пробовали, хотя его вкус намного лучше и нежнее, чем у шпината, и иногда этим хвастаются люди, которые едят листья репы, а они намного крепче. Но репу и шпинат нужно сажать. Необходимо приложить некоторые усилия, чтобы вырастить их, в то время как лаконос -  дикое растение и его можно собирать бесплатно, это подарок беднякам.

Есть даже песня (думаю таких много) о нищете, отчаянии и поражении, в которой есть такие строки:

Салат из лаконоса - мой хлеб и мясо

И так будет, пока я не умру.

И теперь я тоже видела в нём могущественный символ, поскольку вспомнила слова Уилла: «О, он вырастет большим как дерево и станет кроваво-красным, и тогда превратится в яд. Тогда ты не должна его есть". Это правда. С тех пор я часто встречала это растение: фантастической формы дерево, кроваво-красного цвета, с красно-фиолетовыми ягодами, свисающими гроздьями.

Первые нежности, невинные ласки, дни водяного кресса и козье убежище, как нежные зеленые ростки лаконоса, спрятанные среди трав, каким-то образом выросли до огромных размеров. Этот огромный голод между мной и Уиллом уже уложил мертвого мальчика на полу моей кухни. Могу ли я тогда позволить этому продолжаться до тех пор, пока оно не станет большим как дерево, кроваво-красным и ядовитым? Как я могла заставить себя отослать его не на «два-три дня», а навсегда, когда каждая клеточка во мне взывала цепляться за эту жизнь, которой осталось всего несколько месяцев? Разве в глубине души я не знала всё это время, что через год мы уедем, что там я буду в безопасности?

«О, Уилл, Уилл, Уилл», - воскликнула я и была ошеломлена, обнаружив что бесконтрольно рыдаю. Я, которая никогда не рыдает и вообще редко плачет. Неужели, получается, я действительно его так любила?

«Я бы отдал всё, что у меня есть", — сказал он мне только накануне, — "лишь бы ты подарила мне себя на одну ночь, лишь бы заниматься с тобой любовью всеми возможными способами, на какие я способен. Как бы я любил тебя, Либби».

А я? Отдала бы я всё? Впервые я задумалась над этим. Было безумием думать о том, чтобы уйти, уйти с этим человеком, а позади нас остались бы друзья, дети, внуки. Да, это было безумие, но это не было чем-то новым для этого мира. Это случалось и раньше. Внезапно я вспомнила, теперь уже с сочувствием, людей, которые совершили именно это и которых я так презирала. 

"О, между мужчиной и женщиной", — сказал Уилл, — "когда это настоящее, возникает величайшая вещь из всех. Всё остальное хорошее в жизни — это лишь часть этого. Ничто - ни зарабатывание на жизнь, ни забота о детях - ничто не имеет такого значения, как это чувство".

Я вдруг увидела нас двоих в ту минуту, когда мы вышли из леса, мы выглядели... Да, мы выглядели абсурдно. И не только потому что, пребывая в зрелом возрасте, придавали такое значение страсти. Нет, просто по своей сути мы представляли собой нелепую пару. Нелепую и очень грустную.

"Что, Либби!" услышала я слова Роджера. — "В чем дело? Тебя что-то напугало?".

«О, Роджер», — сказала я. "Ты что-то хотел?".

Он сел на камень рядом со мной. «Нет, Либби. Просто тебя так долго не было дома, а когда Уилла нет с тобой рядом, я беспокоюсь из-за змей. Ты не соблюдаешь меры предосторожности, знаешь ли. Ты гуляешь повсюду...".

Внезапно я резко повернулась к нему. «О, Роджер, — воскликнула я, — "люби меня, люби меня", потому что в моем сердце царил ужасный страх. Если я была такой беззащитной, совершенно ничего не знающей, что могло помешать мне, когда мы вернемся, уйти с работником из прачечной, молочником, да с кем угодно, кто умел говорить с определенный интонацией в голосе, кто мог сказать мне несколько комплиментов? Что на самом деле могло предотвратить мое полное уничтожение? В этом я, слава Богу, ошиблась. Я всегда желаю только Уилла. 

«Либби", — сказал Роджер, — "ты же знаешь, что я люблю тебя". Как столь восприимчивый человек мог оказаться настолько слеп, что даже не прикоснулся ко мне?

«О, это я знаю», сказала я. «Ну же, дай мне свой носовой платок и посиди со мной немного. Опусти свои ступни в реку. Наверное у меня проблемы женщин среднего возраста. Наверное мне нужны гормональные таблетки или что-то в этом роде». 

Он опустил руку в воду. "Опустить туда?" сказал он. «Вода слишком холодная. Она ледяная. Посмотри на свои ступни. Они похожи на лобстеров».

«Так и есть», — сказала я. Когда я вытащила их из реки, они начали покалывать. Я вытерла их носовым платком Роджера и обулась. Роджер подал мне руку.

«Пошли домой», — сказал он. «Я налью тебе выпить. Мы поужинаем не дома, ладно? Можем поехать в то место на реке. Там может оказаться неплохо. И, во всяком случае, у них есть кондиционер».

«Хорошо», — сказала я, и когда мы вместе пошли обратно к дому, в моей голове, снова и снова, как какое-то безумие, звучало:

Покормите ребенка, когда он плачет.

Дайте ему попить, покачайте его.

Дайте ему что угодно, что угодно, кроме

Того, что безгранично жаждет его душа.

Глава 8

О, какие только открытия не случались со мной в общественных местах! Каким-то образом, я полагаю, такие места служат Роджеру гарантией того, что определенные приличия будет соблюдены, что мы не переступим определенную грань. Да, он был прав насчет ресторана; это действительно отвлекло меня от моей печали. Я отвлеклась на то, чтобы одеться, на долгую поездку, на ресторан, который находился на национальном шоссе и обслуживал туристов. Еда была хорошей. Прохладный воздух, благодаря кондиционеру, был очень приятным. Это был мир вдали от фермы. «Я только сегодня поняла, что половина нашего года здесь закончилась», — сказала я. «Правда время пролетело очень быстро?».

«О, я не знаю», сказал Роджер. "В какой-то степени."

"Что насчет твоей работы?" спросила я. «Сможешь закончить её за год? Ты сделал уже половину?».

"Ну, в любом случае", — сказал Роджер, — "поездка сюда оказалась полезной для тебя, не так ли? Она действительно тебе понравилась».

«Это было чудесно, Роджер. Самая великолепная весна, которую я когда-либо видела». 

«Ну, тогда не всё ещё потеряно», — сказал он. 

«Потеряно? Почему, Роджер, что случилось? Тебе здесь не нравится? Тебе здесь плохо?».

Роджер очень тщательно намазывал булочку маслом. «О, дело не в самом месте, Либби. Полагаю, это могло открыться для меня и в любом другом месте».

«Что-то не так с работой?» спросила я. «В чём дело? Ты так долго ждал этой возможности…».

«Думаю, лучше мне было бы оставить всё как раньше. Все прошедшие годы у меня не было времени на написание этой работы, и я всегда мог представить, что это будет нечто блестящее и оригинальное. Люди удивительные, не так ли? Представь, работать на пол зарплаты за право обнаружить, что на самом деле ты довольно посредственный, тогда как можно было бы остаться на полную зарплату и поддерживать иллюзию своей гениальности».

«О, я вовсе не думаю, что это иллюзия, Роджер. Ты никогда раньше так не говорил о своей работе. Я думаю ты просто устал. Отвлекись от этого на день или два. Приходи прогуляться со мной по лесу. Ты слишком много трудился. Когда вернешься к работе, ты увидишь...".

«Нет, Либби, на самом деле это не сиюминутное настроение. Полагаю, что подозрения у меня росли в течение многих лет. В конце концов, если бы это было действительно чем-то оригинальным, я бы давно написал эту работу. Я бы нашёл время. Нехватка времени никогда никого не останавливала».

«Но почему твое разочарование проявилось именно сейчас, Роджер, если только в нем нет чего-то…».

«О, естественно я бы не побежал сразу к тебе, Либби. В конце концов, твое хорошее мнение очень важно для меня. Я полагаю, жара сегодня уничтожила мою защитную оболочку. Не придавай особого значения моим жалобам. Это не плохая работа. Она вполне достойная. Она научная. Она поможет мне в продвижении по службе. Она послужит своей цели. Просто это не то, на что я надеялся".

«Мне очень жаль, что ты так думаешь, Роджер. И я уверена, что ты ошибаешься. Вот увидишь. Могу ли я почитать твою работу в ближайшее время?».

«Пока нет, Либби. Она… она ещё не отредактирована. Ох, что ж", — сказал он, — "давай не будем портить из-за этого наш ужин. Твой стейк остывает».

«Это не важно, Роджер. Это гораздо важнее…».

«Я не согласен. Чем старше я становлюсь, тем больше начинаю верить, что нет ничего важнее, чем пережить текущий момент с некоторым… некоторым достоинством».

Насколько другой была бы моя жизнь прямо сейчас, подумала я, если бы однажды, в какой-то из текущих моментов, я увидела, что он не смог пережить его с достоинством. Сейчас, возможно, как раз такой момент, наконец-то. Но я бы не пожелала ему этого за такую цену.

«Возможно ты не одинока в своих проблемах среднего возраста. Может быть я переживаю тот самый "период неудовлетворенности"», — сказал Роджер. «Я понимаю, что у мужчин такое тоже бывает».

"Конечно бывает", - сказала я, - "и этот период может быть весьма труднопреодолимым. Мы должны будем хорошенько позаботится друг о друге».

«Мы сделаем это», — сказал он. «Но я надеюсь, что твой период не труднопреодолимый, Либби. Я всегда полагаюсь на твое добродушие, как и на твою жизнерадостность».

«О, можешь полагаться на это, Роджер. Если эти качества у меня закончатся, я сбегаю за ними к Ольге Маршалл. Мне кажется они хранятся у нее в больших бутылках».

"Тут подают хороший кофе, тебе не кажется?" сказал он. «Может ещё по чашечке?».

Луна уже взошла, когда мы вышли из ресторана и отправились домой по дороге вдоль реки. Ночной воздух был живым и мерцающим, а со стороны воды дул восхитительный бриз. Как случилось, подумала я, что прошло так много времени с тех пор как я в последний раз так сильно стремилась к счастью, как-будто оно не имело никакого значения? О, я не имела в виду счастье как постоянное состояние, это звучит как-то по-детски, когда слышишь как об этом болтает взрослый; я имела в виду сиюминутное состояние, поток приятной бодрости, который может истощиться так незаметно в суете жизни, что забываешь даже проанализировать в чем причина его отсутствия.

И всё же, если бы его можно было каким-то чудесным образом вернуть мне, чтобы я могла вспомнить о его великой важности, не могла бы я вернуть это воспоминание и Роджеру? Чтобы это не выглядело так, как-будто у нас его никогда не было. У нас было счастье. Мы любили другу друга, по-настоящему. И разве не сейчас, в то время когда он столкнулся с главным разочарованием в своей работе, мне следует сосредоточить все имеющиеся у меня ресурсы на нём? Как такое возможно, что я была такой невежественной, такой беспомощной, делая в жизни то, что должна была, только чтобы в итоге умереть, сделав и это автоматически? За последние несколько лет меня несколько раз сильно поразило поведение наших друзей, особенно когда умер муж Молли Девон, когда сразу же после его смерти, на глазах у друзей, она превратилась из скорбящей вдовы в любовницу. Было ли вожделение абсолютно неотъемлемой составляющей жизни? Всё во мне восставало против такого финала.

«О, Роджер, снаружи слишком красиво, чтобы сразу идти в дом», — сказала я, когда мы добрались до дома. «Давай разожжем костер и побудем тут какое-то время». И я с уверенностью подумала, что лёжа на одеялах под лунным светом, у костра, я смогу пробить стену вежливости между нами, и мы сможем рассказать друг другу о наших нуждах.

«О, я собирался лечь сегодня пораньше, Либби», — сказал он. «У меня немного болит голова. Ты не знаешь, у нас есть аспирин?».

«Я принесу», — сказала я. «Я не знала, что у тебя болит голова. Почему ты не сказал мне?».

«На самом деле не болит», - сказал он. «Это просто намёк на головную боль. Вероятно снова тот чертов зуб».

«Мне очень жаль» ответила я.

Я помню ту ночь во всех подробностях. Никогда еще я не чувствовала себя такой бодрой, такой живой. Чтобы не беспокоить Роджера, я вышла на крыльцо и остановилась в лунном свете. Дневная жара спала и теплая летняя ночь была как раз подходящей для легкого неглиже. Я услышала печальный крик совы и почувствовала возбуждение, от которого у меня по рукам пробежали мурашки.

«Ах, ладно, Либби», — сказала я себе. Ты ведь не собираешься безжалостно критиковать этого человека только за то, что у него болит голова? Разве не существует завтра, и следующего завтра, и следующего?

Но почему я не смогла избавить его от головной боли? Почему я не смогла вернуть его к жизни, вызвать у него желание насладиться лунным светом, или испытать волнение от крика совы? Почему я не смогла сделать для него то, что Уилл сделал для меня? Разве это было невозможно? Я могла слышать голос Уилла, говорящий: «О, ты такая сладкая, Либби, такая сладкая. Вся».

Ну нет, я не могла использовать эту фразу по отношению к Роджеру. Как невозможно было и подумать о том, чтобы сказать ему, как сказал мне накануне Уилл: «Как получается, что мне достаточно посмотреть на тебя и я готов, просто готов, Либби? Мне даже не нужно для этого прикасаться к тебе. Разве это не чудесно?».

Шутка заключалась в том, что то что я пыталась сделать, стоя в лунном свете, одинокая женщина средних лет в летнюю ночь, показалось мне настолько нелепым, что я почувствовала как смех зарождается внутри меня, поднимаясь до самых моих глаз, которые, на удивление, щипало от слёз.

О, какое, какое преступление мы с Роджером совершили в отношении друг друга? Что мы сделали? В чем была наша вина? Ни в чём. Ни в чём, кроме того, что мы слишком хорошо знали друг друга. Мы знали друг друга настолько хорошо, что в пору перемен оказалось, что мы вообще не знали друг друга.

О, мы с Роджером поможем друг другу в это трудное время, каким-то образом мы призовём всю «благодать для настоящего момента*», какую только сможем. Да, мы могли бы поддерживать друг друга до конца наших дней. Но, наверняка были бы ужасно утомлены и окончательно разбиты, прежде чем смогли бы наконец издать простой крик разбитого сердца.

(Неважно, радостное это событие или болезненное, в настоящем моменте всегда есть благодать. Французский иезуит Жан-Пьер де Коссад (1675-1751) проповедовал о важности каждого момента нашей жизни).

Как долго, как долго он разочаровывался в своей работе, пока я не знала и даже не догадывалась об этом? И никакая любовь никогда не сможет компенсировать ему это. Бесполезно было пытаться. Я проиграла ещё до того как начала. Я вздрогнула в летней ночи и зашла внутрь.

Однако, уже на следующий день, когда я зашла сказать ему что обед готов, я увидела на его лице именно такое выражение как мне бы хотелось. Подняв взгляд от бумаг на столе, он посмотрел на меня счастливой сияющей улыбкой.

«Я пришла сказать тебе, что обед готов», — сказала я, — "но вижу, что тебя сейчас не следует прерывать. Обед никуда не денется. Я просто уберу его обратно в холодильник».

Сегодня другой день, подумала я, а вчерашнее настроение было временным. Как глупой я была, сделав из этого трагедию.

"О, нет", — сказал Роджер, вставая из-за стола. "Я сейчас приду. Я как раз писал письмо Эллен. Могу закончить его позже».

Глава 9

Во время одной из дневных поездок Уилла он принес нам сообщение о том, что Марк пытается связаться с Роджером по междугороднему телефону в магазине на перекрестке. Сначала я подумала: Баки! Что-то случилось с Баки. Потому что я знала, что Марк был в курсе, из наших писем, в каких условиях мы живем и не стал бы пытаться связаться с нами по телефону, если бы не какая-то чрезвычайная ситуация. Я ни разу не подумала, что что-то не так с Эллен. Уилл остался в доме, пока мы с Роджером поехали в магазин. Ожидание в машине, пока Роджер пытался связаться с Марком, было мучительным. Наконец я зашла подождать внутри. Телефонной будки не было, только аппарат, висящий на стене. Все в магазине уже знали о звонке и, как и я, смотрели на Роджера и видели, как он узнал новости, слышали как он спрашивал у Марка имя главврача. Затем он внезапно сказал: «Мы вернемся домой как можно скорее, Марк. Мы выедем сегодня вечером».

Я знала, что он не скажет мне что случилось в присутствии людей, находящихся в магазине, поэтому пошла за ним к машине. «Это Эллен», сказал он. «Марк говорит, что у нее рак. Она в больнице Святого Луки и они были только у одного врача. Марк еще не обращался за консультацией».

«Рак? Эллен! Но она так молода…» — сказала я, хотя на самом деле знала, что многие молодые люди болеют им.

"Рак мозга", — сказал Марк. — "Это ошибка в диагнозе. Должно быть, это ошибка. Сколько времени тебе понадобится, чтобы собрать вещи?».

После того как Роджер объяснил Уиллу что произошло и попросил его остаться после нашего отъезда, и как следует закрыть помещение, Уилл вошел в дом. Мне казалось, что он бесцельно ходил за мной и вид его беспомощности сводил меня с ума.

«В доме нет выпивки», — сказала я. «Ни капли». У нас уже несколько дней не было спиртного и никто из нас не позаботился о том, чтобы заняться этим вопросом. Теперь мне хотелось выпить, получить удар по голове, что-нибудь, что достаточно отрезвило бы мой разум, чтобы я могла собрать вещи. Я тупо продолжала думать о том, что на веревке висит влажная одежда, которую надо во что-то упаковать. Но во что?

"Вот", — сказал Уилл, протягивая плоскую пинтовую бутылку* с самогоном, которую он, казалось, всегда носил с собой. — "Мне сходить на кухню и принести тебе стакан?".

(*пинтовая бутылка - так в США и морских провинциях Канады иногда называют бутылку объемом 375 мл, а бутылку объемом в 200 мл называют «полупинтовой», но это уже устарелые названия).

«Не нужно», — ответила я. Я отпила его из бутылки и волна тошноты поднялась по моему горящему горлу. Я подавила её и сделала глубокий вдох, ощутив тошнотворно-сладкий запах дикой жимолости, который теперь всегда будет для меня синонимом катастрофы. Мы стояли перед окном гостиной и снаружи, на горизонтальной балке крыши, я увидела ящерицу, поднимающуюся и опускающуюся на лапках в ритме моего сердца. 

"Что мне делать, Либби?" - сказал Уилл.

«Я не знаю», — ответила я. «Я не знаю что ты имеешь в виду».

"Где ты будешь?" спросил он.

«Полагаю мы поедем в дом нашей дочери, Уилл. Наш собственный дом сдан в аренду, и кроме того, некому присматривать за Баки, маленьким мальчиком Эллен. Это будет менее...» (я начала говорить «травматично» и по этому простому слову поняла, что уже вернулась в прежнюю жизнь.) «Менее тяжело для ребенка, ему не придётся переезжать в другой дом».

Я отвернулась от ящерицы, которая, казалось, заставляла меня дышать все быстрее и быстрее. Затем увидела Уилла, беспомощно стоящего с бутылкой самогона в одной руке.

«Ты оставляешь меня?» спросил он.

"Уилл", — сказала я, — "Эллен наш ребенок".

«Я убил своего ради тебя», — ответил он.

"Что? Уилл, ты не должен так говорить. Это был несчастный случай. Ты знаешь, что так и было. Все это знают. Я видела это. И вдруг меня осенило почему он думал, что есть некая «справедливость» в том, что ему приходится содержать своих внуков, и я почувствовала ужасную пропасть между нами, как было со словом травматичный, из-за которого стало невозможным объяснить ему, что то, что будет очень хорошо для его внуков, не идёт ни в какое сравнение с тем, что хорошо для Баки. Если посмотреть со стороны, наши волосы не были растрепаны, одежда не была в беспорядке, в то время как наши внутренние кулаки, окровавленные и неопрятные, ударялись о стены западни, в которую мы попали.

Эти проклятые листья все еще лежат на подъездной дорожке. Я должна их подмести сегодня. Почему мне так трудно делать такие простые вещи? Что ж, мне пора войти, положить бараньи отбивные в холодильник и заменить медсестру Эллен, чтобы она могла прогуляться. Потом, если будет время до того как Баки вернётся из детского сада, я вздремну.

Я часто думаю о том, чтобы написать Уиллу, но никогда не делаю этого. Разве я, в конце концов, не причинила ему достаточно зла? У меня нет возможности узнать вернулась его Жена или нет, ведь она могла бы забрать моё письмо до того, как его увидел бы Уилл. К тому же почтальонша её родственница; одного почтового штемпеля было бы достаточно. И я не могу позвонить ему, не оповестив об этом всех в магазине на перекрестке.

Теперь я часто думаю о том времени, сломленная и дрожащая от страсти, о том как я оттолкнула его объятия. "Зачем ты делаешь это?" спросила я его. «Зачем ты связываешься с таким сложным человеком как я, Уилл? Я всегда буду слишком подавленной чувством вины, чтобы любить тебя украдкой, слишком трусливой, чтобы любить тебя открыто, и у меня не хватит смелости прогнать тебя. Почему бы тебе не найти кого-то, кто действительно сможет полюбить тебя? Поверь мне, тебе наверняка не составит труда найти такого человека. Почему ты остаешься рядом со мной?".

«Потому что", — сказал он, — "ты такая же как я. А такую трудно найти».

О нет, Уилл, ты был прав с самого начала, когда я ещё думала, что ты очень наивный. Мы никогда не находим тех, кто в точности похож на нас. Мы все уникальны. В чудовищном смысле этого слова, и это действительно так.

Я вижу, что машина Роджера исчезла из гаража. Роджеру, конечно, было бы легче, если бы мы вернулись в наш собственный дом, после... Он будет больше скучать по своему кабинету, когда снова начнет преподавать. Но что насчет Баки? А что насчет Марка? Что ж, когда придет время, мы решим как будет лучше.

Ох, Уилл, мои козочки. Ты оставил их? Или продал? Я даже не видела их в тот день. После того как вещи были упакованы, времени не осталось. Роджер уже упаковал все свои бумаги и книги, и я знала, что если подержу коз на руках, то что случилось с Эллен станет для меня реальностью и я разлечусь на куски. Козы, должно быть, уже большие, готовые рожать собственных детенышей... Поговорим о грусти? У грусти нет имени.

После сна я приму душ, переоденусь и сыграю с Баки в шашки, пока ужин будет в духовке. Возможно он захочет помочь мне подмести листья. Да, так было бы лучше. Таким образом он сможет выплеснуть часть своей энергии, и, если он будет со мной, я наконец их подмету.

Доктор придет сегодня? Да, сегодня. Тогда Роджер вернется домой пораньше, чтобы поговорить с ним. Возможно доктор останется с нами на коктейли.

Из окна возле стола, на который я поставила бокалы для коктейлей, я вижу переднюю аллею и часть улицы. Так часто я стою там, с шейкером в руке, жду когда Марк придет домой и вижу как вечерний свет опускается на улицу, словно искусно настроенное сценическое освещение

У нас здесь нет козодоев. 

Я благодарна за это.

КОНЕЦ